Текст книги "Мне снятся небесные олени"

Автор книги: Алитет Немтушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Мария завыла в голос.

Аня замерзла, проснулась. Не так-то просто без привычки спать на холоде, а тут еще этот крик. «Надо же? Только что целовалась со мной, теперь обвиняет в несправедливости и жестокости. Вот и делай после этого добро людям!»

Настроение и так было хоть плачь, а тут еще Мария со своими слезами… Да и Чирков хорош! Будто не знал, чем кончаются подобные угощения. Жмот, а тут раздобрился!.. Нет уж, милый, в следующий раз один пей свой спирт!..

– Бог видит правду! – голосит Мария. – Все равно вас накажет!.. Хэвэки! Помоги обиженным!.. Накажи лючей!

– Кэ! – иногда покрикивал на жену старик, борясь с собой, вскидывая упавшую на грудь голову, но Мария не слушала его, продолжала выть, вспоминая всех Духов, богов и родственников. Воет она однообразно – не поймешь: плач не плач, песня не песня.

Ванчо и Гирго, оба маленькие, щуплые, залезли в один мешок, ворочаются, тоже не спят. Борется с собой Маича. Но холод, видно, пробрал и Марию со стариком, оба стучали зубами. Брякнула дверца печи, это Мария подбросила сухих дров.

Аня забылась только под утро. Сколько спала – не понять, было все так же темно и холодно. Поднялась разбитая, с больной головой. Старика и парней нет. Ушли за оленями. Чирков все еще валялся в мешке, всхрапывал.

Мария уже на ногах. В сером, расшитом орнаментом зипуне, в цветастом платке, приспущенном на глаза. Как и все язычники, любят северяне яркую одежду. Глаз Мария не поднимала, не смотрела на Аню – видно, все же неловко ей за вчерашнее.

На улице мороз. Неуютно и холодно на душе. Настроение скверное.

* * *

Позвякивают колокольчики, глухо брякают ботала на шеях оленей, скрипят нарты, клубится белый пар. Эти мерные звуки становятся бесконечными и привычными. Когда надоест, можно смотреть, как смешно дергаются отростки оленьих хвостиков, мельтешат перед глазами. Бегут олени и, если их погонять, как лошадей, не остановятся, будут бежать до тех пор, пока не упадут от разрыва сердца. Не умеют они ходить шагом. Что бы делали без них люди?.. Как все-таки мудро распорядилась природа. Никого не обделила своей милостью, и Северу подарила такое замечательное животное, что не устаешь им любоваться. Олень обладает всеми лучшими качествами четвероногих друзей человека. Он, как лошадь, может перевозить тяжести, как корова, может поить густым, словно сметана, молоком, как баран – давать шерсть и шкуру, как свинья, может дарить нежное вкусное мясо и сало, и даже от корабля пустынь и песков – верблюда, – есть у оленя выносливость и неприхотливость в еде.

Для одежды олень отдает человеку свой мех – самый теплый из всех. Шкурой оленя покрывают жилища. Олень – крылья северного человека. На них люди кочуют по необозримым просторам тайги и тундры. Олень всего себя отдает человеку и ничего не просит взамен.

Оленю не нужно строить теплого хлева, ему не страшны ни жара, ни мороз. У него широкие раздвоенные копыта – он сам добывает себе корм. Нет, не даром в эвенкийских песнях самые нежные, самые красивые слова адресованы оленю, источнику жизни северного человека. Олень, как и собака, – первый друг человека. Он не продается, не покупается, его можно только дарить.

…Бегут, трусят, родимые, позвякивают колокольчиками…

Аргиш движется по огромной тундре, со всех сторон окаймленной зубчатыми хребтами гор. Висят в воздухе иглистые льдинки. Ни единого дуновения, словно понимает природа, что в такой мороз даже самый легкий ветерок – смерть всему живому.

На болотцах и озерах, по которым вьется дорога, мороз сильнее, крепче, чем в лесистой и всхолмленной тайге. Надо проскочить сегодня эту тундру, а там, в хребтах, глядишь, будет легче и оленям и людям. Где-то чуть впереди проходит невидимая граница между, тайгой и лесотундрой. В той же горной гряде рождаются сотни безымянных ручьев и речушек, разбегающихся во все стороны. Одни ручейки, попетляв по склонам хребтов, слившись еще с сотней таких же, в тундре образуют дикую и необузданную реку – Котуй, несущую свой студеные воды в Ледовитый океан. Другие ручейки, сбежав с южного склона, устремляются в теплые края, к матушке-Катанге – матери рек эвенкийских. «О, Катанга – матушка рек эвенкийских! Ты из слез наших, светлых и чистых!» – поется в песне. Чистые, светлые струи в Катанге-реке, старшей сестре Ангары!..

В той, южной стороне» и лес заметно крупнее, роскошнее, кочевник всегда найдет там сухие дрова для ночлега под открытым небом.

По пути попадались звериные и птичьи следы, старые, затвердевшие. В одном месте спугнули стаю куропаток, жавшихся к кустикам голубичника. Они не взлетели даже, просто, попытались разбежаться в разные стороны, но, поняв, что караван, не обращая на них внимания, проезжает мимо, снова застыли на месте.

Ночевали в палатке Ёльды Елдогира, стоявшей в темном ельнике. Если б не собаки, проскочили бы мимо и не заметили. Палатка маленькая, четырехместная, еле вместила всех. Ёльда – молодой симпатичный парень, по виду чуть старше Ванчо, белолицый и чернобровый. Лишь раскосые глаза выдавали в нем эвенка. «Метис, наверное», – подумала Аня.

Жена Ёльды, Галина, – полная противоположность мужу. Маленькая, как подросток, невзрачная, с растрепанными волосами, и к тому же, видимо, не приученная к хозяйству. В палатке всюду валялись перевернутые котлы, ведра, какие-то тряпки.

Подбросили в печку дров, и сразу стало теплее, хотя снизу и с боков несло ледяным холодом.

Пока пили чай, шел неторопливый разговор об охоте, о диких оленях, целым табуном в несколько тысяч голов прошедших через участок Ёльды. Потом языки перескочили к делам на фактории. К новости о судьбе Ванчо молодые хозяева отнеслись более спокойно, чем Мукто и Мария, но тоже потупились и замолчали, не зная, что говорить.

Из неловкого положения вывел всех трехлетний Рауль. Он уже спал, когда приехали гости, но разговоры разбудили его, и он теперь разыгрался. Ползал в спальном мешке за спинами отца и матери, рычал медвежонком, «пугая» их, затем вылез, чтобы босиком выскочить на улицу.

Мать поймала его, легонько шлепнула по голой попке, затолкала обратно в мешок:

– У, поймает тебя Чулугды[48]48
  Чулугды – одноногий, одноглазый чертяк.


[Закрыть] и утащит!..

В прошлую зиму Ёльда ездил за грузами в Туру и теперь объяснял Ванчо и Гирго, где лучше останавливаться на ночевки:

– От моей палатки до Бугарикты – дневной аргиш. Мы в месяц Ворона ездили, уже по теплу, солнышко вовсю сияло, и у нас перед глазами все время темнела гора Авсарук. Она точь-в-точь похожа на женскую игольницу. Сейчас-то темно, ничего не увидите. Но старинное стойбище Оёгиров никак не проедете. Там, где Бугарикта будет крутым локтем поворачивать в южную сторону, по правую руку видны остовы чумовищ, они рядом с дорогой стоят, но там не останавливайтесь, проезжайте чуть вперед, до гари. Лет тридцать назад, старики говорили, там прошел большой огонь, и теперь вырос богатый ягельник. Олени оттуда никуда не уйдут, и сушняка много…

Ёльда рассказал, где сделать вторую стоянку, потом третью и так до самой Туры. Парням уже объясняли дорогу, но послушать еще раз не помешает. Ёльда называет приметы – наклоненные деревья, осыпавшиеся скалы, и эту гору Авсарук, похожую на игольницу. Парня слушают, согласно кивают. Аня знает, они непременно найдут именно то место, о котором им толкует Ёльда. Не бывая ни разу в незнакомой тайге, эвенки на удивление точно ориентируются по рассказам сородичей.

– А что, он ни разу в Туру не ездил? – встревожился в Сиринде Чирков, когда председатель назвал каюром Гирго.

– Я Анну Ивановну сам уговариваю подождать до тепла, когда прибудут сборщики пушнины, – сказал Ануфрий и добавил: – А насчет Гирго вы не беспокойтесь. Завяжите ему глаза и отпустите в незнакомой тайге – выйдет к дому. У него дедушка был – в последние годы что-то с головой у него, случилось – уйдет на охоту, сядет где-нибудь покурить и забудет там то ружье, то трубку: Гирго по его рассказам всегда находил потери…

Ночью Ане снова плохо спалось. Болела голова. Дрова в печке прогорели, и в палатке стало холодно, как на улице. Аня ворочалась, сжимаясь в комочек, но ничто не помогало. Еле уснула. И приснился ей сон, будто идет она по Ленинграду, по Марсову полю, в летнем легком платьице. А погода, как всегда осенью, хмурая, ветреная, со стороны Финского залива ползут тяжелые тучи, вот-вот либо дождь польет, либо снег посыплет. А почему она оказалась здесь, раздетая, понять не может. И вдруг среди редких прохожих она увидела свою мать. Аня обрадовалась, хочет остановить ее, но мать проходит мимо с авоськой в руке. «Не в гастроном ли, но почему не в наш?»

– Мама! Мама! – кричит Аня, прижимая к себе раздуваемое порывистым ветром платье, но мать не слышит, идет не оглядываясь. – Мама! Мама!.. – снова зовет она.

Проснулась Аня чуть ли не в слезах.

– Анна Ивановна, дома была? – улыбаясь, спрашивает Ёльда.

– Да, маму во сне видела, – ответила Аня, догадываясь, что кричала вслух, и печально добавила: – Но она прошла мимо и не остановилась.

– Ничего, – подбодрил ее Ёльда. – В отпуск с Бахилаем поедете, увидите маму… Ешьте покрепче мяса, теплее в дороге будет.

Ёльда помог им запрячь оленей. Выехали раньше вчерашнего.

Дорога пошла в гору, олени с трудом вытягивали нарты. Пришлось покрикивать на бедных животных. Гирго тыкал своего передового хореем. На крутых подъемах они слезали с нарт и шагали рядом с упряжкой. Сбросили сокуи, и через какое-то время Аня почувствовала, как по размявшемуся телу разлилась приятная теплота, Впереди пыхтел Чирков.

– Во, оказывается, как надо греться-то, – сказал он на отдыхе, – а мы, дурачье, сидим, как чурки с глазами.

Высунув руки из разрезов рукавиц, пришитых к парке, Ванчо негнущимися пальцами пытался скрутить самокрутку. Он слюнявил бумагу, но она тотчас покрывалась ледяной коркой и никак не склеивалась.

– Брось ее, Ванчо, – Чирков протянул пачку «Байкала». – Закури моих.

Ванчо удивленно взглянул на милиционера: за весь путь Чирков не сказал ни единого доброго слова. Ванчо знал, что он не очень лестно отзывался о нем, говорил, мало, мол, ему дали, больше надо было влепить за такое хищение.

– Бери, бери, у меня еще есть, – снова проговорил Чирков. – Не стесняйся.

Ванчо молча взял пачку, вытащил из нее тонкую, как гвоздик, папиросину.

– Возьми себе, – сказал Чирков, отстраняя протянутую назад пачку.

Ванчо снова промолчал. Чиркнул спичкой об дощечку и, прикурив, спрятал дощечку в кисет. А, собственно, что произошло? Подумаешь – дал закурить. У эвенков слова «спасибо» нет. Все и без спасибо последним с тобой поделятся. Может, люча начинает понимать, что Ванчо не вор, и не будет теперь смотреть на него, как на преступника?

Ванчо украдкой глядит на милиционера. Никогда еще его голова так много не думала. Он думает о своей несчастной судьбе, о том, что ждет его впереди. Понимает, какое жестокое испытание – лишение свободы – выпало, на его долю, Что может быть дороже свободы для человека? Наверное, ничего…

Однако и сочувствия, жалости он не хотел. Раз виноват – ответит. Такой ночи, как была у Мукто, ему больше не вынести. Он уже перегорел нутром, смирился со своим положением, а Мария снова все всколыхнула в душе. Хотя, если признаться, у Ванчо и так все время ноет и плачет сердце, но не оттого, что увозят его в тюрьму, нет. Разрывается сердце от жалости к матери… Только теперь он понял, кем она была для него. Вот уж кто по-настоящему жалел и любил его, так это она, мать, не знавшая в жизни ничего, кроме нужды и горя. И он, Ванчо, как бы со стороны увидел ее сейчас, одетую в старенькое, латаное-перелатанное, серое платье, неизменное с тех пор, как он помнит себя. Может, и сейчас она сидит в чуме, подживляет огонь, беспрестанно думает о нем и украдкой роняет слезу. Сердце-то не обманешь, оно наверняка чует, что больше они не увидятся. Разве старуха протянет столько? Может, люча начинает понимать это?..

Ванчо затягивается папиросой, пускает белый дым и снова взглядывает на милиционера. «Может, он тоже ничего, нормальный мужик, не разобрались нем покуда?» Облегченно вздыхает. Его коричневое лицо светлеет, словно что-то обмякло внутри.

Покурив, Ванчо сплевывает в снег и берет хорей. Олени тотчас трогают с места.

Гирго ждет, пока передний караван отъедет, поправляет постромки на Аниной упряжке, ругаясь, отталкивает в сторону диковатого, не приученного ходить запряженным передового. Он все время бежит с уздою внатяжку, и оленям Гирго приходится почти тащить его за собой.

Выехали на продолговатое озеро, вытянувшееся дугой подле хребта. И тут впервые за нынешнюю зиму увидели сказочное и жутковатое зрелище – северное сияние. В Полночной Стороне неба светились и запереливались волнами необыкновенные разноцветные полосы. Они, как гигантские столбы, перекатывались по всему горизонту, то появляясь, то исчезая. Всем стало тревожно и страшно, забеспокоились даже олени, поглядывая на небо. Они-то что чувствуют?..

– Боги веселятся!.. Это отблески их костров! – кричит Гирго.

«Надо же, и это по-своему объясняют», – думает Аня.

У берега что-то гулко ухает – обваливается лед в образовавшиеся пустоты. Олени вздрагивают, озираются, настороженно водят ушами. Их испуг передается людям. Невольно закрадываются всякие страшные мысли, мерещатся Злые Духи, нечистые силы. Неуютным и таинственным кажется белое это безмолвие. Как все-таки мал и ничтожен человек перед неизвестными силами природы! Не хочешь, да поверишь во всякую чертовщину.

Любой шорох, любой звук вызывают страх и подозрительность. Полное безмолвие, и это зловещее разноцветное небо. Откуда, как и что это?.. Как мало мы еще знаем. И не верится, что где-то есть места, где всего этого не видят и не знают, что где-то есть шумные, сверкающие огнями города, где люди торопятся в магазины, театры, кино и, вообще, невозможно себе представить, что где-то сейчас изнывают от жары!..

А здесь – вон какие дикие отблески гигантских костров пирующих и веселящихся на небе богов; вон пол-луны одето в «рукавицы», словно и она знает, что надо одеваться теплее, иначе обморозиться можно. Луна заметно подросла за прошедшие две ночи, а к концу путешествия засияет во все «лицо». Тускло мерцают звезды – это к морозам.

«Говорят, у каждого человека есть своя звезда. Интересно, есть ли там, в этой необъятной Вселенной, моя звезда? – Мысли Ани перескакивают на звезды. – Если есть, то где?.. Вон Полярная звезда, вон созвездие Большой Медведицы, вон Венера… У эвенков всем им даны свои названия. Неужели они, как древние греки, уже не одно тысячелетие живут под этими звездами, смотрят друг на друга? Звезды, наверное, все заняты другими людьми. Да и они такие холоднее, а я мерзлячка, значит, мне нужны теплые южные звезды. Стоп!.. Чего это я? Есть же, есть здесь теплая звезда. Если она и занята кем-то другим, ничего, пусть и моей будет. Ее сейчас не видно, но, как луна станет полной, она появится рядом с ней. И, главное, эта звезда отгоняет мороз. Эвенки ее называют Собачкой Луны, Отгоняющей Мороз. Где ты сейчас, добрая Собачка? Слышишь, я загадываю на тебя. Появись скорее рядом с луной, отгони мороз и почаще гуляй в небе – может, с тобой не такими лютыми станут здешние зимы. Вот опять стынут ноги и руки, где ты, добрая Собачка, Отгоняющая Мороз, появись скорее!»

Аня очнулась от дум. Надо, пожалуй, пробежаться. О несбыточном можно мечтать сколько угодно. Теперь даже нечего ждать, что услышишь лай настоящих собак. Не пахнёт теперь и таким желанным запахом дыма, не обозначится на фоне звездного горизонта темный силуэт чума с живительным огнем и душистым чаем. Теперь тепло придется добывать самим.

Аня кричит Гирго, и вскоре они уже бегут рядом со своими нартами.

Остановились на ночлег там, где и толковал им Ёльда. Ванчо с хореем в руке, как с посохом, прошел к темнеющей коряжине, осмотрел место и велел Гирго отпускать оленей.

Началась борьба за тепло. Спасеньем может стать только большой костер. Для ночевки под открытым небом надо уйму толстых, желательно с корневищами, дров. Они долго не прогорают и дают больше жару.

Ванчо застучал топором по толстой лиственнице. Потом его сменил Чирков. С отдыхами, перекурами перерубили дерево в трех местах и, утопая по пояс в снегу, перетаскали к коряжине. Аня собирала подручные дрова, благо их тут было много.

Управившись с оленями, Гирго тоже занялся костром. Отвязав от грузовой нарты деревянную лопату, Прихваченную с собой для таких случаев, он расчистил снег вокруг коряжины. Потом сходил к высокой ели, наломал сухих веток с лишайником. Достал заранее припасенную бересту, чиркнул спичкой. Огонь нехотя лизнул бересту, помедлил, словно о чем-то раздумывая, исчез и вдруг неожиданно вспыхнул на седом лишайнике, затем береста занялась пламенем. Сделали таган и навесили на нем котел со снегом. Натает вода, и можно будет ставить чай, варить мясо.

Занялись приготовлением места для ночевки. Нарубили маленьких елушек, часть из них пригодится для подстилки на землю, остальные надо поставить позади огня, на куче снега, чтобы они не давали расходиться теплу.

Работают молча, споро. Даже Чирков пыхтит, шевелится, знает, что так теплее.

Горячим чаем чуточку отогрели души. Аня не стала ждать, пока сварится мясо, решила лечь в спальник – у нее разламывалась голова.

Парни осмотрели ее мешок и предложили свой. Их вроде бы поновее, шерсть не так сильно обтерлась. Аня попробовала было отказаться, но они и слушать не стали. Ты – люча, не привыкшая спать на снегу, да притом больная. Затолкали ее в мешок, подоткнули со всех сторон. И точно, спальник оказался теплее. Застыв шее тело стало понемногу отходить, Дня незаметно уснула…

И снова пришли разные тревожные сны. Опять видела мать, отца, Василия. Мать за что-то ругала Аню, кричала, а за что – не понять. И что удивительно, кричал и отец. Аня пыталась переспросить, а он только раскрывал рот и размахивал руками. Ане стало так обидно, что она заплакала. Отец исчез, но появился Василий. Они шли по какому-то саду, где полно яблок.

– Хочешь, тебе сорву? – спрашивает Василий.

– Ты что? С ума сошел? – удивляется Аня, хотя самой так хочется попробовать яблочко.

– Подожди. – Не слушая ее, Василий бежит к яблоне и начинает ее трясти. – Подбирай!..

Василий трясет, а яблоки почему-то не падают. Аня смотрит на дерево, и ее разбирает смех.

– Ну, разве не дикий ты тунгус, не дремучий ты человек! – подшучивает она над мужем. – Не можешь яблоню отличить от березки!..

Оглянулась – никого… И вдруг стало жарко-жарко. Где я?.. Да это же Артек, вон, как свечки, стоят знакомые кипарисы. И Нина Рязанова. А она-то что здесь делает? Она же из Ленинграда никуда уезжать не хотела. Надо позвать ее искупаться. Аня через голову снимает платье и хочет бежать к ласковой изумрудной воде, но, глянув на себя, огорчается – на ней снова какое-то платье в горошек. Аня уже вся мокрая, с усилием стягивает его с себя, глядь, – снова одетая… Да что же это такое? – чуть не плачет она. Опять начинает снимать. А солнце, солнце-то – как настоящая печка!.

Просыпается она вся в поту. Слабость. Уж не заболела ли она всерьез? Вот некстати-то.

Сон не принес ей отдохновения.

Костер почти погас, горящих углей не видно, все кострище покрылось серым пеплом, Ванчо и Гирго, скрючившись, дремали сидя. «Надо же», – в который раз позавидовала им Аня.

В вышине гасли последние звезды. Наступало морозное серое утро.

Даем, опершись на хорей, как на посох (Ванчо так отдыхал), он ткнул рукой в темнеющий горб хребта:

– Вот Авсаг-гора!.. Оттуда наша дорога покатится к Катанге.

* * *

У той горы все и произошло.

Остановились на перекур. Поменяли оленей у Чиркова – больно тяжелый он для упряжки, выдыхаются быстро бедняги. «Породистый Нос!» – как-то сказал о нем Зарубин.

Чирков отошел к толстой лиственнице, на нижнем суку которой висели лоскутки разноцветных материй – жертвоприношения Духам и божеству Экшэри.

– По всей тайге поразвесили. Тряпок, а самим ходить не в чем. – Он сдернул черный суконный лоскут. – Совсем новая, на портянки годится.

– Не надо трогать, – мрачно сказал Ванчо. – Харги рассердится. Грех!..

– Какой грех? Вбили себе в голову всякую чушь и верите! – ответил Чирков.

– Не троньте, Чирков! Зачем вам, уж не думаете ли обматывать себе ноги? – рассердилась Аня и с укором добавила: – Невоспитанный вы человек, Николай Васильевич!..

– Мы институтов не кончали, мы их на пузе проползли! – со значением и словно гордясь собою, произнес Чирков, сверкнув глазами.

– Простая порядочность не требует институтского образования. Уважайте веру других.

Чирков отбросил тряпку в сторону.

– Для этого она вам была нужна? – Аня недоуменно посмотрела на милиционера. Ванчо и Гирго осуждающе, промолчали. Чирков как ни в чем не бывало вернулся на дорогу, бросив:

– Чушь все это, Анна Ивановна!

«Что-то недопонимает Чирков в своем отношении к местным жителям, – думала Аня. – Или он так воспитан» что теперь, как по пословице: горбатого могила исправит? Не хотелось бы в это верить».

Здесь, у подножия горы, не было тумана, дышалось легче и глазам было просторнее. Куда ни глянь – всюду далекие очертания хребтов. Как все-таки велик Север! Сколько еще такого безжизненного пространства! Месяц могут бежать олени, скрипеть нарты, и не встретишь ни одного клочка обжитой земли!.. А тут еще целый час надо крутиться на одном месте, Аня запомнила эту гору, когда ехали в Сиринду. Дорога змейкой будет виться вокруг хребта, пока не обогнет его полностью. А наверху будет виднеться заснеженный Авсарук, или Авсаг-гора.

Олени Ванчо бежали ходко, и он не заметил, как дорога подвернула в распадок. Начался крутой спуск. По-доброму-то, конечно, упряжки нужно было спускать по одной, но поздно хватился Ванчо, олени разбежались, раскатились нарты. Надо бы крикнуть милиционеру, чтобы тормозил, но не без приятия же он, должен сообразить, что делать. Ванчо изо всех сил навалился на ларей, тормозит. Вдруг раздался треск – хорей сломался, Ванчо упал с нарты, невольно дернув за узду. Олени резко свернули в снег. Задняя упряжка, на которой ехал Чирков, чтобы не наступить на Ванчо, шарахнулась в сторону. И тут, как на беду, на пути упряжки стала лиственница…

Тяжелые нарты с ходу грохнулись о дерево, оно задрожало, посыпалась хвоя со снегом!. Раздался жуткий крик – это нарта развалилась на две части. Чирков успел только выкинуть вперед руку, защитить голову, но страшный удар пришелся по колену, и он отлетел в снег, под грузовые нарты. Олени шарахнулись от него, боясь наступить, но упряжные ремни не дали им отскочить подальше, нарта ударила им по ногам, чем-то зацепилась за Чиркова и перевернулась. Следом опрокинулись и грузовые нарты.

Треск, сумасшедший звон ботал и колокольчиков, хрипы и шумное дыхание слились воедино. Бились, барахтались на снегу олени, пытаясь подняться, но не могли – мешали друг другу. Ванчо подскочил к ним, ножом полоснул по упряжному ремню, душившему передового оленя. Тот, перестав хрипеть, поднялся на ноги. Отряхиваясь от снега, встали и остальные. Чирков все еще лежал под нартами.

Гирго в самом начале спуска успел остановить свой караван.

Никто не знал, что теперь делать, все были подавлены случившимся. Чирков зашевелился, сбросил с себя нарту и, сморщившись от боли, с матюками напустился на Ванчо:

–Ты куда, падла, своими щелками смотрел!.. Убить захотел, да?

– Чирков, перестаньте! – закричала на него Аня. – Вставайте!

– Черта с два встанешь! – сморщился снова Чирков. – Он нам еще покажет, – кивнул в сторону Ванчо. Аня подошла к милиционеру, и охнула: нога его была неестественно вывернута. Ванчо хотел подправить ее, но Чирков скривился и застонал. Тот боязливо отпрянул. Было ясно, что нога сломана. Что теперь с ним будет?.. Ванчо и Гирго, казалось, лишились речи. Страх застыл в их глазах. Они убеждены были, что это кара Злых Духов за осквернение святого места настигла милиционера.

– Ну что же вы стоите-то? Делайте что-нибудь! – чуть не плача, закричала Аня.

Ее крик вывел парней из оцепенения, и они бросились к Чиркову, помогли ему сесть на нарту.

– Хана мне! – сплевывая в снег, мрачно произнес милиционер. Он слазил в карман телогрейки, достал свою фляжку, выпил, заев снегом.

Парни осмотрели полозья сломанной нарты, прикидывая, ремонтировать ее или нет. Решив, что чинить не стоит, освободили для Чиркова одну из грузовых. Связали порванные ремни и лямки.

– Поедем до дров, – хмуро сказал Ванчо.

В тот день рано стали на ночевку. Парни очистили место от снега, бросили туда две оленьи шкуры. Втроем с трудом уложили Чиркова в мешок, сверху накрыли сокуями и забросали снегом – лежи, пока добудем огонь.

Ванчо с Гирго старались изо всех сил, не обращая внимания на мороз. Отпустив оленей, они нарубили и наворочали толстых дров, коряжин. Работали так, что от них валил пар. Уже в сумерках на снегу запылал огонь, отпугнув уродливые тени и тревожные думы.

Ванчо где-то нашел доску от старой плашки и стая обтесывать ее топором. Как потом выяснилось – пластины для ноги милиционера. Откопали его из-под света и пожалели – зря потревожили, в тепле он спал, как куропатка. Не даром птицы в лютые морозы зарываются в снег. Подтащили стонущего Чиркова к костру, дали горячего чаю и, не снимая унтов, осмотрели ногу. Крови не было, это уже лучше. Может, не перелом, всего лишь вывих? Попробовали ощупать руками, Чирков застонал. Нет, все же худшее – перелом. Сверху бакаря приладили две пластины и привязали их к ноге.

Ночь для Ани прошла почти без сна, ее донимал холод. Рядом под снегам стонал Чирков. Мучительной для всех была эта ночь. Лишь под утро, когда ковш Большой Медведицы переместился на другой край неба, Аня залезла в мешок и ее, как и Чиркова, Гирго забросал снегом.

Спала или нет, Аня не помнит, очнулась от отчаянного крика:

– Анна Ивановна! Анна Ивановна! Вставайте!.. Они, сволочи, бросили нас!.. Зарыли в снег – и концы в воду!.. Бросили замерзать!..

Послышалась дикая матерщина.

«Неужели Ванчо решился на это? – похолодело у нее внутри, – Сами замерзли, скажут. Так Духам хотелось, наказал их, и совесть свою будут считать чистой»!

Аня поспешно вылезла из «куропаточьего чума». Холодина. Трещат деревья. Костер, потух. Нарты на месте – чуть отлегло, может, и не бросили их ребята. Нервы, нервы сдают у Чиркова.

Он продолжал материться. Неожиданная злость на него охватила Аню. «Не ной, как баба, – захотелось ей крикнуть. – Что, за шкуру свою трясешься, трус несчастный? Если парни и бросили нас, то только из-за тебя. Даже вчера кричал и оскорблял Ванчо, а не мог, дурак, своими куриными мозгами сообразить, что только от него и зависит теперь наша жизнь!»

– Нету их! Смылись, сволочи! – орал Чирков.

– Перестаньте! – сказала Аня, едва сдерживаясь. – Они за оленями ушли!.. – И сама поверила в это.

– Слышно было бы!..

– Значит, олени наши далеко разбрелись…

Аня пошевелила ногой головни в костре. Поднялся пепел, и мелькнули красные искорки. Она бросила сухих веток, стала усердно раздувать огонь. Ветки задымились.

Смутная тревога, зародившаяся в душе, снова ожила и стала разрастаться. Вчера в это время они уже были в пути. Где же Ванчо с Гирго? А тишина такая, что дух захватывает, стынет сердце. Чирков навел смуту и теперь снова зарылся в снег, а тут думай что хочешь. Аня всматривалась в темный лес, прислушивалась к звенящей тишине, и ее не покидала тревога, казалось, что кто-то невидимый и огромный украдкой следит за нею, порой она даже ощущала на себе чей-то тяжелый взгляд, и когда из темноты раздавался шорох, она мгновенно оборачивалась, невольно хватаясь рукою за бок, где у нее был спрятан пистолет. Нервы!..

Высунулся из снега Чирков и, дрожа от холода, с надеждой спросил:

– Не пришли еще?

Уныло, с тоской поглядел на Аню и, не дожидаясь ответа, спрятал обратно голову.

Одолевали мрачные, тяжелые мысли. «А что, если оленей разогнали волки? Мало ли, что может случиться в тайге. И вдруг ребята и в самом деле бросили нас?»

Аня отгоняла эту страшную мысль и чтобы не думать, изо всех сил принялась приплясывать возле костра. Слух ее уловил что-то вроде звона колокольчика. «Почудилось», – подумала она. Через минуту снова зазвякнули колокольчики, и тут она отчетливо услыхала говор ботал и шумное дыхание оленей. Зашуршал снег. В миг слетела тяжесть с души. Окружающий мир, такой неласковый и холодный, словно посветлел, смягчился. Как далеко слышно! Лишь минут через пять среди деревьев показались темные силуэты.

– Николай Васильевич, вставайте! – радостно закричала Аня. – Вставайте, едут!..

Снег зашевелился. Высунулась голова Чиркова. На него страшно было смотреть: обросшее щетиной лицо осунулось, заострилось, остались один нос да глаза.

– Чуть не лишились оленей, – сказал Гирго, подходя к ним. – Волк тут живет, старый. Его, видно, выгнали из стаи, один он. Задавил важенку, чонггой – башмак, ей не дал убежать, и сразу набросился ни еду. Доходяга… Остальных мы еле догнали.

«Беда не ходит одна, – вяло думала Аня. – Неужто, еще что-то случится? Может, это Мария Мукто накликала нам беду? О, господи, так можно и верующей стать! Дикость какая…»

Но не Злые Духи и не проклятия Марии тут были виной. Суровая природа и судьба, видно, решили сполна испытать их.

Днем у Ани порвался бакарь, наверное, тогда, когда бежала по ручью, где было много обнаженных корней и острых камней. Нога стала сильно мерзнуть. В дыру набился снег, спрессовался и теперь холодит.

«Выдержу ли до ночлега? – осмотрев ногу, прикинула Аня. – Может, остановить аргиш и попросить развести костер?.. Но стоит ли по таким пустякам останавливаться? Скажут, шевелись больше и не будешь мерзнуть. Ведь и так поздно выехали, да и волк близко… Гирго рассуждал: „Глупые олени, нет чтобы кормиться рядом с нами, где ягель, они бегут куда-то, вот и напоролись на волка. Хорошо, что беззубый попался, а то остались бы мы без упряжек. Не отпускать их – еще хуже будет, упадут с голода. Хэ, если б кто-нибудь менял нам уставших оленей на свежих, как Кордую, мы бы тоже уже в Туре были…“ Парни, бедные, выбиваются из сил, сколько уже нормально не спали… А Чиркову, наверное, и правда «хана», не чувствует ногу…»

Надо пробежаться.

Крикнула Гирго и они побежали рядом с упряжками. Аня держалась за спинку нарты, старалась сильнее топать ногой, выбить оттуда снег. От долгого бега она почти задохнулась, но желанного тепла не наступило, наоборот, нога словно одеревенела, стала, совсем непослушной.

«Сообщат домой, что я замерзла в тайге, что будет!.. – с тоской подумала Аня. – Невозможно даже представить. Бедная мама… Не выдержит ее сердце такого удара. И отцу, конечно, достанется. Мама не простит ему, что разрешил дочери уехать на Север. «На погибель, на тот свет!» – будет кричать ему мама. До конца дней будет пилить!..»