Текст книги "Мне снятся небесные олени"

Автор книги: Алитет Немтушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

ПУСТЬ ДОБРЫМ БУДЕТ УТРО

– Ты что, забыл дорогу к дедушке Бали? – спросила Эки и повторила: – Забыл?

– Нет.

После драки Амарча ни разу не бывал в их чуме. Неудобно себя чувствовал, да и Палета мог расплатиться, дома-то он смелый.

– А что так? Может, ему чем помочь надо. У него же все время ночь. Вон сколько новостей-то, передашь ему – все светлее старику станет. Он тебе новую сказку расскажет. Сбегай, заодно рябчика отнеси, пусть хоть маленький шашлык сделает…

Амарча поднялся. Скучно и ему без дедушки Бали, но не хотелось слышать от него осуждающих слов за то, что ударил он Палету.

Откинул Амарча обледенелую ровдужную шкуру соседского чума, нырнул в темный прогал, – все оказались дома. Пэргичок расчесывала трехзубой костяной гребенкой болотную траву на стельки. Тымани сдала. К удивлению, дедушка Бали сидел без дела, задумавшись. Никто не обратил внимания на Амарчу, лишь Палета оживился:

– Ага, пришел!..

– Ча! Сиди! – сердито прикрякнул на него дед. Палета замер, с надеждой поглядывая на мать. Но та молча продолжала расчесывать траву. Удивился Амарча, никогда не видел дедушку таким сердитым. Может, какая беда стряслась? Нет, вроде не слышно было. Пэргичок давно бы кричала.

– Бабушка вам рябчика послала. Сделайте шашлык, – заторопился Амарча и подал птицу Пэргичок. Та не спешила брать угощение. «Странно», – опять удивился Амарча.

– Спасибо, тезка, – поднимая голову, сказал дедушка Бали, – Сегодня наши желудки сыты! Можем даже сами дать вам ниматчину. Что же, дочь, не дашь для Эки немного? Угостить надо… Она-то нам вон как помогает…

– И дам! – Пэргичок отбросила в сторону траву, вскочила и перешла на другую сторону очага, там откинула ветки и… вытащила какие-то ребра.

– Амарча, отнеси домой. Только будь умницей, никому не говори… Бабушка тебе вкусный суп сварит, на, беги. – Она сунула в руки Амарчи тряпичный сверток, куда завернула мясо, и, повернув его к двери, насильно выпроводила на улицу, говоря отцу: – Ты думаешь, Эки кому скажет? Она не такая, поймет и попусту болтать не будет…

Что-то неладное почудилось Амарче. Уж не тот ли теленок в свертке, которого искал Удыгир? Зачем это она сделала, ведь ее могут посадить в темный дом?..

– Мясо дали, – тихо проговорил Амарча, вернувшись домой.

– Мясо? Какое мясо? – удивилась бабушка. – Кто дал?

– Пэргичок…

– Неси обратно! Скажи: не надо нам такого мяса, у нас белки есть, рябчики… Неси! – и тоже силком стала выпроваживать внука. Амарча чуть не заплакал, обидно – он-то чем виноват…

– Не плачь, а мясо неси!

У Амарчи брызнули слезы – ни за что обидела бабушка, самый добрый, самый родной человек.

– Неси! – уже сердито приказала она.

Плача, Амарча пошел обратно к чуму дедушки Бали. «Что-то темнят взрослые, а на меня кричат, – думал он. – Взять бы да бросить это мясо собакам».

– Ча! – Амарча пнул принюхивавшегося к свертку Амикана и зашел в чум.

– Бабушка не берет… Обратно послала, – со слезами на глазах он протянул сверток. Пэргичок только взглянула и отвернулась.

– Сынок, не плачь! Найди мой посох. Я пойду с тобой! – начал собираться Бали. – Проводи меня.

Амарча стоял, прижавшись к стояку-чимке.

– Перестань обнимать чимку! Брось, чего держишь перед глазами! – закричала Пэргичок.

– Не кричи на Амарчу! Лучше Палетой займись!.. Амарча – человек, а из нашего еще неизвестно, что выйдет!..

– Иди! Иди, слепота! Рассказывай всем! Иди к своей Эки, можешь не возвращаться! – кричала Пэргичок, – Тебе чужие дороже родных внуков!..

Амарча вывел Бали из чума, и они тронулись по протоптанной дорожке друг за другом.

– Эки, – заговорил дедушка Бали, усевшись на шкуре. – Не осуждай меня. Мне умереть легче. Был с глазами – и я кормил людей. Теперь забыл, как держат ружье… К голодной Тымани не могу привыкнуть. Сердце обливается кровью, когда она плачет и просит есть, а дать нечего – руки пустые. Иной раз и вправду думается: зачем ей нужно было появляться на свет в такое время. Жил надеждой – может, из внука что выйдет. Теперь вижу, вряд ли дождусь. Что мне делать, Эки? Мне надо в землю уйти… Твои сыновья ушли туда молодыми, а я задержался… А как уйдешь, коли еще не зовут?

Опустилась от таких слов голова у бабушки. Может, она несправедлива к людям? Разве не видит, что все еле-еле сводят концы с концами? Может, надо было взять это мясо и не обижать Пэргичок? Да… нынче как в прежние времена стало… У всех одно горе да заботы… Когда же жизнь-то наладится?..

Бабушка Эки делает вид, что поправляет платок, а сама незаметно смахивает слезинки. Надо, чтобы внук не заметил, что и у нее опустились крылья.

– Держаться нужно, Амарча. – Бабушка Эки называет его настоящим именем. – Придут еще сытые времена, придут. У меня тоже надежда – внук. Поднять бы его на ноги, а потом можно и уйти вслед за сынами. Креплюсь…

– Тебе, Эки, надо крепиться. Амарча будет настоящим человеком, – немного успокоившись, говорит дедушка Бали. – Если мы доживем до тех дней, когда он оперится, хэ, это будет надежный кусок хлеба! Амарча, тезка, надеюсь, и меня, седенького старичка, не обойдешь ниматом, а?

Амарча облегченно вздыхает – хорошо, что кончился этот тяжелый разговор, – смущенно мнется. Бали не видит этого и опять переспрашивает:

– Будет мне кусочек хлеба?

– Будет, амака!

* * *

Но не дождались обещанного кусочка хлеба ни бабушка Эки, ни Бали. Не виноват в этом маленький, Амарча. Никто не виноват, что вторая послевоенная зима была такой суровой и такой голодной в затерявшейся в бескрайней тайге Суринде. Жизнь за собою не признает вины…

Лишние кусочек хлеба, лишний кусочек мяса приберегала Эки для внука. Это, наверно, и подкосило ее.

Ударили сильные морозы; повисли мохнатые льдинки в туманном воздухе. В тайге – тишина, ни одна веточка не шелохнется, ни одного звука не слышно. Крепко-крепко уснула земля. Куропатки, глухари нырнули под снег, белки попрятались в гнезда – ни одна живая душа не шатается на морозе без дела. Лишь иногда по ночам раздастся треск умирающего дерева, напугает зайчишку, припустит он что есть духу со своего насиженного места под коряжиной, всполошит собратьев, и начинают они метаться по тропам, по полянам – греются. Набегаются вдоволь и к утру снова возвращаются к своим убежищам: прыг под колодину или в сугроб, и – словно их и не было.

В такие дни людей спасает только жаркий костер. Подставляй руки к огню, переворачивайся боками – грейся, огонь не даст в обиду.

Пошла бабушка Эки осматривать петли и пасти, поставленные на зайцев, да, видно, не рассчитала силы.

До самой темноты в тот день Амарча держал огонь живым, то и дело подбрасывая дрова. Весело, бойко разговаривал огонь, а когда дрова кончились, замолчал, изошел дымом. Тут сразу же дал знать о себе мороз – полез под маленькую парку, кусается; руки начало сводить. Амарча укрылся меховым одеялом, надышал там, вроде теплее стало. Подожду маму, решил он. Сколько так лежал – не помнит, потому как дремал. Может, этого времени хватило бы на одну трубку, а может – на десять, но, наверное, прошло все же несколько часов. Мороз пощипывал все сильнее. Амарча ворочался, крутился, поджав под себя ноги. В голову лезли тревожные мысли: «Где же бабушка, почему ее нет? Неужели она наловила столько зайцев, что не может донести одна? Можно ведь оставить половину, а завтра сходить за ними? А может, она в темноте потеряла тропинку и никак не выберется из лесу?.. Да нет, бабушка и с закрытыми глазами найдет дорогу домой. Где же она?»

Сколько мог, столько и крепился Амарча. Но холод и тревоги одолели его, и он стал потихоньку хныкать.

– Мама, мама! – подвывал он. И ему была легче.

Послышался лай Качикана. Бабушка Эки, мама, пришла!.. Амарча сразу же забыл о слезах, сбросил одеяло и выскочил на мороз. Кругом темнота, хоть глаз коли. Едва разглядел Качикана.

– Качи! – радостно позвал он.

Собака завыла.

– Качи! – Пойдем в чум!

Качикан покрутился возле его ног и снова исчез в темноте.

– Качи! Качи!

Собака опять горько завыла; словно кто обидел ее, и, подбежав к Амарче, постояв немного, скрылась.

Амарча замерз, дрожит весь. Хотел было зайти обратно в чум, но смутная догадка остановила его: «С бабушкой беда! Качикан на помощь зовет!»

– Качи!

Вой раздался уже у самого леса.

«Беда! Бабушка не может вернуться, что-то случилось!» Амарча закричал, заплакал и тоже, не помня себя, побежал к лесу…

Никто не знает – ни тетя Наташа, ни дядюшка Мирон, почему Воло в такой мороз вышел на улицу по нужде. Вышел и – не увидел летящих из чума искр, потом услыхал чей-то плач и вой собаки.

Вся семья Мирона Фаркова бежала в темноте по лесу, теряя дорогу, проваливаясь в снегу, крича и зовя Амарчу. Он нашли его, когда тот уже лежал, свернувшись калачиком, возле колодины. Руки-ноги не гнулись, горло хрипело – он не мог даже плакать.

Бабушку Эки обнаружили только утром. Скорчившись, она сидела на тропе, за спиной – поняга с двумя зайчишками, рядом – посох и чуть в стороне – сухостоина. Ее бабушка несла для костра.

– Хэ! Эки, Эки… – сказал дедушка Бали. – Ушла как ездовой олень. Запалила свое сердце, оно и не выдержало, разорвалось на ходу. Хэ, горе-то!.. Пусто будет Амарче без тебя. Жаль мужичка… не окрепли покуда крылышки, не встал он еще на ноги…

Амарча обморозил руки, щеки и уши. Их намазали жиром, руки замотали тряпочками, а щеки и уши оставили так. Они почернеют, обрастут коростами, а потом коросты, отвалятся. Это небольшая беда. Но как зарасти коростам на сердце?

Бабушку Эки стали готовить в «дорогу». Грудь и живот обмыли горячей водой, нарядили в приготовленную заранее «походную» одежду, не застегивая пуговиц и не завязывая ремешков, – так легче и свободнее улетать душе. На дно длинного ящика лег кумалан[39]39
  Кумалан – коврик из выделанной оленьей шкуры.


[Закрыть], а на него – покойница. В изголовье положили шкатулку для иголок и наперстков, рядом – кремневку, провиант для охоты, посох, огниво, кисет с трубкой, скребки для обработки шкур. Полный стал ящик – все умела делать бабушка Эки, «там» ей все это пригодится. Принесли раскаленную сковороду, бросила туда кусочки жиру, они затрещали, задымились. Этим дымом окурили уходящую к нижним людям – пусть «там» понюхают и узнают, что здесь, в Срединном мире, люди живут сытно, с едой.

Все было сделано как полагалось, когда человека провожают в последний путь. До ямы, вырытой рядом с холмиком Колокана, несли бабушку женские руки. Так положено. Опустили длинный ящик в яму, полетели туда мерзлые комья земли, и тут весь ритуал прощания нарушил Качикан.

Видели его, тащившегося вместе со всеми, забегавшего вперед, лаявшего на женщин, несущих домовину, но не обращали внимания. Чаще, горестно и жалостно вздыхая, посматривали на Амарчу, до конца не осознавшего всего, что происходит. Но когда посыпались в яму комья земли, Качикан зарычал, прыгнул туда и залился хриплым лаем. Хэ, что тут началось! Шарахнулись все в разные стороны, женщины заголосили:

– Не хочет отпускать бабушку Эки!..

– Кого-то она здесь забыла!.. Ээ… э!

Испуганно остановились мужчины, побросали лопаты и отошли от ямы. Такого еще не бывало. Может, собака права, ведь она тоже что-то соображает… Все знали умение бабушки Эки выбирать щенков, может, она была связана о ними какой-то тайной связью? А может, дело тут в Духах ее дочери-шаманки?

Наконец Егор Тириков спрыгнул в яму, вытолкнул оттуда визжавшего, упиравшегося Качикана, потом они с Фарковым вдвоем засыпали могилу землей…

«Зачем так уходит Эки? Она же добрая. И не мы ли молили, чтобы ее душа с Верхнего мира поскорее вернулась назад в сердце нового человека?» – недоумевали люди.

Побоялись они повесить на крест распоротую парку, побоялись положить на свежий холмик продырявленные котелки, чайник, кружки, все оставили рядом с лиственницей, побросали. Забыли и уйти как положено – пятясь задом, заметая следы снегом, ушли, унося в сердцах страх. Каждый думал: не его ли она забыла прихватить с собою в «ту» дорогу…

Вечером Амарчу стало знобить. Дедушка Бали давал ему горячего чая, укрывал одеялом, парками, но это не помогало, мальчик метался в жару.

«Ладно, ли с тобой, мужичок?» – забеспокоился Бали.

Печальной была эта ночь. Из головы дедушки Бали не выходили тревожные мысли: не решила ли Эки забрать с собою Амарчу? Он был ее единственной надеждой, не хватило сил довести до конца свои земные заботы, вот и хочет его взять с собой, чего ему мучиться-то? Нет, Амарча должен жить! У него, слепого старика, еще есть дела и заботы: кому камус выделать, кому шкуру… с внучкой он нянчится… Да мало ли дел на этом свете? Теперь надо взять на себя еще одно – выполнить мечту Эки – отправить в интернат Амарчу, не оставлять его здесь, на фактории. Узнает Сынкоик, сразу же примчится, ей нужен кормилец на старости лет. А Сарта с Ургунчей – те не помощники, надежда на них слабая. В интернат здесь не возьмут, мал еще Амарча, значит, надо отправить его в Нербоко. Там, говорят, есть дом для детей-сирот…

Всю ночь сидел дедушка Бали, поддерживая огонь и прислушиваясь к дыханию и вскрикам мальчишки. Свет от костра тускло освещал его согбенную фигуру, отбрасывая тень на старые, обветшавшие покрытия чума – так и не успела Эки обновить корьё.

Забрезжил морозный, серый рассвет. Но небо было чистым и гладким, без морщин. Что сулило это новое утре старику Бали и Амарче?

Послышались легкие, скрипучие шажки: скрип, скрип, скрип, так бегал Воло. Дедушка Бали разогнулся облегченно, вздохнул. Наконец-то. Он его ждал.

– Воло, мужичок, тепло ли одет ты?.. На факторию мы пойдем… Я хочу, чтобы с сегодняшнего дня для твоего друга Амарчи началась новая жизнь. Помолимся Добрым Духам, чтобы они помогли нам. Пусть это утро будет добрым для Амарчи, для тебя, Воло, для всех нас!.. Пусть солнце и тепло, вернутся на нашу землю и сытая, счастливая жизнь придет в наши чумы!.. Пойдем, Воло, в Кочевой Совет, к людям пойдем…

Дедушка Бали растормошил Амарчу, помог одеться и взял его на руки.

– Веди Воло…

Они вышли на морозный воздух и вскоре растворились в нем, как в молоке.

* * *

Выплыли те фигурки из морозного тумана, как тени, на тропинке, ведущей к фактории, и не сдержалось, вздрогнуло мое сердце…

Никто не виноват, что та зима была такая жестокая, такая голодная в затерявшейся в безбрежной тайге Суринде. Росли холмики могил, и от них наша древняя земля становилась еще родней и дороже.

Прощай, мой мальчик! Прощай, Амарча!.. Увезут тебя из Суринды в большую жизнь, как хотела Эки; увезут раньше, чем к нашей Полночной Земле начнет свою новую кочевку Солнце, раньше, чем вернутся гаги и карави… Вся наша огромная, необъятная страна, хоть у нее тысячи и тысячи других больших и малых забот, не забудет тебя, вырастит, обучит грамоте…

По каким дорогам придется тебе, шагать, Амарча?.. Не растеряй, мой мальчик, на тех дорогах свои первые тропинки, лица людей, что учили тебя добру… Возьми их с собою! Пусть в твоем сердце вечно пылают наши кочевые костры, пусть в твоем сердце стучат копыта оленей, пусть вечно звенят в душе наши печальные песни, пусть… Пусть звучат слова твоей бабушки: «Вырастешь большой, будешь иметь крепкое тело, хороший ум и пылкое сердце – это и будут твои крылья. И держи перед собою Икэндэй-гору. Чуть сдашь душой – не бывать тебе на Икэндэе!»

Прижмись, мальчик мой, к дедушке Бали, крепче прижмись! Ему недолго осталось согревать тебя вот так, как сейчас. Придет конец и его тропе, уйдет в землю и он. Пусть же вечно в твоем сердце живут его сказки, пусть плачут и призывно трубят лебеди и журавли – наши небесные олени! Они научат тебя любить людей и нашу морозную землю, любить до боли, до слез…

Воло, и к тебе моя речь: не затеряйся и ты. Страна наша огромна, без конца и без края. Держитесь рядом, может, еще не раз вам придется опираться на плечи друг друга.

Раньше считалось, что у нас не бывает сирот. Кто-нибудь из близких или из дальних родственников всегда брал на воспитание таких, как ты, Амарча. Но доля их ох как была горька! Не было слова горше, чем – сирота! Оно всегда было родней обугленной головешки. Нелегко будет и тебе, Амарча…

Прощай, мальчик мой!..

Мне часто видится одна и та же картина, снится все тот же сон: ты стоишь в темноте и кричишь:

– Небесные олени, вернитесь!..

Я уверен – они вернутся к тебе, Амарча…

СОЛНЕЧНАЯ НЕВЕСТКА

Это было в пятидесятые годы, кажется, что давным-давно…

Наступал период Хугдарпи, по древнему эвенкийскому календарю – Время Глубокого Снега и Начало Больших Холодов. Недобрым было оно всегда на земле эвенков. Крепким, беспробудным сном уснули тайга и тундра. Присели, укутались снегом ели и лиственницы; застыли немо, безжизненно голые деревья в лесу. В воздухе повисли мохнатые хрустальные льдинки; кругом белый туман. И – ни единого звука, ни дуновения.

Зверьки и птицы попрятались в норы и гнезда, зарылись в снег. Лоси забрались в самые густые чащи и стоят, замерев, закуржавевшие, боясь нарушить эту мертвую тишину. Олени сбились в плотные кучки, прижались друг к другу и дышат под себя. Так им теплее.

Лишь иногда в лунную ночь откуда-то издалека донесется тоскливая, щемящая душу волчья песня: «Уу-у-у!.. У-у-уу!» Жалобная, горькая песня, невольно мурашки ползут по коже. Не от хорошей жизни она, да, впрочем, не зря сказано – голод не тетка, не то еще запоешь!.. В другой раз, гремя сосульками, как гирляндами, и заставляя дрожать всю окрестную тайгу, ломится через лес сам хозяин-шатун – так ведь тоже, бедняга, по нужде бродит, тоже одна забота: чего бы поесть. И – снова все мертво окрест.

В такую пору раньше люди отсиживались в чумах, грелись у очага. Только жаркий костер мог спасти кочевника, сиди и подставляй бока этому живительному огню. В эту пору съедались начисто скудные припасы мяса, рыбы, муки.

Нет, ни одно живое существо на земле не любило это время. А обманул морозы – значит, рано еще отправляться в Нижний мир к предкам. Значит, есть еще силы, живи и делай добро тем, кто в этом нуждается.

И зачем в такое безжизненное, мертвое время гнать куда-то оленей? Ведь запалишь их внутренности, и потом, к весне, не жильцы они будут на этом свете. Не обрадует их уже ни солнышко ясное, ни зелень сочная. Будут утробно кашлять, содрогаясь всем телом, и в конце концов упадут где-нибудь между кочками и не поднимутся больше.

Непонятными были маленько приехавшие в стойбище люди, решившие строить новую жизнь. Срубили они на факториях избушки, а потом – мороз не мороз, темнота не темнота, запрягай, друг, нарты, вези грузы, почту, уполномоченных разных!..

И зачем, для чего нужно было испытывать Хугдарпи – Время Глубокого Снега и Больших Холодов?

* * *

В просторной колхозной конторе – рубленной топором избе, без всяких перегородок, со щелястым истоптанным полом – и в будни-то редко закрывалась дверь, а тут, по случаю отъезда народного судьи района Ани Комбагир, милиционера Николая Чиркова и бывшего продавца Ванчо Удыгира, считай, сбежалась вся фактория от мала до велика. Что делать дома, и так уж насиделись досыта, чего же не посмотреть, как они будут собираться в дорогу?

Дверь конторы, вся закуржавевшая, с улицы обитая твердой сохатиной шкурой, не знала и минуты покоя – скрипела и скрипела, да так нудно, что председатель колхоза Ануфрий Эмидак морщился, как от зубной боли. Распахивалась дверь, и в избу врывались клубы морозного тумана, а уж потом вырисовывались темные приземистые, похожие на росомашьи, фигурки, слышались кашель, кряхтенье, собачьи визги.

– Суглан, что ли, сегодня? – на правах хозяина, оглядев вошедших, недовольно ворчал председатель. – Чего вам тут надо?

– Улицу-то, паря, не отопишь! – добавлял бухгалтер Алексей Зарубин, поеживаясь в своей телогрейке. – Народное добро в трубу летит!..

В правом углу чернела пузатая бочка из-под керосина, потрескивая и шипя мерзлыми лиственничными дровами. Она служила печкой. И, чтобы на ней могли усаживаться чайник с ведром, сверху бочка была приплюснута обухом топора, а кругом обложена серыми речными камнями так, что приезжим всегда казалось: лежит свинья с поросятами. «Свинья в закутке!» – называл эту печку Зарубин. Но это веселое сравнение здесь, на фактории, оставалось неоцененным – никто из эвенков не видел живой свиньи.

Около окна, слепо смотрящего на улицу, сплошь обмерзшего снегом и льдом, дышащего холодом, было пустое место – стол укочевал ближе к печке. Он утопал в ворохе парок и бакарей, которые должна была примерить Аня. Ее одежду забраковала Мария Эмидак, жена председателя колхоза, в девках бывшая Комбагир и теперь, на правах близкой родни, помогавшая собираться в дорогу. Осмотрев парку и бакари, в которых приехала Аня, Мария отбросила их в сторону, говоря, что у них пообтерлась шерсть, в морозы нельзя в такой одежде отправляться в дорогу – ознобиться можно.

В обычные дни, когда на фактории не было никаких приезжих, за столом, сколоченным на скорую руку из трех досок, сидели друг против друга бухгалтер и председатель колхоза. По мнению большинства охотников и оленеводов, они ничего не делали, целыми днями в гляделки играли – кто кого переглядит, и за это начисляли сами себе трудодни.

Со стороны, наверное, и впрямь было любопытно наблюдать, как «нашальники работали»: Старичок Куманда Елдогир, самый смешливый человек на фактории, видимо, только для того и приходил в контору, чтобы посмотреть и потом уверять всех, что наступают нынче такие времена, когда платят за грамоту да сидение за столом. А они, начальники, – бывший охотник и бывший пахарь, усвоившие кое-какую грамотешку, чтобы только расписываться, – маялись на этих местах, не зная, куда себя деть и чем заняться. В душе проклиная свое безделие, они целыми днями нехотя просматривали газеты прошлогодней давности. Иногда обсуждали заинтересовавшие их статьи, особенно на политические темы. Тут-то их хлебом не корми, дай только поговорить:

– Ай-я-яй! Беда. Моя ругай буду. Трумэн амун! Корею бомба бросай! – начинал председатель.

– Ничо, паря, не переживай! Кошка скребет на свой хребет. Получит, как Гитлер, сразу шелковым станет! – успокаивал его бухгалтер.

– Война будет? – как ребенок, спрашивал снова Ануфрий.

– Не-е! Теперь, паря, долго не очухаются. Всыпали всем перцу! Не-е-е! Никто теперь к нам не сунется! Понял? – бухгалтер поднимал кверху палец.

Но иной раз к суглану, либо какому уполномоченному требовались данные. Тогда Зарубин с деловым, умным видом (может, он специально делал умное лицо, видя, как внимательно и благоговейно следит за ним Эмидак) садился за бумаги и начинал колдовать: туда и сюда гонял костяшки счетов, что-то шептал, шевеля губами, писал и, наконец, удовлетворенно хмыкнув, потирая руки:

– Так-с! – затянувшись самокруткой из махорки «Смерть Гитлеру», хранившейся на фактории еще с военных времен, брал карандаш и, размашисто расписавшись, весело говорил: – Теперь вы, Ануфрий Кумандович, таким же макаром ставьте свою комиссарскую закорючку – и гора с плеч!

Хваткий и ловкий на охоте в тайге, Ануфрий неумело брал карандаш, терялся и с трудом выводил свою фамилию, но выводил красиво. Вытирал выступивший на лбу от усердия и напряжения пот – словно весь день тяжелые бревна таскал, – и облегченно вздыхал.

На суглане, когда Ануфрия Эмидака избрали председателем колхоза «Омакта ин» – «Новая жизнь», уполномоченным от района присутствовал инструктор райисполкома Суханов. Он был таким заядлым рыбаком, что уже назавтра ранним утром укатил с эвенками на речку Делингдекон, ничего не растолковав, что нужно делать, чем заниматься. Хорошо, что бухгалтер оказался простым и бесхитростным мужиком, совсем своим, как эвенк, да к тому же веселым, он и помог на первый раз распределить людей на заготовку и вывозку дров, на другие хозяйственные работы. Помаленьку дело пошло. Для важности Ануфрий приобрел даже школьный портфелишко для бумаг, иногда ходил руки в брюки – так, как, по его понятию, должен был ходить начальник, или томился от безделия за столом. Хорошо, что с бухгалтером можно было поговорить всласть.

Сильно тосковал Ануфрий по тайге, по охоте; по ночам снились ему белки да горностаи… И робость перед бумагой не проходила. Да и как не робеть, если совсем недавно, вроде бы вчера только, любая бумажка для эвенка означала одно – долги какому-нибудь «другу». А перед войной эта бумажка обрела еще одну непонятную, неведомую таежным кочевникам силу. Напишут: «Ялогир – бывший шаман» – и увозили человека куда-то в темный дом, а пока разбирались, он от русской еды заболевал и домой уже не возвращался.

Когда бухгалтер подавал на подпись бумаги, Ануфрий весь сжимался, сосредоточенно всматривался в неряшливую писанину, где буквы были не похожи сами на себя, как в книжках, и начинала сверлить одна забавная мысль: то ли мышка по снегу бегала, то ли куличок коготками на песке начертил какие-то знаки. Скажи бухгалтеру, смеяться будет. Тогда, в первый раз, еле осилив и поняв слово «план», Ануфрий отстранил от себя бумагу, смахнул со лба бисеринки пота:

– Читай сам.

– Привыкай, паря, к моему почерку, – понял его бухгалтер. – Я думаю, нам долго вместе штаны протирать придется. Мой-то почерк еще ничего, терпимый. А как будешь разбираться с указаниями начальства? Иной, паря, как курица набродит, а ты должен немедленно реагировать…

Зарубин вопросительно взглянул на председателя, но тот только махнул рукой: читай, мол.

– Так, ладно. Начало не буду, так… Провести инвента-аризацию, – ну, паря, сам-то еле выговорил, – оленей, находящихся на руках у охотников после промысла, в конце марта или в начале апреля…

– Погоди. Погоди гнать-то… Что-такое ин… вер… таю… Или как там?

– Ин-вен-та-ри-за-ция, – по складам прочитал Зарубин. – Я, паря, сам недавно узнал. Это – счет пересчитать надо олешков-то…

– А чего мудришь, паря? – Эмидак тоже подкузьмил его, передразнив поговорку.

– Так ведь по-научному. В бумаге надо учено писать. Да чо мы базарим, подписывай, Ануфрий Кумандович, гореть – так вместе!

– Что? В темный дом могут упрятать, ежели что не так окажется?

– Не боись, – успокоил Зарубин. – Моя подпись тоже стоит. У меня, сам знаешь, шестеро короедов дома по лавкам бегают, считай план по развитию крупного рогатого скота вдвое перевыполнил, куда я от них? – постучав пальцами по столу, весело сказал бухгалтер и потом добавил: – А тебе бы, паря, ей-ей, только, на деньгах бы расписываться!..

Что верно, то верно. Расписывался Эмидак по-наркомовски, с завитушками, с закорючками. Два года кочевал с ними по тайге в тридцатых годах учитель Суворов, вот он и научил Ануфрия и других охотников грамоте. Как только Ануфрий научился писать, завел тетрадку и светлыми весенними ночами просиживал до нового солнца – учился красиво расписываться. Мария, жена его, хвасталась людям:

– Вот, Суворов научил моего. Ночами теперь не спит, что-то пишет, пишет, как бы не спятил. Может, начальником будет…

Когда Ануфрия выбрали председателем, Мария, довольная, сказала:

– Ну, не я ли говорила – начальником тебе быть…

В конторе становилось людно и шумно. Пришли, похоже, все, кто мог еще двигаться. Большинство охотников и оленеводов сейчас в тайге, а тут, на фактории, оставались старики, старухи, ребятишки да те, кто должен снабжать дровами интернат и контору.

Аня и Николай Чирков сидели на единственной скамейке, спинами к печке. Аня собиралась примерять бакари, а Чирков от нечего делать просматривал старый «Огонек». Народ расположился кто где, но тоже жались поближе к печке. Одни сидели прямо на полу, поджав под себя ноги, другие полулежали, прислонившись к обшарпанным стенам. С косматыми головами, с коричневыми, обожженными на морозе лицами, кашляя, беспрестанно швыркая носами, все они с любопытством глядели на приезжих.

Они, эти приезжие, появились в Сиринде после ноябрьских праздников, с первым грузовым караваном, и с того времени ни один их шаг не оставался незамеченным. Дело не в том, что за ними следили, нет, тут нарочно заставляй следить, да никого не заставишь, а так, наблюдали из любопытства: куда идут, зачем… И, конечно же, все сразу узнали, что приехали они за ихним продавцов Ванчо Удыгиром. Всего какой-то год с небольшим побыл хозяином магазина Ванчо, но, видно, спохватились, сделали ревизию и – на тебе, обнаружилось, что не хватает товаров и продуктов на восемьдесят тысяч рублей. Неужели у них, в этом маленьком магазинишке, было столько товаров? Такую кучу денег и представить-то невозможно. Забегали по фактории люди, да где возьмешь такие деньжищи, чтобы помочь Ванчо… Стали ждать конца года, когда за пушнину получат.

Приезжал следователь. Небольшого роста, пронырливый. Ходил по домам, чумам, опрашивал мужчин, женщин, выяснял про муку, сахар, спирт, но так, говорят, до конца и не выяснил – куда могли исчезнуть товары на такую огромную сумму; махнул рукой, заявив, что дело групповщиной пахнет, укатил с последним весенним караваном в Туру. И вот приехал суд.

Но была еще одна причина, заставлявшая всех жителей фактории с удвоенным вниманием присматриваться к приезжим, особенно к женщине, к судье. Она, эта молоденькая женщина, была женой Василия Комбагира, секретаря окружкома партии по идеологии, родители которого – Микулашка и Огдо – живут здесь, на Сиринде, но сейчас они на охоте в хребтах Воеволи. Бахилай – так эвенки произносят имя Василий, в прошлом году вернулся с учебы из Ленинграда и привез с собою молодую жену. Говорили, что она тоненькая, белолицая и беловолосая. Слух этот быстрокрылой птицей долетел до Сиринды, а вот увидеть ее и убедиться в правоте слухов собственными глазами раньше не доводилось. И вот она приехала.

У кого же, как не у родни, ей остановиться? Ведь жена председателя колхоза Мария, родная сестра Бахилая. Проводник, не ломая голову, без раздумий, как это и положено, завернул оленей к Эмидакам. Он что-то выкрикнул по-своему, и дверь избушки распахнулась настежь. Аня, как большая кукла, была укутана во все меховое, и потому пришлось помогать ей подниматься с нарты. Потом, когда она скинула сокуй[40]40
  Сокуй – зимняя меховая одежда с капюшоном, надевается поверх парки.


[Закрыть], все поочередно принялись трясти ее руку. Аня не удивлялась, – Василий перед отъездом объяснил, что так принято.

В маленькую избушку уже успели набиться соседи. Аня развязала уши беличьей шапки и сняла ее. Горела керосиновая лампа, тускло, с большим нагаром на фитиле. Как потом рассказывала Мария, люди поначалу отшатнулись от Ани, руками стали заслонять глава, будто и впрямь солнышко заглянуло в избу!

Было чему подивиться таежным людям. Все утверждали, что до этого никогда не видела такой красивой женщины. Да это и есть настоящее солнышко! Личико маленькое с огромными, как у оленя, глазами синими, как небо, а волосы – будто из светлых солнечных лучей сотканы. Ээ, не жену, а самую настоящую ягодку сорвал Бахилай!..