Текст книги "Мне снятся небесные олени"

Автор книги: Алитет Немтушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Той же осенью в один из темных вечеров Андрюшка и Хосон принесли в интернат маут и, позвав с собой Чибу, куда-то ушли. Через некоторое время вернулись с двумя большими рыбинами. Чирами!.. С того вечера и началась «рыбалка». И лед не долбили, и сетей не ставили, а улов всегда был отменный, и рыба самая вкусная – чиры, таймени, ленки.

Все оказалось просто. Чибу привязывали под мышки маутом и опускали в трубу. Он выбирал лучшие рыбины, братья за хвосты их «вылавливали». Выудив сколько нужно, поднимали Чибу.

Почти каждый вечер перед сном начинался еще один ужин. Мерзлую строганину, вернее рубанину – рыбу рубили топором, выкладывали на стол и безо всякой соли наедались досыта. Вот это была еда, во рту таяла! Тут Чирончи милостиво позволяли есть всем, но не бескорыстно, а за какую-нибудь услугу, в обмен на вещь, на табак, на кусочек сахара… Нехорошие люди были эти Чирончи!..

Заведующий интернатом как-то застал ребятишек за вечерней трапезой. Стоя в дверях, он только усмехнулся, понимающе покачал головой и спросил:

– Что, кто-то с Гонды приехал?

– Да, Чибин брат, Датуча. – Андрюшка поспешил ткнуть Чибу в бок, молчи, мол, смекай. Тот сильно испугался, и, поспрашивай тогда Иннокентий Петрович понастойчивей, ребята, конечно, признались бы, но он больше ничего не спросил.

Потом «рыбаков» поймали. В интернат приходили председатель колхоза, бухгалтер, председатель Кочсовета, все ругались с Салаткиным, кричали на него, что он неправильно воспитывает ребят, воровство поощряет. Дело дошло до суда.

Может, все как-нибудь и обошлось бы, но, говорят, Салаткин сам признался: догадывался, мол, откуда рыба бралась, да жалко было полуголодных ребят, вот махнул рукой. Кроме того, и выяснять-то ему особо некогда было – крутился целый день на работе. То одно надо достать, то другое сделать…

Теперь, оглядываясь назад, действительно веришь, что заведующему интернатом приходилось крутиться, как белке в колесе. Ни завхоза, ни рабочего в интернате не было. И дровами, и продуктами, и водой, и одеждой для ребят – всем сам занимался. И уроки еще вел.

Судья, фамилию которого Ванчо хорошо запомнил, Морозов, тогда сказал:

– Наша многонациональная страна ведет невиданно страшную войну, какой еще не знало человечество. Народ, можно сказать, напрягает героические усилия, чтобы одолеть ненавистного фашистского зверя, а некоторые безответственные элементы из числа грамотных национальных кадров поощряют подрастающее поколение на антиобщественные поступки, тем самым подрывая мощь социалистического Отечества, а конкретно – колхозное производство. И, чтобы не было повадно другим разбазаривать народное добро, суд выносит приговор: шесть лет тюрьмы строгого режима или отправка в штрафные батальоны на передовые позиции фронта.

* * *

– Лепешка! – председатель колхоза, слегка усмехаясь, окликнул Гирго Хукочара, разгружавшего тонкий макаронник – сырые лиственничные дрова у колхозной конторы.

Гирго поднял глаза.

– Завтра в лес не езди, слышь? Скажи, матери, пусть собирает тебя в дорогу. Поедешь проводником с Солнечной невесткой. Понял?

Чего же не понять? Но – не ослышался ли?.. Гирго обрадовался, но тут же и устыдился: «чего это я как мальчишка?» Подумаешь, ехать в Туру!.. А в мыслях помимо воли ликование: «Надо же, а? Могли ведь другого послать, а вот ведь – меня, меня выбрали…»

Как мало человеку надо. Ничего ведь, в сущности, не произошло, всего несколько слов сказал председатель, а как все переменилось в душе. Даже день вроде теплее стал. Только что он, Гирго, раздумывал: надоело, мол, мерзлые дрова возить, а завтра опять ехать. Теперь все – пусть один Чиба дровами занимается. Хоть шевелиться будет, а то спит на ходу…

Такая получилась нежданная радость, что Гирго даже сердчишко свое услыхал. Волнуется, трепещет оно, как птица в клетке. Хэ, спасибо, Ануфрий! Обрадовал! Хороший ты председатель!..

Побывать в Туре, в Виви, в Мурукте, в других дальних и ближних факториях, а когда станешь взрослым, то посмотреть и каменные города, – разве есть мальчишка, который не мечтает об этом? Обидно, что мужчины, отправляясь в Туру за товарами, не берут с собою ребят. «Лишний груз, лучше еще один мешок муки привезти!»

А ездить всем интересно. Кочевье, видно, у каждого эвенка в крови. Только в морозы отсиживаются, в чумах. Чуть потеплеет, и сразу аргишат на новое место, встречаются со знакомыми и незнакомыми людьми. Сколько необыкновенных рассказов потом бывает! Долго-долго вспоминают: кого видели, что слыхали.

По словам грузчиков, Тура с каждым годом расширяется, домов стало видимо-невидимо; есть очень большие дома, окна на окнах сидят, всю окрестность загородили, ничего не видно. Заблудиться теперь можно в Туре-то. Старик Куманда смеется: «Поеду в Туру, прихвачу с собою пальму. Буду на углах домов затесы делать, чтобы не потерять обратную дорогу».

«Только бы мне не заблудиться в Туре, – думает Гирго, и сразу же он представляет, как едет он по поселку, почему-то очень похожему на его родную факторию.

– Надеюсь, не потеряешь уполномоченных-то? – глядя на вспыхнувшее лицо мальчишки, понимающе усмехаясь, говорит председатель.

«Ну вот еще, маленький я, что ли?» – хотел обидеться Гирго, но на всякий случай промолчал: вдруг да передумает Ануфрий, пошлет другого.

Видно, у Эмидака хорошее настроение, решил Гирго, – по прозвищу обратился. А Гирго что? Нет, не обижается он на свое прозвище. Оно еще в школе к нему прилипло. И ведь из-за чего вышло-то? Из-за сказки, которые Гирго очень любил. Он и сейчас готов целыми ночами слушать. Еще совсем маленьким впервые услыхал самого знаменитого сказителя среди сириндинских эвенков Максима Боягира, умевшего силой и мощью своих слов поднимать упавших духом людей. По несколько ночей он мог рассказывать героические предания. С ним темные зимние ночи не казались такими бесконечно долгими. Поочередно приглашали его в чумы; сами недоедали, а для сказителя всегда сберегали кусочек мяса. Зимой Боягир становился главной фигурой в стойбищах. Старики говорили: весна для песен, а зима – для сказок.

Гирго учился во втором классе, и учительница Анна Феофановна Каплина, которую все ребятишки, звали Анханной, маленькая, по-матерински добрая женщина, из катангских эвенков, вызвала Гирго к доске и попросила пересказать русскую сказку, которую читали накануне. Гирго даже обрадовался, что такой легкий вопрос достался; сказка ему понравилась, он ее хорошо помнил. Хотел было уже начать, но, как на грех, вылетело из головы имя героя. На кончике языка вертелось а никак не срывалось.

– Гирго, неужели забыл? – прохаживаясь между партами, говорила учительница. – Вспомни…

Ребятишки заерзали, некоторые потянули руки, а Гирго морщил лоб, мучился, чуть не плача, и – о, счастье! – лицо его озарилось, он облегченно вздохнул: вспомнил. Заторопился:

– Лепеска катисса, катисса, а навстречу болк! Лепеска, лепеска, я тебя съем!

Класс почему-то так и грохнул со смеху. И Анханна тоже смеялась.

– Гирго, не лепешка катилась-то, а колобок, – поправила его учительница.

С тех пор прозвище и прилипло к нему…

…Приподняв шкуру, служившую дверью, Гирго запрыгнул в чум, гулко застучали его мерзлые бакари: пэт, пэт!

– Харги! Харги! Что делается?! – испуганна вскрикнула мать. Она так и замерла с вытянутыми белыми руками. Месила тесто. Увидев сына, недовольно заворчала:

– Чего, как дикарь, летишь, так чум свернут можно!

«Э, поворчи, поворчи», – радостно думал Гирго. Душа у него пела, и такая мелочь, как испуг матери, не причина для огорчения. Да он и знал, что так получится. Мать давно уже стала такой, все даже настоящее имя ее забыли, называют просто Олон: пугливая значит.

Успокоившись, мать спросила:

– Кто за тобою гнался, что ли?

– Никто не гнался.

– Зачем же тогда в чум так влетать? Напугал да смерти…

– В Туру поеду!..

– В Туру? Что там забыл?

– Солнечную невестку и милиционера повезу.

– Что, мужчин не нашли?

– Я не маленький! – рассердился Гирго.

– Большой! А ума на игру…

Гирго молча снял бакари, начал выколачивать палкой снег.

– На улице надо обувь чистить, сколько можно тебя учить! – раздраженно заметила мать.

Парнишка вышел из чума и в темноте, связав вязками бакари, повесил их на дерево, рядом с паркой. Ворчание матери не омрачило его радости.

* * *

Безмолвен мир, холодный, безжизненный.

Только щелканье копыт, скрип нарт да глухой звон ботал нарушает эту вечную тишину. Кругом бело и мертво.

С речки, замедлив бег, олени, тяжело дыша, еле поднимаются на заросший кустарником берег, укрытый мягким пухлым снегом. Исчез туман. В лунном свете открылась широкая тундра с темными пятнами стелющихся кустарников. Далеко на горизонте угадывался лес. Дорога петляла, огибая возвышенности с одинокими высохшими деревцами, сухостоем, пнями и глубокими ложбинами. Осколок нарождающейся луны появлялся то слева, то справа от каравана, то вдруг забегал вперед. По одной тундре можно накрутить десятки лишних километров.

На ровном месте скрип нарт убаюкивает, хочется спать, но Аня знает: расслабляться нельзя, уснешь и не заметишь, как обморозишься.

Пока ехали по озеру, Гирго не выказывал ей никаких знаков внимания, даже ни разу не оглянулся, не подсмотрел – здесь ли она, не выпала ли из нарт? А долго ли выпасть? Нет, надо было все же взрослого мужчину проводником брать. Аня посмотрела вперед. На нартах небольшим комочком темнела фигура парнишки. «Не замерз ли?» – теперь уже Аня пожалела его.

Как только выехали в тундру, Гирго стал то и дело, оборачиваться назад, на свою пассажирку. Аня видела светящийся огонек его самокрутки. «Мальчишка совсем, а уже курит…» – с сожалением подумала она.

Аня застыла вся от неподвижного сидения. Конечно, ей бы шевелиться, ворочаться – движение, как говорится, жизнь, но она слишком толсто и неуклюже одета, да и боязно шевелиться-то: попадет под сокуй холодный воздух, тогда еще хуже, еще труднее, будет сберегать тепло.

Между тем тундра осталась позади, караван неожиданно очутился в кромешной тьме – въехали в мелкий, но густой лиственничный лес, частоколом окружавший дорогу. Исчезло полжелтка луны, спряталось где-то за деревьями. Аня высунула нос, выдохнула – пара не видно. Или в лесу, действительно, теплее?

Надо бы остановиться, передохнуть и людям, и оленям. Размять руки, ноги, сходить по своим делам. Вот, смеялись на фактории, а что поделаешь… нужно…

– Гирго! Гирго! – кричит Аня.

Мальчишка оборачивается.

– Тандерить, чикондерить будем!

– Хэ! – смеется Гирго и дергает повод, бросая рядом с передовым оленем хорей. Тот сразу останавливается.

Олени дышат тяжело, даже в темноте видно, как ходит шерсть на их животах. Закуржавевшие морды все взъерошены, из ноздрей свисают сосульки, блестят большие глаза. Бедные оленчики!

Аня еле поднимается с нарты – отсидела ногу. Начинает приплясывать.

Подъезжают Ванчо с Чирковым. Слышно, как милиционер, тоже кряхтя, встает, подходит к Ане.

– На ночь-то вроде сильнее жмет, – говорит он, потом сморкается громко и, стянув рукавицу, ищет что-то у себя на груди, протягивает:

– Согреться не хочешь?

– Спасибо, – догадывается Аня.

– А я без этой штукенции давно бы уже дуба дал, – говорит Чирков и, отвинтив колпачок, запрокидывает голову. Потом он хватает рукою снег и – в рот. Покрякал, прокашлялся удовлетворенно и снова протянул Ане фляжку:

– На, у меня еще есть. Зарубин снабдил.

– Ну что вы… – смущается Аня. – Потом я уж точно превращусь в сосульку.

Парням спирту он не предлагает, прячет фляжку, закуривает. Светятся огоньки цигарок. Аня топчется на месте, приплясывает.

– Сильнее прыгай, – советует Гирго, – пока силы есть.

Он хотел сказать: прыгай, что есть сил, но Аня и так поняла. Прыгает, старается. Через минуту чувствует – все, устала, задыхается, дышать нечем, а дышать нужно, как-учили, – через нос. Говорит, чуть не плача:

– Черта с два так согреешься… Давайте лучше поедем.

– Меня тоже черт попутал с этой работой! – раздраженно бурчит милиционер. – Надеюсь, это моя первая и последняя командировка. Ну его к бабушке, этот Север!.. – И он отходит к своим нартам.

* * *

Ох, уж это эвенкийское «однако, маленько» при определении расстояний. Ни с чем нельзя сравнить. В анекдоты превратилось. Аня спросила Гирго, далеко ли до Дудыпты, где стоит чум охотника Мукто, он ответил: «Однако, маленько!» – «Ну сколько маленько-то?» – «Однако, километров двадцать, а может, тридцать».

Три часа, это уж точно, бегут олени, тайга сменяется тундрой, кончается тундра – начинаются болотины и озера, те в свою очередь уступают место лесистым островкам, но обещанной речки все нет и нет, как нет и желанного чума. Так ведь можно совсем замерзнуть!

Ануфрий Эмидак объяснял, что первый чай (он почему-то так и сказал – «первый чай», а не ночевка) будет в чуме Маичи Мукто, что стоит в устье Дудыпты. Там проходит дорога на Туру. Вторая ночь тоже должна пройти в тепле. На расстоянии дневного аргиша живет другой охотник Ёльда Елдогир. А дальше уже самим придется выбирать места для ночевок и спать возле костров.

Так сколько же, интересно, километров это «однако, маленько»? По всем меркам пора бы уже быть чуму. «А вдруг этот Мукто откочевал в другое место? Вдруг волки разогнали его оленей и он сменил свой табор? Да мало ли что может произойти в тайге?» Страшно только от одной этой мысли. Аня замирает, потом начинает сжимать и разжимать руки, трет онемевшие ноги и чуть, про себя, постанывает: «Ну когда же будет чум, когда?»

Она готова была уже совсем отчаяться, как вдруг, впереди раздался дружный собачий лай. «О боже, наконец-то!» – обрадовалась она.

Олени, почуяв близость жилья, веселее забрякали колокольчиками и ускорили бег.

В неясном, бледном свете обломка луны проступил темный конус островерхого чума, выплескивающего рой золотых искорок, мелькавших и исчезавших на фоне звездного неба.

Никто не вышел встречать их. Зачем? Имеющий достоинство хозяин не будет проявлять любопытство, как мальчишка. Приехали – значит, не обойдут чум, напьются горячего чая, развяжут языки и, если нужно, расскажут, куда и зачем путь держат.

Аня уже на себе испытала удивительную простоту человеческих отношений на Севере. Здесь все делается молча. Незнакомому с Севером человеку эта молчаливость кажется несколько странной. Но надо знать здешних жителей. Суровая природа упростила их характеры, сделала бесхитростными, до наивности открытыми, добрыми и очень сострадательными людьми. Во всем, даже в мелочах.

Помогая собираться в дорогу, Василий прочел ей целую лекцию о том, как вести себя:

– Будь, пожалуйста, откровенна во всем, – сказал он. – У нас не любят неискренних, хитрых. И присматривайся к таежной жизни, запоминай любые мелочи, они всегда пригодятся. Эвенк ничего не будет делать зря. Не все было плохо в нашем прошлом, кое-чему следует поучиться у стариков. И чум, прошу, не ругай, не называй его убогим и дымным. А то, смотрю, у некоторых он становится синонимом всего отсталого, темного. Что поделаешь, если раньше у нас не было лучшего жилища? Ведь чум тоже не сразу стал таким, как теперь, чумом, это тоже результат опыта и мудрости целых поколений. И запомни: тайга и ее обитатели любят тех, кто уважает их законы. Не морщи нос, – есть у тебя такая привычка, – а то подумают, что ты чем-то брезгуешь. Короче, чай пить в чуме ты должна, как все, из блюдца, – обжигаться не будешь, наливают-то кипяток. Сидеть тоже по-эвенкийски, – так удобнее, да и места меньше займешь, портянки и те надо заворачивать по-нашему – иначе можешь остаться без ног…

Милиционер, оказывается спал. Ванчо растолкал его, и он, весь окаменевший, с трудом разогнул ноги, еле поднялся. Пошатнулся и уперся руками в нарту. Какое-то время так и стоял.

Гирго помог раздеться Ане.

Чирков, окончательно проснувшись и придя в себя, сбросил лишнюю одежду и, тоже, как Аня, оставшись в телогрейке, деревянно переставляя ноги, зашагал между нартами к чуму. Нашарив в темноте дверь, он полез внутрь, и, как часто бывает в таких случаях, зацепился чем-то, наверное, пуговицей, за шкуру, стал дергаться, да так, что чум зашатался.

– Эбэй! Уронит! – в чуме испуганно вскрикнула женщина.

Вошли, поздоровались и протянули руки к гудящей печке. За печкой в самодельном подсвечнике, воткнутом в землю, горела свеча.

Хозяин чума Маича Мукто, пожилой человек, с крупной для эвенка коренастой фигурой, с реденькой бородкой и живым привлекательным лицом, как и все таежники, нестриженый, со спутанными волосами, в которых торчали оленьи шерстинки, сидел раздетый, в одной хлопчатобумажной рубашке, в таких же легких, неопределенного цвета штанах и босиком. Видимо, он спал и только что вылез из мешка. С нескрываемым любопытством вглядывался он в лица вошедших и, не найдя знакомых, отвернулся, начал искать меховые чулки.

Хозяйка – ее звали Мария, лет тридцати симпатичная женщина, одной рукой загораживалась от печки и света, второй шуровала в большом черном котле. Вся печка была окружена котлами и ведрами. Чайник стоял чуть в стороне, из носика шел пар – видно, его только что сняли с огня. Вкусно пахло мясом и свежей хвоей.

Накинув на плечи телогрейку, Маича нашел трубку, железным крючком, привязанным к кисету, выковырял нагар, деловито поколотил, о полено, продул и оставил трубку во рту. Потом, так же не торопясь и молча, набил ее табаком и, придавив пальцем, потянулся к свече прикурить.

Аня и Чирков все еще, охая и ахая, топтались на месте.

– Там, – произнес Маича и показал рукой куда-то за спину.

Аня поняла, выдернула из-под оснований жердей аккуратно сложенную оленью шкуру, расстелила ее и села. Чирков присел на дрова.

В жилище все прибрано, ничего лишнего нет, оттого чум кажется просторным. У оснований жердей аккуратно сложены турсуки, потки с охотничьим провиантом, продуктами. Все это прикрыто суконными зипунами, шкурами. На половине хозяев висели около десятка беличьих и горностаевых шкурок – дневная добыча. На земле плотно, один к одному, были уложены тонкие жердинки, сверху устланные свежими еловыми ветками. От них шел приятный запах.

Достаточно было попасть в жилище, к теплу, и мороз, еще минуту назад выжимавший из глаз слезы, сводивший руки и ноги, словно забылся. Исчезли и тревожные мысли. Как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым…

Аня и Чирков оттаивали.

«Не буду ничего говорить, – решает Аня, – собственно, какое мое дело? Живут, значит, им так нравится. Скажу в райкоме, что не видела их… А все же любопытно: как это она, молодая, симпатичная женщина, вышла замуж за пожилого человека, да не просто вышла, а стала его второй женой? И притом сама, добровольно?! Может, надо родиться в чуме, и тогда на многие вещи будешь смотреть просто и обыденно. Господи, да разве можно знать, что думает человек? Нет, это точно сказано: чужая душа – потемки».

Аня видела на фактории первую жену Маичи. Старуха – старухой, сморщенная, слепая. Ануфрий с Марией рассказывали: она, Дептырик, мол, сама настояла, чтобы он взял вторую жену. Любила его и заставила. «Я слепая, как ты будешь один кочевать, охотиться? Иди, сговаривайся со стариком Богото, у него славная дочь, хозяйственная, трудолюбивая. Иди, никого не слушай…»

Сын Марии и Маичи, десятилетний Микулашка, старуху Дептырик зовет мамой и водит ее по фактории за посох. Маича с Марией заботятся о ней: уходя на охоту, готовят дрова, привозят из тайги мясо, рыбу. Что о них можно дурного сказать, в чем обвинить? Хотя, конечно, двоеженство искоренять нужно как пережиток прошлого. А с ними теперь что делать? Заставить разойтись? Разворошить, разрушить их жизнь?

Маича пододвинул к жене чайник, и она начала рыться в своей «кухне». Выставила доску с маленькими гагарьими ножками, поставила на нее кружки с блюдцами. Так заведено в тайге: гостю прежде всего нужно подать чай. Он согреет и желудок и душу, развяжет язык. Новостей у всех много, надо обменяться ими.

Вошли Гирго и Ванчо. Они управились с оленями, самым неимким, которых потом трудно будет поймать, надели «башмаки» и отпустили кормиться.

Мария налила им чай. Они тут же, не раздевшись, выпили, дуя на блюдца. Старик снял с печки котел, пододвинул его поближе к жене. Она знает, что делать.

– Третьего дня ездил на гари, к вершине Дудыпты, – наконец заговорил Маича. – Нету нигде белки. Ушла. С осени-то была. Гнезда густо попадались, грибы на пенечках сушились. Сейчас ушла. Чуяла, видно, холодную зиму, вот и подалась в темные ельники. Пустые гнезда остались, следы реденькие…

– А салом где разжились? – как взрослый, спросил Гирго.

– Э, мужичок, наше сало по тайге гуляет! – смеется Маича. – Там же, на гари, собаки выследили бычка. Комолого, как важенка. В гон-то пообломал рога… Но, что удивительно, не весь жир растерял во время игр, мясо все в белых прослойках. Во время гона сала у него, поди, в ладонь было, не меньше.

Намолчался старик, хочется ему поговорить, рад он гостям.

Мария вывалила мясо на сковородку, оно дымится. Прямо на доске горкой сложены розовые кусочки костного мозга – лучшего в тайге лакомства.

Аня берет мясистое ребрышко и подает Чиркову.

– Ешьте, Николай Васильевич, – и, взглянув на его хмурое, недовольное лицо, спрашивает: – Вы не больны?

Чирков помедлил, но мясо взял. Снова, как днем, полез рукой под телогрейку, вспомнил слова Зарубина: «Со спиртом, паря, никакая холера к тебе не пристанет!» – вытащил фляжку.

– Надо маленько подлечиться!.. Ну как, старина, багдарин[46]46
  Багдарин – белая. Так эвенки называют водку.


[Закрыть] будем пробовать? – обратился к хозяину.

Мукто, увидев фляжку, оживился, глаза заблестели.

Мария живо подала фарфоровые чашки, хранившиеся для такого случая в деревянном ящичке. Чирков наполнил одну, другую, третью и, держа на весу руку, посмотрел на Аню. Та, заметив, отрицательно покачала головой, тогда он завинтил фляжку, убрал за пазуху.

– Молодежь не будем совращать. Пусть подрастут, – кивнул он в сторону парней. – Молоко еще на губах не обсохло!

Предвкушая удовольствие, старик поддакнул, хотя в другой раз не согласился бы с ним. Парни заметно опечалились. Но Чирков сделал вид, что не заметил этого.

– Ну, как говорится, поехали!.. Ух! – выдохнув из себя воздух, он опрокинул в рот чашку и, сморщившись, схватил кружку с водой, запил. – Злая, стерва!

Старик со своею чашкой что-то медлит, но потом все-таки решается и тянет неумело, маленькими глотками, словно заталкивает через силу. Чирков, взглянув на него, снова морщится.

Все, кроме хозяев, наваливаются, на мясо, аппетитно едят.

Через минуту-другую спирт делает свое дело, и старику становится хорошо: приятно кружится голова, полностью развязывается язык. Ни робости перед незнакомыми людьми, ни стеснения не осталось. Мукто шутит:

– Ничего, Гирго! Скоро в Туре будешь! Там этой «веселящей воды» много… Зайдешь к Мефодьке, нашему другу, скажешь: «Дорово!» «О, друг приехал! – закричит он. – Здравствуй, здравствуй, друг! Садись за стол, пить, гулять будем!» Подадут Гирго кружку, он посмотрит, скажет: «Вода! Зачем воду даете?» Выпьет, плеваться будет, слезы побегут! Ха-ха-ха!.. Мефодька смеяться будет: «Как вода?» Гирго тоже будет ругаться: «Зачем такую горькую воду пьете? Дураки вы!» Посидит маленько: «Что такое? Почему, – скажет, – в животе жарко стало, кто туда каленых углей накидал?» Вспомнит: «Нет, никто в животе костер не разводил». Еще маленько посидит – опять: «Что такое? Почему пол закачался? Почему крутится? Э, – подумает Гирго, – это же я на оленчике в Туру еду…» Ха-ха-ха!.. – Старик заразительно смеется.

Марии тоже весело, даже Ванчо улыбается. Аня растолковывает слова старика Чиркову. Тот тоже смеется и говорит:

– Глядишь, и за волосы с кем-нибудь потаскается!..

– Аха… «Почему голова болит?» – будет потом спрашивать, кто плашкой давил? – добавляет старик, и все опять смеются.

– Нет, Гирго смирный будет, весь в отца. Отец-то у него как старый учуг был, – говорит Мария. – Ни с кем не ругался, не дрался. Выпьет немножко и сразу падает. Ноги не держали. Лежит, песни поет… Гирго будет такой же. А песни петь, пусть поет. Когда на душе хорошо, почему бы не спеть, так, Гирго?..

Гирго молчит, занят едой, обгладывает старательно оленье ребрышко.

Вытерев руки о телогрейку, Чирков снова вытащил фляжку.

– Что, старик, плеснем им? – кивнул в сторону парней и пошутил: – На сухую-то мясо, поди, застревает в горле!.

– Аха, аха, – соглашается Мукто. – Пускай маленько погреются, хорошие ребята…

– Я не буду, – заявляет Гирго, занятый костью.

– Молодец, не учись. Как тебя, Лепешка, да? – смеется Чирков. – Я тоже не любитель, да вот, по нужде, приходится…

Гирго помалкивает, жует мясо, работает ножом. «Ну вас, теперь до утра будете всякую ерунду молоть».

Ванчо нехотя взял чашку. «Если б перед началом еды – думает он, – а сейчас – что, только добро переводить… Ладно, спать крепче буду…»

Потом Ванчо берет в рот костный мозг, тянется за увесистым куском мяса. Хороша свеженинка! После мороза ох и вкусна! Это Чирков, не привычный к такой еде, никак не может справиться с одним ребрышком… Ванчо прихватывает крепкими зубами мясо и резким взмахом ножа у самых губ отсекает кусок. Они с Гирго не стесняются, едят досыта.

Мария вышла на улицу, принесла полное ведро снега. Поставила на огонь.

Старик совсем оживился. Смотрит на Гирго и продолжает:

– Э, молодец, Гирго!.. Там, у Мефодьки, продерешь глаза: «Где я?» Темно, ничего не видно. Голова – ой, ой, ой!.. Плашкой кто давил? Мефодька подаст тебе кружку: «Давай, друг, голова лечить будем!» «Нет, нет, нет!» – замотает головой Гирго. «Давай, привыкай, молодой еще!» – смеяться будет Мефодька. Возьмет Гирго кружку, они стукнутся по-русски: «Давай!» Маленько посидит: что такое? Верно, светло становится, кто солнце зажег? «Все, хорошо теперь стало, – скажет Гирго, – пойду невесту искать!» Так, Гирго? – Маича рассмеялся.

– Нет, я никогда не женюсь! – бурчит Гирго, не переставая жевать.

– Молодой еще, – машет рукой Маича.

– Хэ, Гирго никогда не женится?! – удивляется и Мария.

– Женишься, – громко говорит Маича. – Может, еще русскую в жены возьмешь! Нос у нее большой будет, лицо крашеное…

– Кире! – Мария толкает мужа в бок. – Что он с такой-то делать будет?

– Спать!

– Спать… А кто ему на охоте помогать станет?

– Может, он у нас каким начальником будет!.. – не сдается старик.

– Ну да… начальником… Гирго не Бахилай…

– А, вот жена Бахилая сидит… Анванна. – Гирго вытирает нож об еловые ветки и весело смотрит на хозяев.

– Что чепуху-то мелешь! – с упреком, почти обиженно говорит Мария.

– Сами вы чепуху мелете! Приезжала вон за ним. – Гирго показал на Ванчо. Тот молчит. Мария со стариком замирают, испуганно смотрят на Аню. Но вот Мария проворно вскочила, улыбаясь, перешагнула на другую половину чума и опустилась на одно колено рядом с Аней.

– Ты жена Бахилая? – заглядывая ей в лицо, спросила она.

Аня смутилась, покраснела, но делать нечего, надо отвечать.

– Да, – говорит она.

– Хэ! – вырывается у Марии. – Тогда дай поцелую тебя!

Она слюнявит Ане щеку, встает и, показывая рукой на Чиркова, говорит:

– Я думала, он начальник, а ты – Красный Чум! Молодец, Анванна, молодец!

– Ты, друг, по колхозу уполномоченный? – старик подтолкнул Чиркова. Не ожидая ответа, он ударил себя в грудь кулаком. – Слушай, друг, я стахановец!.. Белок, горностаев по десять турсуков добываю!.. Жену мою, Марию, спроси… Она не даст обмануть. Я не хвастаюсь, правду говорю!.. Грамот у меня – полный ящик. Значков много, медаль!.. Мария! – Он тормошит жену. – Мария! Где мои бумаги?.. Начальник хочет посмотреть мои бумаги, давай!..

– Ээ! Куда они денутся, твои бумаги? Не даст по-человечески поговорить!.. – ворчит Мария. – Потом покажу.

Мария занялась хозяйством. В большую чашку вылила остатки кипятка, пополоскала поочередно чашки, кружки, ложки, вытерла их насухо лыком жимолости и сложила в деревянный ящик. Чайник наполнила натаявшей водой и поставила на печку. Попросила Гирго нарубить помельче мясо и занести в чум. Мясо тоже надо поставить вариться. Пусть преет на печке: утром встанут гости, будет что поесть, да и ночью, глядишь, кому понадобится подкрепиться. Мясо есть, чего его жалеть?

Перед сном мужчины вышли на улицу, занесли спальники и стали укладываться.

Ане отвели почетное место – малу, а Чиркова уложили справа от входа. Он длинный, будет куда вытянуть ноги. Тут еще маленько посмеялись. Старик разглядел, что с милиционером что-то неладное творится. Толкнул Гирго, и тот не удержался от смеха. Из спальника, еле дыша и отплевываясь, весь в шерсти вылез Чирков:

– Задохнуться можно! Как вы в них спите?

Оказывается, головой он залез туда, где должны быть ноги. Ему подсказали, как правильно лечь в мешок, и он вскоре захрапел.

Парни еще сидели, курили. Мукто рассказывал об охоте, в который раз повторял, что снег стал глубоким, собака плавает в снегу, не хочет идти по следу и что надежда теперь только на самоловы. Дикарь пришел из Заполярья, да много, как бы он к весне не увел домашних оленей. Потом говорили о погоде, о морозах, о каких-то несущественных мелочах, и лишь под конец старик вроде бы вспомнил:

– Куда тебя везут-то? – обратился он к Ванчо.

– Не знаю, – тихо ответил тот и понурился. – Сейчас в Туру, а там дальше…

– Она судила?

Ванчо молчал.

– Посадила? – с тревогой в голосе спросила Мария.

– Пятнадцать лет, – сказал Гирго.

– Нголэмо![47]47
  Нголэмо – восклицание страха, типа: О ужас!


[Закрыть] Не страшно такое говорить-то! – вскрикнула Мария, но, поняв, что все это правда, вздохнула, повернулась к Ванчо. – За что? Разве ты себе брал? Когда это эвенки ворами были, ты не мог ее спросить? Не мог сказать, что мы вернем деньги?.. За что тебя в темный дом? Ну, я ей сейчас покажу! Не посмотрю, что она жена Бахилая!..

Мария вскочила, хотела уже шагнуть на другую половину чума, сбросить с Ани парку, но ребята усадили ее на место. Жалость к Ванчо сдавила ей сердце, и она горько расплакалась, запричитала:

– За что Ванчо в тюрьму-то? Неужто невестка Комбагиров не могла пожалеть бедного парня? Лючи никогда не жалеют людей! Пусть жена Бахилая посадит и меня с мужем!.. Мы тоже брали куль муки и табак. Но мы не бесплатно брали, вернем деньги, мы никогда не обманываем!.. Старик добудет белок, и мы вернем!.. Чего же жена Бахилая не посадила в тюрьму Ануфрия и Марию? Родню пожалела! Ануфрий больше всех брал. Муку брал, сахар, спирт пил, даже брезент брал, говоря, что у пастухов прохудились чумы. А где чумы?.. Ничего Ануфрий не сделал, брезент на складе валяется, а бедного Ванчо в тюрьму! Разве есть такой закон – невинного человека сажать? Ванчо самый правильный человек. У нас век так было: есть у тебя покушать – делись с людьми. Это у лючей по-другому!.. Можно было подождать до Нового года – приедут из тайги охотники, вернут деньги!..