Текст книги "Мне снятся небесные олени"
Автор книги: Алитет Немтушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Еще не оглядевшись, не познакомившись ладом, Аня попросила занести с улицы ее вещи. Подростки с радостью кинулись исполнять просьбу. Распаковав турсуки и потки, Аня, доверчиво и смущенно улыбаясь, говоря что-то хорошее, подала гостинцы Марии, Ануфрию и их младшему сынишке Ванчо, дошкольнику. И сразу всем стало легко. Оказывается, невестка простая и добрая женщина. Хорошо, тепло стало на душе у всех. Понравилась она людям. Полюбили ее и за то, что вот она, светленькая, красивая, почти девочка, не постеснялась выйти замуж за такого же, как они, темнолицего, темноволосого Бахилая, их соплеменника, не побоялась приехать в холодный неласковый край, и работает не каким-то бухгалтером, который целыми днями костяшки на счетах гоняет, а народным судьей! Разбирается в людях! Утерла нос мужикам. Ай да Бахилай! Разве могли Комбагиры, безоленные бедняки, мечтать о таком счастье! Повезло, крупно повезло Комбагирскому роду!..
Надолго запомнится эта зима всем сириндинцам. Потом, вспоминая, будут они говорить: «Э, это было той зимой, когда приезжала Дылачады кукин – Солнечная невестка!»
Да, ее сразу стали называть Солнечной невесткой.
Куманда Елдогир, смешно перевиравший русские слова, попробовал с нею шутить, и она поняла его, звонко расхохоталась, чем шибко обрадовала старика, и он, осмелев, всякий раз встречал ее какой-нибудь шуткой:
– Ты, доська, оннако, сапсем пилохо дынём глазам видаешь? – спрашивал он Аню. Та удивленно смотрела на него, пытаясь понять, в шутку или всерьез он говорит.
– А почему вы так думаете?
– Твои глазам сапсем как сова. Она дынем пилохо видает.
– А?! Вот вы о чем, – звонко смеялась Аня. – Опять вы шутите, а я не могу сообразить, почему это я должна плохо видеть днем…
И, глянув на старичка, снова смеялась. Куманда был очень доволен, улыбался.
В другой раз, увидев выходящего из избушки Зарубина милиционера, у которого тот квартировал, старичок с деланным серьезным видом – для Ани, – стал рассуждать:
– Хэ, беннай, сапсем беннай Сиркох Микулай! Ругай его буду. Сапсем нос не береги, все вирема замерзай. У люча сапсем нету лица, моного-моного носа. Эвэнки сапсем нету носа, моного-моного лица. Хоросо, никогда не замерзай!
– Слышал бы Чирков! – смеялась Аня.
И Чиркова тоже перекрестили, стали называть Онгокто – Нос!..
…Председатель, порывшись в ворохе одежды, лежавшей на столе, выбрал меховые чулки и подал Ане:
– Примерь эти… Куда торопитесь, пожили бы еще. Пройдут морозы, отмякнет, вот и поезжайте потом.
– Весну, что ли, ждать? – Аня посмотрела на него. – И так уже целый месяц командировка длится, нет, надо ехать.
– Ну, смотрите…
Аня надела один чулок, притопнула ногой – удобно ли ступне? – и продолжила прерванный разговор:
– Ну, скажите мне, кто мерил в тайге и тундре километры? Кто?
– Считают, что до Туры от нас шестьсот километров, с небольшим хвостиком, – сказал председатель.
– Конечно, а хвостик ваш еще с полтысячи, – засмеялась Аня.
– По присказке-то, мужик, с чертом мерили, – встрял в разговор Алексей Зарубин. – Мужик с чертом мерили!.. Веревкой, да порвалась она у них. Что делать, паря, пригорюнились оба. Черт говорит мужику: давай, паря, свяжем веревку-то и дальше пойдем, а мужичок махнул рукой: не-е-е, паря, канителиться еще с ней, давай так скажем!.. Во как было-то!..
– То-то и оно! – вздохнула Аня. – Что верно, то верно вы говорите, хорошие оленчики – мало километров, плохие – и за полмесяца не доберемся!
– Это правильно, – подтвердил кто-то.
Аня натянула олений чулок на другую ногу, приподнялась, снова притопнула, оглядела и, видно оставшись довольной, снова заговорила:
– Второй год езжу, ко всему уже привыкать стала. Колобо[41]41
Колобо – хлеб.
[Закрыть] ем, от чукина не оторвать, Стельки и те научилась делать по-эвенкийски, а вот к морозам вашим, наверное, никогда не привыкну. Бр-р-р!.. – передернула она плечиками, – Как вспомню, что снова придется спать на снегу, не поверите, всю, до единой косточки, кидает в дрожь. Ужас!.. Ма-а-а-ма! – Аня сделала плачущее лицо, захныкала нарочно и потрясла, как цыганка, плечами. – Хэтэтэй[42]42
Хэтэтэй – восклицание замерзшего человека.
[Закрыть]! Так, да?
По конторе прошел одобрительный шумок. Смотри-ка, ее уши начинают слышать настоящую речь! Понимает по-эвенкийски! Ну не молодчина ли эта Солнечная невестка?! Вчера на суде говорила такие умные слова, что иные большие начальники, мужики, не додумаются. Все видит и понимает. Совсем как эвенкийка. Пожалела она бедного Ванчо, разъяснила всем, где и какой промах допустили они с магазином. Молодец! О, Добрый Дух, дай ей счастья!..
Аня, чувствуя, что на нее смотрят, картинно, как в кино, мотнула головой – откинула На спину рассыпавшиеся золотые волосы, завязала их в пучок на затылке. Кто знает, может, как всякая красивая женщина, немножко и рисовалась она, не без этого, но люди – полная контора стариков, женщин, подростков, детей, казалось, ничего этого не замечали, все завороженно смотрели на нее.
– Чулки как раз. Можно ехать! – заключила она.
– Да не торопись ты, – отрываясь от журнала, сказал Чирков. – Знаю я их лешачью натуру: с утра начинаются сборы, а выезжают ночью.
Все посмотрели на Чиркова и промолчали. Зарубин немножко помялся, но тоже ничего не сказал. Милиционеров вообще-то здесь побаивались, а этот лет тридцати мужик, видать, и вовсе шуток не любит, на язык грубоват. По фактории ходят начальником, с гонором мужичок, пистолет вечно на боку висит – как напоказ.
Но тут произошло маленькое событие, отвлекшее внимание и от милиционера, и от всех остальных. Распахнулась дверь, и в клубах морозного пара, ворвавшегося в контору, началась возня, послышался собачий визг. Прямо в избу на своре собак въехала какая-то… парка.
– Тулиски! На улицу! – дружно закричали на собак. Те, опустив виновато морды, поджав хвосты, пробирались в передний угол и прятались под лавку, под стол. Их можно понять. Где люди – там и они, им тоже интересно знать, ради чего нынче такое сборище?
«Парка» поднялась, прошла вперед, закашлялись, и все узнали старичка Куманду Елдогира. Он подхватил слетевшую с головы шапку, огляделся и весело произнес:
– Мне оленчик не надо, я на собаках умею ездить.
Все рассмеялись, а Мария, притворно насупившись, сказала:
– Хэ, память дырявая стала. Забыла взять с собой толстую иголку с крепкой жилой. Кое-кому зашила бы рот.
Снова раздался смех, а старичок, словно это его и не касалось, кинулся выгонять собак. Увидев большого, откормленного председательского Чипкана, уже нашедшего хозяина и присевшего у его ног, Куманда остановился, стряхнул куржак с платка, которым была обмотана шея, и обратился к собаке:
– У-у, бесстыжий! Это ты меня свалил в дверях? Камусиная твоя рожа, оброс весь шерстью, вот и разучился краснеть. Угу, толстомордый! Отъел пузо-то, теперь лень шевелиться. Тоже начальником стал!.. Скоро вместе с хозяином беличий след от песцового отличать разучитесь… Ну, не вороти харю-то, вижу, вижу и твоего хозяина. Он тоже посиживает в тепле, с умным видом газеты читает, а трудодни идут!.. Да не косись ты глазами-то, не косись… Лучше позвал бы хозяина, пока снег неглубокий, погоняли б зверьков, а за столом пусть бухгалтер сидит, он тайгу не знает… Ему и тут хорошо… А ну, пошел вон! Тулиски! – Куманда замахнулся на собаку шапкой. Та виновато двинулась к двери, поглядывая то на хозяина, то на старичка, у входа остановилась. Старик легонько подтолкнул ее, и Чипкан, лбом открыв дверь, выскочил на улицу.
Ануфрий после критики Куманды, чуть растерянно улыбаясь, оглядел присутствующих, развел руками, как бы говоря: что, мол, с него, старого, взять…
Куманда, перешагивая через ноги сидящих, упираясь руками им в спины, пробрался к стене и, кряхтя, опустился на свободное место рядом с подростком, Гирго Хукочаром, который будет сопровождать отъезжающих.
Аня Комбагир примеряла уже унты. Они ей тоже оказались впору.
– Ну, как, Мария? – спросила она.
– Ты сама смотри, – отозвалась та. – Тебе в них ехать.
– Нисиво, тайга пропадай не будешь, – послышался голос Куманды. – Лепеска будет помогай штаны снимай.
Снова все засмеялись. Под шум, смех и кашель, боясь, как бы Аня не обиделась, Мария схватила со стола сокуй, дотянулась до старичка, легонько хлопнула его по спине:
– Зашью тебе рот когда-нибудь, чтобы язык твой не болтался, как на ветру тряпка.
Смех и кашель усилились. Лепешка – Гирго Хукочар – смущенно уткнулся лицом в шапку, а Аня, поняв, наконец, в чем дело, вспыхнула, зарделась, но тоже засмеялась:
– Ну, Куманда Кутуевич, вы у нас заработаете баню…
Какая же молодчина она, эта Солнечная невестка. Чирков, пожалуй, не нашелся бы, что сказать, вон какой надутый сидит, а она все в шутку обернула. А правда-то в словах старичка есть. Смех и грех, как говорится, в дороге. С этими уполномоченными. Иные сидят на нартах, боясь рукой-ногой пошевелить, сидят до тех пор, пока совсем не закоченеют. А за кустики-то по нужде нужно бывает сбегать? Вот и приходится проводникам ухаживать за ними, как за малым дитем, ремни, пуговицы расстегивать на толстых меховых брюках. Мужчинам-то еще ничего, а каково женщинам, да еще таким молоденьким, как Аня?
– Чем смеяться, лучше организовали бы по дороге станки, построили бы избушки да оленчиков подбирали бы, как у Кордуя. – Аня строго посмотрела на председателя.
– У Кордуя олени – ветер, – отговорился тот.
– Вот и нам запрягите ветер!
Фамилию Кордуя, председателя соседнего колхоза из Мурукты, частенько вспоминали, собираясь куда-нибудь аргишить. И долго еще вспоминать будут, поскольку он поставил рекорд скорости езды на оленях – за двое суток добрался от Мурукты до Туры, а расстояние у них не меньше, чем от Сиринды.
Дело было так.
Дня за три до пленума секретарь окружкома партии Чугунов вызвал по рации на переговоры председателя Кочевого Совета Чапогира, а на рацию вместо него пришел Кордуй.
– Моя, Кордуя, слушает!.. Пирием! – услышал Чугунов далекие крики.
– Как Кордуй? – удивился Чугунов и тоже перешел на крик. – Что за фокусы? Мы вас встречать собрались, а вы что делаете? Вы что, не поняли, что вам нужно отчитываться за оленей? Вы пленум сорвали!..
– Моя пиленум пириедет!.. Моя оленчики запрягай!.. Пирием!..
– Моя, моя, – не сдержался Чугунов. – Вы, говорю, пленум нам сорвали!.. Вам добираться-то больше недели!..
Съехавшимся со всех районов и факторий партийцам объявили об изменении повестки. Говорили, что Кордую заготовили выговор, но каково было удивление всех, когда накануне открытия пленума в коридоре Большого Чума появился… Кордуй, веселый, довольный:
– Моя не опаздала?..
Вот о нем-то и вспоминали сейчас. Во время выборов в местные Советы некоторые молодцы пытались побить его рекорд, да куда там…
– Ему что? Гнал, как хотел. Приехал на станок, тут же опрокинул кружку чая, сел на свежих оленей – и дуй дальше! Да еще по теплу, – высказался Зарубин.
– Нам, пожалуй, поближе ехать, – опять поднял голову милиционер. – Каждый день до ночи будем собираться, так наставим рекордов.
– Ночью оленчики лучше бегут, да и звезды не дадут потерять дорогу, – пытаясь объяснить долгие сборы, сказал председатель. Остальные молча посмотрели на Чиркова.
– А я вообще никуда бы не трогалась от тепла, – заговорила Аня. – Мерзлячка я. Никогда не привыкну к морозам.
– Нисиво, плакать не нада, – подбодрил ее Куманда. – Железнай птица летай Туру из Краснояриска. Скоро, факториям будет летай. Тогда ты у меня будешь пить чай, другой чай будешь пить своя дома!..
– Это когда еще будет-то?.. Скорей бы уж… – вздохнула Аня.
Наконец все было готово. В парке, в беличьей шапке с длинными ушами, в бакарях и поверх всего этого сокуе, Аня стала похожей на неуклюжего медвежонка. А Чирков в меховом одеянии походил на громадного, прямо-таки гигантского лося.
– В дверь-то пролезешь? – пошутил Зарубин. – А то, паря, прорубать придется.
«Как такую тушу оленчики повезут? – думал парнишка Хукочар, глядя на милиционера. – Не поломались бы нарты…»
На улицу Чирков выходил боком, чуть ли не на четвереньках.
– Э, страшно!
– Своротит контору-то!
Люди смеялись. Хорошо, что Чирков не понимал по-эвенкийски, а Аня заметила:
– В следующий раз пошире и повыше делайте двери!..
Хукочар и хмурый, убитый горем Ванчо Удыгир, тоже тепло одетые, но не так толсто, как русские, занялись упряжками. Чирков позавидовал, с какой легкостью они двигались, не торопясь, голыми руками, пристегивали нехитрую сбрую, ремни. Вчера, после суда, он хотел взять Ванчо под стражу и посадить в баню, но судья не позволила, сказав, что он и так никуда не денется.
– Подчиняюсь. Смотрите, вам отвечать, – согласился милиционер, но, не сдержавшись, все же заметил: – А вы ему маловато дали. За такие штучки на материке на полную катушку лепят!..
– Будете на моем месте, Николай Васильевич, тогда и лепите свои катушки!
Чирков промолчал, но, выходит, судья и тут оказалась права. Ни бежать, ни другой какой попытки что-то предпринять Ванчо, похоже, и не собирался делать, а так тихо-смирно переночевал дома, смирившись со своею участью. Еще раз взглянув на бывшего продавца, Чирков сказал Зарубину:
– Странные они люди. Человеку пятнадцать лет где-то корячиться, считай, полжизни за решеткой пройдет, а им хоть бы что! Случись такое у нас, какой бы рев стоял!..
– Сравни-ил! – протянул Зарубин. – У нас, паря, народ хоть и тертый, да слезливый. А эти к горю привыкшие. По покойникам и то не ревут. Говорят, грех – услышит, мол, Харги, Злой Дух, еще большую беду напустит. Вера, паря, такая…
У Чиркова это была первая командировка на факторию, с эвенками сталкивался впервые, и ему казались странными и быт и обычаи бывших кочевников.
Гирго Хукочар и Ванчо Удыгир еще раз прошлись по всем нартам, потрогали мешки с продуктами, потакуи, спальники и, чтобы, не дай бог, ничего не потерять по дороге, покрепче стянули ремнями и маутами[43]43
Маут – аркан для ловли оленей.
[Закрыть].
А грузу все прибывало. Старики и старухи нанесли сушеного мяса, мерзлой рыбы и даже мороженого молока, смешанного с голубицей, – гостинцы для Ани и Бахилая. Одна незнакомая бабка, вся сморщенная, опираясь на посох, подошла к Ане и за руку отвела в сторону. Показывая на кумалан – коврик из оленьих шкур, стала что-то быстро-быстро говорить. Аня позвала Марию:
– Иди сюда. Не могу понять, что она хочет, очень быстро говорит.
– Это бабушка Кимэктэ, наша дальняя родственница, – выслушав бабку, объяснила Мария. – А кумалан – это вам с Бахилаем ее подарок. Кумалан, говорит, маленько худой, не совсем удачно подобраны шкурки. Но, за неимением лучшего, бабушка Кимэктэ дарит этот. В будущем, когда мужчины настреляют диких оленей, она сама подберет шкурки и сошьет красивый, как северное сияние, кумалан. А пока отдыхайте с Бахилаем на этом.
Старушка скромничала. Кумалан был необыкновенно красив, хоть на выставку его посылай.
– Спасибо, бабушка. Спасибо, но он нам не нужен. Куда, я его дену, укладывать некуда.
Мария молча подошла к нарте, сбросила на снег шкуру-сиденье, постелила вниз этот, кумалан, потом сверху положила подстилку.
– Так мягче будет. В Туру приедешь, не бросай, возьми, пригодится вам с Бахилаем… – наказала она.
– Так, так, – кивала головой и старушка.
Тронутая вниманием старой незнакомой женщины, Аня попыталась сопротивляться другим подаркам, говоря, мол, зачем ей это, еще подумают, что она приезжала обирать людей, но ее никто не слушал. И Мария сама распоряжалась, что и куда положить, как упаковать.
Начались последние наставления, прощание. Жали руки. Откуда-то из серой мглы вынырнул с мешком за спиной старичок Куманда. Запыхался. Оказывается, бегал в чум за гостинцем – тайменем.
– Этта тебе, доська. Пириезжай летом. У меня будет много-много рыба, мы будем с тобой кушай!..
– Спасибо, дедушка! Только мне ничего не надо…
Старичок ее уже не слышал. Он поймал за руку Хукочара, громко, чтобы все знали, заговорил:
– Гирго! Гирго! Мотри, бэе[44]44
Бэе – мужчина. Здесь в значении – друг.
[Закрыть], следи полномоченнай, штобы в штанах у них сухо было, понял?..
Опять раздался громкий смех. Мария, смеясь, стала отбирать у Гирго хорей, приговаривая:
– Дай, дай сюда! Я его сейчас так огрею, что у него у самого будет там мокро!..
Старичок неуклюже, как росомаха, отскочил в сторону. Он был доволен. Люди маленько посмеялись, а это хорошо, в дороге теплее будет.
Потом он подошел к Ванчо Удыгиру. Лицо его на этот раз было серьезны печальным, даже мелкие трещинки-морщинки, оленьими тропами разбегавшиеся от глаз, стали заметны. Голос его дрогнул:
– Ванчо! Сынок!.. Пусть твое сердце будет огромным, как небо! Пусть не хмурится оно на людей. Не держи в нем обиды. Ты помогал нам выжить на этом Срединном мире в трудную пору. Мы будем молить Духов, чтобы дали они тебе силы выстоять там, в чужой стороне. Не держи обиды на нас, сынок!..
Не стерпела толпа. Только что смеявшаяся и, казалось, совершенно забывшая, по какому поводу она собралась, теперь как бы очнувшаяся, разом загомонила, запричитала.
Ванчо хмуро молчал, но видно было, что он крепился, сдерживал себя из последних сил. Ане стало жалко его. Она опустила глаза, чтобы никого не видеть сейчас. И впервые подумалось ей, что, наверное, таких неловкостей, впереди будет немало.
– Анванна, ты сюда сидай, – угрюмо обратился к ней Хукочар. – Моя нарта твою таскай, Ванчо – милисию…
Ане и Чиркову помогли сесть в нарты.
Хукочар еще раз по-хозяйски окинул взглядом свой караван, перебросился словами с Удыгиром и тронул хореем передового быка. Аргиш двинулся.
Осужденных в те годы возили по-всякому. Иные сами добирались до Туры, других, как Ванчо, доставляли представители власти.
Заскрипели полозья о сухой морозный снег, защелкали в суставах оленьи ноги…
Поехали!..
* * *
Из фактории, с отлогого берега, дорога незаметно скатилась на лед озера и, огибая торосы, потянулась, как длинный маут, к противоположному берегу. А озеро, по здешним меркам, огромное. В длину километров пятьдесят, в ширину – двадцать. В ясную погоду на той стороне темнеет зубчатая полоска хребта, а за нею, как олений сосок, высится священная гора – Унгтувун, Шаманский бубен. Осенью, отправляясь на охоту к хребтам Воеволи, каждая семья охотника считает своим долгом первую стоянку сделать у этой горы и принести жертвоприношения Духам.
У большого, как русский дом, серого валуна лежат подарки, на деревьях развешаны разноцветные тряпочки, и все это – Верховному божеству Экшэри – хозяину зверей, птиц, рыб и всей тайги. Разгневаешь его – охота может пройти впустую. Экшэри – держатель ниточек жизней. Оборвет ниточку – обрушится каменной осыпью вершина скалы, оборвет другую – засохнет на корню дерево, перережет третью – исчезнет в тайге зверь. Хитрый он, Эксэри, – как лиса, скользкий – как налим. Дух охоты посылает промысловику зверя, а Экшэри меняет решение, говорит: «Нет, так не пойдет, этот охотник не заслуживает доброй добычи, он плохо ведет себя, не уважает ни законов тайги, ни законов жизни». И отгоняет звериные табуны на участки другого. Таков он, этот всесильный и всемогущий Экшэри.
В сумрачном сером свете висят мохнатые снежные кристаллики – жмет мороз. От дыхания оленей образуется белое облако. Ничего, кроме расплывчатых силуэтов, не видно ни спереди, ни сзади. И горы не видно, да и незачем подъезжать к ней с русскими-то… Они не верят в бога, в сверхъестественные силы, а всякие приметы считают пережитками прошлого.
Зимняя дорога, не добегая до берега, сворачивает в залив, который переходит в узкую речушку Делингдекон – Малую Тайменную, рожденную этим озером, и змейкой будет петлять, повторяя все повороты реки. Там можно будет сделать первую остановку – дать отдышаться оленям и растормошить окоченевших людей, заставить их двигаться.
А пока дорога бежит по серой, сгущающейся мгле. Бежит долго, бесконечно, словно она протянулась до самых звезд, тускло мерцающих на горизонте.
Все приметы говорят о том, что крепкие морозы еще продержатся. Может, прав был председатель? Может, и в самом деле следовало дождаться лучших времен, когда вернутся сборщики пушнины, потом с опытным проводником ехать?
Тревожные мысли стали потихонечку лезть в голову, и Аня горестно вздохнула, заерзала, усаживаясь поудобнее, откинулась на спинку нарт. «Не могли найти другого каюра. Этот мальчишка, наверно, и дороги-то толком не знает. Мало ли что может случиться в пути… И Ванчо, похоже, – ни рыба ни мясо. Или это косоглазие делает его таким, что не поймешь сразу, что у него там, внутри. Жалко, конечно, парня… Если бы не указание вернуться к Новому году, можно было бы первые морозы пересидеть на фактории…»
Вспомнила о Чиркове. «Неужели снова с ним будет нервотрепка до самой Туры? Откуда это в нем? В поселке на работе был человек человеком, ничего такого за ним не водилось, а тут стойло только в тайгу выехать, как полезло из него высокомерие и брезгливое пренебрежение к эвенкам…»
По анкетам Чирков простого, крестьянского происхождения. Родился, в Сибири; в сорок пятом году его взяли в армию, правда, войну он не захватил. Через пять лет демобилизовался и вернулся в родную деревню. Сразу же женился на местной красавице. Слух ходил, что не повезло ему. Эта красавица вышла за него, чтобы убежать из колхоза. В городке Боготол, куда они переехали, жена получила паспорт, и Чирков больше ее не видел. Чтобы забыть свое горе, он подался на Север. Здесь в милиции оказался его земляк, он и помог устроиться на работу. То, что Чирков слишком прямолинеен, это еще не беда. А вот то, что высокомерен, грубоват с людьми, уже плохо. Эвенки обидчивы, трудно ему будет в Туре приживаться.
Когда ехали с грузом в Сиринду, Аня вместе со всеми, ела дымящееся мясо, вываленное из котла в большую общую тарелку. Она, как и все, отрезала ножом у самых губ кусочки оленины, увлеклась едой, (все же на морозе проголодалась) и не заметила, что милиционера-то нет. А он, оказывается, налил в свою кружку чаю и, достав из мешка хлеб с маслом, пошел есть на улицу, Аню это удивило. Она знала: эвенки не любят, когда приезжие держатся обособленно. Да и какое же может быть доверие между людьми, если каждый по отдельности, сам по себе? Обычно продукты сваливали в общий котел, как говорится, и ели кто сколько хочет. Война прошла, и здесь, на Севере, теперь с продуктами все же получше, чем в Центральной России. И месяц, и два, если столько придется, аргишить по тайге, можно питаться за общим столом, и никто тебе плохого слова не скажет, никто не осудит.
Мужчины ушли за оленями, и Аня решила поговорить с Чирковым. Это его первая командировка, надо предупредить человека, что так, мол, не годится себя вести, тем более представителю власти. Она вышла на улицу. Чирков сидел на, нартах и, зажав обеими рука ми кружку, жевал хлеб, запивал чаем.
– На одном чае долго не протянете, – сказала Аня.
– А вы не боитесь заразиться туберкулезом или еще какой холерой? – ответил милиционер и поморщился. – Мне с ними противно.
Аня снова удивилась. Ей еще ни разу не приходилось, встречаться с такой откровенностью.
– Зачем же, в таком случае, вы приехали сюда?
– Моя ошибка. Не думалось, что вместе с хунхузами из одной кружки буду чаи распивать.
– Вы, наверно, забыли, что мой муж тоже, как вы выражаетесь, хунхуз…
– При чем здесь ваш муж? Василий Николаевич цивилизованный человек. С высшим образованием!..
– У, вас странные представление об одном и том же народе. Но вас здесь могут не понять, с вашей философией. Вы мужчина, а ведете себя хуже красной девицы…
– Анна Ивановна, меня меньше всего беспокоит, что они обо мне скажут. Здоровья, говорил мне отец, не купишь… Не хочу, чтобы по мне вши ползали. – Он снова откровенно поморщился, выплеснул остатки чая. – Конечно, зря я согласился работать в милиции. Не мое это дело. Вы можете не поверить, но я почему-то в каждом человеке вижу потенциального преступника.
– С таким настроением вам лучше не ехать. Не вернуться ли вам?
– Куда? – Чирков вздохнул. – Ничего, не бойтесь, как-нибудь выдюжу…
Эвенки вскоре догадались, что Чирков брезгует есть вместе с ними, и стали в его адрес отпускать всякие шутки и реплики. Хорошо, что он не понимал их языка. Однажды Чирков взял кусок мяса и со своим хлебом вышел на улицу. Бригадир грузчиков, пожилой мужчина Датуча Арканчан, выразительно сплюнув, проговорил:
– Дулбун!
Все рассмеялись, а Аня, вспыхнув, потупилась. Наступила неловкая тишина. По лицу Ани эвенки увидели, что она поняла сказанное. Надо укоротить языки!
* * *
Сиринда… В начале нынешнего столетия в тайге и тундре, на сотри верст кругом не было ни одной избушки, а здесь уже красовалась небольшая деревянная церковь. Это была первая постройка русских в этих местах. «Русский шаманский дом» – так называли церквушку эвенки.
Туруханские миссионеры знали свое дело. Один раз в году приезжал сюда мордастый поп, сопровождаемый эвенкийским князьком Тиитеем, на груди которого, как солнце, сияла большая царская медаль, и за несколько дней, махая и дымя кадилом, как дымокуром от комаров, справлял все накопившиеся дела: крестил новорожденных, давал им православные имена, отпевал ушедших, как говорили эвенки, в Нижний мир, а самое главное, не гоняясь за нехристями по тайге и тундре, принимал дары – «меховую рухлядь». Любил поп-батюшка пушнину. Хоть сколько клади, не отказывался, наоборот, охотнее давал целовать золоченый лик русского бога.
Революционные события, а затем и война, разразившаяся в стране, спутали все планы служителей культа, помешали им довести до конца свои замыслы – поселить на берегу этого рыбного озера на постоянное жительство попа и дьячка, а со временем сделать и целое православное поселение. Новые власти, пришедшие на смену царизму, не признавали веру в бога и разных Духов, а туруханских попов и дьячков они или попросту разогнали, или те сами сбежали, и осталась эта таежная церквушка без дела. Долгие годы, как привидение, в сумерки пугала она кочевников. Оказавшись поблизости с ней, эвенки неумело крестились и спешили поскорее убраться подальше от этого гиблого места.
В те же годы на тайгу и тундру навалились невиданные ранее беды. Перестали приезжать «друзья» князьцов, и в таежных стойбищах, в одиноких островерхих чумах, красовавшихся на веселых, бойких берегах рек и озер, начались голод и болезни. Тайга и тундра огласились громовым рокотом шаманских бубнов, хриплыми выкриками, сзывавшими всех Добрых Духов на борьбу с несчастьями. Но камлания самих сильных шаманов были напрасными, бессильными оказались Духи; тайга становилась пустой и безлюдной. Оленные люди, благо им было на чем кочевать, в страхе бежали из этих проклятых мест, а большинство бедняков уходили в Нижний мир. Хоронить их было некому, те, кто мог еще двигаться, тоже в ужасе перед всемогущими силами Злых Духов разбегались по окрестному лесу. Выли, обезумев, собаки… И, чтобы как-то объяснить беды и несчастья, навалившиеся на сородичей, шаманы стали обвинять во всех смертных грехах русских священников, поставивших в тайге церковь для укрощения Добрых эвенкийских Духов.
Суеверный, отчаявшийся народ ринулся к озеру, чтобы огнем уничтожить «поганый русский дом», но в это время приехал к таежникам представитель новых властей, привез муки, сахару, табаку, разных лекарств. Это и спасло остатки некогда больших и сильных эвенкийских родов.
Не суждено было церквушке исчезнуть в огне. Не страшны ей оказались ни вечная мерзлота, ни стихии. Как поставили, так ровнехонько, не покосившись, не заросши мхом и стояла она, чуть посеревшая под дождями и снегопадами. Видно, строил ее добрый умелец, настоящий мастер, раз сумел он из «дикарей», своих помощников, сделать отменных плотников и столяров. Одним топором, без гвоздей, были вытесаны фигурные оконца, в которые вместо стекол вставлялась слюда, наличники, ставни и, как положено, аккуратный куполок с крестом наверху.
По количеству бревен теперь можно сосчитать, сколько семей кочевников участвовало в строительстве храма. Бревно – взнос каждой семьи, кочевавшей в этих местах.
В тридцатых годах, когда организовывали первые простейшие производственные объединения и строили фактории, у церквушки снесли купол, кое-что переделали внутри, и стала она называться Красным Чумом. В этом Красном Чуме проходили сугланы, а также суды…
Перед поездкой в Сиринду Аня несколько дней потратила на знакомство со старыми судебными делами, проходившими на фактории. Любопытными и познавательными были они для понимания психологии кочевника.
Судились чаще всего из-за калыма, за неуплату отработки, опять же связанной с приобретением женщин, разбирались жалобы на престарелых женихов, мелкие ссоры. На материке многие из этих дел просто не принимались бы к разбору, никто не стал бы терять на них время, усилия, но здесь отказать было нельзя. Вместо родовых судов вступали в силу новые советские законы, и обиженных нужно было защищать.
Попалось довольно любопытное дело, случившееся в самый разгар коллективизации. Видно, наломали тут дров, перегнули палку. Смешно теперь читать. По решению местных властей коллективизация в Эвенкии должна была закончиться ровно через год, чтобы можно было доложить высокому начальству о завершении этого мероприятия. В коммуну Сиринды собирали всех кочевников, обитавших в радиусе ста километров от озера. Обобществляли не только оленей, но и собак, орудия охоты, чумы, весь домашний инвентарь. В личном пользовании оставалась только одежда. Распределение продуктов шло по количеству едоков. Вместе со всеми в коммунах, то есть в простейших производственных объединениях, оказались князья и шаманы.
Всем членам коммуны в Сиринде выдали крупную ссуду. Не зная, что с нею делать, деньги быстро истратили на разные мелкие нужды и обратились за новым кредитом, радуясь, что Советская власть такая щедрая, столько денег дает на еду.
По бумагам было видно, что эвенки совершенно не понимали ни сущности, ни задач коллективизации. Объединение происходило номинально, а на деле все оставалось по-старому. Каждый охотник продолжал жить в своем чуме, осматривал свой ловушки. «Мы не вместе промышляем, – говорил на суде какой-то Елдогир, может, даже Куманда, имени не указано, – а в разных местах. Я знаю свои родовые земли, где веками охотились мои предки, Боягир ходит по своей земле, по своей речке. Я к нему не лезу и не хочу, чтобы мои плашки и черканы осматривал другой человек…»
Вот и дело бывшего продавца Ванчо Удыгира чем-то было похоже на те, прошлые дела. С ним злую шутку сыграли обычаи народа. У эвенков, раньше не было продуктов только для себя, они были общими. Убил сохатого, поймал тайменя – дели поровну на все стойбище. То был закон, выработанный тяжелой таежной жизнью; его соблюдали все кочевники – иначе они не смогли бы выжить в борьбе с суровыми силами природы.
