Текст книги "Мне снятся небесные олени"
Автор книги: Алитет Немтушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)
– Зачем тебе мокрая, вонючая берлога? Шубу свою в ней испортишь, сваляется шерсть, смотреть не на что будет.
– Привык я, – снова отвечал медведь-Шилькичин. Потом обиженно упрекнул: – Но коль вы мне продырявили шкуру, посмотрю, как живете.
– Плохо мы живем, сам видишь, – пожаловался Бали, – а на то, что у тебя дырка на голове появилась, ты, дедушка, не должен на нас обижаться. Не мы это сделали, пуля!..
– А пуля чья?..
– Ружья!..
– А ружье чье?..
– Эко, дедушка, будто не знаешь, – упрекнул медведя Бали. – Ружье большеносых людей!..
Медведь промолчал, значит, доволен был объяснением. Старик сделал знак, и его снова подвели к медведю, он нашел его голову, раскрыл пасть и вставил туда небольшую палочку, приговаривая:
– Дедушка, зевай!.. Зевай, дедушка!..
Теперь душа медведя могла свободно покинуть тело и не мешать свежевать его. Шилькичин, выполнявший обязанности старшего охотника, подал знак – снимать шкуру, и охотники хором заголосили:
– Хэ, муравьев-то сколько!..
Душа медведя должна была понять этот крик следующим образом: не мы, дескать, будем твою шкуру снимать, а муравьи тебя будут жалить и пожирать твое мясо. Однако медведя и его душу это не удовлетворяло, и он голосом Шилькичина заговорил:
– Что-то не похоже на муравьиные укусы!..
– А это уже мыши и горностаи тебя кусают! – отвечали охотники.
– А кто это долбит, как молотком?
– Это дятел, дедушка!..
Разговор разговором, а руки охотников делали свое дело. Слегка надрубили шею и начали осторожно отсоединять позвонки, вскрыли грудь, вынули легкие, сердце, печень и, не отделяя их от горла и головы, сложили кучкой подле туши.
Началась трапеза. Шилькичин разрезал сердце и первым съел кусочек, второй подал дедушке Бали, а потом и всем остальным.
Причастившись, завели ритуальную пляску. Одни, взмахивая руками, будто крыльями, изображали прыгающее и дерущееся из-за падали воронье, другие, раскинув руки, кружились, подлетали на пир. Затем пронзительно закаркали, закричали, созывая всех обитателей тайги. И тут зашевелились женщины и дети. Это их – горностаев, лисиц, волков, кедровок и кукш – сзывали вороны. Зацокали горностаи, затрещали кедровки, завиляла хвостом лисичка. Люди считали, что, глядя на этих «собратьев-таежников», душа медведя поверит, что не они убили его, и не будет им мстить. Переселившись в нового медведя, она, эта душа, будет ходить по тайге, не причиняя им зла, пока снова не станет добычей охотников.
Попрыгав, покружившись, изображая того или иного зверька, женщины и дети отошли в сторону, предоставив мужчинам возможность свежевать дальше. Те осторожно, стараясь не раздробить ни единой косточки, стали расчленять тушу.
Наступил черед прощания со зверем. Вынутую из туши брюшину положили поодаль, и все участники праздника поочередно стреляли в нее из маленького детского лука. Выстрелив, пятясь задом, они отходили, точно так, как во время прощания с уходящим в Нижний мир человеком.
А солнце между тем повисло на верхушках деревьев. Над стойбищем опускался теплый летний вечер. Со стороны Лебединого озера слышался крик серенького куличка – ликлякуна; кто-то потревожил в лесу северного дрозда – киви, эта птичка раньше всех встает и позже других ложится. А вот подал свой тревожно-протяжный голос бекас – тыгдэнки, предвестник дождя.
В костре весело трещали сухие дрова. На крепкой березовой жердине висели три черных котла, в которых взбулькивало и бурлило ароматное варево. Всем здесь заправляли Сарта и Пэргичок, а между чумами и костром сновали посыльные ребятишки. Они носили чашки, ложки, низенькие столики, берестяную посуду. Мужчины, в ожидании Большого мяса, сидели на берегу. То и дело раздавался смех. Это Мада смешил мужиков.
– Нынче возле конторы встретил учительницу, – с серьезным видом рассказывал Мада. – И понял – нравлюсь я ей. Пожалуй, сватов зашлю…
Все так и покатились со смеху. Мада после Смерти жены жил у своего племянника. Говорили ему: женись, мол, возьми какую-нибудь старушку, все легче будет. Но Мада только отмахивался: «А ну их…»
Тамару Дмитриевну, учительницу, все знали. Добрая, веселая девушка. Вот только с глазами у нее что-то неладно, моргала часто, словно подмигивала. Об этом и рассказывал Мада:
– Смотрю – идет. Светленькое платьице на ней, насквозь просвечивает. На ногах обутка смешная – каблуки, как иголки, в землю насквозь уходят. И идет – как на цыпочках, упасть можно. Ну, да я не об этом… Гляжу, улыбается вроде. Улыбалась-улыбалась и раз… подмигнула! Я, конечно, удивился. Давно мне девушки глазки не строили, а тут вдруг такими синими подмаргивает!.. Она что-то залепетала по-своему, а что – понять не могу. Потом раз – и снова мне подмигнула! Я опять удивился. Огляделся по сторонам, назад обернулся – никого. Оказывается, точно, мне она подмигивала! Завтра же сватов зашлю!
Отсмеявшись, мужики послали Маду следить за варевом, а сами, взявшись за руки, завели хоровод. Запевалой выбрали дедушку Бали, В молодости он хорошо справлялся с этой ролью, пусть тряхнет стариной. Соблюдая приличия, дедушка Бали начал песню с восхваления охотничьих достоинств Ургунчи. Конечно, Бали маленько загибал, вознося Ургунчу, но это беда не большая, можно простить слепому, привыкшему видеть в мужчине прежде всего кормильца не только своей семьи, но и тех, у кого его нет. Может, добрые слова подействуют на Ургунчу, и он почаще будет вспоминать, что он тоже мужчина?
Дедушка Бали пел, голос его становился все громче; хоровод, постепенно ускоряя темп танца, дружно вторил ему.
Вот уже танцоры закружились так быстро, так стремительно, что петь стало невозможно. Слова сменились резкими ритмичными выкриками, напоминающими хорканье оленей. Кто-то не выдержал темпа, разомкнул руки, свалился на землю. А пляска все продолжалась и продолжалась…
Мада, убедившись, что варево готово, прокричал вороном, созывая на трапезу.
Хоровод замер; люди отдышались немного. Потом все стали изображать стаю птиц, прилетевшую на зов собрата. Женщины, раздобыв где-то угля, вымазали ребятишкам лица, руки, чтобы они больше походили на воронят. С клекотом, карканьем все приблизились к костру.
Ели, громко чавкая, обжигаясь, похваливая мясо и Ургунчу.
После трапезы снова начались игры и танцы. Мужчины увлеклись стрельбой из лука.
– Стреляй в меня! – кричал Шилькичин председателю артели. – Не отвык ли я?
Черончин натянул лук и пустил стрелу. Шилькичин ловко увернулся, и стрела, не задев его, пролетела мимо. Ребятишки сбегали за этой круглоголовой стрелой, предназначенной для охоты на бурундука. Черончин снова натянул лук. Шилькичин и на этот раз увернулся.
– Ты как горностай!..
– Вставай на мое место, – предложил Шилькичин.
– Нет, не получится у меня! Пусть Ганча попробует…
– Смотри в оба! – предупредил Шилькичин Ганчу и выстрелил. Хотя Ганча был тонким и гибким, но не было у него нужной сноровки, стрела попала в полу зипуна.
– Убьешь! – закричал Ганча и отскочил в сторону. – Ну ее, эту игру, останешься еще без глаз…
Парни прыгали с шестом в высоту, а ребятишки – через аркан, который вращали в руках две девочки.
Раздался крик ворона – зов на продолжение проводов амикана. В руках у Мады была медвежья голова. Острым ножом он осторожно вынул сначала один глаз, потом другой и под одобрительные возгласы завернул их в бересту, велел отнести в лес и захоронить по старинному обряду – на могильном помосте. Голову передал женщинам, коротко приказав: варите!
Четверо охотников понесли медвежьи глаза, как человека, ушедшего в Нижний мир. На молодой лиственнице сделали две глубокие зарубины и вложили туда глаза:
– Дедушка, дай нам удачи! Примани нам новую добычу!.. Дедушка, дай нам удачи! Примани нам новую добычу!
Съев мясо с головы, череп оплели ерником и тонкими тальниковыми прутьями; совершили особый обряд – борьбы с медвежьей головой.
– Амарча! Где Амарча? Иди сюда! – Смущенного, растерянного парнишку вывели на середину круга. – Ну, сынок, не подведи. Ты должен стать кормильцем своей бабушки, померяйся силами с хозяином тайги. Будет ли он бояться тебя? Не стесняйся, тут все свои. Разве ты не хочешь стать удачливым охотником, кормильцем своей бабушки?
– Хочу!
– Ну, поборись тогда, а мы посмотрим!..
Амарча навалился на череп, но тальниковые прутья были сплетены так, что уронить его было невозможно.
– Хо! Амикан не поддается! – кричали болельщики. – Силен хозяин тайги!
Амарча снова навалился на череп, но тот только раскачивался из стороны в сторону и никак не ложился на землю.
– Амарча, разве ты не умеешь бороться? Ноги-то твои для чего? – подсказал кто-то.
И, как в настоящей борьбе, Амарча заплел своей ногой обе «ноги» головы, положил ее на бок. Раздался одобрительный возглас. Амарча коленом прижал голову к земле и поднял руку, как победитель.
– У, расти большой, Амарча! Из тебя выйдет настоящий охотник! – похвалили его.
Амарча сдержанно улыбнулся.
Поверженную голову и кости, чтобы зверь имел все части тела, унесли в лес и захоронили рядом с глазами на высоком кедровом пне.
– Дедушка, прощай! Передай приветы всем нашим родственникам. Скажи, что род эвенков еще живет, не кончился род!.. Спи спокойно!..
Проводы хозяина тайги состоялись. Праздник окончился. В старину он продолжался бы три дня.
…В сторонке дедушка Бали рассказывал ребятишкам сказку про Амикана.
Когда-то в далекие времена, когда еще только земля начиналась, жили в лесу сестра с братом, и больше никаких людей не было. Однажды девушка копала на берегу реки сарану, к ней подкрался медведь и утащил ее в свою берлогу. Стала она его женой. И родились у них дети. Брат этой девушки, скитаясь по тайге, встретился как-то с медведем и пустил в него стрелу. Умирая, медведь признался, что он его зять…
От детей этой девушки и медведя начался род таежных людей – эвенков. С той поры и пошло, что медведя мы чтим как нашего прародителя. Раз он хозяин всей тайги, от его воли зависит удача охотника, а стало быть, и благополучие таежного человека. Разные части тела медведя эвенки считают священными, обладающими чудодейственной силой: одни предохраняют людей от болезней, другие приносят удачу на промысле и обеспечивают успех в хозяйстве, третьи отгоняют Злых Духов…
И еще есть песня, в которой при проводах хозяина тайги поется:
«О дедушка, наш прародитель, ты уходишь с Дулу – со Срединной земли!.. Унеси приветы нашим братьям и сестрам. Передай им, мы живем хорошо: едим вкусное мясо, лакомимся печенью оленей и лосей… Ты уходишь в Хэрпу – в Нижнюю землю, тебя ласково встретит старуха мать, и вещие птицы, Вороны, которым ты принесешь угощение, радостно будут кричать. И мы, провожая тебя, говорим: «О, дедушка, наш прародитель, принеси нам удачу!..»
ИМЯ ЧЕЛОВЕКА
Однажды вечером Мирон Фарков завел разговоров именах эвенков. Не могут русские прозвище отличить от фамилии рода. Ну, что сложного, казалось бы, в имени и фамилии Мады Муктэ? Мадуча имя, а Муктэ фамилия. Он из рода Кабарги, люди-кабарги, вот и все. Правда, для простоты имя у него маленько обрезали, Мадой зовут, но он не обижается, да и нет ничего обидного в сокращении, наоборот, даже гордиться можно. Не каждого так зовут. А поскольку у него в стойбище тезок нет, фамилию даже не произносят, всем понятно, кого зовут Мадой.
Бирагиры – это речные люди, Кондогиры происходят из рода уток-лутков, Дюкугиры – выдры… Для русских, наверное, трудно, растолковывать надо, а нам понятно. К примеру, дедушка Бали, пока не ослеп, носил имя – Амарча. А Амарча – это чуть запоздавший. Кто знает, куда запоздал дедушка Бали. Может, его родители полагали, что он появится на свет ночью, а он, наверное, заявил о своем рождения только утром? А может, он был тем желанным мальчишкой, который сможет продолжить род своего отца, да все запаздывал, не приходил в этот мир… Кто теперь знает… Нынче редко услышишь: «Эй, Амарча Чемда!» Чаще зовут просто слепой, то есть Бали.
Давно так пошло. Остался человек без глаз, люди головы не ломают, зачем зря умом надсажаться, давно уже есть придуманное имя – Бали; хромой – Доколок; глухой – Куйки. У Путугиров из рода уток-тяглоков в самом дальнем чуме факторий родилась девочка с кривым глазом, тоже не мудрили долго – назвали ее Чокоты, кривая. Обижайся не обижайся, а обычай не переделаешь, языки у людей не отнимешь.
Родилась у Сарты дочь. Голова девочки оказалась немножко помятой и похожей на рыбью. Вот и дали ей имя Сури, Суричок – сиг, сиженок.
Костю, как только Фарковы приехали на Суринду, сразу назвали на эвенкийский лад – Костака, а Вовку, меньшого, – ласково Воло, а прозвище – Лягушонок – так оно от отца пошло.
– Егор, а тебя-то как кличут? – спросил Мирон.
– Меня-то? Меня Сырбамэ кличут – глаза, на уху похожие, – нехотя признался тот.
Мирон улыбнулся:
– Вот дьяволы… Всех окрестили… Одного понять не могу, почему у эвенков, что на Подкаменной Тунгуске живут, имена и фамилии русские, а здесь – черт знает что? – снова заинтересовался Фарков.
– Ты, паря, меня слушай, – оживился Егор. – Они темнота, что тебе рассказать могут, меня слушай!.. Я же, едрена мать, ангарский. Фамилья моя, правда, не ихняя, там больше Усольцевы, Пановы, Карнауховы да Брюхановы, но я – чистокровный ангарец, без всяких примесей. Ангарец – это как народность какая. Из деревни Паново я. Наши-то мужики веками эвенков с Подкаменки покручали[26]26
Покручать – снабжать необходимыми товарами.
[Закрыть], пешедралом ходили. Крещеные там эвенки, вот и носят имена православные и по-русски толмачат. Я-то, думаешь, как тут очутился? Давно я их знал, ну и, когда приперло, куда податься, махнул в эту глушь… А эти-то, суриндинские, бегали раньше от русских, они прямо лешаки лешаками. Конечно, купчишки их всяко шерстили, вот и боялись. Те, что на Куте живут, они от власти Советской удрали, дикие вовсе. И нигде не записаны, вроде их и на свете нету. Перед войной-то уж как агитировали да в артели звали – нет, куда там, еще дальше откочевали… Ты, Мирон, сам-то из каких краев будешь? По фамильи должон быть из «швоих ш кошово мыша?», – хохотнул Тириков.
– Угадал. С верховьев Нижней Тунгуски, да только давненько там не бывал, съездить бы как-то надо…
– Тянет родина-то, – вздохнул Егор, – Еще как тянет… Так слушай, паря. Главного-то я не сказал… Раньше-то сюда попы из Туруханска приезжали, да ничего у них, грешных, не выходило. Не могли, стало быть, окрестить. Так вот, однажды, говорят, списались они с якутским попом с Оленька. Приезжает, значит, тот, а эвенки опять ни в какую: обидятся, мол, наши Духи, вера, мол, наша другая. А попик-то хитрый попался, ученый… Кто согласен креститься, тому он, значит, табачку бесплатно дает, бисеру, побрякушек разных. Повалил народ. На дармовое-то умных много нашлось. Радуется поп, обхитрил всех. Крестил, крестил он, икону давал целовать, кадилом, как дымокуром, махал, радый такой, а народу не убывает никак. Откеля, думает, столько нехристей набралось, их вроде бы мало было? На хари-то не может различить, обличьем они все одинаковы: что мужик, что баба – все с косами. Потом заметил: перекрестил, значит, одного лешака, имя ему доброе дал, тот отошел в сторонку, ссыпал табачок в кисет и снова к нему. «Ты куда, харя немытая?» – поп-то ему. А тот: «Табачку еще надо!..» Хэ! Оказывается, каждого эвенка он по два-три раза крестил, по несколько православных имен надавал. Плюнул, говорят, попик, заругался, не ладно, мол, снова вышло. Покричал, покричал, так ни с чем и уехал. Выходит, эвенки тоже смикитили и его самого объегорили. Вот так с именами-то, Мирон Захарыч. – Тириков усмехнулся, похлопал одного эвенка-по плечу. – Правду, друг, я толмачу?..
– Прабда, прабда, – поддакнул тот. – Дабно биль…
– То-то и оно… А ты, Мирон Захарыч, поинтересуйся-ка еще у них, кто когда родился?.. Спроси, никто не знает… Кочсовет пытался завести на них бумажки, да все у них тут перепутано. Вон дед Бали по бумажкам совсем молодой, женить его надо, а другой, даром что ему в сыновья годится, записан стариком. – Тут глаза Егора хитро блеснули, и он, словно открывая какую-то тайну, перешел на шепот: – Я так думаю, паря, тут ведь тоже мудрецы свои были, видно, кумекали, особливо когда на фронт брать стали. Верно говорю?..
– Бумажку начальники писали, – сказал кто-то.
– Вот оно! Писали! – взвился неожиданно Тириков. – Знаем! Кто не темнил, тот и на фронт ушел… Вон у бабки Эки сыновья один другого умнее были, да все полегли. Тогда сын ее, Кинкэ, в Совете сидел, знал, кто когда родился!.. А то – под колодинами нас нашли!..
Тириков победно оглядел мужиков. Те малость подрастерялись. Но оправдываться перед Егором никому не пришлось, выручил всех Мада. Никто не заметил, как он подошел. А как увидели, враз закричали:
– Ты с Мадой давай потолкуй, он по бумажкам тоже молоденький!
Но Егор помолчал, помолчал, будто обдумывая свое открытие, потом вдруг заговорил о другом.
– Как-то пошел я на озеро пострелять… Это я еще на Ангаре жил. А уток в тот год видимо-невидимо было. Тучи. Выводок на выводке. Ползу, паря, к озеру, стараюсь за кустиками, за кочками укрываться. Взгляну – утки, не замечая меня, плавают, кормятся, я дальше. Подполз на выстрел и стал ждать, когда они в кучу собьются, уж потом, думаю, жахну, чего зря патроны транжирить…
Тут мужики понимающе закивали, им-то известна цена заряда. В старину из туши убитого зверя приходилось доставать пулю, чтобы снова использовать.
– Дождался-таки. Целый выводок селезней, все крупные, на взлете. Сплылись. Ну, я и бухнул! Дым! Ничего не видно. Рассеялось, смотрю – все на месте, только некоторые трепыхаются.
– Так что, сразу всех и убил? – засомневался Мада.
– А ты думаешь, загибаю, да? Жалко, Митьки нет, он не дал бы соврать. Да я за сто пятьдесят метров дробовиком глухаря снимаю! – Лицо у Егора серьезное, прямо в глаза мужикам смотрит. А те хоть и знают: Тириков прихвастнуть мастер, однако слушают. – Да не об этом я хотел рассказать, – продолжает Егор. – Это-то ерунда. По одной дробине на утку – и еще выводок уложить можно. Не об том речь. Так вот, паря, слушайте. Развернул я свои бродни, есть у нас такие резиновые сапоги, длинные, как ваши унты-гурумы, воды ни капли не пропускают. Развернул я их и… в воду! Бреду, пробую легонько дно, не завязнуть бы. И все-таки оступился, по самую задницу ухнул! Полны сапоги набрал. Что делать? Плюнул и побрел дальше. Чуть не по горло зашел. Собрал уток, и назад. Но чую, с каждым шагом идти все тяжельше становится. Еле выкарабкался на берег-то. Отдышался малость да давай бродни стягивать. Один снял – мать честная! – караси посыпались!..
– Как караси? Да неужто? – вскрикнул Мада. Он никак не мог в толк взять, откуда там взялись караси. – Вот это удача!..
– Самые настоящие караси! – с деловым видом подтвердил Егор.
– Хороший охотник! У нас таких нету, – засмеялся Черончин.
Потом дошло и до остальных. Егор тоже заулыбался.
Однако и Мада поддел Тирикова на крючок, в долгу не остался.
– По весне я сохатых и диких оленей не стреляю, – сказал он.
– А в чем дело? – встрепенулся Егор.
– Мясо сухое. Одна кожа да кости, зачем мне такое мясо? Собака залает зверя, я подползаю к нему. Ощупаю, сухой – и не беру.
– Постой, это как же? А… а… Ну, паря, ты даешь! А я понять не могу… Еле дошло, что салазки гнешь…
– Да он у нас и без ружья с добычей! – снова засмеялся Черончин. Про ружье он не зря вспомнил. В прошлом году Мада и в самом деле соболя без ружья взял.
А дело так было.
По осени Мада ходил за белкой неподалеку от стойбища. Баловался, разминал ноги, как медведь после зимней спячки, чтобы окончательно не разучиться охотиться. В последнее-то время он зарабатывал себе на хлеб заготовкой дров для конторы.
Поутру, как обычно, Мада закинул понягу за плечи и пошел своей неторопливой гусиной, вперевалку, походкой. И, как на грех, вскоре его старый пес Ларбама залаял соболя. А это редкий зверек, за него много платят. Мада хвать рукой по плечу, а ружья-то нету, забыл. Как прислонил к чуму, когда собирался, так оно там и осталось. «Хэ, вот дырявая память, – обругал он себя, – что же делать?» Ладно, сосенка толстая да суковатая оказалась. Пришлось, как мальчишке, кряхтя, лезть до толстых сучков и оттуда, длинным шестом, сшибать зверя. Сбил, а внизу уж его Ларбама подхватил.
Вот про это и вспоминал сейчас Черончин.
БЕЛЫЙ ЛОСЬ, ЧЕРНЫЙ ОЛЕНЬ
Лето – не зима. Зимой знай сиди в чуме да подбрасывай в ненасытный огонь дрова. Скучно зимой – ни гостей, ни веселых игр. Э, да что там сравнивать – лето есть лето.
Летом, всегда случаются какие-нибудь гости. Вот и нынче они пожаловали. На мысу Лебединого озера, километрах в пяти от Суринды, раскинули свои чумы оленеводы с Куты, и получилось настоящее стойбище. Там ягельник добрый, есть чем оленей кормить. А у нас они появились совсем налегке, нарядные, гордые. Родственникам кучу разных подарков понавезли.
Тетя Сынкоик с дядей Дапамкэем подарили Амарче летний темно-синий зипун, разукрашенный ярким орнаментом, бабушке Эки – шаль с кисточками, выменянную где-то на соболя, а Ургунчэ с Сартой и девочкам – платья-штаны, игрушки. С бабушкой Эки Сынкоик разговаривала так, словно между ними ничего, не было. Наверное, все женщины умеют скрывать своя чувства, ни одним словом не выдадут, что творится у них на душе. Выдать может только взгляд. Бабушка Эки посмотрела на дочь и поняла, что та отступилась, об Амарче больше речи не будет, вздохнула легко и успокоилась.
Гости высматривали невест. После войны в нашем стойбище много вдов оказалось, девочки подросли. Надо думать о будущей жизни, о продолжении рода.
На зависть артельщикам, гости брали в Госторге много богатых товаров: муку, сахар, пахучий табак и пачки махорки…
– Вот кого раскулачивать надо, – говорил им прямо в лицо Мирон Фарков. – Артельщики, можно, сказать, с голоду пухнут, а они, как при царизме, как при старом режиме, господами вырядились, невест высматривают. Будь моя воля, я бы вам ничего не дал. Наели за войну хари-то, теперь баб захотелось!
– Не имеешь права, – отвечали те.
– Тут-то вы шибко грамотные! Соображаете, значит, как выгодней жить? Куда только власть смотрит? Ну, ничего, и до вас доберемся!
– Мы никому плохого не делаем. Зачем сердишься? Пушниной власти вашей помогаем.
– А вы думаете, что наши охотники спят? Они тоже пушнину сдают.
– Ваши-то оленей порастеряли, вот и сидят голодные… Мы тут при чем?
– При том, – сердито хрипел Мирон, но товары им отпускал.
К прилавку, за которым, ворочая мешки, ворчал Фарков, оттирая других, протиснулся Ганча Лантогир, секретарь Совета. Из-за спины его выглядывал Дапамкэй. Лица у них – разомлевшие.
– Это же безобразие! – по-русски закричал Ганча. Выпивший, он становился отчаянным и нахальным.
– Мука, сахар, табак, спичка – все давай, – начал перечислять Дапамкэй.
– И спирта, – повелительно подсказал Ганча.
– И спиртэ! – обрадованно подхватил Дапамкэй.
Мирон молча перевернул порвавшийся мешок с мукой.
– Дядя Дапамкэй, бери карабин! – покровительственно советовал Ганча, похлопывая того по плечу. – Все бери, что твоя душа пожелает! Это я говорю, понял? – А потом, видимо подражая какому-то русскому начальнику, обратился к Фаркову:
– Минуточку, Минуточку, Мирон Захарыч! Ты центнер давай! Центнер! Это я тебе говорю…
– Не кричи, Ганча, под руку. Видишь, с мешком что?.. – Мирон отмахнулся от него, как от назойливой мухи.
– Так! – вскипел Ганча. – Разобразие! Кто, спрашивается, мешок ломал?.. Кто жулик?.. Оленчик, что ли?.. Прошу акт! Формляй, давай Кочсовет, я буду бумажка писать! Верно я говорю? – Ганча кричал на весь домик, поглядывая на гостей – какое впечатление он на них производит. Гости помалкивали, а свои усмехались. Крик Ганчи был пустым, все равно с ним никто всерьез не считался.
Фарков улыбнулся и прохрипел:
– А вон там, – он кивнул в угол, – рваный ящик валяется.
– Где? – Ганча не понял иронии и опять закричал. – Формляй бумажка! Разобразие!
Слово «разобразие» он любил, повторял к месту и не к месту.
– Дулбун[27]27
Дулбун – дурак.
[Закрыть] ты, Ганча. Смотри, докомандуешься, самого куда надо оформят…
Но Ганча слов Мирона уже не слышал, так как в домик, опираясь на посох, вползала мать, старая Буркаик. Эта властная, костлявая старуха держала в повиновении всю родню. Был у нее порок – пугалась неожиданного крика, но, придя в себя, могла и посохом огреть, если что не по ней.
Старуха, охая, опустилась на пол, рядом с женщинами. Ганчу как ветром сдуло.
– Кто здесь шумит? – спросила она и, не дожидаясь ответа, обратилась к Сынкоик: – Ох-хо!.. Кости мои!.. Слава богу, нашла тебя. Собираюсь сходить к вам в гости, да боюсь, не дойду, ноги не слушаются…
– Приходи. У Дапамкэя учуги крепкие, быстро домчат. Я скажу, – приветливо отозвалась Сынкоик.
– Приду, приду, поговорить надо. – Старуха вынула трубку из кисета, болтавшегося на боку, набила табаком и, прикурив, стала пускать дым.
– Девка твоя, говорят, красавицей стала, – польстила ей Сынкоик.
– Растет, да что-то женихов не видать.
– Возьми ее с собой. У нас молодежь ночами хороводы водит, спать не дает. Парней много…
– Позову.
…Наконец покупки были уложены в турсуки, упакованы, а дядя Дапамкэй все тянул с отъездом в свое стойбище. Он несколько раз заскакивал в чум к старухе Буркаик, откуда доносились пьяные крики Ганчи, выбегал на воздух к оленям весь потный, лоснящийся. Сынкоик сидела с Сартой, и другими женщинами, разговаривала о предстоящих кочевьях. Она не терпела запаха «веселящей воды», как впрочем, и все Хэйкогиры. За это раньше купцы их не жаловали, пьющего-то обдурить легче.
– С Ганчой гуляешь? – строго спросила Сынкоик мужа, заглянувшего в чум. Тот вытер потное лицо платком, которым повязывал голову, выдохнул:
– С начальником маленько можно. Он хорошо помог, вон сколько добра набрали. Карабин обещал… Прикажет Фаркову…
Положим, заслуга Ганчи тут была невелика, но если достанет ружье… Сынкоик осмотрела свои турсуки и, видно оставшись довольной, смолчала. Но тут же вспомнила:
– Аргишить будем, не забудь мать Ганчи с ее девкой взять.
– Сказывала она…
Амарча с Воло с утра крутились возле оленей, дядя Дапамкэй обещал прокатить Амарчу. Мечтал покататься и Воло.
– Дядя, возьмем с собой русского, – попросил Амарча. – Он мой друг, тоже на олешках покататься хочет.
Дядя Дапамкэй оглядел лупоглазого Воло, подумал, подумал и махнул рукой:
– Пусть едет. Только отцу скажи…
Воло обрадовался:
– Я сейчас отпрошусь!
«Теперь-то уж точно выпрошу карабин», – решил Дапамкэй.
* * *
Неподалеку от стойбища вырос новый чум. Над ним поставили четыре тонкие и длинные лиственницы, связанные верхушками над дымовым отверстием. Это нымнгандяк – шаманский чум. Сегодня будет камланье.
Устроить камланье просила старая Буркаик. Пусть Сынкоик не стесняется, Ганча хоть и служит в Совете, все же свой человек. К тому же ради него и надо побеседовать с Духами, узнать судьбу денег, пропавших из стола в Кочсовете.
Пока строили нымнгандяк, Сынкоик готовилась. Сейчас уже лето, природа мирно дремлет, а она, Сынкоик, чувствует прилив сверхъестественных сил лишь весной, когда начинают шуметь ручьи, когда неистово бурлит в своем половодье река. На шаманку тогда нападает тоска, беспричинный страх. Страх лишает ее покоя. Частенько среди белых ночей Сынкоик вскакивает с постели и с диким криком, пугая мужа, бежит в лес, садится на берегу горного потока и поет, поет свои шаманские песни. Когда «кружит» умом, чувствует, как входят в нее Духи умерших шаманов Хэйкогирского рода, Ховоны. С каждым годом буйства ее становятся все страшнее и непонятнее, но и сила шаманская растет с каждой весной. Уже несколько лет назад изготовила она двенадцатизубчатый бубен – столько новых земель появилось у нее на Хэрпу, на земле нижних людей. Дапамкэй гордился женой. А сородичей его такое могущество Сынкоик все же пугало. Шаманка ведь пользуется услугами своих, Хэйкогирских, Духов, хотя живет среди Кондогиров и других родов. При желании она может напакостить им. Но вслух таких опасений никто не высказывал, и лучшие промысловые угодья были в руках Дапамкэя.
Нымнгандяк построили наспех: велика ли беда – пропавшие деньги! Галерею Дарпэ – Верхнего мира, сделали из молоденьких лиственниц, стоявших на берегу «шаманской» земли. Эти же лиственницы прикрывали угдупку – входное отверстие.
С противоположной, западной стороны чума соорудили Онанг – галерею из мертвого леса, валежника, символизировавшего Нижний мир, рощу мертвых. По краям Дарпэ поставили небольшие столбы – нэлгэт – из молодых лиственниц, вырванных с корнем. Нэлгэт воткнули вершинами в землю, корнями же они были обращены к небу. Это шаманское дерево Верхнего мира, которое растет корнями вверх, а вершиной обращено к людям.
Многого, конечно, недоставало в шаманском чуме, да ладно. Дапамкэй решил, что хватит; главное – присутствуют три мира: Дарпэ – Верхний, Онанг – Нижний, и сам чум, символизировавший Среднюю землю, – Дулу; остальное от мастерства Сынкоик зависит. А в ней-то уж он уверен.
С отрешенным видом Сынкоик вошла в чум, развела там огонь, и некоторое время оттуда слышался невнятный шепот и пение. С наступлением сумерек Сынкоик вышла из чума, что-то сказала Дапамкэю и удалилась в стойбище. В нымнгандяк потянулись люди. Приходили и степенно садились по кругу. Амарча с Воло одними из первых проскочили вслед за дядей Дапамкэем и замерли, как мыши, у самых оснований жердей. Пришел все еще не протрезвевший Ганча, за ним, кряхтя и опираясь на посох, влезла мать. Дапамкэй показал им рукой на малу – почетное место, напротив двери.
– Не будет ли ветра? – спросила старуха, устраиваясь поудобнее. На ней был праздничный зипун из черного сукна, украшенный орнаментом и блестящими медными пуговицами. Длинные седые волосы спрятаны под цветастым платком, повязанным, низко, по самые глаза.
– Зайцу и гагаре ветер не помеха, – загадочно ответил ей Дапамкэй.
На груди его красовался холмэ[28]28
Холмэ – нагрудник.
[Закрыть] из дорогого синего материала, опушенный шерстью кабарги. Волосы были прибраны – уложены на затылке в пучок, отчего Дапамкэй сильно походил на рисунчатого китайского божка.
В косы некоторых женщин были вплетены связки старинных серебряных монет, да и мужчины украсили себя, как могли. Вид у всех был необычный, таинственный.
Чтобы лишний раз не попадаться на глаза взрослым, Амарча с Воло укрылись зипуном и лежали не шелохнувшись, стараясь даже потише дышать. Сейчас начнется камланье. Тетя Сынкоик будет говорить со своими Духами, и они ей укажут, где надо искать деньги Ганчи.
Неужели у него их украли? У эвенков ведь не было никогда воровства.
Среди тех денег была и доля бабушки Эки с Амарчой. Советская власть помогала семьям погибших на франте. И вот деньги исчезли. Правда, кое-кто предполагал, что новый председатель Совета вместе с Ганчой пропили те денежки. Частенько они бывали навеселе. Ходили, махали руками. Ганча, как всегда, пытался командовать. Но кто знает, может, и потерял их Ганча, пьяный куда-нибудь положил и забыл… Вон, у Мады тоже память стала дырявой, без ружья на охоту ходит…
