Текст книги "Мне снятся небесные олени"

Автор книги: Алитет Немтушкин

РАССКАЗЫ БАБУШКИ ЭКИ

…Была еще зима, промысловое время, когда однажды ночью, на стоянке, подняли собаки переполох. Вскочил, как молодой олень, испуганный Колокан, схватился за ружье. Вылезли из меховых мешков сыновья, перепугалась мать, тогда еще не бабушка Эки, а просто Эки – Старшая Сестра Всех Живущих. Так обращались к самым уважаемым людям, и это имя надо было уметь заслужить. Эки стала оживлять потухший огонь:

– О, Добрый Дух! Кто к нам пожаловал?! С добром ли, с худом ли? Оборони нас, о Добрый Дух!.. – приговаривала она, копошась у очага.

За чумом захлебывались в лае собаки. И не понять было, что происходит там, в темноте. Собаки у Эки с Колоканом умные, не пустолайки, зря шум поднимать не будут. Не шатун ли пожаловал? Кто знает, может, бродит рядом. Он хоть и прародитель эвенков, но ружье или пальму иметь надо, когда он в гости приходит.

– Мужики! – сквозь собачий лай послышался чей-то крик.

Замерли в чуме.

– Мужики, уймите собак, разорвут!..

Колокан выскочил в темноту, на мороз.

– Ча! – закричал он. – Ча!

Угомонились собаки, отошли в сторону. Стряхнув в темноте снег с одежды, в чум, весь закуржавевший, ввалился какой-то мужчина.

– Чуть не съели, окаянные!

По голосу узнали Амарчу Чемду.

– Откуда? – удивились. – Время-то нынче не по гостям ездить, а белок добывать. Заблудился, что ли?

– Стоянку вашу еле нашел. По следам ехал. А тут псы… моего Серого, поди, совсем покалечили.

Амарча Чемда разделся, попил чаю, и уж потом протянул им бумагу.

Эки и Колокан испуганно замерли. Таежники всегда боялись бумаг. Ничего доброго в них никогда не бывало. Одни лишь долги.

Взглянув на присмиревших хозяев, Амарча успокоил:

– Не пугайтесь, это хорошая бумага.

И неторопливо стал рассказывать новости, ради чего он в такое время кочует по чумам эвенков.

Летом, в месяц Мучуна, то есть в июне, в период набухания почек на деревьях, намечается большой суглан всех эвенкийских родов, кочующих по Суринде. Амарча Чемда объехал почти все стоянки, люди согласны. Русский начальник просил и вашего согласия. А потом, как бы между прочим, добавил:

– Он просил также сказать вам, что на этом суглане толмачом будет ваш Кинкэ. Говорит, к этому времени должен приехать.

Хэ! Знал, знал этот лешак, как сообщить эту новость. Нет бы с нее начать!

– Эх-хэ! – оживились братья.

Расцвела алой зорькой Эки, заулыбался Колокан. Всем стало хорошо.

– Ну, Амарча, чем тебя отблагодарить-то, не знаем! У меня сейчас сердце наружу выскочит! За то что тянул, придется завтра оленя мозгочить! – радовалась Эки.

Сыновья и Колокан шумно поддержали ее. Не каждый день в чуме такие новости!

Развязались языки. Вспомнили, как три года назад через их летнюю стоянку проезжала молодая русская женщина Глафира Макаровна Устинович. Она записывала в тетради каждую мелочь, расспрашивала о жизни в тайге, об охоте, обычаях, о сказках и преданиях, обо всем. Удивлялись люди, зачем ей это? Разве есть что интересное в их кочевой жизни?

Эта удивительная русская женщина смешно коверкала эвенкийские слова, но разговаривать с ней можно было. Она сама охотно рассказывала про новую жизнь, про сказочный Ленинград, где бедняки поднялись на своих богачей, побороли их и установили свою, справедливую, власть. Лозунг у власти таков: кто не работает, тот не ест!

Кинкэ сразу привязался к этой необыкновенной женщине, внимательно слушал ее, сам о чем-то расспрашивал. А перед отъездом она вдруг сказала Колокану:

– В Ленинграде открывается институт Народов Крайнего Севера. Будут учить ваших детей, чтобы понимали язык бумаги, чтобы у вас была своя национальная интеллигенция. Я заезжала в Нербоко, в ваш центр, и договорилась о нескольких учениках. Хочу, чтобы учился там и Кинкэ. Он способный, умный юноша. Думаю, когда овладеет грамотой, станет настоящим хозяином своей земли. Какое будет ваше слово?

Обращение русской женщины понравилось Колокану, но он молчал, словно обдумывал сказанное, а Эки не смела лезть со своими советами – ее не спрашивали, как ее спрашивали и Куманду, старшего брата, он еще без жены, без своего чума, значит, и он – безголосая рыба. Слово было за Колоканом.

– У нас вера такая: мужчина должен быть добытчиком, кормильцем своей семьи, – сказал неопределенно отец.

– С грамотой-то он лучше прокормит, – стояла на своем женщина.

Эки взглянула на сына и поняла – в мыслях тот давно уже далеко кочует. Поняла, но вопреки себе заговорила:

– Разве это дело – мужчине с бумагами возиться? Кто будет за оленями присматривать? Да и тори пора готовить, не век же ему со стариками жить…

Не успела договорить, как ее перебил Колокан:

– Ча! Кто здесь хозяин? Не мной было сказано: волос длинный, а ум короткий. О вас, женщинах, сказано. Это и тебя, матери моих детей, касается!.. Моя речь такова: если едут другие, пусть и Кинкэ наш новую тропу осваивает. Чем он хуже?

Так неожиданно решилась его судьба, и Кинкэ вместе с женщиной уехал куда-то на край света.

Первое долгожданное письмо, успокоившее сердце Эки, получили к Новому году, когда уже закончили осеннюю охоту. Каждый человек, побывавший в чуме, желал послушать, о чем пишет Кинкэ. По нескольку раз перечитывали письмо. Люди радовались, что Кинкэ жив и здоров, вслух одобряли его заботу о здоровье родных, об охотничьем промысле и недоуменно замирали, когда Кинкэ описывал город.

«Что можно рассказать о городе? – спрашивал Кинкэ и сам же отвечал. – Боюсь, что из моего письма вам не все будет понятно. Тут, как сказителю, нужно время, чтобы все объяснить. Чудеса здесь на каждом шагу.

Город в основном состоит из камня и железа, куда ни кинь взгляд – всюду камень и железо, даже берега реки Невы и многочисленных речек одеты в камень. Дороги и улицы гладкие, как доска. По ним день и ночь, гудя и свистя, снуют машины и трамваи. Без лошадей большие железные санки бегут по улицам, возя людей и всякие грузы. Трамвай, тот еще больше, еще сильнее, потому что сколько людей не влезет в него (некоторые даже висят с боков и сзади), все равно везет.

И дома здесь тоже каменные, громадные, как скалы. Окошко на окошке сидит, как большие каменные норы. Комнаты в них есть такие огромные, как наша поляна в стойбище. Все эвенки вместе с оленями, собаками могут войти, да еще место останется. Они такие высокие, что загораживают все: и деревья и солнце. Скучно глазам. В первое время мы все скучали, очень хотелось домой… Ходить по улицам мы боялись. Думали, вдруг зазеваешься, выскочит машина из-за угла и задавит. Гул, лязг, скрежет железа, гудки и свистки машин, казалось нам, с ума сойти можно. Мы плохо спали по ночам, постоянно вздрагивали и вскакивали…

Выдали нам тут русскую обувь – сапоги, теперь-то привык я к ним – хожу, город разглядываю, а поначалу тяжело было, будто в оленьих башмаках [34]34
  Олений башмак – путы; палка о ременными застежками на концах.


[Закрыть] . Но без сапог еще хуже – в первые дни я все ноги об камни отбил…

Привыкаю я помаленьку, и город начинает мне все больше и больше нравиться. Может, это еще из-за того, что у людей тут сердца не каменные, а добрые и отзывчивые. К нам все здесь хорошо относятся. Каждый день вижу Глафиру Макаровну, которая учит нас, эвенков, и сама учится эвенкийскому языку…»

…И вот Кинкэ летом вернется домой. Будет толмачом на суглане. Как же не порадоваться такой вести?! Всю ночь пылал костер, слышался нескончаемый разговор. По этому случаю и у Колокана язык развязался – вспоминал, он родовые сугланы, покруты в русских деревнях.

С тех пор семья Хэйкогиров, и особенно сердце Эки жили ожиданием лета. Мать начала считать дни, но это оказалось таким мучительным занятием, что она вскоре оставила его. Потом она поняла – надо постоянно давать своим рукам и голове работу, так незаметнее летит время. С раннего утра, хотя и раньше она не сидела без дела Эки начинала возиться с котлами, посудой, едой для собак, аргишила на новые стоянки, день и ночь не давала себе роздыху. Муж с сыновьями шутили:

– Видать, у тебя еще одни руки выросли, мать?

– У меня крылья выросли!.. А вы не смейтесь, лучше о помощницах мне подумайте, а то останетесь бобылями. Я помогла бы ребятишек нянчить… Тебе, Куманда, пора уже своим гнездом обзаводиться. Я слыхала, Чемды свою дочь хотят за старого Майгунчу выдать. У него оленей – как муравьев в лесу. Не у каждого ума хватит их сосчитать. Вот и будет, бедняжка, второй женой у старика…

Куманда нахмурился.

– У нас тоже хватило бы оленей, – продолжала мать, заметив, как он опечалился. – Но не знаю, кому их готовим. Ты, отец, не решил, к кому пойдем за «уздой согласья»?

– Лето покажет. Может, с Чемдами летовать будем, – отвечал, чуть улыбнувшись, Колокан.

Значит, и отец заметил. Куманде нравилась девушка.

Пришел месяц Телят – самое желанное для эвенка время. Появление олененка – вот настоящая весна! Ведь оленята – самые красивые и самые желанные цветы тайги и тундры! У таежников одна мысль: хороши бы все важенки оленят подарили. Вот счастье было бы!

Но и хлопотное это время. За каждой важенкой нужно глядеть в оба: чтобы олененок не на снегу родился, иначе не жилец он на белом свете, а для этого надо уметь солнечные, открытые места выбирать. Любую мелочь надо предусмотреть. «Лучше жену потерять, чем оленя» – так в старину говорили.

Но, видно, весна решила преподнести Хэйкогирам еще одну радость. Все два десятка важенок принесли тонконогих, темноглазых оленят.

Повеселел Колокан – не в тягость стали обязанности пастуха. Вместе с солнышком он вставал с постели, будил сыновей, и, наскоро попив чаю, опоясавшись арканами, взяв ружья и пальмы, – все трое скрывались в лесу. Надо осмотреть не только пастбище, где пасутся олени, но и всю ближнюю тайгу: не появился ли где амикан поблизости? Он вылез сейчас из берлоги, тощий, злой на весь белый свет, бегает по всей тайге – разминает ноги. Когда еще появится сочная трава и сладкая ягода, когда еще нагуляет он жиру? А сейчас надо укараулить от него беспомощных оленят. Могут появиться и волки. Эти разбойники – дай им волю – прирежут все стадо, сразу можешь оказаться нищим. Правда, у волков теперь тоже хлопот хватает: нянчат своих волчат, но если учуют оленей – не миновать беды.

Идут по тайге мужчины, кричат, стучат пальмами по деревьям – услышат непрошеные гости людей, отвернут в сторону. Не любят звери с человеком встречаться. Надо еще костры запалить, чтобы пахло дымом, а потом можно и к оленям вернуться, запятнать малышей – поставить на ушко родовое клеймо.

До самого полудня мужчины будут рядом с оленями, возвратятся в чум, чтобы поесть, и снова в тайгу. Мокро стало – появились в лесу светлые лужицы. Ну, да это тоже не большая беда, лишь бы уберечь оленей, тогда зимы да холода нипочем будут.

В молодости быстро забываются несчастья, как не задерживается мутная вода в стремительном ручейке.

Забылась тяжелая зима, засияло молодое солнышко и принесло Куманде светлые мечты. Как-то мать прислушалась к песне сына, которую он пел, возвращаясь к чуму, зимы не было в песне, была весна и любовь.

 
Улетели вьюги белой куропаткой,
Эгэлэй, эгэлэй![35]35
  Эгэлэй – непереводимый припев.


[Закрыть]
Заалел восток глухариной бровью,
Эгэлэй, эгэлэй!
Там, где закат целуется с восходом,
Эгэлэй, эгэлэй!
В самом центре Полночной Земли,
Эгэлэй, эгэлэй!
Появились цветы тайги – оленята,
Эгэлэй, эгэлэй!
Наша надежда и наши крылья,
Эгэлэй, эгэлэй!
Оленята вырастут и понесут меня,
Эгэлэй, эгэлэй!
Туда, где находится сердце мое,
Эгэлэй, эгэлэй!
 

Песня хорошая, а вот пел ее Куманда с грустью. Хэ, подумалось матери, в мыслях-то ты совсем в другом месте кочуешь. Пошутили тогда про дочку Чемды, да, видно, вправду, надо готовить оленей на тори. Вырос Команда, стал мужчиной; вон и у Кутуя появился пушок над верхней губой. Но Кутуй стеснительный, смирный, как ездовой олень-учуг, весь в отца, такой же неразговорчивый, точно у него рот зашит. Ему невесту придется самим выбирать…

Эки вспомнила свои молодые годы и тоже взгрустнула. Но то ли весна такая дружная и солнечная была, то ли радость ожидания младшего сына не дали грусти расти, вскоре она облегченно вздохнула:

– Хэ! Как хорошо молодым быть!..

Улыбалось солнце, смеялись ручьи, искрился ослепительный снег – больно было глазам.

Тут и время подоспело вести караван на суглан в Суринду. Начались привычные хлопоты, суматоха. Проветренные, починенные зимние парки, шапки, унты, штаны из ровдуги[36]36
  Ровдуга – оленья замша.


[Закрыть], рукавицы – все упаковали в аккуратные узлы, сложили в турсуки и свезли на лабаз. Оттуда достали летнюю одежду, перетрясли, осмотрели – не погрызли ли где мыши? Примерили – Куманда растет, малы ему праздничные наряды! Пошутили, посмеялись, да ничего, придется Эки поработать иголкой и сшить новый зипун, а этот достанется Кутую.

– Пока у меня сердце с крыльями, так разрисую новый зипун, что ни одна девушка не пройдет мимо, не взглянув на тебя, – пошутила Эки. – Все невесты твои будут. Вот где только оленей столько возьмем?!

Три дня томились мужчины от безделья, пока Эки на свой лад кроила и украшала бисером, разноцветными лоскутками новое сукно, но зато сшила на славу, не уронила чести мастерицы. Любят мужчины яркое, как дети.

Тронули аргиш знакомой тропой мимо хребта Олений Сосок, по марям, по болотам, до самой речки Суринды, к летнему стойбищу, где намечено проводить суглан.

Хэйкогиры первыми подошли к Суринде. Поставили чум на прежнем излюбленном месте, огляделись – зря торопились, никого еще нет. Ладно, не беда. Можно порыбачить, поохотиться на уток, отдохнуть, благо деньки хорошие.

Зазвенели гугары на оленях Ушкагиров, Анкоулей, Кондогиров, Бирагиров… В один день выросли островерхие чумы и запылали рядом костры. Наверное, никогда еще не бывало на берегу Суринды столько костров и чумов сразу. Людей-то, оказывается, в тайге тоже целый муравейник! Шумно стало. Лаяли и постоянно затевали драки собаки, пришлось унимать задиристых забияк, привязав к деревьям. Между чумами бегали, хоркая, важенки – разыскивали оленят.

От чума к чуму потянулись люди. Мужчины вели разговоры об охоте, о прошедшем отеле, о предстоящем суглане; у женщин – свои дела; а молодежь стала заводить хороводные пляски. Весна всегда была временем «ёхорьё». До самого утра не смолкали смех, крики, гомон. И, как всегда бывало, начнут танцы молодые, а потом, глядишь, выйдут из любопытства и пожилые – вроде бы просто так, хоровод посмотреть, да не заметят, как сами увлекутся, пустятся в пляс, и зашумит тогда все стойбище.

В один из теплых, по-настоящему летних вечеров, когда солнышко уже гнездилось на макушках деревьев, все люди вышли из чумов к кострам, с интересом поглядывали на молодых. И, как всегда в таких случаях, послышался чей-то голос:

– Эй, Амарча Чемда, иди, вставай в круг!

– Мада! Присоединяйся!

– Эх, была не была! Вспомнить молодость, что ли? – тут же вскочил Чемда. Голос у него хороший, раньше он часто бывал заводилой на молодежных гулянках, мог до утра петь да плясать.

Тряхнув косматой своей головой, улыбаясь, он, прошел в хоровод.

– Тогда тебе и начинать!..

– Ну, хитрецы!

Все засмеялись. В круг встали еще несколько пожилых мужчин.

– Где ты, наше солнцеликое счастье! – начал Амарча, но поперхнулся. – Что-то голос у меня охрип!..

– Вот привезут русские спирт, сразу прочистится!

Снова раздался смех, шумно стало.

– Со спиртом и безголосые запоют! А ты так давай!

Амарча прокашлялся:

 
О солнцеликое счастье!
Ёхорьё, ёхорьё!
 

Хоровод подхватил:

 
О солнцеликое счастье!
Ёхорьё, ёхорьё!
 

Амарча повел дальше:

 
Ты глазами зовешь меня,
Ёхорьё, ёхорьё!
Идти за тобою в неведомую даль,
Ёхорьё, ёхорьё! —
 

глуховатым, но приятным голосом выводил Амарча. Никто не мог соревноваться с ним в любовных песнях. Умел он вязать слова, и песни его получались самыми красивыми.

Хороший хоровод вышел. Но где-то на середине песни мысли Амарчи повернули на сегодняшний день, и он запел:

 
В нашу тайгу идет новая жизнь,
Ёхорьё, ёхорьё!
Братство и дружбу нам обещает,
Ёхорьё, ёхорьё!
Об этом будет наш суглан,
Ёхорьё, ёхорьё!
На суглан приедет Кинкэ Хэйкогир,
Ёхорьё, ёхорьё!
Он в красивом каменном стойбище учился,
Ёхорьё, ёхорьё!..
 

Хэ, какой хоровод получился! Обо всем было спето. Уставшие танцоры повалились на молодую траву, а потом, отдохнув, затеяли борьбу. На этот раз Куманда отличился. Тут ему не оказалось равных. Начали подзадоривать мужчин.

– Спины у вас еще весенние, – шутил Амарча, – размякли после зимы. На следующий год с Кумандой померяюсь силой. Он здоровый, как лось, но, думаю, меня, как родственника, пожалеет и нарочно поддастся.

Слова Амарчи вызвали громкий смех, а смущенные парень с девушкой убежали к реке.

Скоро будет новая семья.

Уже утром расходились по чумам. Все думали об одном: когда же приедут русские? Вон, комар уж ударил, надо будет оленей гнать на летние пастбища, а их все нет и нет… Интересно, каким Кинкэ стал, наверно, шибко походит теперь на русских?

Посматривали вниз по течению реки, на дорогу, ведущую к Нербоко, – может, оттуда появятся новые власти. Кончались припасы муки, соли, табака, потому и ждали их с нетерпением.

– Купец не заставил бы себя ждать. – Кое-кто осуждающе качал головой. – Тут как тут был бы.

Парни и девушки просили старух погадать на палочках, когда же прибудут русские и, считай, все прокараулили их! Грех один вышел, стыдно вспоминать даже! Да что поделаешь, если русские, как нарочно, решили показать им чудо!

– Пусть лучше об этом Мада расскажет, – смеялись потом над собой.

– Память дырявая стала, – улыбаясь, отнекивался Мада, но, поломавшись, все же рассказывал.

А дело было так.

Мада проснулся от сильного толчка в бок.

– Скоро солнце будет с другой стороны заглядывать в чум, а ты все валяешься! Нет ли пролежней на боках? Сколько тебя можно будить?! О, леший наградил меня таким муженьком… Другие давно уже мяса, рыбы наелись, а у меня вечно котлы чистые!.. Вставай! – жена еще раз ткнула Маду и вышла из чума. Но и с улицы продолжали сыпаться ее проклятья. По словам Мады, она оправдывала свое имя Онголик – Кедровка. Долбила и долбила…

«Вот поганая птица! – недовольно подумал он о жене. – Не даст выспаться».

Вчера он лег поздно, хотя, надо признать, и без этого был большим любителем поспать да поваляться на шкурах. Все это знали. Даже прозвище ему придумали: «Амэ – на ходу спящий». В глаза, правда, никто так не говорил, но до ушей Мады оно все же дошло. «Это, конечно, моя Кедровка придумала», – считал он. Тогда еще люди ценили его руки – лучше всех он умел делать берестяные лодки. Легкие, удобные получались.

Пока ждали русских, мужчины высмотрели несколько толстых берез, надрали бересты, и Мада смастерил три лодки. Эту работу он почти никому не доверял. Сам сходил в лес за еловыми корнями, чем сшивать лодку, насобирал липкой серы, сам перемешал с углем – хорошая замазка вышла для швов. В такие дни Маду трудно было узнать, даже сон у него пропадал, ходил он веселый, покрякивал на своих помощников. Ему бы бересты доброй – всем бы наделал лодок!..

Поднявшись со шкуры, Мада лениво зевнул, почесал пятерней в грязных волосах и потянулся за трубкой. «Хэ, сладко же спать. Зачем только вчера сетенку закинул, – подумал он. – Глядишь, полежал бы еще. А эта, Кедровка, сходила б к соседям, принесла рыбы – и никакой заботы. По нимату доля от улова Хэйкогиров полагалась и нам. Они вчера ленков и тайменей поймали… Эх ты, Кедровка!»

Одевшись, набил трубку мхом и вышел на улицу.

А солнце и впрямь было уже над головой. Слегка палило. Около чумов разведены дымокуры, к ним жмутся олени. Женщины у костров копошатся, с речки доносятся крики ребят.

«Славный будет денек, ни облачка на небе. Может даже паут ударить».

– Ребятишки! Мою лодку не растопчите! – крикнул Мада.

Никто его лодку не собирался топтать, а крикнул он просто так, давая о себе знать: вот, мол, я не сплю, на ногах. Кое-кто, действительно привлеченный крикам, обернулся и молча посмотрел на него. Ага, теперь можно и заняться чем-нибудь, но прежде надо сетку проверить.

Мада вперевалку, как гусь, спустился к реке, перевернул берестянку и, подняв, осторожно опустил на воду. Ладная вышла лодчонка – ни капли не пропускает. Поудобнее усевшись, он стал веслить к курьюшке, где вчера закинул сеть. На реке было спокойно – ни ветерка, ни ряби. Над головой со свистом пролетела утка, со стойбища доносился привычный гомон.

Возвращался Мада повеселевшим. Попалось штук пять небольших щук, несколько окунишек, налимов. Конечно, это тебе не таймени, но уха все же будет.

«Успокоится моя Кедровка, – думал он, – работу ей привезу. Пусть гремит котлами, а то, видишь ли, они у нее вечно чистые! Ки… рэк!.. Ки… рэк!» – Мада передразнил птицу.

Но вдруг замер, перестал грести, насторожился: послышался какой-то непонятый гул.

«Откуда гром?» – Он огляделся по сторонам. На небе – ни облачка.

Хотел было опустить в воду весло, но уши снова поймали тот диковинный шум. «Верно ли слышат мои уши? – Мада даже потрогал одно ухо, другое, ощупал себя, нет, все у него в порядке. – Так откуда же гром? О, Добрый Дух! Не конец ли света пришел?!.»

Гул становился все громче. Мада глянул на стойбище – там тоже творилось что-то-невероятное – все бегали, кричали; неистово, захлебываясь, лаяли собаки; метались олени.

– Амарча…а…а! Ганча…а! – крики сливались в один сплошной вой. Кто-то уже молился, кто-то искал дестей, дети плакали.

«Конец света!» – опять мелькнуло в голове у Мады. Схватив весло, лежавшее на бортах лодки, он заспешил к берегу.

Грохот, похожий чем-то на отдаленный гром, нарастал, становился отчетливее. Затем из-за хребта, над лесом, появилась какая-то огромная, сверкающая на солнце птица. Это она изрыгала страшный, непонятный пул.

«Не посланцы ли это бога – Эксэри?!» – Мада выпрыгнул из лодки, да с перепугу не рассчитал и бухнулся в воду. Вскочил, как молодой олень, вскарабкался на сухое место. Ошалело заозирался вокруг.

В тот момент увидел его старичок Куйки. Он один оставался спокойным, сидел на бережке рядом с костром и смолил лодчонку. Он был совершенно глухим.

«Хэ, откуда у Мады ноги взялись? – удивленно подумал он. – Уж не амикан ли его пугнул? Хорошо бы! Пошустрее будет, засоня…»

Куйки проследил за резвостью Мады, но увидев его вконец обезумевшим, забеспокоился сам. «Однако тут дело вроде не в амикане. Что-то больно лицо у него чудное…»

Старичок обернулся к стойбищу, разглядел шарахающихся из стороны в сторону людей, встревоженных собак и оленей, испугался – вдруг опасность какая рядам? И тут глаза его наткнулись на что-то диковинное, движущееся по небу. Куйки вскрикнул, вскочил на ноги и заковылял, выбиваясь из сил, за Мадой…

Через некоторое время грохот стал слышен и на реке, потом все увидели, как это странное существо, шлепнулось на воду, взметнуло тысячи брызг и оглушительно зарокотало, да так, что ушам больно стало. Наконец затихло.

Из лесу доносились причитания, стоны, плач ребятишек… Но вскоре и там все смолкло.

От тишины у Мады зазвенело в ушах. Зажал одно ухо рукой, но звон не проходил. Разжал – тишина… Залилась как ни в чем не бывало птичка, в траве застрекотал кузнечик. Они что, ничего не чувствуют? Придет конец света, а они все так же стрекотать да петь будут?

«Сейчас чудовище пойдет людей искать». Не помня себя, ломая кусты, Мада побежал еще дальше в чащу. Попалась большая коряжина с корнями, похожими на рога лося. Хотел перелезть, да одышка взяла, ослаб вконец и сполз на мох, боязливо прижался к коряжине, втиснулся под нее – будь что будет.

Не успел Мада отдышаться, как затрещали рядом кусты – это продирался старик Куйки.

«Боже, кто это? Не за мной ли?» – Мада зажмурил глаза.

Эки прочесывала мягкую кору жимолости на стельки, когда до ее ушей донесся этот необычный гул, словно кто-то на одном дыхании тянул монотонную мелодию на пэнггивкэвуне. Но почему так долго и нудно, да и звук-то становится каким-то рокочущим? Похоже на гром, но и громом такое не назовешь. Взволновалась и в замешательстве выскочила из чума; на улице тоже происходило что-то странное. Навстречу ей бежала жена Мады с перекошенным от страха лицом.

– Эки, ладно ли у меня с головой? Что-то гудит! Не коварство ли, это Злых Духов, хэй?..

– Что-то с небом случилось! В той стороне! – испуганно показала рукой Эки. О, Добрый Дух, не дай нам пропасть!..

Над верхушками деревьев показалась темная, движущаяся точка.

– Вон оно! Вон оно! Что это?! – закричали разом женщины и ребятишки.

– Дети!.. Сарта!.. Ганча! Хэ-эй!..

Кричали одновременно все. Залаяли собаки, звякая колокольчиками, вскочили и заметались олени. Люди, схватив на руки ребятишек, помчались к лесу. За ними – собаки, олени. Так все и бежали, обезумевшие, боясь отстать друг от друга, стараясь держаться вместе.

Амарча Чемда зачем-то схватил в руки пальму, словно хотел защищаться от этого чудища.

– Под колодины прячьтесь! – кричал он.

Мимо него, колотя в бока сильного ездового оленя, промчался к лесу старик Майгунча. Когда он успел заарканить учуга?..

– О, Добрый Дух!..

– Кинкэ Колоканович, выходите первым, а мы уж не будем пока показываться. Еще больше можем людей напугать, – сказал представитель Комитета народов Севера Иван Петрович Петров, высокий молодой мужчина.

Летчик сдвинул дверцу стальной птицы, и Кинкэ выпрыгнул на каменистый, берег. Обернулся – гидросамолет «Комсеверпуть-2» гигантской гагарой распластался на воде. Жаром пахнуло от моторов, засверкали на солнце стекла пилотской кабины. Такого чудища не диво испугаться! Кинкэ, уже немало повидавшему русских чудес, и то вначале боязно было садиться в него. А тут, виданное ли дело, для таежных эвенков – гигантская грохочущая птица в воздухе?

Стойбище было пустым. Одни чумы и дымящие костры. Собак и то не видно, лишь те, что на привязи, с удивлением уставились на Кинкэ. Надо искать людей.

– Люди! Люди! Выходите, не бойтесь! Это я, Кинкэ Хэйкогир! – закричал он. – Это я, Кинкэ! Прилетел на железной птице русских! Выходите!..

В ответ ни звука.

– Иван Петрович, я пойду найду кого-нибудь, а там…

– Хорошо, – понял его Петров я, улыбаясь, сказал летчику: – Надо же, а? Ведь слухи-то о железных птицах у них давно ходят, а встреча видишь какой получается?

– Знаю, – отозвался тот. – И у нас, в русских деревнях, до сих пор так. Прилетишь – чего только не насмотришься!.. Кого из подполья вытаскивают, кого из сена… Привыкнут!

– Конечно, привыкнут, – опять улыбнулся Петров.

Кинкэ поднялся к стойбищу, прошел мимо одного распахнутого чума, заглянул во второй – никого… Везде пусто.

– Люди! Это я, Кинкэ! Прилетел на железной птице русских! Не бойтесь, выходите!

Никто ему не ответил.

Кинкэ постоял, подумал, потом решительно пошагал к лесу. Дошел до большой коряжины, хотел было обойти ее и тут увидел чьи-то ноги, обутые в мокрые суконные унты.

– Гирки, друг, вылезай! – Кинкэ потянул за ногу. Человек закричал дурным голосом, стал еще дальше втискиваться под свое укрытие.

Кинкэ узнал Маду.

– Мадуча, Мада! Это я, Кинкэ!

Мада, превозмогая страх, приоткрыл один глаз.

– Откуда ты? – губы его тряслись, голос дрожал. На щеке смешно дергалась бородавка.

– Вылазь. Я прилетел на железной птице русских людей. Пойдем к берегу, вставай, поможешь найти остальных. – Кинкэ не удержался от улыбки. – Что, думали посланцы Эксэри прилетели?

– Голос как будто твой. Лицо будто твое. Не привидение ли ты?

– Нет, я самый настоящий Кинкэ. Пойдем, – он потянул Маду за рукав.

Из-за дерева, осторожно выглядывая, словно скрадывая добычу, показался Амарча Чемда.

– Ты не нас ли приготовился бить? – засмеялся Кинкэ, увидев у Амарчи пальму.

– Кинкэ прилетел! – закричал Амарча. – Эй, выходите! Кинкэ здесь!

Лес ожил. По одному, держа за руки малышей, к ним стали приближаться люди.

Вышла Эки. Нет, глаза не обманывали – это был ее сын, Кинкэ. Она бросилась к нему:

– Хутэ, откуда ты взялся? С неба?

Кинкэ прижался к матери. Пойманной птичкой затрепетало, запрыгало сердце Эки. Поцеловать бы сына, как это делают русские, но у нее хватило сил сдержаться, лишь принюхалась к нему – сколько лет прошло, сколько дорог Кинкэ обошел, а запах остался! Не выветрился!

Краем глаза увидела, что и сыну хотелось поцеловать ее, но он тоже смущенно переборол себя, не дал волю чувствам.

Эки чуть заметно подтолкнула Кинкэ к братьям, к другим людям: отдай знаки внимания и им, ведь тебе все рады, все тебя ждали. Кинкэ понял и, улыбаясь, стал здороваться.

– Пойдемте к самолету, – сказал он.

– Эбэй! Не пойдем, – снова испугались люди.

– Пойдемте! – повторил Кинкэ и потянул за собой Куманду и Амарчу Чемду. Те боязливо, все еще упираясь, двинулись за ним, а сзади, переговариваясь, прячась за спины мужей и братьев, шли женщины. Мужчины все же приблизились к гидросамолету, а женщины словно застыли поодаль, на угоре.

– Он живой! Слышите, дышит! – прислушавшись к шипению рации, сказал кто-то.

– Да, да, дышит, – все закивали согласно.

– А где у железной птицы сердце, здесь? – чуть осмелев, Мада указал рукой на один из моторов.

– Верно, – с улыбкой подтвердил Кинкэ.

Помаленьку и остальные набрались храбрости, осмотрели чудо. У железной птицы обнаружили все, что должно быть у настоящего живого существа. Однако, в отличие от обычной птицы, у этой оказалось два сердца – моторы, два живота – кабины, несколько клювов – лопасти, и длинные запутанные кишки – провода… Все было у этой птицы, тем более что кормить ее надо очень пахучей жидкостью.

– Люди, обуздавшие эту громадную гагару, наверное, самые великие шаманы! Они всюду могут бывать! В Верхнем мире, на Солнце и на Луне! Они могут, долететь до звезд! С душами наших предков могут встречаться! О, это великие шаманы! У нас таких нет! – за всех высказался Мада. Это была его знаменитая речь, которая запомнилась всем.

Летчик, бортмеханик и Петров выслушали эту «говорку», переведенную Кинкэ, и тогда Петров сказал ответные слова:

– Мы очень рады, что вам понравилась наша птица. Человеческий разум может все, может создавать и таких летающих птиц. Мы не боги, не духи, мы простые люди. Нас направила к вам партия большевиков. У нас рабочие и крестьяне уже давно прогнали своих богачей и установили Советскую власть, власть бедняков. И люди все равны. Мы хотим провести у вас суглан и организовать простейшие производственные объединения, чтобы вы жили и трудились единой семьей. Вот какое задание на первое время… А сейчас помогите нам выгрузить товары…

– Хэ! – снова все удивились. – Вот так птица! Она еще и муку привезла! Кинкэ! Это ты позвал этих людей – летчиков? Они как будто знали, что у нас продукты кончаются. Кинкэ, ты тоже летчик! Ты первый из нас поднялся к солнцу, отныне имя тебе – летчик!.. Большим человеком ты стал!..

Эки не могла наглядеться на сына. Он вырос, стал стройнее, красивее и, что интересно, – почему-то походит теперь на русских. Может, это одежда сделала его таким? Темные брюки, сапоги, гимнастерка, на голове – фуражка. На гимнастерке прикреплен какой-то блестящий значок. «Не медаль ли новых властей? У Майгунчи Большого есть царская медаль, похожая на солнце. Всех людей в трепет бросало, когда он вешал ее себе на шею».