Текст книги "Мне снятся небесные олени"

Автор книги: Алитет Немтушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

В ЗИМНИЕ ВЕЧЕРА

Белый пушистый снег выпал ночью, и сразу наступила зима. От чума к чуму протоптались тропинки, и одна длинной змейкой протянулась к лесу.

Снег зарядил на несколько дней, сыпал и сыпал частыми крупными хлопьями, но потом, перестал – надоело, видать. Да и куда валить-то без меры? И так все деревья мохнатыми стали, пеньки нахлобучили шапки, чумы словно присели… Снегу-то, наверное, все равно, он может идти вечно, а каково людям? Поплывет в глубоком снегу собака – не захочет охотиться, оленю станет трудно копытить ягель, значит, и людям плохо будет. Но на то и ум у людей, говорит бабушка Эки, чтобы суметь и в такие снега да морозы выжить на нашей земле. Да и потом, снег ведь не всегда – плохо, иногда он и благодать. Взглянешь на следы зверька на снегу, и все ясно становится, куда и зачем он шел, где спрятался. И самого Амарчу, по словам бабушки, помог найти снег…

Бабушка говорит, Амарчу нашли в лесу под колодиной. Пошла она в лес за дровами и увидела следы на снегу – вроде мальчишка босиком бегал. Пошагала она по следам и услышала детский плач. Заглянула под старую обгорелую колодину – а там мальчик. Сидит, свернувшись в клубочек.

– Удивляюсь, – говорила она, – как ты не замерз. Время-то уже трескучее было, все мужчины на охоту ушли. Принесла я тебя в чум и давай отогревать.

– А если бы не услыхала, я замерз бы? – испуганно спрашивал Амарча.

– Наверно, замерз бы, – спокойно отвечала бабушка. Но такой ответ не устраивал Амарчу, и он начинал тормошить ее, заглядывая в глаза: не шутит ли? Бабушка Эки некоторое время выдерживала серьезность, потом, сжалившись, опускала свою руку ему на голову и успокаивала:

– Я тебя, сынок, обязательно нашла бы. Такая судьба у меня.

На сердце у Амарчи сразу становилось легче, лицо светлело, в глазах – радость.

Вспоминались страшные картины: замерзший парень Сергунчэ Анкоуль и девочка Собирик с ледяными слезками на щеках… Это в сказке про маленьких человечков не страшно, они отогревались весенними солнечными лучами и шумели потом кипунами-речками. А по-настоящему замерзших людей уже ничем нельзя отогреть.

Прошлой зимой вернулся с охоты Сергунчэ Анкоуль, напился «веселящей воды», ноги отказались идти, упал он возле своего чума и замерз. Нашли его – он весь был закоченевший и черный, как обугленный… А мать девочки Собирик до сих пор не в себе, умом тронулась. Они белковали тогда в верховьях Орокана, там-то и случилась беда. Отец шел стороной, промышляя белку, а мать вела аргиш по санной дороге. Зыбку с маленькой Собирик навьючила на последнего оленя, а тот возьми да отвяжись, уйди в лес, а она, растяпа, и не заметила… Только на второй день нашли того оленя. Маленькая Собирик была уже окаменевшей, даже слезинки на щеках стали ледышками. Страшно! Мать ума лишилась, все зовет девочку, просит у снега, у тайги – отдайте Собирик, зачем ее взяли?..

Амарча, глядя на огонь, вспомнил летние разговоры про имена и задумался. «Наверное и вправду я опоздал родиться, – думал он. – О чем ни спросишь, все, оказывается, уже было». В мечтах он иногда видел себя ловким, сильным богатырем Бэркэном или Ховоко, умеющим ловить на лету стрелы противников, прошивать насквозь пятерых быков, поставленных вплотную, ловко, не хуже белки взбирающимся на деревья; но те времена давно прошли, они теперь только в преданиях живы да в памяти стариков.

Иногда хотелось быть Ивулем. Он вроде и дурачок, но всегда в конце сказки оказывался самым умным и самым хитрым.

Но то в сказке. А надо бы в жизни стать кем-то настоящим, все умеющим, ловким и сильным. Тогда Амарча сделал бы все, что захотел. Добыл бы много-много белок и соболей, лосей и диких оленей, во всех чумах была бы еда, и все говорили бы: «Амарча вырос настоящим кормильцем! Есть что поколупать в зубах! Не скучно нашим животам! Ай да Амарча!..» Так говорили бы люди. И еще хорошо было бы вернуть дедушке Бали глаза, оживить всех добрых людей, ушедших в Нижний мир: отца Кинкэ, мать… Вот жизнь была бы! Вечное лето стояло бы, солнце, тепло, вернулись бы птицы… Здорово было бы…

Почему о хорошей жизни надо только мечтать?. Кто такие фашисты и чего они напали на нас? Оленей у них, не было, что ли, или своих женщин им не хвастало?

Раньше, в давние времена, Хэйкогиры тоже воевали с пришельцами с Ангары. Тоже горе и слезы в стойбищах были. Столько, говорят, слез пролито, что из них получилась младшая сестра Тунгусок – Ангара, река из слез. Чистые-чистые воды, все камешки можно пересчитать на дне…

– Ты где? Не слышишь, оглох, что ли?

Оказывается, бабушка давно уже что-то говорит ему. Амарча очнулся от своих мыслей.

– Принеси сухих веток – надо костер оживить, белок варить будем.

Амарча накинул старый зипун, нахлобучил шапчонку, и выскочил на улицу. Огляделся – никого. Изо всех чумов валил дым, в воздухе мелькали искорки костров. Видно, соседи тоже кипятили чай и варили что-то в котлах.

И в Госторге топилась печка. Тетя Наташа, наверное, собирается стряпать лепешку, на кухне возится. В большой комнате горит лампа, и ее свет яркой полосой лежит на снегу. Хорошо у Фарковых: у них по вечерам светло, как при солнце, и всегда тепло. Говорят, что скоро и у эвенков будут такие же дома, тогда зиму можно будет легко обманывать. А в чуме надо постоянно жечь дрова, если не хочешь окоченеть.

Амарча набрал охапку сушняка и нырнул в темный прогал чума. Отряхнул от снега бакари[30]30
  Бакари – меховая обувь.


[Закрыть], бросил наземь сучья.

Бабушка расшевелила костер, подкинула новых дров.

На улице послышались скрипучие шаги. Бабушка Эки и Амарча, как по команде, вернее уже по привычке, повернули головы к двери. Человек глухо кашлянул, и они узнали председателя артели. Слышно было, как он отряхивал рукавицами снег с унтов, топал ногами, потом распахнулась лосиная шкура, и вошел Черончин. Шагнул к костру, кряхтя, шумно дыша с присвистом, сел напротив бабушки Эки.

– Каданре![31]31
  Каданре – восклицание усталости.


[Закрыть] – простонал он.

– В твои-то годы грех на усталость жаловаться, – сказала бабушка.

– С утра на ногах, – словно оправдываясь, опустив голову, ответил Черончин и попросил: – Налей чаю. Внутри все горит. Хух!..

– Чего ты в лесу-то делал? На охоту вроде не ходишь. – Эки налила кружку густого ароматного чая и подала гостю. Тот, обжигаясь, пофыркивая, жадно выпил.

– Какой из меня охотник? – через минуту заговорил он. – Задыхаюсь, воздуха не хватает. Легкого-то одного нету. Прострелили насквозь, а потом вырезали. Ладно, что русские все умеют, случись такая беда дома, давно закопали бы…

Черончин и Шилькичин считались в стойбище самыми знающими людьми. Где только они не бывали, даже в других странах; видели множество городов. Из рассказов Черончина мы уяснили, что город – это большая каменная фактория и людей там как в муравейнике, И главное – они никогда не работают, днями и ночами снуют по улицам, катаются на машинах и высматривают, где что плохо лежит.

Вез Черончин с фронта подарки домой – шелковое платье жене, игрушки ребятам и штык от винтовки – хотел похвастать перед сородичами необыкновенной сталью, но они у него вмиг исчезли. Только, говорит, поставил свой мешок, начал оглядывать огромный зал, ища окошечко, чтобы купить билет на пароход; хотя и с трудом, но все же нашел кассу, только собрался мешок взять, а его и нету! На глазах исчез!

Не дай бог нашему человеку одному оказаться в городе. Туда-то, на войну, рассказывал Черончин, их стадом провезли, где выходить, куда заходить, все говорили, а вот когда возвращался обратно, тут уж одному пришлось ехать. Страху натерпелся на всю жизнь. В поезде так спать не давали. Чуть только задремлешь, сразу несколько рук ощупывать начинают. Деньги ищут!.. Как там живут люди, так и не разобрал. Придешь в контору, смотришь – сидит человек за столом, ничего не делает, однако большие деньги за это сидение получает…

– Наверное, за грамоту платят, – предполагали люди.

– Может, и за грамоту, – соглашался Черончин. – Только я так и не понял, откуда еда-то у них берется… Ну, положим, мы выучим своих ребят все станут такими начальниками, как Кирэктэ, а кто будет пастушить и добывать пушнину? Желудок-то каждый день есть-пить просит, бумагой его не накормишь?

– Ты что, умнее русских, что ли?

– Нет, не умнее, конечно, а сообразить тут никак не могу. Вижу, что грамотным легче, а откуда должна еда браться – не знаю.

– Нашел о чем думать! Пусть начальники мозгами шевелят, ты расскажи нам еще о городе. Там-то, небось, не дураки живут.

– Да, там умные люди живут… Пройдошистые, мы так не умеем… Ладно, что дом военкомата я запомнил. Без затесов нашел и говорю начальнику: «Мешок мой ушел!»

– Как ушел? Он что, с ногами? – хохочет майор. Веселый человек попался. – Смотри, говорит, как бы твоя голова не ушла. Здесь, брат, не тайга, ухо востро держать надо, обидно будет, если после войны с тобой что-нибудь приключится. – Открыл дверь и кому-то закричал: – Брюханов! Где Брюханов? Позвать сюда!

Через некоторое время зашел мужчина и сразу бросился обниматься:

– Друг, однако мы земляки! Ты с какой фактории будешь?

– Из Суринды, – говорю.

– Так, пехота! А я в Бур еду!..

Рассказал я ему про мешок, он опять меня хлопнул по плечу, плюй, говорит, на эту ерунду, не огорчайся, живы-здоровы остались, а этого добра наживем!.. Вот с ним и добирались мы дальше. Хороший человек Кеша Брюханов…

– Может, и наши мужья так сгинули, – вздыхали женщины, послушав рассказы Черончина.

…Выпив кружку чая, председатель сам дотянулся, до чайника, налил еще.

– Эки, я пришел вот о чем тебя… попросить. Помоги, если можешь, изгородь сделать. Пастухи вот-вот должны подогнать оленей к Бугоркану. – Черончин махнул рукой за реку. – А у нас еще не готово. Места-то там раньше ягельные бывали.

– Там всегда ягель добрый был, – подтвердила бабушка.

– Вот-вот. Подгонят оленей, а у нас изгородь не готова. Грузовых приведут, на три сотни санок.

Бабушка помолчала, навешивая над костром котел с тушками белок. Спросила:

– На мясо-то оставите?

– Не знаю, что и делать. Стыдно людям в глаза смотреть, – пожаловался Черончин. – Хоть бы груз-то привезти, и то легче будет. Волки оленей разгоняют. Не знаю, как и быть…

– Помощница-то из меня плохая, – вздохнула бабушка. – Схожу, конечно, помашу топором, сколько смогу. Силы-то у меня уж не те…

– И то хорошо, – улыбнулся председатель и встал. – Побегу на факторию, посмотрю, не померзли ли там коровы… Харги выдумал этих коров! – с досадой выругался он. – Орут, бедные! Вчера опять их не подоили. Разве можно надеяться на Пэргичок? Если б не Бали, показал бы я ей!

– Когда это Пэргичок дояркой была? Зачем ставил ее к коровам? – упрекнула бабушка. – Она, поди, не знает, с какого боку к ним подходить.

– А где я возьму русскую-то? Просил Наташу, так не соглашается… Ободрать надо этих коров, говорят, мясо у них съедобное!

– В темный дом захотел?

Черончин не ответил, вышел.

Беда с этими коровами. Привезли их на факторию летом, сразу после Победы. По-всякому везли: где на плотах плавили, где они сами, как олени, по берегу шли, но, с горем пополам, доставили все же. Четырех коров и быка. Прибавилось на фактории работы – траву им надо щипать, ухаживать за ними, доить. Ладно, что Тириков косить умеет, а то в первую зиму пропали бы. А ребятишкам забава – придумали новую загадку: «Спереди рога, сзади хвост, а посредине сено. Что это такое?..»

Закипел, забулькал котел. Бабушка Эки помешала большой деревянной ложкой; попробовала, добавила соли. Запахло вкусным, даже Качикан облизнулся, следя за хозяйкой. «Чего не едите-то? – казалось, говорил он. – Я тоже хочу косточек». Заметив нетерпение Качикана, бабушка шикнула:

– Тулиски![32]32
  Тулиски! – на улицу!


[Закрыть]

Собака виновато опустила голову.

Потом бабушка и Амарча неторопливо ели.

– Что-то твоего друга не видно, – обгладывая косточку, спросила бабушка.

Откуда я знаю, хотел сказать Амарча, как тут же послышались поспешные шажки.

– Вот и он!

Откинув лосину, в чум впрыгнул Воло. Каждый вечер приходил он к ним посидеть. Воло вытер рукавом под носом, шмыгнул и протянул бабушке что-то завернутое в бумажку:

– Ма, онеко, энё сиду унгчэн. На, бабушка, мама просила передать.

– Что это?

– Сахар.

– У, расти большой, Воло! Скажи своей маме спасибо. – Убрала сверточек в турсук и заговорила сама с собой: – Надо сшить унты Наташе. Собираюсь, собираюсь, а собраться никак не могу: то камус невыделанный, то еще что. Добрая женщина Наташа-то, надо обязательно сшить… – Вытащила из котла тушку белки и пригласила Воло:

– Ну-ка, Воло, поешь.

– Я сыт, онеко, только что ужинали.

– Садись, Воло, покушай. Ты же не стесняешься нас?

Воло помялся и сел. Взял тушку белки и принялся объедать мясо. Ему нравилась наша еда.

После чая ребятишки кормили Качикана. Подбрасывали вверх косточки, и тот должен был ловить их. Если не поймает, они набрасывались на него вдвоем и отбирали косточку. Все начиналось сначала.

– Лови!

Качикан сообразил, что от него требуется, и, привстав на задние лапы, ловил.

– Молодец! Только зачем ты Злому Духу показал, где лежит Священная грамота? – выговаривал ему Амарча. – Он и записал в нее худые слева, чтобы нас, людей, вечно мучили болезни, а в тайге стояли холода, зачем?

Качикан, не понимая, вертел головой.

– Вот за это тебя и наказал Добрый Дух. Он отнял у тебя речь, а язык удлинил, чтобы ты вечно питался тем, что тебе рука человеческая подаст. Понял? Эх, дулбун ты, дурак-дурачок…

Заскрипел на улице снег, захлопала невыделанная лосиная шкура, служившая дверью, одна за одной пришли женщины – старушка Буркаик, Пэргичок, другие. Потом появился и Мада. Женщины, старики почти каждый вечер приходят посидеть к бабушке, языками поработать – все как-то веселее. Вспоминают давние времена, обсуждают слухи.

Все расселись вокруг костра, закурили. Ребята присмирели – взрослые разговаривают – не мешай, сиди, словно тебя и нет. Захныкала, выгибаясь на руках у материи, Тымани, ее пытались успокоить, но она все плакала. Воло зачмокал губами и этим привлек внимание девочки. Она уставилась на него черными глазками, Воло ей скорчил рожицу и развеселил девочку – заулыбалась Тымани.

– Воло, придется тебя в няньки нанять, – засмеялась Пэргичок.

Женщины тоже заулыбались, а Воло смутился.

Пока женщины не начали перемывать косточки русским, обсуждать их странности, узду разговора захватил Мада. На сей раз он не смешил, а принес новость, от которой всем стало жутко.

– На Куте, где стоят стойбищами Кондогиры и Бирагиры, один охотник убил утку. Ну, утка как утка, жена отеребила ее, опалила над костром, все сделала как надо. Ножом распорола брюхо, чтобы вывалить кишки. Рукой-то полезла туда, а там вместо внутренностей – одно большое яйцо. Диво! Не поверила своим глазам, подает яйцо мужу, посмотри, мол, что тут лежит. Муж тоже удивился – откуда яйцо, время нестись давно уже прошло. Вышел муж из чума, показывает яйцо людям. Всем диво: ладно ли это? Погадали, поудивлялись, потом решили: давайте, мол, его разобьем. Разбили и… – Мада оглядел женщин. – Там оказалась бумага!.. Да не простая! – Он снова посмотрел на слушательниц и, вероятно не ожидавший такого впечатления от своего рассказа, сам испугался и начал верить: – Развернули бумагу-то, а в ней что-то написано золотыми буквами. Стали читать, а там говорится: скоро конец света!

Мада умолк. Тихо в чуме. Неужели и вправду конец света? Если подумать, все вроде к тому и идет. На что после войны жизнь-то стала похожа? Трудно, ой трудно жить нынче…

Все молчали. Умирать никому не хотелось. Казалось, даже бабушка Эки не может найти нужных слов и ответить Маде.

Зашипел огонь и выстрелил угольком.

– Хингкэчэ! – чуть не в один голос вскрикнули женщины. – Огонь подтверждает!

Воспрянул Мада:

– Этого следовало ожидать! Отвернулись эвенки от законов предков, забыли старую веру и бога! Захотелось жить в деревянных домах, захотелось начальниками сидеть в конторах, вот и расплата приходит!.. И чего нам за русскими гнаться? У них своя жизнь, у нас веками было заведено по-своему. Нам ведь за ними все равно не поспеть. Где теперь наши мужчины?..

Вроде бы и правильные слова говорил Мада, но как-то не хотелось верить в такой конец жизни. Неужто никакой надежды нет на спасение?

– Пустое мелет твой язык. Какой-то недобрый человек разносит этот слух, – сказала, подумав, Эки. – Такие же слухи ходили, когда мы о новой власти узнали. Помните?.. Однако никакого конца света не было, наоборот, жить лучше стали. Если б не война, разве, б мы голодали?

Женщины приободрились, облегченно вздохнули.

– Попомните мои слова, – недовольно проворчал Мада. – Люди зря говорить не будут. Вон, на Куте, разве не правы они оказались? Ни бед, ни горя не знают. Почему? Живут по заветам предков! У них ведь почти всех оленей отобрали, а они опять на ноги встали. Нет, еще немного, и убегу из артели! Пусть меня ищут по всей тайге!

– Сам-то разве не поднимал руку за артель? Или забыл, как кричал: «Хэ, какой тяжелый пуд у новых властей!»

– Верно, кричал, – подтвердила, слова бабушки Эки старая Буркаик. – Купцы-то только половину пуда давали.

– А отчего тогда беды всякие? – не успокаивался Мада. – Вот и ребятишек поотбирали у нас, в интернатах грамоте учат, говорят, начальниками, мол, будут. А кто станет оленей пасти да белок промышлять? Нет, не ладно делается.

– Ты думаешь, русским легко сейчас? Вон учительница-то, Тамара Дмитриевна, подмигивавшая тебе, все деньги домой отправляет. Голодают, говорит и там.

– Меня русские не интересуют. Как хотят, так и живут. У них ума много, нам надо жить своей головой, а не занимать у соседей. Никогда не думал, что на старости лет еду себе буду зарабатывать на дровах для печек да на траве коровам!.. Тьфу!

– Всем, видно, не сладко, – вздохнула Буркаик. – Летом-то приезжал полномоченный, Ганчу моего увез. Он не русский был. Их люди латыши называются. Он рассказывал, может, помните – в Ленинграде-то, где Кинкэ учился, в войну людям давали хлеба один кусочек… И ничего больше. Вот тут я удивилась…

– Чуть не все умерли с голоду, – поддержала старуху одна женщина.

– Говорят, мышей ели…

– Кире![33]33
  Кире – возглас отвращения, брезгливости.


[Закрыть] – морщатся женщины.

– Правда! Я тоже слыхала, – подтверждает и Пэргичок.

– Беда. На всей земле, видно, горе, – опять вздыхает бабушка Эки, она всегда так вздыхает. – Слава богу, кончилась проклятая война. Скоро полегче будет. Пока ты, Мада, соберешься на Куту бежать, глядишь, и мы сытно спать станем.

– Вот счастье-то было бы…

Мада пытался говорить еще что-то, но, заметив, что настроение женщин опять поднялось, не стал больше нападать на новые порядки. Никуда он, конечно, убегать не собирался, так, молол языком.

Расходясь по чумам, женщины, шутили:

– Иди, спи спокойно, Мада. Не будет никакого конца света.

Потом, лежа в постели и прижимаясь к спине бабушки, Амарча задавал вопросы: «А как кричал на суглане Мада? Почему он дедушку Бали называет революционером? Что это, плохо или хорошо?»

– Спи! – почему-то не захотела отвечать бабушка. – Отрежу тебе когда-нибудь уши, чтобы ты не слушал того, чего тебе еще не понять… Отца твоего тоже иногда летчиком звали. А дедушка-то Бали не всегда слепым был. И Мада неплохой, это сейчас всех людей жизнь маленько придавила… Спи, потом расскажу, а то мне чуть свет вставать…

Пожалуй, уже два десятка раз осыпалась листва с деревьев и столько же раз, плача, улетали и возвращались птицы, а события тех дней, вот они, как на ладони. Первый суглан!.. Нет такой плашки, которая могла бы придавить память, заставить забыть. Чуть закроет глаза Эки, и сразу, как живые, встают перед ней ее сыновья: Кинкэ, Кутуй, Куманда, и видятся всегда молодыми, красивыми. Иногда во сне они тянут к ней руки, зовут куда-то. Она знает, что нет их на этой земле, не надо бы ей бежать к ним, но ничего не может с собой поделать – рвется к ним, а они опять куда-то исчезают. Вместо них появляется Колокан и тоже молча манит и манит ее к себе.

Просыпалась бабушка и тут же оборачивалась к внуку – не разбудила ли? Нет, внук спит, посапывает сладко, а под нею подушка мокра от слез…

Не с того ли дня, когда прилетела к ним железная птица и привезла, как в сказке, по воздуху, ее сына, Кинкэ, не с того ли дня что-то перевернулось в ее душе и она поверила в доброту русских людей, в новую жизнь поверила. Много раз она уходила памятью в те далекие дни и думала, думала, все больше и больше убеждаясь: нет, не держат они за пазухой камень, верно дорогу эвенкам указывают. Только так, сообща, всем миром можно выбиться из тьмы и бедности.

– Хэ, – вздыхала она, прислушиваясь к дыханию внука. – Задержаться бы еще немножко на этом свете. Пусть Амарча вырастет, пусть обретет крылья…