Текст книги "Мне снятся небесные олени"
Автор книги: Алитет Немтушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
Ждали шаманку.
Далеко за озером, в высоком сосновом бору, есть лабазы, в которых хранятся разные старинные вещи. Амарча, Воло и другие ребята ходили как-то туда за ягодами и видели в одном лабазе шаманский наряд.
Старики говорили, что главное для шамана – иметь свой бубен. У бубна есть глаза и уши, он видит и слышит, помогает шаману и его Духам передвигаться в Нижних и Верхних; мирах, поэтому на его наружной стороне изображена вся Вселенная – Солнце, Луна, Земля и Звезды. По краям бубна – зубцы, это шаманские земли, а весь бубен подобен голове человека. Верхние и нижние части его так и зовутся: хорон – макушка, дев – подбородок.
Не менее важна гиривун – колотушка. Делают ее самые умелые мастера. Для колотушки нужна кость ушедшего со Срединной земли громадного, как гора, зверя – хэли, мамонта; либо лиственница, расщепленная молнией. Широкая нижняя часть колотушки обтягивается медвежьей шкурой и оленьей роговицей. Тыльная часть остается открытой. На другом конце колотушки, изображены головы человека и гагары, помощников шамана в кочевьях по Нижнему миру.
Только после бубна шаман получает от рода шаманский костюм, украшенный разными символами: фигурками птиц и зверей, Духов предков… Нагрудник расшит бисером и волосом дикого оленя, разрисован черной краской.
О, не каждый смертный человек может-стать шаманом! Только избранники Духов. Мы, люди, способны лишь ползать по нашей грешной земле!..
Вошла Сынкоик, и все разговоры в чуме умолкли. На ее костюме, на уровне лопаток, прикреплена была металлическая пластина с изображением птиц. Это редкий знак. Сынкоик – сильная шаманка, заслужила право носить его.
Сынкоик села рядом с мужем, откинула с головы черный платок и стала широко зевать – это она глотала Ховонов и Этанов – души предков и души рыб, птиц и зверей, ее помощников.
Амарча не узнал ее лица. В сумрачном свете чума отчетливо виднелись только глаза и рот. Не накрасила ли тетя Сынкоик свое лицо отваром чинэ – нароста на деревьях? Или, может, углем, смешанным с серой? Отчего оно стало похожим на маску?
Сделалось страшно. Зарылся лицом в зипун и Воло, тоже испугался. Внезапно, подпрыгнув и звякнув подвесками, Сынкоик глухо, незнакомым голосом что-то крикнула, и Дапамкэй подал ей нагретый над костром бубен.
Камланье началось.
Гулкой, громкой дробью зарокотал бубен. Сынкоик подпрыгнула, всколыхнула пластину, снова ударила в бубен и начала что-то шептать.
Должно быть, эти первые звуки бубна напугали округу. Не стало слышно ни птиц, ни лая собак, ни щелканья оленьих ног. Замерли у костра парни и девушки. Сегодня у них хоровода не будет.
– Бо! – закричала тетя Сынкоик.
– Бо! – подхватили сидящие в чуме люди.
Сынкоик нагнулась над притухшим костром, послышался ее глухой, пронзающий душу возглас:
– Дэ… ги… лим!..
Мурашки поползли по спине, сжались люди, застыли. Сынкоик начинала скликать своих Духов-помощников, которые могли бы слетать, сползать, сплавать в Нижнюю землю и узнать у предков, кому и зачем понадобились деньги Ганчи.
Широко раскрыв рот, она снова, скрипя зубами, глотала Ховонов.
Сынкоик махнула рукой, и костер тут же вспыхнул, словно кто-то подбросил пороху. Вскрикнули, шарахнулись в сторону люди. Дапамкэй, помощник жены, бросил в огонь пахучих трав, запахло багульником, жимолостью.
Амарча вдруг чихнул, и тут Сынкоик замерла, будто наткнулась на какое препятствие, застыла, полусогнувшись. У Амарчи сердце ушло в пятки: не из-за него ли прервалось камлание?
Но тетя Сынкоик выпрямилась и, подражая гортанному крику ворона и клекоту орла, приподняв плечи, затряслась всем телом. Зазвенели медные пластины, как гугары на шеях оленей, заговорили подвески. Шаманка что-то выкрикивала, люди, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяли за ней ее возгласы. Она снова и снова прыгала, колотила в бубен, входя в неистовство. Только так можно найти общий язык с Духами. Откуда у нее бралась сила? Ведь еще днем она стонала, прижимая к сердцу руки, жаловалась.
Сынкоик трясла головой так, что волосы ее колыхались, как на ветру; изо рта показалась пена. Шаманка неожиданно остановилась, к чему-то прислушиваясь, и потом снова, придя в ярость, стала выгонять присутствующих из чума. Подчиняясь ее воле, мужчины, женщины поползли по суковатым лиственницам, изображавшим Делбонов – идолов, поползли по изображениям рыб и зверей, вырезанным из дерева.
На улице люди не посмели проронить ни слова. Все были словно в каком-то оцепенении.
Амарча, сжавшись в комочек, дрожал, как зайчонок, а Воло, видно умаявшись и тоже натерпевшись страху, спокойно спал под зипуном.
Изгнание было недолгим: без людей шаманке не обойтись. По знаку Дапамкэя все, обдирая колени, поползли снова в чум.
Остывший бубен валялся возле костра, а сама шаманка лежала, уткнувшись лицом в землю, слабым голосом бормоча непонятные слова.
Бормотание и стоны все продолжались. Ожидание становилось мучительным. Все были прикованы к своим местам, не шевелились, чутко прислушиваясь к шепоту Сынкоик. Огонь погас.
Но вот шепот шаманки стал более внятным. Люди уловили – возвращается Этан, которого Сынкоик долго искала; она требует разжечь огонь, чтобы Дух видел дорогу.
Нагревается бубен. Сынкоик сидя начинает шаманскую песню. Сначала она повторяет отдельные фразы, и наконец можно уловить мелодию. Ее несмело подхватывают, а Сынкоик, поднявшись на колени, что-то кричит Дапамкэю и бросает бубен. Дапамкэй ловко ловит его и, став у входного отверстия чума, через который недавно вползали люди, начинает изображать традиционный Шаманский марш. В этом искусстве он был мастером.
Ритм марша снова привел шаманку в экстаз. Началась дикая пляска. Вскочили на ноги двое мужчин и ловко набросили на плечи Сынкоик «нектар» – «цепь» из ремня. Продели его в спинное кольцо шаманского костюма, концы привязали к толстым жердинам чума. Шаманка неистовствовала. Чтобы она не разбилась, мужчины придерживали ее за этот «нектар» и тоже приплясывали. Дапамкэй колотил в бубен.
Пляшущие попадали ногами в костер, угли и головешки разлетались в разные стороны. Женщины гасили их, чтобы не загорелся чум.
И вдруг среди этого сумасшедшего крика, грохота бубна, яростной пляски отчетливо послышался крик гагары:
– Кы…ых!.. Кы…ых!..
Откуда гагара? Ведь Сынкоик в это время сама что-то выкрикивала?
Ошалели люди.
Дапамкэй извлек откуда-то чучело птицы. Сынкоик схватила его, с пеной у рта бросилась наземь, придавила гагару. Потом приподнялась и передала чучело Ганче, приказала посадить на лиственницу возле чума.
У Амарчи все окаменело внутри. Он не узнавал свою тетю, боялся ее. Он молил Духов, чтобы камлание поскорее закончилось.
Сынкоик заговорила шепотом:
– Гагара есть хочет, дайте ей углей. Она любит угли, которые делает огонь.
Буркаик быстро налила из чайника чашечку воды, набросала туда горячих углей, и Сынкоик с жадностью выпила, хрумкая углями.
Потом шаманка презрительно выплюнула выпитую воду, выругалась в адрес гагары, вскочила и опять пришла в бешенство. Она еще раз выгоняла всех из чума, снова ползали люди по стволам лиственниц, изображавшим зверей и птиц, снова грохотал бубен. Снова во все стороны летели угли, зола. Женщины и мужчины хватали дымящиеся головни и выбрасывали во входное отверстие. Огонь исчез, образовалась площадка. Вздымая горячую золу, задыхаясь, Сынкоик понеслась по кругу – она за кем-то гналась, продолжая свое бормотание. Ремни мешали ей двигаться, но она упорно кого-то ловила. В руках Дапамкэя снова оказался бубен – раздались глухие удары. Сынкоик подпрыгнула и, раскинув руки, быстро закружилась в обратную сторону. Затрещали жерди, зашатался чум. Испуганные люди подперли жерди руками, чтобы, чего доброго, не обвалились. Точно вихрь, носилась шаманка, виден был один ее силуэт. Сынкоик – птица!..
Неистовый грохот сопровождал эту жуткую кутерьму. Обо всем, казалось, забыли люди, тоже стали как ненормальные, ужас застыл на их лицах. О, Хэвэки! О, Добрый дух!..
Сынкоик, повиснув на ремнях, коснулась ногами земли. Что-то забормотала. Какая-то женщина уловила, чего хочет шаманка, и начала прыскать ей в лицо водою. Шаманка обмякла, но по-прежнему висела, раскачиваясь.
– Уе! Скребок! – крикнул дядя Дапамкэй.
Пока бегали за скребком, тетя Сынкоик, как неживая, висела на ремнях, раскачиваясь из стороны в сторону. Притащили скребницу для выделки шкур, и Дапамкэй стал легонько «подпиливать» ей ноги в сгибах коленей. Сынкоик, оказывается, превратилась в дерево и потому не может согнуть колени, не может сесть на землю, которую потеряла впотьмах. Скребница помогла. Шаманка села, держась за ремни.
– Пуртая! Нож! – чуть слышно прошептала она.
Двое мужчин выхватили свои ножи и поставили их остриями вверх – для укрощения разбушевавшихся Духов, Ховонов.
Шаманка потребовала еще один нож. Вытянула правую руку, и дядя Дапамкэй вложил ей нольгот – деревянный нож; она с силой вонзила острие в живот и, охнув, повалилась лицом в пепел. Изо рта пошла кровь.
В чуме все стихло.
Амарча не выдержал. Громко закричал, заплакал. Проснулся Воло и, не понимая, в чем дело, что происходит, где находится, тоже заревел в голос. Очнувшись, люди сердито зашикали на детей, а дядя Дапамкэй, ругаясь, вытолкал их из чума. Рыдая, кинулись они к стойбищу. Там, возле костра, все еще сидели парни и девушки. Ультарик, сестра Ганчи, пожалела ребят, вытерла слезы и посадила их рядом с собой.
До восхода солнца из шаманского чума раздавались громкие, звуки бубна, пение, стоны, бормотание. Потом послышался крик гагары – кричал дядя Дапамкэй, давая знать о приближении утра.
Камланье закончилось.
Наступила тишина. И стало слышно, как где-то рядом, на дереве залепетала птичка: «Чив-чив-чив!» Замолчала, словно прислушиваясь к чему-то, снова запела. Ей отвечала другая, третья… Хоркая, из леса бежала олениха – она разыскивала своего теленка…
Амарча облегченно вздохнул, потянулся и… пошел спать.
Проснулся он после полудня, когда солнце уже заглянуло в чум. Хотел испугаться, но в чуме как ни в чем не бывало сидели дядя Дапамкэй, тетя Сынкоик, еще двое мужчин и мирно беседовали.
– Ну, герой, вставай, пей чай, – весело сказал дядя Дапамкэй.
Тетя чуть улыбнулась. Поставила маленький, столик и налила чаю. Простая, обыкновенная женщина…
Потом люди изумлялись мудрому совету Духов, велевших Ганче собираться в тайгу на охоту. Духи видели в нашей тайге белого лося и черного оленя. Ганча должен убить одного из них, и тогда деньги найдутся…
Хэ! Нелегкую задачу задали Духи предков. Придется Ганче побегать по лесу, ища оленя и лося. Но задача вполне разрешима. Старики помнят, что были случаи, когда люди убивали белых лосей и черных оленей и достигали цели…
Но не пришлось Ганче идти на охоту. Приехал уполномоченный из района. Долго разбирался с деньгами, потом снял с должности Кирэктэ и Ганчу и увез их с собою в райцентр. Говорили – там темный дом, «чурма», которой Кирэктэ так пугал суриндинцев.
А как приехал «полномоченай», гости сразу же раздели свои чумы и от греха подальше откочевали назад на Куту, увозя с собою двух вдов и Ультарик, высватанную Бирагирами.
СКАЗКИ ДЕДУШКИ БАЛИ
Амарча вышел из чума и чуть не попятился. Все деревья, разукрашенные инеем, казалось, выросли и шагнули вперед, отчего чумы, стали еще приземистее. Было сыро и холодно. Мальчишка поежился.
Скучно стало в стойбище после того, как ребятишки ушли в интернат на факторию. До фактории километра два, там контора артели, школа, там веселее. Суричок и Буркаик только по воскресеньям бывают дома, но зимой, в морозы, их и на выходной-то не отпускают, боятся, что замерзнут в дороге.
В стойбище уже все проснулись. Но гомона женщин не слышно – видно, ушли на факторию: кто в контору, кто в магазинчик, кто пилить дрова.
Около чума дедушки Бали Амарча увидел Палету. «Опять убежал, чтобы не сидеть с сестренкой», – подумал он, но окликать не стал. Палета пытался сесть верхом на Амикана, как на ездового оленя, но ему это не удавалось – собака вертелась, виляла своим лохматым хвостом, заглядывала маленькому хозяину в лицо: не угостит ли тот чем-нибудь вкусным…
Выбежали из дома Костака и Воло. Сейчас должен появиться на тропинке и Митька Тириков.
По утрам Амарча с Воло таскают сумки Костаки и Митьки в школу, а в обед должны встречать их, но часов ни у кого нет, днем встреча не всегда получается. Ну, а утром – это как бы закон, да и нравится малышам таскать сумки, пусть люди думают, что они тоже школьники.
Выскочил из лесу Митька:
– Ну, мой учуг, накричался вчера?
Слыхал, значит.
– Я провожал птиц, чтобы они не забыли обратную дорогу, чтобы принесли нам тепло и солнце.
– Хэ, они и без твоего крика вернутся, – усмехнулся Митька.
– А их могут дорогой убить, – возразил Костака.
– Аха, – поддакнул брату Воло.
– Бабушка говорит, что соль им крылья укрепляет и силы придает. – Амарча смотрит на Митьку.
– Ну и пускай! Может, и вправду котелок у твоей бабушки варит! Запрягайся давай, некогда мне рассусоливать, опоздаю еще!
Митька по привычке молол языком, но в общем-то он побаивался бабушку Эки. И она с интересом присматривалась к русским ребятам, бойким и совсем не стеснительным. Особенно ей по душе были Костака и Воло. «Краснеть умеют, лица у них есть», – говорила бабушка Эки, а про Митьку: «Хвастун и варнак, весь в отца».
В душе бабушка Эки держала надежду, что потрется Амарча рядом с русскими ребятишками, глядишь, да и начнет понимать ихнюю речь. Но получилось то, чего она не ожидала, – Костака и Воло, а о Митьке и речи не было, быстро заговорили на нашем языке, словно позабыв о родном. Дома их ругала тетя Наташа.
– Вы о чем это балабоните «шуроколь, амаколь»? Совсем тунгусятами стали? Дома-то хоть можете нормально разговаривать, а?
– Ты неправильно говоришь, мама, – начинал поучать ее Воло, – надо говорить: «Сурукэл, эмэкэл…»
– Сиди, учитель выискался! – Мать в шутку давала ему затрещину.
Правда, над их выговором эвенкийских слов смеялись, но смеялись все же с одобрением. Дядюшка Черончин, вернувшись с войны и впервые услыхав их разговор, просто в восторг пришел:
– Вот чертенята, а? Совсем как эвенки! Не подумаешь даже, а? И чукином[29]29
Чукин – полусырое мясо с кровью.
[Закрыть] лакомятся, не брезгуют. Вот чертенята!..
И снова закатывался, хохотал от души.
Хороший человек Черончин, вообще хорошие люди, кто так смеяться умеет.
Несут сумки Амарча и Воло по тропинке вдоль берега речки, а сами нет-нет да и оглядываются по сторонам, на чумы – не видят ли взрослые! Заметят они, особенно пожилые женщины, вот разговоров-то будет. Помнится, в первый раз, когда мать Ганчи увидела их, несущих сумки, она приостановилась, подняла руку к глазам, чтобы получше разглядеть, а сама шибко удивилась: «Э, Ганча, ладно ли мои глаза видят? Никак Амарча да его белоголовый дружок в школу пошли? Неужто они уже школьники? Вроде бы еще вчера Амарча на четвереньках ползал, не мог до порога добраться, а нынче, смотри-ка, в школу пошел! Ну, дай ему бог научиться понимать мышиные следы на бумаге, грамотные люди сейчас ой как нужны!»
Может, еще кто мог бы так ошибиться, но все дело портил Митька.
– Ну, учуги наши быстроногие и быстрокрылые! Что-то ног ваших не видно, – командовал он. – Шевелитесь! Кто вперед добежит вон до того дерева?!
Из-за этого не хотелось Амарче таскать его сумку. Да что поделаешь… Конечно, лучше бы быть учугом Костаки, но его провожает брат, Воло. Эх, если б и у Амарчи был старший брат…
На повороте реки, откуда была видна фактория, стояла старая толстая лиственница – середина пути от стойбища. Потом Митька давал новые задания: кто вперед добежит до чума Мады, а там и до школы. Возле школы он срывал свою сумку с плеча Амарчи, приказывал:
– Смотри, в обед не опаздывай!
…От школы ребятишки повернули к магазину. Магазин, конечно, закрыт. Товары в нем редко бывают, а еды… никто и не помнит, чтобы там продавалась еда… До войны, говорят, была, правда, мука, сахар, конфеты… А сейчас ничего нет…
У магазина высокое крыльцо, на нем любят сидеть курильщики. Амарча и Воло собирают там окурки для дедушки Бали.
Пошарив глазами вокруг крыльца и не найдя ничего путного, они припустили к конторе артели. Там тоже перед распиловкой дров каждое утро собирались мужики и иной раз оставляли хорошие «бычки». Самокрутки курили в основном молодые, а женщины и старики предпочитали трубки.
Курил раньше и Амарча. В три года приохотился к бабушкиной «соске», уж потом ему сделали свою небольшую трубку, которую бабушка пришила к рубашонке, чтобы не затерялась. Первое время она немного мешала бегать, но потом он привык, и, когда хотелось курить, не нужно было искать или просить у взрослых, – взял в зубы свою трубку и тяни.
Школьные учителя сильно ругались, завидев малыша с трубкой:
– Что вы делаете? Разве можно детям давать эту гадость? Мы в школе боремся, разъясняем, как это вредно, а вы с пеленок их приучаете!
– Ребенок просит, как не дать? – отвечали эвенки. – Вера у вас такая: нельзя человеку отказывать…
– Как же так? – удивлялись учителя. – Он ведь ребенок, не понимает…
– Ээ, не говори, язык ребенка сладкое и горькое различать умеет… Наши дети все понимают…
И «веселящую воду», если рука ребенка тянулась к кружке, тоже давали. Коли позволяют Духи, почему не дать?
Курить Амарчу отучила тетя Наташа. Пришла она как-то в чум к бабушке Эки, принесла съедобную «мазь» – горчицу. Эвенки ее не едят, плюются, а русским почему-то нравится. Возьмешь эту мазь на язык, хуже крапивы начинает жечь. А если вдруг ненароком проглотишь – глаза на лоб вылезут, легче каленый уголь в рот взять, чем попробовать эту горчицу.
– Намажь маленько «соску-то», – показала тетя Наташа на трубку Амарчи. – Разочек обожжется, не захочет больше… Нельзя маленьким курить, а пить – тем более. Убьет его это.
– Как? – удивилась бабушка Эки. – У нас исстари так ведется… Эвенки все курят…
– Разрешать будешь – считай, сама внука убьешь, – твердо повторила тетя Наташа. Бабушка Эки выслушала ее, поверила, что курение вредно, или нет, – неизвестно, однако трубку горчицей намазала. Береженого, как говорится, бог бережет. А Амарча у бабушки Эки был единственной надеждой и опорой в жизни…
Хныкал, плевался Амарча, оторвал от рубашки трубку.
– Сладко? – спрашивала тетя Наташа.
Амарча еще пуще ревел. Но потом привык, не надо теперь никакой «соски»…
Бегают глаза ребятишек. Окурки попадаются измятые, растоптанные, уже рассыпанные. И вдруг у самого крыльца – лесенки из трех ступенек – почти одновременно они увидели целую папиросину, как Воло по-русски говорит, «базарскую». Ее, видно, бросил радист Инешин, он такие курит. Если бывал «бычок» из газеты – значит, оставил его продавец Софьянников, никто, кроме него, не выписывает «Правды Севера», остальные крутят из серой оберточной бумаги.
Амарча с Воло бросились к папиросине:
– «Казбек»! Конь с седоком!..
– Я первый увидел!
– Аха!.. Я первый!
Запыхтели, стараясь ухватить добычу. Амарча уже было дотянулся до нее, но Воло, оттолкнув его, наступил на папиросину ногой. У Амарчи в руке оказался один мундштук.
– Ты что?! Пусти!
– А ты что? Сам первый начал!..
– Эй, мелочь пузатая, что делите? – к ним подошел Ванчо Черончин, сын председателя артели. Рубль нашли? Это я потерял!..
Ребятишки попятились. Ванчо уже взрослый парень. Он по нескольку лет сидел в одном классе, из третьего его выгнали как переростка еще до того, как отец с фронта вернулся. В интернате разбаловался, говорили про него люди, позорит доброе имя отца. Теперь Ванчо вроде бы пилит дрова для конторы, но, похоже, больше болтается без дела. Его надо опасаться, он может отнять окурки. У него прозвище – Луча, Русский значит. Сам Ванчо, по дурости, гордится этим: мол, имя у лето – Ванька – русское, вот от него и пошло прозвище. Он не любит только Митьку Тирикова, который при встрече всегда его дразнит: «Эй, русский, глаза узкие, нос плюский! Ты совсем-совсем как русский!» Ванчо гоняется за ним, грозя кулаком: «Поймаю, мордам дам!» А Митька опять кривляется, передразнивая старичка Маду и издеваясь над произношением Ванчо: «Ты моя мордам знаш?»
Амарча бросил завоеванный обрывок папиросины. А Ванчо, поглядев да Воло, сказал:
– Скажу дядюшке Мирону, что куришь. Он тебе задницу-то надерет!
– Говори. – Воло двинулся вслед за Амарчой.
Поискав, в траве, на вытоптанных тропинках и зажав в руках мерзлые «бычки», они вернулись в стойбище.
…В чуме сидел дедушка Бали, рядом, привязанная обрывком ремня за жердину, ползала чумазая внучка, Тымани. Ее привязывают, чтобы не заползла в костер. Мать ее, Пэргичок, ушла на факторию к коровам, а Палета убежал, чтобы не возиться с сестренкой. Он всегда так делает. Дедушка Бали иной раз кличет, кличет его, а он затаится где-нибудь рядом и не отзывается.
Дедушка Бали повернулся лицом к ребятам:
– Куда бегали, мужички? Вы так топали, что я уж подумал, не табун ли оленей несется на мой чум, – пошутил он. По шагам дедушка узнавал всех. – Воло, что делает твой отец? Уши мне говорят, он что-то рубит?
– Да, хлев хочет делать.
– Хэ, значит, корову решил завести. Доброе дело, доброе, только с травой возни много…
– Ээ, – по-эвенкийски поддакнул, соглашаясь с ним, Воло и затараторил: – Амака, мы курить тебе принесли, а ты нам сказку расскажи.
– Хэ! Молодцы, что курить принесли. Давно моя трубка пустая. Сосу, сосу, а в ней ничего нет, – обрадовался дедушка. – Ай да друзья, что бы я без вас делал?
Но это, конечно, дедушка так, к слову сказал. С ним всем интересно, без дела он никогда не сидит. Глаз нет, а руками больше всех делает. Всю женскую работу освоил: мнет оленьи шкуры, камус выделывает, за очагом следит… Глаза бы ему – и шил бы лучше всех. Что бы без него Пэргичок делала, вот вопрос? И Тымани он нянчит…
Ребята нашли его трубку, набили табаком:
– Тяни!
Дедушка зачмокал, как ребенок, задымил.
– Хэ, легче на душе стило… Теперь, мужички, подкормите костер, а то совсем не греет.
Подбросили дров, затащили на шкуру. Тымани. Она захныкала.
– Чивире! Тихо! – погрозил ей Воло, потом пообещал: – Я сахар тебе принесу.
Девочка поняла, ручонкой размазала по лицу слезы, затихла.
– Какую сказку хотите, послушать, мужички? – Бали обратил к ребятам темное, все испещренное морщинами лицо.
– Отчего у глухарей глаза красные, – опередил Воло Амарча.
– Экэ, разве я не рассказывал? – вроде бы удивился дедушка.
– Нет, нет, – подтвердили друзья.
– Хэ, значит, верно. Пора вам ее рассказать. Слыхали, как ночью плакали птицы?.. Жалко наших небесных оленей. У них сердца как у людей. А глухари, верно, остаются. Слушайте, попробую вспомнить… Когда Харги – Злой Дух, напустил на людей разные болезни, голод, не обошел он «вниманием» и других обитателей тайги. Им тоже не сладко стало. Харги сделал так, чтобы на земле большую часть года стояли холода, завывала вьюга и, лежал снег. Все живое стало искать выход из этого положения. Зайцы решили одеваться в теплые шубы и с приходом зимы менять цвет, медведи с бурундучками приспособились в это время спать в берлогах и норах, белки научились строить гнезда в дуплах деревьев. Кто как умел и кто как мог, стали спасаться. Лишь одни птицы не знали, как им от зимы укрыться. Решили собраться на свой суглан.
И вот в назначенный день на полянку слетелись все пернатые обитатели тайги. Свист, гогот, писк, кряканье раздавались по всему лесу…
Дедушка Бали вынул изо рта трубку и передразнил птиц.
– Похоже! – удивление ахнули ребята.
– Но согласия между птицами не было, – продолжал дедушка Бали. – «Я думаю, нам надо остаться в тайге! Пищу и зимой найдем, а морозы не так уж страшны!» – Каркающим голосом Бали передразнил ворону, а потом, изменив голос, стал изображать пичужку: – «Нет, нет, нет!.. Нужно улетать вслед за солнцем в теплые края. Только так мы сможем обмануть зиму. А здесь мы превратимся в ледышки!»
Беда, коль ум надвое пошел. Каждый тянет в свою сторону. Одни хотели лететь в теплые края, другие – остаться. Ни к чему не пришли, на том и порешили: кто хочет – пусть летит, а кто не хочет – оставайтесь!
Утки, гуси собрались в стаи, покружились над родными озерами и болотами и с прощальными криками, с плачем подались в теплые края. Прощай, тайга! Прощайте, родимые гнезда!
Рябчики нырнули в темные леса, куропатки улетели в открытые тундры, одним словом, кто куда хотел, туда и ушел. Когда встали на крыло стаи лебедей и журавлей и послышался с вышины их плач, не выдержало сердце глухаря и он поднялся в воздух – чего одному оставаться; погнался он за небесными оленями. Долго ли, коротко ли летел, но помаленьку уставать начал, крылья у него оказались слабыми, не способен он на долгие перелеты. Отставать стал, а потом и вовсе из сил выбился, горько заплакал и с высоты рухнул на землю. На счастье, угадал он в большой сугроб. И это его спасло. «Замерзать меня здесь оставили», – подумал он и еще пуще залился слезами. Плакал, плакал и не заметил, как уснул. Проснулся – а в сугробе-то тепло, надышал он там. «Ээ, – обрадовался глухарь, – так, пожалуй, можно и зиму обманывать!»
С той поры, зимою так и стал делать: с дерева ли, с вышины ли падает в снег, зарывается и спит. А глаза от слез так и остались красными и припухшими. Вот такая сказка про глухаря.
Дедушка замолчал, задумался, но руки его продолжали работать – мять камус.
– А отчего плачут лебеди и журавли? – поднял голову Амарча.
– Да, отчего? – поддержал его Воло.
– Хэ, – снова оживился дедушка Бали. – Это очень красивые сказки… Вот летят теперь наши родимые небесные олени и не ведают, что ими интересуются два мужичка… Чтобы вы знали, расскажу. – Бали прислушался. – Что это Тымани затихла? Уснула?
– Спит. Слушала, слушала да и уснула.
– Ну слава богу, пусть поспит. Ей сон слаще сказки, укройте ее чем-нибудь. Зипун где-то был…
Ребята перевернули Тымани на бок и набросили на нее зипун. Девочка во сне всхлипнула.
– Бо…о! Бо…о…о! – побаюкал ее Амарча.
Она опять затихла.
Дедушка Бали вынул изо рта потухшую трубку и положил себе под ногу, чтобы не искать потом, и, поудобнее усевшись, снова проворно задвигал руками – нельзя камусу остывать, хуже мяться будет.
– Так вот, мужички, – повеселевшим голосом начал Бали. – Лебеди, говорят, в далекие времена были людьми. Жили на земле юноша и девушка. Юношу звали Багдамакан, а девушку – Удырик. Телом, сказывают, были они – как молодые деревца, стройные, а лицом – как солнышки, ясные! Дружно жили, любили друг друга. Запоет песню Багдамакан, Удырик подтягивает, вторит ему, и все вокруг замирает, затаив дыхание, слушает их.
Услыхал ту песню Злой Дух, позавидовал. И решил: «Не звучать больше песне, не бывать вашей любви!» Кто знает, может, и это во власти Злого Духа… Он был всемогущ, превратил Багдамакана и Удырик в птиц, белых лебедей. Что делать? Поплакали, поплакали они и успокоились. Свили себе гнездо, весной отложили яиц и вывели птенцов. И ожила в их сердцах песня. Любовь-то не так просто убить! И опять над озером, над тайгою зазвучала их любовная песня. Снова все живое замирало на земле и слушало их. Долетела она и до ушей Злого Духа. Почернел он от злости, схватил свой лук и стрелою пронзил сердце лебедя – Багдамакана. Хэ, горе-то, горе!.. Заплакала Удырик! Слезами залилась, места себе найти не может. Кружила над озером, все звала Багдамакана подняться, а он лежал, покачивался на волнах и не отзывался. А когда птицы собрались улетать в теплые края, Удырик не выдержала и с поднебесья бросилась, грудью на скалу возле озера… Осиротели их дети, горько-горько заплакали. «О Небо! О Добрый Дух! – молили они, – Дай нам силы долететь до неведомых краев, помоги сохранить в наших сердцах любовь родителей! Научив нас верности друг другу!»
И Добрый Дух дал им силы! – Лицо дедушки посветлело. – Понесли лебеди песню любви своих родителей в дальние края, навсегда сохранив их верность…
Бали помолчал, поглядел на затаивших дыхание ребятишек, спросил:
– Ну что? Дальше сказывать, про журавлей?
– Сказывай, дедушка, – в один голос взмолились Воло и Амарча.
– Ну ладно… Слушайте… Журавли самыми последними поднимаются в небо, уже снег лежит порою, а они все не торопятся улетать из родимых мест, и самыми первыми возвращаются. Очень сильно они тоскуют в чужих краях. Как только солнышко отточит свои лучи, как только начинают они прожигать снег и лед – все, журавли уже спешат домой. Они сильные птицы, как наши ездовые олени: сажают себе на спины маленьких пташек и плывут в небесах. Красиво их кочевье… Сердца у людей замирают, когда доносятся с вышины их тоскливые крики. После того первого птичьего суглана вернулись они домой, а кругом белым-бело, снег еще лежит. Не могут узнать своих озер и болот. Вроде бы они – и не они. Закралась в сердца мысль: наша ли это родина? Закружились, закричали, бедняги, не узнают своих мест. И заплакали, как осенью, даже пуще – ведь потеряли-то самое дорогое на свете, родные гнезда…
Вот такие сказки про наших священных птиц, мужички. Сказки для ушей взрослых, ну, надеюсь, и вы поймете, дойдет до вас суть сказанного. С тех времен так и повелось: эвенки никогда не стреляют в лебедей и журавлей. Грех большой, стрелять в любовь и в родину. Поняли?..
Присмирели, затихли «мужички». Что тут говорить – понятные, добрые сказки у дедушки Бали.
