Текст книги "Мне снятся небесные олени"

Автор книги: Алитет Немтушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

А Кинкэ все отвечал на вопросы сородичей, улыбался, смеялся весело. Этот смех эхом отзывался в сердце матери, и она смутно, чутьем угадала, что сын стал другим человеком, знающим что-то такое, чего они, живя в тайге, не ведают. Наверно, ему довелось увидеть и узнать многое. «С худыми людьми разве был бы таким веселым и счастливым Кинкэ?» – думала мать. Она благодарно взглянула на высокого рослого мужчину, представителя новой власти, подошла к нему, притронулась к руке, смущенно сказала одно-единственное слово, которое знала по-русски:

– Пасибо.

Петров посмотрел на нее и, тоже засмущавшись, взял ее за руку:

– Спасибо и вам, мамаша! Хороший, замечательный сын у вас!..

– Чего же вы нас чукином и костным мозгом не угощаете? – весело спросил Кинкэ.

– Хэ, совсем забыли! – засмеялись люди. – Думали, вы разговорами сыты будете!

В окружении братьев и сверстников Кинкэ направился к родному чуму.

* * *

Суглан назначили на утро. Молодые парни, мужчины топорами расчистили полянку, накололи сосновых плах для стола, подровняли два пня для сидений. Хорошо получилось, даже чуточку на русский лад. А людям сидения не нужны – на траве посидят, по-своему-то, по-эвенкийски, лучше будет.

Горячим яичным желтком прокатилось по горизонту незакатное солнце и снова стало подниматься кверху. В кустах проснулись первые птички, а стойбище, кроме уставших вчера ребятишек, и вовсе нынче спать не ложилось. Много ли сна старикам надо? Это молодые могут сном наслаждаться, а старый – прикорнул чуток, и ладно. Да и разве уснешь после такого-то дня? Только и разговоров было что о самолете да предстоящем суглане, о переменах в жизни. Теперь-то все над собой смеялись: трусливее зайцев, мол, оказались, как мыши, хотели под колодиной скрыться. Вот времена-то пошли!

С первыми лучами солнца все же сморило и стариков, разошлись по своим чумам, чтобы через час-другой снова собраться.

Едва проснувшись, мужчины и парни потянулись к полянке.

Одежда человека порой может сказать больше, нежели он сам. По ней можно безошибочно узнать его род, состояние. Чем зажиточнее, тем украшение ярче. В нарядных нагрудниках, расшитых бисером и разноцветной материей, в дорогих унтах появились Кондогиры и Бирагиры. О, если б была зима, они могли бы и не так еще нарядиться. Шубы из горностая, соболиные шапки, белоснежные унты хранятся у них в лабазах!.. У Майгунчи Большого наряд был разукрашен всеми цветами радуги. Снегирь да и только! Не побоялся нацепить на грудь, даже сияющую, как солнце, бляху – ту медаль, что подарил ему поп за богатые приношения. Пусть знают, какой Майгунча хозяин!

Приоделись даже те из Кондогиров и Бирагиров, у кого вовек не бывало не только нагрудников, но и парки хорошей. Но надо было показать русским, что в их родах все равны: нет ни богатых, ни бедных. Многочисленным стадом они прошли на полянку и сели на землю, поближе к столу.

Мужчины других родов не могли похвастать такими одеждами. Немногие Чемды, Анкоули, Хэйкогиры и Ушкагиры были в обновках. Стесняясь своей бедности, Чемды, например, остановились в сторонке.

– Я вам говорил, что женщины не придут, – по-русски шепнул Петрову Кинкэ.

– Поближе, товарищи! – не обращая внимания на его слова, сказал Петров. – А почему женщин не видно?

Кинкэ перевел.

– Бабам в чуме место…

– У бабы ума нету!..

– Волосы длинные, а ума – нету!..

– Это не дело, товарищи, – покачал головой Петров. – Женщина такой же человек, как и мужчина. По новым законам она имеет полное право принимать участие в нашем суглане.

– Это у вас, у русских. У нас вера другая, – возразил Майгунча Большой.

Его шумно поддержали остальные мужчины.

– Может, с нашими женами говорить будешь? Мы можем уйти. – Майгунча Большой хотел подняться, но кругом загалдели:

– Зачем на суглан позвали?.. О бабах болтать? Разве она может понять умную речь?

– У ней ум – как дым!..

– Подождите, товарищи! – поднял руку Петров. Лицо его раскраснелось.

– Не дело говоришь, начальник!..

– О новой жизни толкуй!

– Вот, братец, задачка-то, – вздохнул Петров, но потом сообразил: – Ладно, Кинкэ, попробуем так: женщины будут присутствовать на суглане. Объясни всем: если в семье кормильца нет, – та, значит, с решающим голосом, ну, словом, женщины-вдовы, а все остальные – с совещательным!..

Начались переговоры. Уперлись мужики, не хотят признавать равными женщин. Казалось, вот-вот пришли к соглашению: у женщин, мол, есть и глаза, и уши, и понимают они кое-что… Но чтобы она наравне с мужчиной решала – нет, ни в какую!.. Не будет такого!

Пришлось начальнику уступить, и на первом суглане женщины присутствовали с совещательным голосом.

Новый начальник понравился женщинам: о хороших законах толкует. Суглан продолжили.

– Надо объединяться. Только так эвенки смогут выйти из вековой нужды, только так можно одолеть голод и невежество…

– Разве мы не вместе живем, не в одной тайге? – повел речь Майгунча Большой. – В одном месте не хватит ягеля всем оленям, зверя меньше достанется. Зачем же объединяться? Разве мы, эвенки, не братья друг другу? Наши предки завещали нам жить дружно, делиться добычей со всеми – вот наш закон. Или не правду я говорю?

– Верно говорят Майгунча, – зашумели люди. – У нас свои, правильные, законы!

– Век помогаем друг другу!..

– Переводи, Кинкэ, хорошенько переводи мои слова. – Глаза Петрова заблестели, он поднял руку, прося тишины. – Вы говорите – все эвенки равны, все братья. И оленей у вас у всех поровну? Почему, же, Майгунча, у тебя их тысячи, а у других совсем нет? Ты сидишь в нарядной одежде, как князь, а вон красивый мужчина Амарча Чемда стесняется даже подойти поближе, почему? Не будем говорить о равенстве. Ты и речь мою повернул туда, куда тебе выгодно. Но беднейшему населению тайги надо объединяться, чтобы никогда больше в ваших стойбищах, в тайге не умирали от голода люди! На промысел будете выдавать оленей охотникам столько, сколько требуется семье. Будем строить фактории, а в них будут школы, больницы… Много ли силы в одном пальце? – Петров поднял руку и показал палец. – Но когда все пальцы сжимаются, получается крепкий кулак! Им можно громить врагов! Вот так же надо объединяться и для борьбы с невзгодами!..

Петров посмотрел на сидящих и, видимо не удовлетворившись своими словами, наклонился, поднял с земли веточку.

– Смотрите! Вот хрупкий прутик. Его легко можно переломить, но сложите вместе несколько прутьев, много прутьев – и твоей силы уже не хватит, чтобы сломать их! Вот и мы говорим: объединяйтесь в артели, как объединились ваши братья по всей стране, стройте вместе новую жизнь!..

По поляне разнесся одобрительный гул. Неожиданно поднялся с места Амарча Чемда и подошел к столу.

– Правду говорит русский. Разве все мы одинаково живем? Придет зима – опять станем дрожать от холода, и умирать с голода, болезни будут одолевать нас. Правильные слова говорит русский, они хотят нам добра. Вспомните последние покруты – разве так раньше торговали с нами купцы? Все радовались, что олени не смогли поднять те товары, которые выдали новые власти за ту же пушнину. И долгов никаких не стало. Их врачи сильнее шаманов! Они обуздали железных птиц! Я думаю, не надо нам Майгунчу слушать, ему хорошо говорить, – не объединяйтесь! – у него оленей как мошки на болоте. Разве он сам их пасет? Разве не знаем, как они появились? Сколько он чужих оленей переклеймил? Нет, надо объединяться! Ставь, Кинкэ, мою тамгу!..

– Мою тоже рисуй!..

– Я хочу…

– Вот это дело! – обрадовался Петров. – Кинкэ, записывай всех желающих, а потом все вместе выработаем общее решение, права и обязанности артельщиков.

– А ты, Тыпу, сиди, у тебя нет ни одного оленя! Можете бабу свою отдашь? – закричал Мада на маленького мужичка, прибившегося к Кондогирам от вымершего рода Санягиров.

– Мадуча, артель создается ради таких бедняков, как Тыпу, как ты сам. Разве тайга и тундра гремят от топота твоих оленей? Майгунча всю жизнь топчет бедняцкую правду копытами своих оленей. Кто их пасет? Кто пастухами у него, покажитесь? Что, у вас столько же оленей, сколько у Майгунчи? – Кинкэ теперь взял слово.

– Сопляк! Старших вздумал учить! Когда это сопли мозгами назывались? – не выдержал Майгунча, зло сверкнув узкими щелками глаз. – Кондогиры никогда не занимали ума у чужих, вот и водились у нас веками олени. Нам чужого не надо!..

– Новый закон таков: кто пасет оленей, тот и хозяин! – сказал, как отрезал, Кинкэ.

– Гляньте-ка на хозяина, люди! Не твой ли отец клянчил важенок на расплод?

– Такого больше не будет!

– Увидим! – Майгунча отвернулся, давая понять, что разговор окончен;

– Я не все сказал, – продолжал Кинкэ. – Нынче летом сюда по воде приплывут русские рабочие. Будут строить факторию. Построят магазин, школу… К осени вы должны привести всех детей из тайги, будем учить их грамоте.

– Зачем всех-то? – удивились люди.

– Все должны учиться, это закон…

– А кто будет помогать нам пасти оленей, добывать пушнину?

– Сами справимся. Советская власть не хочет, чтобы мы вечно жили в темноте…

И здесь не получилось согласия. Учить детей многие были не против, но помощников лишаться не хотелось, потому и торговались.

– Отдадим девчонок, вот и учите…

– Ты, Кинкэ, одолел грамоту, вот и сиди на фактории. Всех-то зачем учить?..

Долго еще сугланили, выслушивая разные, доводы «за» и «против», но так и не пришли к единому мнению, решили ночью еще «поработать» головами, а утром снова собраться.

Но утром собраться не пришлось, и суглан продолжили только через несколько дней. Ночью в чум к Кинкэ и Петрову прибежали два пастуха. Это были безродные Тыпу и Чукчанча.

– Беда, начальник! Люди Майгунчи Большого угнали стадо! Они сговорились с Бирагирами. Вернулись с суглана, попили чаю, свернули чумы и ушли из Суринды. Увели всех оленей. В Путораны уходят, там говорят, нет и не будет новой власти. – Пастухи с надеждой смотрели на Кинкэ и Петрова. – Что делать? Без оленей-то пропадем…

* * *

Кондогиры и Бирагиры спешили. Майгунча Большой пообещал каждому пастуху-родственнику, что поделит оленей между людьми, незачем отдавать добро голытьбе. А своим не жалко, не чужой им Майгунча, кровью связан с каждым из них. То же самое сделают и Бирагиры. Они преданы старым эвенкийским законам, не будут подлаживаться под новую жизнь.

Они уйдут в Путораны, может, даже перевалят хребты, что синеют вдали горбами лосей, но здесь не останутся. Жалко, конечно, жалко оставлять родовые земли, могилы предков, но времена такие настали, что надо решаться на этот шаг. Майгунча Большой давно уже все обдумал, тянул только, надеялся, что слухи останутся слухами, что старые порядки снова вернутся. Ведь больше десяти лет прошло с тех пор, как исчезли прежние торговцы и появились новые. Ничего плохого не скажешь про них, не обманщики, не суют в первую очередь бисер, зеркала, всякие ненужные безделушки, не спаивают вином, спиртом. Что верно, то верно. Однако кричат часто, что прикончат, мол, всех богатеев, отберут оленей и раздадут беднякам. Но слова покуда оставались словами… Все было по-прежнему. А теперь вот – все, начались перемены и в глухой тайге.

Но Майгунча тоже не прост, у него своя голова на плечах. Давненько он уже намекал родственникам, что оленей, дескать, разделить нужно. Пастухи верили, и каждый видел себя хозяином, пусть небольшого, но все-таки стада.

Пришло время сделать задуманное. Сначала нужно угнать оленей на Куту, а там в горы податься…

…Спешили Кондогиры и Бирагиры, меняли крепких ездовых быков; не разжигая костров, без горячего чая закусывали и опять гнали стадо. Надо поскорее выбраться из леса в тундру, на открытые места – в тундре легче бежать оленям. Если десятка два-три отобьется в тайге – не беда. Пусть останутся босякам! Но всех оленей – нет! – Майгунча не отдаст! Он найдет другие земли и будет жить там. Тыпу и Чукчанча, конечно, уже подняли на ноги всех, и голытьба, чего доброго, захочет силой отнять его богатство. От них можно ожидать и этого. И потому надо спешить. У Майгунчи все продумано: доберутся они до Куты, а там – рядом тундра; ходу всего две кочевки. Они повернут не в хребты, а обойдут их справа. Гиблые, страшные в тех землях места. Никогда не ступала там нога человека – там живут Злые Духи! Но что делать, придется на время потеснить этих Духов… А потом… потом можно не торопясь обследовать перевалы и уйти за хребты, на край света, где нет никакой Советской власти…

Хэ! Хорошо идут, милые!.. Сколько их, красавцев, у Майгунчи, и вправду – как мошкары на болоте. Лишь бы ягель найти! Пусть голозадые своими сугланами кормятся! Ишь Кинкэ-то, щенок, кусаться вздумал! Оленей ему подавай! Не-ет, не выйдет у вас ничего…

Кинкэ, Амарча и Куманда оседлали учугов, взяли сменных, на которых навьючили потакуи с хлебом и направили свой небольшой караван по следу ушедших.

Четвертым должен был ехать Мада, но у него почему-то, как только узнал о предстоящей погоне, сразу скрутило живот. Он заохал, стал поносить свою Кедровку: вечно, мол, кормит какой-нибудь падалью, ждет не дождется мужниной смерти. Но люди-то знали: душа у Мады пугливее заячьей…

Решили догонять втроем. Петров и остальные мужчины отправятся утром.

И вот вторые сутки не слезают с ездовых оленей Кинкэ с друзьями. Меняют учугов, но с каждым поворотом широкой торной дороги они идут все тяжелее и тяжелее, едва не спотыкаются на ровном месте. И сами погонщики еле держатся в седлах. Ходко же, ничего не скажешь, уходят от них беглецы! Не видно даже их бывших стоянок. Ведь не на крыльях железной птицы улетают они? Им же труднее: у них стадо оленей, груженые аргиши, старики, дети…

Попалось несколько отбившихся оленят, которые с хорканьем бегали, искали своих матерей; и ничего больше. Сильно, видно, спешат, хотят поскорее выбраться в тундру и затеряться там, среди сотен озер да болот.

Понукает посохом обессилевшего учуга Кинкэ, за ним тянется Амарча, а позади клюет носом Куманда. Его олени едва волочат ноги, уходились вконец. Куманда кричит брату:

– Кинкэ, пусть отдохнут ездовые!..

– Нет, давай еще один поворот…

– Не могу, на ходу засыпаю…

– Держись!..

Солнце покатилось к закату. Надо бы отдохнуть, упасть вместе с оленями в мох да лежать.

И тут ветер донес до них… запах костра…

– Дым! – закричал Кинкэ и обрадовался: не разучился, значит, улавливать запах родной земли.

Приободрились и Амарча с Кумандой, спрыгнули с ездовых. Теперь можно и отдохнуть, размять ноги. Чуть в стороне от истоптанной стадом, чавкающей дороги нашли лыву с чистой прозрачной водой и освежили лица – прогнали сон. Посветлело в глазах, лучше стали просматриваться темнеющие вдали леса. Проваливаясь чуть ли не до колен в топкой дороге, шатаясь от усталости, они повели оленей в поводу. «Догнать-то догнали, – думал Кинкэ. – Только разговор-то каким будет? Может, как в старину, возьмутся за ружья?»

Боязно троим выходить к чужим людям. Но, если разобраться, разве все они такие, как Майгунча? Нет. Да и коли пошли, надо идти до конца, не прятаться, как трусливым зайцам, в лесу.

«Ты много видел, Кинкэ… Ты книги читал, ты слушал умных людей… Ты знаешь, на что идешь и чего хочешь… Веди за собой, коли выбрал такую судьбу», – мысленно говорил он себе. А вслух подбадривал:

– Ничего, Куманда, Амарча, – оленей возьмем! Думаю, пастухи нас поддержат… Не все же на Майгунчу молятся…

– Еду-ут! – раздался, вдруг заполошный крик.

– Погоня!

– Погоня! – эхом прокатилось по лесу.

Кинкэ усилием воли успокоил сердце, которое еще минуту назад билось подстреленной птицей, шагнул к кострам.

– Далеко ли путь держите? – спросил спокойно.

– Тайга велика…

– А чего же, как воры, бежите? Людей-то зачем бояться?

– Не, твое дело, щенок! – вскричал Майгунча. – Указывать вздумал – где мне кочевать?

– Право твое, Майгунча, куда вести свой аргиш, но люди с оленями останутся в суриндинской тайге.

– С оленями? Ишь чего захотел! – Он выхватил из костра головешку, с силой швырнул в Кинкэ. Тот увернулся.

– Вы не эвенки! Вы – чангиты, разбойники!.. Люди, вяжите их, я покажу им оленей! – Майгунча бросился к дереву, возле которого стояла здоровенная пальма.

– Убива… а… ю… ют! – опять протяжно, испуганно закричала какая-то женщина.

На Кинкэ бросился сын Майгунчи, Потанча. Но Амарча, успел подставить ему подножку, и тот шмякнулся на живот, словно лягушка. На Кинкэ и Куманду накинулись еще трое, свалили их с ног.

Амарча успел ухватить за шиворот подбежавшего к ним Потанчу и отбросить в сторону. Опять раздался пронзительно-дикий крик:

– Убива… а… ют!..

Амарча оглянулся: к нему с красными, налитыми злобой глазами, с пальмой в руках, бежал Майгунча. Амарча присел, нагнул голову и поднял для защиты руки. Страшный удар поверг его наземь… Все окрест вдруг померкло… Только едва уловимый запах багульника пахнул в лицо…

Амарча не видел, не слышал, как подскочили к Майгунче пастухи, повалили его на багульник и, отняв пальму, бросились помогать Кинкэ с Кумандой. Не хватало еще, чтобы дело дошло до войны!..

Амарча очнулся, узнав голос Кинкэ.

– Амарча, слышишь!.. Амарча!.. – тот звал его и тряс за плечо.

Амарча застонал, с трудом приподнялся и обхватил голову руками. Что-то мешало ему видеть людей, пахучую зелень. Кинкэ перевернул его на спину и… отшатнулся: глаза Амарчи были залиты кровью.

– Почему темно? Где солнце?.. – прошептал Амарча.

Но никто ему не ответил…

Так он получил свое второе имя – Бали.

– Эх-хэ! – вздыхает, ворочаясь на постели, бабушка Эки. – Да, не все просто в этой жизни.

В МЕСЯЦ ГЛУБОКОГО СНЕГА

Снова сыплет снег. Сколько дней он идет и идет. Белый-белый, мягкий, как пух; все деревья, кусты словно заячьим мехом оделись. Скоро начнет свой игры ветер, и тогда ноги деревьев до колен будут в снегу; уснут деревья до самой весны.

По снежной перенове попробовали размять свои ноги зайцы. Прыг… прыг… Остаются глубокие лунки, вязнут лапы в снегу, – не понравилось это косым, прыг назад, под колодину и сидят там… И белка совсем разленилась, так, нехотя, прошлась по мохнатым ветвям, проверила зимние гнезда и тоже – назад, в осеннее свое жилище, спать подалась. Глухари покуда не падают в этот пух – рано еще, тепло в тайге.

Теплая, затяжная осень стоит. Но по всем приметам в зимние месяцы Плеча[37]37
  Месяц Плеча – январь.


[Закрыть] и Шага[38]38
  Месяц Шага – февраль.


[Закрыть] морозы будут злее волков. Зябко станет душе, голодно животам, скучно глазам… Самые недобрые это месяцы в жизни тайги. Пока месяц Плеча поможет солнцу от земли оттолкнуться и начать свой разбег, пока в месяц Шага оно станет гнать свой аргиш в сторону Полуночной Земли, много горя и бед вытерпят люди.

Кружится белый снег…

Каждый день куропачий след бабушки Эки тянется в лес, туда, где она, Мада да еще несколько женщин и стариков латают старую изгородь. Подрубают топорами молоденькие лиственницы, сосенки, березки, а потом длинными шестами валят их перекрестно друг другу, сооружают завалы. Не изгородь – одно название; хорошему оленю, при желании, ничего не стоит перемахнуть через нее, но тем не менее хоть плохонькая преграда, но все же нужна. В этот загон будут отделять транспортных оленей.

Мокрая с головы до ног приходит бабушка вечером в чум, ворчит, мучается, сушит всю ночь унты, одежду, чулки, утром едва разминает их – и опять на работу. Тяжело, конечно, но ничего не поделаешь; надо.

Амарча с Воло осенью жили сказками. С куревом для дедушки Бали им повезло. Пожалел их Мирон, разрешил брать табачные листья, развешанные под крышей Госторга. Горлодер он, этот табак, но дедушка говорит, все же лучше, чем мох. Он кашляет от него, но курит. Не беда, мол. У стариков все не беда…

В иной день в чуме у дедушки набивалось много ребятишек, даже из интерната к нему приходили, но им то ли не сиделось на месте, то ли сказки не нравились… Чаще всего Амарча с Воло вдвоем таскали дрова с улицы, поддерживали огонь в очаге, унимали маленькую Тымани и слушали сказки. В каких только землях, в каких морях не бывали они! Каких только подвигов не совершали! Сколько раз вместо дурачка Ивуля помогали, людям!..

Завидев друзей, шагавших по тропинке к чуму слепого, старики частенько шутили:

– Хэ, да это, никак глаза Бали топают?

– Сказками питаться идете?

– Да они табак деду несут…

– В табаке ли дело? – сказал однажды дядюшка Шилькичин и погладил ребят по головкам. Ласково, мягко погладил. У Шилькичина своих детей нет, все умерли, ни один не дожил и до года. В душе он горько страдал, что пусто, невесело в его чуме.

По дороге к Бали Воло обычно совал Амарче лепешку. В первый раз Амарча отказался – бабушка не любила, когда ребятишки еду выпрашивали, но потом Воло убедил его, что нет в этом ничего плохого, – он-то ведь тоже у них ест.

Амарча с бабушкой с осени питались белками. От своей добычи Эки всегда откладывала в сторону несколько тушек, похожих, на маленькая оскалившихся человечков, – это для дедушки Бали. У них некому было ходить а тайгу на охоту.

– Смотри, чтобы не отняли собаки, – наказывала бабушка, посылая внука отнести угощение.

Амарча срывался и, как дикий олень, во весь дух бежал к дедушке Бали, зная, что сейчас, горестно вздохнув, оживится слепой, перестанет ворчать Пэргичок, скажет: «О Добрый Дух, она опять не забыла нас… А то были б мои котлы чистыми и пустыми…» А котлы-то у нее черные, как уголь, это Амарча знает.

Люди говорят, что у Пэргичок, мол, руки разные. За много дел она сразу хватается, а толком ничего не умеет.

Летом Амарча приносил им ельчиков и окунишек, которых ловил в реке. Тогда дедушка улыбался:

– Тезка! Ты становишься настоящим мужчиной, меня уже стал кормить. Желудок мне говорит – удачливый кормилец растет!.. А от своего-то внука ничего не могу дождаться. Ладно ли так, а? – Он поворачивался лицом к Палете.

– У меня крючков нет, – начинал оправдываться тот, швыркая носом. – Амарче хорошо, у него бабок целых два турсука, вот он и выменял у Митьки крючок.

– Боюсь я, вырастешь ты, и вечно кривое ружье будет тебе доставаться.

Палета недоуменно смотрел на деда и опять шмыгал носом, молчал. Про его нос в стойбище даже загадку придумали:

– Пакета, отгадай, у кого две мышки не сидят в своих норках: то выскакивают, то обратно заскакивают? Что это?

Ребята смеялись, а Палета, смутившись, ширкал рукавом по лицу, отчего щеки его начинали блестеть. И опять рождалась загадка:

– Отгадай, Палета, от кого можно жмуриться, как от солнца?

Палета на такие штучки особого внимания не обращает, ему, трава не расти, дай только поесть.

Увидев в дверях Амарчу с белками, Палета кидался к нему и кричал:

– Белки мои!

Еще ниже опускалась голова дедушки Бали, руки быстрее мяли камус – неловко ему за внука. Амарче становилось жалко дедушку. Эх, если б не он, давно бы поколотил Палету! Тот хоть и сильный, толстый, а трус. Ткнут его ребята, он сразу в слезы, жаловаться бежит, а мать, не разобравшись, кричит на «обидчиков»…

Жалко дедушку Бали. Бабушка говорит: жалеть надо людей. Жалость – не всегда унижение. Иной раз она и окрыляет человека. Все живое на земле надо жалеть… Чего, скажем, кидаться с палками на собак, зачем обижать их? Они без языка и возразить не могут. Только жалость может скрасить страдания и помочь собаке верой и правдой служить человеку.

Жалко и чумазую Тымани. Она маленькая, и ей всегда хочется есть. Словами ее не насытишь, язык малышей признает только настоящую пищу. Когда в животе пусто, тут уж ни сказка, ни песня не помогают.

Однажды Пэргичок, видно, отчаявшись, качая Тымани, пела старинную колыбельную песню. Мурашки по спине бегали от этой песни, уши хотелось заткнуть. Вот она:

«Зачем ты родилась, дочь моя, зачем пришла ты на эту землю? Зачем?.. Твое тело не будет знать тепла мехового одеяла, твой язык не будет знать вкуса мяса, твое лицо не будет знать улыбки, в твоих глазах будет вечно печаль!.. Зачем ты, Тымани, дочь моя, явилась на эту недобрую землю. Горе и слезы – вот наши песни! Зачем ты пришла в этот холодный, недобрый мир, зачем, дочь моя?»

Пела она тихо, смахивая с глаз слезинки. «Почему же дедушка не остановит ее, – думалось тогда Амарче. – Разве не стало у него языка, чтобы прикрикнуть, разве у него нет рук, чтобы заткнуть ей рот? Чего он склонился молча над камусом и трясет своей седой головой?»

– Видно, душа у него сдает, – сказала Эки. – Он не рассказывал вам легенду про Гарпанчу, бродящего вокруг Икэндэй-горы?..

– Нет. Расскажи.

– Не умею я так, как Бали… Ну да ладно… Послушай…

…Трудно забраться на Икэндэй-гору. На нее только птица может взлететь. Но один дерзкий мальчишка по имени Гарпанча, у которого язык болтался, как на ветру тряпка, похвастал:

– Одним прыжком я достигну вершины!

Беда, коль сказывают такие слова, не имея крыльев. При народе каждое слово – не пустой звук. Сказал – надо делить.

В период линьки птиц ходил Гарпанча по гнездовьям гусей, лебедей, журавлей и уток, собирал их опавшие перья. Хотел себе сделать крылья и, подобно птице, взлететь в небо, приземлиться на Икэндэй-горе. Но настала осень, улетели птицы, а он так и не сумел смастерить крылья. И тогда Добрый Дух пожалел его:

– Гарпанча, мальчик мой, – сказал он ему. – Не собирай опавшие перья. Раз птицы их бросили – значит, они ни на что не годны. Вырастешь, будешь иметь крепкое тело и пылкое сердце – это и будут твои крылья… А пока – держи перед собой Икэндэй-гору. Чуть сдашь душой – не бывать тебе на Икэндэе!..

– Нет, я сейчас хочу достигнуть его вершины! – возразил мальчик и снова пошел собирать перья…

…Пэргичок отбирала у сына белок и, отрезав от холок кусочки мякоти, насаживала их на рожны, обжаривала на огне. Получался чукин – мясо с соком. Это лакомство давала она Тымани, которая мусолила его вместо соски. В такие минуты девочка меньше плакала, улыбалась, и личико ее, кругленькое, сияющее, становилось похожим на солнце.

– О, Дылачакан! – светлела и сама Пэргичок.

Наверное, второе имя у Тымани будет Дылачакан – Солнышко! Ну и пусть! Лишь бы почаще она улыбалась, всем тогда веселее становится.

Но и у Амарчи бывали такие дни, за что и не любил он зиму, когда даже на голодный желудок ничего не хотелось есть.

От одного вида белок его тошнило. Ныли зубы, чесались десны – выть бы волком! Наступали, казалось, такие жуткие и оттого особенно длинные вечера, что не нужно было ни мяса, ни сказок. Бабушка, как могла, успокаивала внука, совала в рот кусочки сырого мяса и горестно рассуждала:

– Рано, сынок, к тебе болезнь привязалась, Зима-то только пришла… Катай на зубах… Катай, помогает. Вот будешь жить в интернате, там, говорят, картошку дают, лук, они тоже хорошо помогают. Надо к медичке сходить…

Горевал Амарча, прислушиваясь к словам бабушки. Ох, как хотелось ему в интернат: не ныли бы зубы, не мерз бы он в чуме. Учился, стал бы зрячим, как говорит бабушка, хотя он и так не слепой. Он научился бы переносить на бумагу мысли. Хорошо! А бабушка Эки пишет по-своему. Рисует свое родовое клеймо, – солнышко и перекладинку посредине. Но этого сейчас мало. Надо понимать чужие мысли и передавать свои. И путей-дорог у грамотного – во все стороны света. Кроме Суринды, Бура, Куты и других стойбищ, есть где-то сказочный Ленинград, есть много-много других городов, стран и народов. Амарче всюду хочется побывать, все хочется посмотреть своими глазами.

Ноют зубы. Чешутся десны…

Пришел Воло. Но он Амарче сейчас не помощник. Что может он сделать, разве только отвлечь? Ну, хоть посочувствует, и то легче станет.

– Было бы лето, не болел бы, – говорит Воло.

Тут он прав. А когда оно снова придет, это лето? Когда его принесут с собой птицы? Где они теперь, эти небесные олени? Хэ! Летом пил бы березовый сок, нарвал бы дикого лука, накопал бы сараны, собрал бы ягод… От них не болят зубы! Но лето еще далеко, лучше о нем и не думать.

* * *

– Кынг!.. Кынг!.. – подали свой голос гугары – колокольчики на шеях оленей.

– Мэт!.. Мэт!.. – а это уже оленеводы кричат.

Первыми учуяли гостей собаки. Почти одновременно они вскочили, загавкали, потом дружной сворой бросились к лесу.

– Оленеводы приехали!..

– Пастухи оленей пригнали!..

Хорошая весть. Пастухам в стойбище всегда рады. С самого месяца Телят они не топтали троп в Суринду, их кочевья далеко отсюда – там, где высятся хребты Путорана, где простирается бескрайняя, не мерянная никем тундра, Великая Хэй.

Хэйкогиры – тундровые люди. Кто виноват, что лишения, голод, болезни от некогда могучего ствола тундровых людей оставили лишь голые тонкие веточки? Станут ли они листочками, дадут ли побеги? Амарча – маленький тлеющий уголек слабой надежды. Некого Эки встречать из тундры. Были когда-то у Хэйкогиров олени, но они стали общими. А ум пастуха не переделался, не каждый может, беречь общее, как свое. Может, оттого и тают артельные олени? Волки их поедают, от истощения они гибнут…

– Эх-хэ! – могла бы сказать людям Эки. – Не машите на оленя шибко руками, берегите его! Олень для эвенка все: и ноги, и крылья, и теплая одежда, и вкусная пища. Берегите оленя!.. Не станет его – исчезнет народ. Что делать эвенкам в тайге без оленя, коли руки их ничему иному и не обучены?

Да кто будет слушать старуху – план, план давай! Нужно Суринде послать на извоз три сотни санок, даже стельных важенок запрягают – откуда же телятам-то быть? Разве не знает об этом председатель артели? Знает. Но придет из района бумага – куда денется, запряжет, а весной его же будут ругать за малый приплод. Хэ, как все непросто в жизни. Возишь продукты, товары разные – хорошо; телят поэтому мало родилось – плохо. Вот и крутись…

Амарча тоже выскочил бы взглянуть, кто приехал, кому и что привезли, но куда без штанов выскочишь? Бабушках Эки их латает. Хорошо, что Воло пришел, рассказал.

– Пастухи в лесу чумами стали, а сюда погостить приехали. Палета уже мясо жует.

Обсадив эту новость, Амарча с Воло игру затеяли: разговор птичек.

– Чичаку, пойдем купаться! – зовет Амарча.

– Утонем! – отзывается Воло.

– За водоросли поймаемся!

– Руки обрежем!

– Рукавицы наденем!

– Рукавицы промочим!

– Высушим!

– Пересохнут!

– Разомнем!

– Порвутся!

– Иглой зашьем!

– Игла затупится!

– Напильником наточим!

– Напильник где?

– В турсуке!

– Турсук где?

– В лабазе!

– Лабаз где?

– В лесу!

– Лес где?

– Огонь съел!

– Огонь где?

– Вода съела!

– Вода где?

– В море ушла!

– Море где?

– В Москве!..

Стоп!.. Тормози хореем!.. Неправду Воло сказал. Проиграл!..

Где-то далеко-далеко лежит сказочное Ламу – море Байкал, самое богатое море. В нем видимо-невидимо диковинных рыб и зверей. Оттуда, из-за Байкала, начали свое кочевье по тайге эвенки. В поисках счастья они кочевали. Но нет нигде этого счастья, и какое оно, счастье-то, тоже никто не знает. В море, конечно, все может быть, даже счастье, но там нет никакой Москвы – иначе в памяти стариков сохранилось бы это название, в легендах бы о нем говорилось…