Текст книги "Мне снятся небесные олени"
Автор книги: Алитет Немтушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)
Все дети Огдо обзавелись чумами, внуками да внучками одарили родителей. И Кинкэ наконец заимел сына. Долго ждали его. Целых три года Мэмирик затяжелеть не могла, думали, порченая или ванггай[21]21
Ванггай – яловая важенка, самка оленя.
[Закрыть], но, к счастью, ошиблись – и она родила крепенького, смуглого мальчугана.
Запоздал маленько сынок у Кинкэ, но зато таким желанным на свет пришел. Пусть будет имя ему Амарча – запоздавший малость. Ничего, неплохое имя, дедушка Бали его носит, а он человек добрый, хороший.
В Суринде к этому времени выросло уже несколько русских избушек. А первой была вот эта – Госторг. Неподалеку самая главная изба – Кочевой Совет, на нем красный флаг на ветру трепещет. А начальником в этой главной избе – кто бы вы думали? – Кинкэ стал. Огдо тогда домик этот самым красивым казался.
Стояла макушка лета, Иркин – месяц снятия кожицы с оленьих рогов. По русскому календарю – это будет июль. Палило нещадно солнце. Днем людей и оленей донимал овод, а по вечерам тучами давило комарье и мошкара. Ребятишки ходили с опухшими лицами, все искусанные; собаки, высунув языки и повизгивая, искали спасения в тени под кустами либо в траве; олени, побрякивая боталами, щелкая костяшками ног, бегали между чумами, жались тесней к дымокурам.
Лишь ночью приходила прохлада.
Десятка два островерхих чумов белело в бору на берегу Суринды. Да несколько русских избушек. Большое стойбище. С утра до вечера слышался неумолчный лай собак, крики ребятишек, а по вечерам раздавались песни парней и девушек. Женатые мужчины и старики, откинув пологи чумов, отдыхали в тени. Веками так заведено было, лето – время отдыха около речек на старинных становищах. Ходили в гости из чума в чум – говорили о житье-бытье, об охоте, намечали новые свадьбы. Женщины копошились возле чумов, разводили дымокуры, присматривали за детьми. И с нетерпением поглядывали на Суринду – оттуда должны были появиться русские. Все ждали новых товаров.
Первыми всполошились собаки. Лежали вроде бы тихо. Но вдруг одна вскочила, гавкнула, за нею остальные. Потом раздались голоса ребят:
– Плывут! Плывут!.. Русские плывут!
Наконец-то! Стар и мал высыпали на берег. Шум, крики, смех – весело стало. Из-за поворота реки показалась сначала какая-то темная масса, потом – лодка. Русские мужики и две бабы, в рваных одеждах, в разбитых ичигах, из которых торчали пальцы, устало тянули на длинной бечеве тяжелую, затонувшую по самые борта лодку-илимку.
У стоявших на берегу эвенков вид был, наверно, не лучше, но все же они посочувствовали:
– Хэ, бедные, бедные… Зачем так работают?..
– Для нас стараются!..
– Наши мужики так не смогли бы!
– Да, сильные люди, видать, эти русские…
Русские подошли поближе, и эвенки увидели среди них старых знакомых.
– Хэ, друг Аркашкэ!
– Мукуиль!..
Они скинули с плеч лямки. Один из них поднял руку:
– Здравствуйте, товарищи. Прошу тишины. Кто из вас будет Кинкэ Хэйкогир?
– Здесь он, – вытолкнули вперед Кинкэ.
– Вы представляете на Суринде Советскую власть… Рад познакомиться. Я Логинов, бригадир.
Сквозь толпу к русским пробрался Мада.
– Дорова! Ты моя мордам знаш? – спросил он. Кто понял – засмеялись, другие с интересом смотрели, чего еще выкинет балагур, а Логинов, печально улыбнувшись, сказал:
– Мы еще познакомимся с вами, товарищ… А сейчас нужно провести митинг. На нашей земле вот уже три недели идет война.
– Какая война?.. Что за война? Как? – всполошились люди.
– Три недели назад на нашу страну напала Германия… Все советские люди поднялись на защиту!
Эки плохо понимала по-русски, да и не помнит она других подробностей того митинга, она поняла главное – мужчин, в том числе и ее детей, будут брать на войну. Поняла и испугалась. Прежде войны бывали только в преданиях, да и то казались не страшными – там стреляли луками, стрелами. Умелые воины ловили стрелы и посылали обратно врагу. А нынешние войны, говорят, не похожи на те, что в легендах. Теперь пулями стреляют друг в друга.
Мужики, только что весело шумевшие на берегу, притихли, присмирели, что-то тревожное появилось в глазах даже у Мады. Он стоял с открытым ртом, не понимая ничего.
Кинкэ видел, как растерялись сородичи, он вышел вперед и сказал:
– На нашу землю пришла беда. Фашисты хуже всяких чангитов[22]22
Чангит – разбойник.
[Закрыть], они никого не щадят. Биться за Родину придется насмерть!.. Мы умеем метко стрелять. Мы нужны там, где сражаются все мужчины, весь советский народ! Предлагаю всем пойти на войну. Я первый…
– Что тебе надо там? – не выдержав, закричала мать. – Пусть стреляют другие. У тебя сын растет, кто будет его кормить? – И, обращаясь ко всем, продолжала: – Что вам там делать, люди? Это не наша война…
– Правду говорит Эки… Это не наша война! – раздались голоса.
– Нет, мама, это наша война! Мы должны защищать свою землю! Свои чумы! Своих детей! Своих матерей и жен! – возразил ей Кинкэ. – Советская власть дала нам сытую жизнь. Враг хочет отнять наше богатство, захватить нашу землю… Разве мы можем, как трусливые зайцы, отсиживаться в кустах?! Подумайте, люди!
Хорошо говорил Кинкэ, не зря он учился в далеком городе Ленинграде. Стыдно стало его землякам.
– Пиши мою тамгу[23]23
Тамга – клеймо, отпечаток.
[Закрыть]. – К Логинову подошел друг, Кинкэ Черончин.
И еще несколько молодых мужчин и парней записались на фронт.
На этом неожиданном суглане решено было: на фронт пойдут пока добровольцы, а остальным, если потребуется, пришлют бумажки и вызовут. Пожилых мужчин и стариков вообще трогать не будут.
Кое-кто облегченно вздохнул. И тут же, набрав продуктов, откочевал в тайгу – вдруг да передумает Кинкэ, всех за собой потащит. Вон братьев своих – Куманду и Кутуя, он, можно сказать, насильно добровольцами записал, а они, кроме тайги, ничего в жизни не видели. Даже язык-то русских и то толком не разумеют. А как воевать будут?
Печальными были в стойбище последние дни перед отъездом на фронт. Все валилось из рук. Даже Кинкэ и тот ходил сам не свой. Накануне отъезда он взял в руки пэнггивкэвун. Этим простеньким инструментом можно рассказать все, что хочешь. Кинкэ умел изобразить на нем скрип лыж и полозьев по твердому насту, цокот оленьих копыт, вой пурги и метели…
Перед свадьбой его пэнггивкэвун пел о любви. Как звонкий ручеек журчал, птичкой щебетал на всю тайгу. Невесту, будущую жену Мэмирик, Кинкэ высмотрел сам и женился по новому, советскому закону – без всяких тори[24]24
Тори – выкуп за невесту.
[Закрыть], просто записались они в специальную книгу в Кочевом Совете, и все.
Кинкэ зажал во рту металлический язычок инструмента, тронул его пальцем – глухо вздохнул пэнггивкэвун. И вдруг – печально загоготали гуси, заплакали лебеди и журавли, тревожно прошелестел по листьям деревьев ветер, и вот, будто далеко-далеко за чумом завыла пурга, а потом снова опалил душу плач лебедей. Будто осень пришла. Темное ночное небо, тучи, сплошные тучи, и за ними вереницей плывут и плачут птицы, милые нашему сердцу небесные олени. И не изо рта Кинкэ, а словно оттуда, с вышины, доносились тоскливые, щемящие душу звуки.
О Небо! Где она, эта Теплая Сторона Земли? Долетят ли туда наши птицы, вернутся ли они назад? Стань выше, Небо, пусть пролетят мимо небесных оленей дробь и пули охотника! Добрый Дух, помоги птицам возвратиться в родные края!.. Не туда ли теперь, в Теплую Сторону, собрались наши мужчины? Вернутся ли они назад?! О Небо, о Добрые Духи, будьте рядом, помогите им возвратиться домой!
Кинкэ играл песню «Прощание птиц с родиной».
На следующий день добровольцы покинули стойбище, некоторые из них навсегда.
– Мама, Мэми! Берегите сына, Амарчу! Подрастет, отдайте его учиться. Я верю, у него будет другая жизнь! Берегите его!.. – обнимая мать и жену, сказал Кинкэ.
…А потом Огдо-Эки одну за другой получила бумажки. Страшные, как выстрелы в сердце. Плакала, горько плакала мать над каждой из них, плакала втихомолку, не соблюдая родовой закон. В душе надеялась, что хоть один из ее детей уцелеет на этой страшной войне. Последнюю похоронку, на сына Кинкэ, он получили зимой, когда приехали на факторию за продуктами.
Колокан ни слова не проронил, набил табаком трубку, подцепил палочкой уголек из костра, не торопясь раскурил. Потом, запрокинув голову, долго смотрел в дымовое отверстие. Но вот он поднялся, сказал устало:
– Снег будет, аргишить надо.
И, еще больше сгорбившись, вышел из чума… Эки знала: сядет он где-нибудь в стороне и будет плакать. Почему эвенкам нельзя плакать?.. Почему Всевышний не запретил и смеяться?..
Не сдержалась Эки, зашлось ее сердце. Упала она на шкуру, как неживая. Долго лежала молча. Потом вдруг запричитала:
– Хутэёй! Хутэёй! Зачем ты ушел в Нижний мир раньше меня? Солнышко мое, зачем ты закатилось так рано!..
Люди поняли, что шепчет она песню проводов уходящему в Нижний мир – землю Харги. Но ведь сейчас не положено: Кинкэ, по бумажке-то, три месяца назад умер, стало быть, он давно уже «там». Стали опять уговаривать, чтобы она плакала просто так, без слов.
– Поплачь, Эки, поплачь, теперь все плачут. Духи простят нас… Только молча, не говори ничего…
– Харги! Харгингаса! Злой Дух, проклятый Злой Дух! – вдруг закричала Эки. – Проклятый Злой Дух! Подавись людской кровью!.. И вы, обитатели Нижнего мира! Зачем вам нужны мои дети, возьмите меня! Почему меня не зовете? Будьте вы прокляты!..
Жутко стало в чуме. Женщины зашептали молитвы. Нельзя так. Нельзя вслух проклинать Злого Духа и нижних людей. Грех это великий. Горе, если даже это смерть сына, надо переносить молча. Лучше сделать вид, что ты не сильно огорчен, – так можно даже обмануть Злого Духа. Так испокон веков делали.
– Эки, помолчи! Услышат тебя!
– Пусть слышит! Не боюсь я его! Харги, слышишь! Черная твоя душа, захлебнись кровью моих детей!..
«Уж не кружит ли ее ум?!» – испуганно думали люди.
До самой ночи проклинала Эки всех Духов, и даже русского бога. Наконец, совсем обессилев, забилась в тревожном полусне.
Позже, когда не стало тихого, добычливого Колокана, когда болезни и голод съели внука, сына Куманды, жену его и других родственников, снова поползли слухи:
– Услыхал, услыхал Харги!.. Накликала, теперь он их всех съест…
Остались в живых, в этом Срединном, мире, две дочери – младшая Сарта и старшая Сынкоик. С шаманкой-то, наверное, Злой Дух не справится, у нее у самой есть свой Злые и Добрые Духи, они ее берегут, а вот до Сарты, до внуков Эки добраться могут. Сарта со своим Ургунчей беспомощны, жить совсем не умеют. Надо же было так обмануться в выборе зятя…
Сынкоик раньше всех вышла замуж. А перед самой войной подались они с мужем на речку Куту – там собирались все, кто не принял новую власть. Оттуда ни один мужчина не ушел на войну. Радовались на Куте – вот, мол, как ловко они провели новых начальников.
На Куте водились еще олени, много оленей. А где олень – там сытая жизнь.
Шаманка Сынкоик взяла на Куте власть в свои руки. Там ее чтили и боялись. Эки вслух никогда не вспоминала о дочери, словно ее и не было. Люди дивились: «Как же так? Осталась, можно сказать, трухлявым пнем с жиденьким отросточком – Амарчой, и не едет к ней, к родной дочери. Даже отобрала мальчонку. Там-то ведь легче прожить, легче вырастить внука. Никто бы ее не осудил. Все знают – на Сарту с Ургунчей какая надежда? Им бы себя прокормить…»
Но с другой стороны – гордились ей люди. Уйди она на Куту, обидела бы сородичей, предала их в тяжкую пору, дело Кинкэ предала бы… В стойбище Кинкэ хорошо помнят…
– Ох-хэ! – ворочается ночами бабушка Эки, прислушиваясь к дыханию внука, отгоняет тяжелые мысли – не оборвалось бы раньше времени сердце. Устало оно за последние годы. Но как бы там ни было, ей жить надо, внука растить. Вот поднимется Амарча, можно будет уйти к сыновьям. Что-то сны нехорошие стали сниться. Чуть закроет глаза, и тотчас лодку увидит, а в ней Кинкэ, Куманда, Кутуй… На войну плывут… И кричат что-то, но что – не понять. Песня слышится… «Прощание птиц…»
ЗВОНКОЕ ЛЕТО
Амарча уснул под вздохи бабушки и шелест ветра, жалея об улетающих птицах, об уходящем солнце, о промелькнувшем лете. «Если бы всегда было лето, сытно жили бы, можно было б вечно играть у реки и в лесу!»
Звонкое, веселое лето прокатилось, как один долгий-долгий день. Много больших, и маленьких открытий сделал для себя Амарча.
…Вот отшумел на реке ледоход, и над тайгою крылом куропатки повисли белые ночи. Раскаленным бубном загуляло по синему небу солнце, глухариной бровью заалели вечерние закаты… Старики сидели допоздна у костров, молодежь водила «ёхорьё» – хороводный танец, а ребятишек манила к себе река. Чуть повыше стойбища был овраг, по нему струился звонкий, веселый ручей, впадавший в небольшой заливчик, вот здесь и играли летом ребята. Дно оврага было глинистое, топкое, а по краям – с одной стороны пологое и сухое. Весенняя вода не затопляла это место, и в русле оврага образовался тихий омуток, в котором ребятишки ловили рыбу. Окуньков, ельчиков, сорожек тут же жарили на костре, обжигаясь, уплетали за обе щеки. Но это было только в начале лета.
Зазеленела трава, ребятишки постарше научили малышей копать сладкую сарану, находить дикий лук. А когда в тальниковых кустарниках заалели гроздья красной смородины, в бору засинела голубика – можно было вообще не питаться дома. Тайга и речка – кормилицы наши! Наедались ребята и, как пузатые комары, падали в траву или начинали играть в разные игры, дурачась, радуясь всему миру.
Что хочешь, то и делай летом! Хочешь, на траве валяйся, хочешь, купайся до посинения. Это Костаке и Воло нельзя, им вечно надо спрашивать разрешения, иначе – или простуду схватишь, или, змея укусит, или вовсе утонуть можно. А нашим ребятам и Митьке – все позволено. Целыми днями они на воздухе, загорели до черноты, задубели, потрескались ноги – ни сучьев, ни колючек не чувствуют. Летом нам сам Харги не страшен!
Ягодка смородинка, выросшая в тальниках,
Отчего ты красная?
Ягодка голубика, выросшая в бору,
Отчего ты синяя?
Ягодка черемушка, выросшая на бугорке,
Отчего ты черная? —
поют летом ребята.
До самой осени, радуя сердца родителей, звенят детские голоса на речке, в лесу. Наигравшись вдоволь, сидит ребятня на поляне. Отсюда, с полянки, хорошо видно все, что делается в стойбище. Белеют чумы, домик Госторга; жиденькие дымокуры, к которым жмутся олени, хотя паутов и комаров сейчас мало; лежат, отдыхая перед охотой, собаки. Мужчин тоже не видно, и они прохлаждаются в тени, на ногах только женщины. Из чума дедушки Бали вышла Пэргичок, из-под руки смотрит в их сторону – выглядывает Палету. Митька, подражая ее голосу, громко гундосит:
– Па…ле…та…а!.. Солны…ы…шко…о мо…е…е!.. Иди…и пи…ить ча…ай!
Всем стало смешно. Палета засмущался, потупился. Пэргичок услыхала Митьку, кричит:
– Митькэ, чертенок! Лица у тебя нету!..
Митька хохотнул и затянул песню:
Пэргичок, хлюпкий нос,
Навьючь свой скарб на моего олененка,
Увезу тебя далеко,
Вон за тот поворот реки…
Ребятишек поражает смелость Митьки. Надо же, не стесняется дразнить взрослых! Забавные люди эти лучи: то ничего не разрешают своим детям, то совсем не следят за ними. А Пэргичок он смешно и точно передразнивает, она в нос говорит, гундосит.
– Палета! Чай пить! – зовет Пэргичок.
– Палета! Чай пить! – тянет и Митька.
– У, варнак!.. Поймаю, уши оборву! – грозится Пэргичок.
Палета нехотя поднимается и идет. Чай, еду он никогда не пропустит.
Так, валяя дурака, лежат на траве ребятишки, лениво перебрасываются словами. Вдруг Амарча вскочил, закричал заполошно:
– Бурундук! Бурундук!
Шагах в десяти от них по колодине бежал полосатенький зверек. Хвостик поднят, щеки смешно надуты. Услыхав крики, юркнул на сосенку.
– Пачка махорки! – схватив палку, Митька первым ринулся к дереву, за ним остальные. За шкурку бурундука Мирон Фарков давал пачку махорки, вот и охотились за ним. Правда, взрослые считали охоту на бурундука пустым занятием, ружьем и не помышляли его стрелять – чего зря тратить заряды, шкурка того не стоит. А ребятишки те, конечно, ни одного зверька не пропустят.
Начали кидать палки. По уговору зверек достается тому, кто его собьет или чья собака задавит. Но кидать палки – силенка нужна, у малышей ее не хватало. И бурундук чаще всего доставался Митьке или Костаке, самым большим ребятам.
– Эй вы, мелочь пузатая, подождите, – взял на себя команду Митька, – надо собак позвать.
Стали звать, свистеть. Амарча, конечно, тоже мог бы позвать Качикана, но бабушка не разрешала натравливать охотничью собаку на этого пустякового зверька. Испортиться может пес, станет потом каждую мышь облаивать.
Прибежали щенки, запрыгали, завизжали, стараясь лизнуть в лицо, весело завиляли хвостами, ожидая, не кинут ли им какое-нибудь лакомство. Пришел и старый пес Палеты Амикан, черный, лохматый, будто медведь. Митька пнул его ногой:
– И ты, пропастина, сюда приперся! Пошел вон!
Амикан лениво отскочил в сторону, не понимая, в чем дело. А Митька помнил его проделку, может, оттого и Пэргичок дразнил.
Летом бедного Амикана не кормили, вот и приходилось ему, как говорили, на старости лет самому добывать себе пропитание. Уходил он куда-нибудь в лес, и несколько дней не видно его было на стойбище. Возвращался всегда отъевшимся, с большим пузом. Кого уж там он находил, неизвестно. Наверно, птиц давил, разорял гнезда… Но однажды Егор Тириков застал его за воровством. Зубами Амикан выволок морду с рыбой из заездка, разорвал ивовые прутья и с удовольствием уплетал вкусную серебристую рыбку. Ай да Амикан! Настоящий медведь! Ни одна собака до этого не додумывалась, а он сумел.
– Я полезу на дерево, а вы тут караульте, – распорядился Митька.
Сосенка была небольшая. Митька ловко, не хуже бурундука, полез вверх, а зверек заметался на суку, замер. Митька размахнулся палкой, стукнул по бурундуку, да промазал – удар пришелся по ветке, стряхнул зверька.
– Держи! – заорал Митька.
Но не успели опомниться ребятишки, как быстрее и выше всех подпрыгнул лохматый Амикан и на лету поймал бурундука. Ребятишки бросились к нему, хотели отнять, но он убежал.
Слез с дерева Митька, насупился. Теперь что – кричи не кричи, после драки кулаками не машут; все, пачки махорки – нету!..
Потом ребятишки рассуждали:
– Ружье бы, чик, и готово.! И собак не надо!..
– А как без собак бурундука найдешь?..
– А можно так. Отыщут его собаки, поймать их и привязать. А потом ружьем – чик!
– Хэ! Ружьем-то, мелкашкой, я бы за день сотню нащелкал, – расхвастался Митька. – Скажи, Амарча, как я уток брал?.. Смотрим, летят, утки. Я поднял двухстволку, бац из одного ствола, тресь из другого – затрепыхались в воздухе. – Митька даже руками показал, как утки трепыхали крыльями.
Ребятишки молчали, слушали Митьку.
– Вот у нас собака была, Буска, – продолжал он. – Ни у кого такой собаки не было. Амикан только воровать может. А Буска убежит, бывало, вперед, к озеру, высмотрит там и обратно ползет. Тятя рассказывал, однажды, мол, пошел на охоту, скрадываю уток. Смотрю, навстречу мне Буска ползет. «Что?» – спрашиваю у собаки. А она мне на ухо: «Утки там!» «Много?» – Буска перевернулась и давай все лапы показывать, много, мол. И точно – уток полно было!..
– Трепач твой тятя, – перебил Митьку Костака, – а ты веришь.
– Ты сам трепло! – не сдается Митька. – У тяти знаешь какое ружье! Ты не смотри, что оно старенькое, ого, по пять штук на озере сшибает! Одним выстрелом!
Ребятишки знают, что Митька загибает, но слушают, интересно рассказывает.
– Вон, если не веришь, спроси про ружье у Амарчи! Он скажет, как я стрелял, – Оборачивается Митька к Костаке.
– И Амарча тоже может наврать.
– Тебе отец не разрешает брать ружье, вот ты и завидуешь, – злится Митька.
А Амарча действительно вынужден был подтвердить слова Митьки, – он ведь нынешним летом, вернее весной, ходил с ним на охоту.
До Гаинны – Лебединого озера – от стойбища далековато, километров пять, наверно, но уток там всегда много. Ходить туда один Митька побаивался, говорили: там после зимней спячки разминает свои лапы медведь; вот он и заманил с собой Амарчу, пообещав научить стрелять.
После каждого удачного выстрела Митька заполошно бегал по кустам, бухая отцовскими ичигами по лывам, радовался добыче и все тянул с учебой, не давал стрелять Амарче. Азартным больно оказался. Потом все же сжалился, видя, что Амарча вот-вот расплачется. Но Митька был Митькой и стрелять решил научить с вывертом.
Они прятались за пеньком, надежно укрывавшим их от заливчика, где плавали игравшие свадьбы птицы, а оттуда, почти вплотную, палил по ним Митька. Амарчу он решил посадить на пенек:
– Ты маленький, тебя не заметно, только не шевелись, а как полетят – пали…
Только Амарча уселся на корточки, как вдруг над головой что-то засвистело и рядом, растопырив крылья, плюхнулись на воду серые утки. С бьющимся сердцем Амарча поднял тяжелое ружье и, как учил Митька, прищурил один глаз, прицелился, значит, потом нажал на курок. Дым вылетел из ствола, раздался грохот, кто-то сильно толкнул в плечо, и Амарча полетел с пенька.
Ружье вырвалось из рук и, ударившись о пенек, еще раз грохнуло. Амарча только видел, как над головой его пролетел огонь, обдало его пороховым дымом, и не помнит, как оказался на земле. Очнулся, когда Митька стал тормошить его. Лицо у Митьки было бледное, перепуганное.
– Амарча, слышишь… Амарча… Ты никому не говори, ладно?.. И я никому не скажу, понял… Вставай, посмотри, ты убил утку! Никому не говори, слышишь, Амарча, а этих уток мы с тобой поделим, договорились?.. Я знал, что ты молодец!..
Вот такая тайна была у них. Амарча знал, что если дойдет до бабушки, тут уж и ему, и Митьке несдобровать. Хорошо, что Митька не проболтался.
* * *
В стойбище мясо! Большое мясо!
Приплавил его Ургунчэ.
В полдень он спустил на воду берестянку и поплыл вверх по речке к Юктэкону, к солонцам, хотел покараулить сохатых, а к вечеру уже притянул на ремешке неободранную матку-лосиху и огромную медвежью тушу, не мог один вытащить это большое мясо на берег, в воде обдирать не стал, сообразил – зачем руки мочить да одному маяться, стойбище-то рядом, там мужики и без него освежевать могут. Давно люди не ели свежего мяса.
– Дочки, встречайте отца! Сегодня мозгочить[25]25
Мозгочить – есть свежее мясо, мозг добытого на охоте животного.
[Закрыть] будем. Добрый Дух удачу послал! – заглянула в чум Сарта и, схватив берестяной тазик, выскочила на улиду.
В такие редкие дни, когда Добрые Духи посылали мужу удачу, тихая, молчаливая Сарта, по словам бабушки – вся в отца, преображалась, становилась возбужденной и говорливой. «Вот, – рассуждала она вслух, – надо бы хорошую берданку купить Ургунчэ, глядишь, с мясом и пушниной будем, тогда и еда не станет ежедневной заботой».
Весть о добыче Ургунчи быстрокрылой птицей облетела стойбище. Стар и мал сбежались на берег Суринды. Привели за посох и слепого Бали.
Крупная комолая матка уже наполовину была вынута из воды, а медведь-амикан, словно прикрыв лапой глаза, лежал покуда в реке.
В сторонке, на траве, в крупу благодарных слушателей, отмахиваясь руками от комаров, сидел Ургунчэ, повязанный женским платком. Довольный, он как бы нехотя отвечал на вопросы сородичей.
Летом у нас на лосей, или, как говорят, на сохатых, охотятся на солонцах, куда они приходят ночью полакомиться вкусной солью, либо подкарауливают животных в воде, где лоси спасаются от комара и паута.
Увидишь возле реки свежие лосиные следы, считай – добыча твоя. Опытный охотник окинет взглядом тайгу и сразу узнает, где сейчас зверь. В зависимости от направления ветра выберет место для костра, чтобы скоротать время до вечерней зори. И чтобы – ни единого звука, ни запаха дымка; величайшая осторожность нужна, иначе – увиденные следы уже не добыча, нюх у сохатого лучше собачьего. Вечером он выходит на берег, чтоб искупаться в реке, полакомиться свежими водорослями.
Мастером охоты на воде считается в стойбище Шилькичин, вернувшийся с фронта. У него и собака приучена к этой охоте. Хоть вплотную подплывай к сохатому, ухом не поведет, пока не подашь ей знак. Но когда уж получила команду, пулей выпрыгивает из лодки, ничем ее не удержишь. И если ранишь зверя, не выпустит его из воды, так перед звериной мордой и будет маячить да лаять.
И лодку свою Шилькичин умеет маскировать лучше других. Ветками, тальниковыми прутьями так укроет, что не сразу поймешь – лодка это плывет или какая коряжина. Недаром Шилькичин снайпером был на фронте. Там тоже, говорят, нужно было маскироваться.
А Ургунчэ просто-напросто повезло. Выплыл он из-за кривуна и увидел около берега какой-то темный валун. Пока соображал, откуда, мол, тут камень взялся, тот зашевелился, зафыркал, и… голова показалась, водоросли изо рта торчат.
И с медведем такая же история вышла. Бывает же так. Плыл Ургунчэ, сосал трубку, тянул лосиху на ремешке, радовался удаче. Представлял он себе ту суматоху, когда все увидят его с добычей. Вот уж побегают жена с ребятишками, разнося по чумам нимат! И еще представлял, как будет рассказывать об охоте.
Плыл Ургунчэ, улыбался. Вдруг что-то бухнулось в воду, словно скала свалилась. Ургунчэ вздрогнул, схватил ружье и замер – шум был за поворотом реки. Глядь – медведь на тот берег переправляется…
Вот уж действительно повезло…
Теперь сидит Ургунчэ довольный в кругу мужиков, рассказывает… Разделкой мяса Мада руководит. Заметил он, что из крупного вымени лосихи молоко течет, позвал ребят:
– Гляньте, добро пропадает… Ну… кто первый?
Долго уговаривать никого не пришлось. Прильнули к вымени, сосут, облизываются – вкусно!
– Дайте и нам полакомиться печенкой, слюнки текут? – отстранили их мужики.
Жуют мужики прокуренными зубами теплую печень, кровь течет по губам. Угостили ребятишек. Хорошо! Каждый бы день так!
Вытерев рот рукавом и, словно бы ни к кому не обращаясь, Мада вдруг выкрикнул громко:
– Где наши ко…о…тлы…ы!
Что?.. Все глянули на «хозяина», лежащего покуда в воде. Посмотрели на Маду, заулыбались. Общая трапеза всем по душе. Почему бы не вспомнить старинный праздник, когда по три дня продолжались ритуальные игры, пляски, песни, посвященные амикану, хозяину тайги и предку эвенков? Молодец, Мада!.. Хоть сам ты и никудышный охотник, однако без чудачеств твоих скучно было бы жить, не лишний ты в стойбище человек! Здорово нынче придумал! А то уж эвенки забывать стали древние праздники да обычаи…
– Где наши котлы! – кричат вразнобой мужики.
– Начальник идет! – сказал вдруг кто-то, и все обернулись, затихли.
От стойбища к берегу спускался Кирэктэ – председатель Кочевого Совета. Забеспокоился Ганча, побаивался он своего начальника. Неужто придет Кирэктэ и укажет по-русски: «Я – НКВД!» – и испортит всем праздник.
Кирэктэ был нездешним, его род людей-дятлов живет по Катанге-реке, матери рек эвенкийских. Его толком никто и не знал, но, говорят, одним из первых среди эвенков он к новой власти пристал. И еще говорят, перед самой войной многим охотникам жизнь он испортил. По его указке хватали людей и увозили куда-то. Никто из них домой не вернулся. Теперь вот к нам на Суринду его прислали, порядок на фактории наводить. Какой порядок – никто не понял. Сидел Кирэктэ за столом и ничего больше не делал. Ганча, допустим, так тот шибко грамотный, учился даже в районном центре Нербоко. Умеет к обычным буквам приделывать разные закорючки, и письмо его выходит узорчатым, как следы голодной мышки. За это его, наверно, и сделали в Совете секретарем, там писать надо. Вот он и сидел в конторе, писал, а что делал Кирэктэ, – не понятно. Настоящим-то начальником в стойбище и на фактории был председатель артели Черончин. Вот ему, бедному, достается. С утра до поздней ночи он на ногах…
Всем запомнилась первая речь Кирэктэ. Говорил он тогда по-русски. Наверное, потому, что на суглане тогда районный начальник присутствовал.
– Я – чилен вэкэпэ искобках маленькое бэ! – Я – энкэвэдэ! А кто будит хулиган и шпион, будим делать чурма!
Кому он тюрьму обещал, так и не поняли, поскольку хулиганов и шпионов на фактории не было. Но на всякий случай стали его опасаться.
Неужто и сейчас Кирэктэ придет сюда и испортит всем праздник?
Но Кирэктэ, видно, сам захотел полакомиться, все же эвенк:
– Что, мозгочить будем?.. – спросил, и глаза его засияли.
– Праздник хотим устроить, – ответил за всех Шилькичин. – Русские празднуют свои праздники, мы тоже решили устроить проводы «дедушке», пусть будет всем нам удача.
Слова фронтовика придали смелости людям, и они, уже не обращая внимания на Кирэктэ, оживились.
Женщины отстранили от мяса мужчин – что они понимают в женских делах, хоть и кричат везде: «У женщин ума нету!» Пусть чем другим занимаются. Ребятишек отправили собирать дрова, велели принести большие котлы, а сами, посовещавшись, принялись промывать медвежьи кишки. Именно из них получается самая вкусная еда.
Из толстой кишки, вывернув ее салом внутрь, они приготовят «кучи» – жирную колбасу, а из тонких – «буюксэ» – кровяную. Тонкие кишки годятся еще на «хрящи», их нарежут кусочками и вместе с лепестками цветущей сараны опустят в кипящую воду.
Ээ! Берегите кровь! Кто это хочет вылить такое добро в воду? Кровь пойдет на заправку бульона. Если добавить в него голубицы, будет густой наваристый суп, не еда – объедение! Желудок собакам?.. Кто это там распоряжается? Пэргичок, что ли?.. Промой, промой его хорошенько, потом наполнишь кровью и опустишь в котел. Попируем сегодня, славная будет еда!..
Обработав кишки, женщины закричали:
– Не пора ли будить Амикана?!
Мужчины, отложив свои трубки и тоже посовещавшись, помогли встать на ноги слепому Бали, и он, раскинув руки-крылья, вытянул шею, словно птица, напрягшись, издал резкий гортанный крик ворона.
Мужики, тоже расставив руки, ответили нестройными голосами ворону Бали, нашедшему падаль и сзывающему собратьев на пир. Дедушка Бали, приподняв плечи и растопырив руки, запрыгал из стороны в сторону, издавая клекот. Ему стали подражать охотники. Начинался танец, в котором вороны радовались найденной добыче.
Глядя на танцующих мужчин, застыли женщины и ребятишки на берегу. От них пока ничего не требовалось, нужно лишь соблюдать кое-какие правила: не чесать голову, не трогать лезвия ножей, не оглядываться назад…
Покружившись, мужчины снова взяли дедушку Бали под руки и подвели к туше медведя, все еще лежавшей, в воде. Он ощупал загривок, бока, дал команду вытаскивать, зверя на подстилки из тальника:
– Амака! Отец отцов!.. Ты славно погулял в лесу. Сало на тебе в три пальца!.. – обратился он к медведю.
– Мне надо в ладонь, – отвечал за медведя Шилькичин, – зима-то длинная, в три пальца мало…
– Эко, мало, – будто бы удивился дедушка Бали. – Нам-то ты и такой хорош. Лишь бы не шатался по всей тайге, пугая людей. Давно надо было перебраться в наше стойбище, знал ведь, что можешь принести нам праздник.
– Забывать вы меня стали… Да ведь есть у меня и свой чум – берлога.
