Текст книги "Мне снятся небесные олени"
Автор книги: Алитет Немтушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
Сохатые, олени, медведи нагуляли за лето жиру толщиною в ладонь, мясо у глухарей и рябчиков стало нежным и вкусным, какой же охотник сейчас усидит в стойбище и на фактории? Только слепому да убогому нечего делать в тайге – лишним ртом будет. Были бы глаза, разве дедушка Бали считал бы себя обузой? Нет, конечно. А так вот остался на стойбище с бабами да малыми ребятишками. «Госторг да Кочсовет не дадут вам умереть с голоду, – рассуждали, уходя в тайгу, мужики. – Слава богу, война кончилась, теперь полегче будет…»
Это верно, без войны куда как лучше стало. Да все равно – много ли заработаешь на заготовке дров для школы и конторы да траве для коров?
Пока тепло, старики да старухи по вечерам мнут шкуры, выделывают камус[10]10
Камус – шкурка с ног оленя.
[Закрыть], а дедушка Бали к тому же нянчится с внучкой Тымани. Палета-то сам не больно велик, какой из него помощник…
Амарча уставился на пламя костра, и мысли его переключились на огонь. Вечно можно смотреть в глаза огню, и не надоест никогда. Словно в древней пляске, извиваются язычки пламени, о чем-то шепчутся, разговаривают на своем языке. Вспыхивают, угасают, а чуть пошевелишь угольки – снова слышится песня. Для Амарчи это пока тайна, а старики, как бабушка Эки и дедушка Бали, понимают язык огни, кормят его душу лучшими кусочками от добычи и стараются не обижать, не оскорблять его худым словом и делом.
Огонь всесилен!..
…Рядом с чумом раздались шаги. Бабушка Эки встревоженно повернулась к двери: кто идет? Качикан на улице молчал, и это успокоило их с Амарчой. Послышалось кряхтенье, потом, откинув полог, в чум медвежонком вкатился маленький безухий мужичок Чимиркан.
– Откуда ты взялся? – удивилась бабушка.
Чимиркан стряхнул со спины турсук. Что-то тяжелое в нем:
– Шашлычьте!..
Мясо!..
Еще в молодости Чимиркан встретился лицом к лицу с Амиканом – Дедушкой Медведем, и тот оставил ему на всю жизнь отметины: изжевал левую руку и содрал ухо, так что осталась только дырка. Рука высохла и перестала слушаться, а слух и вовсе исчез. С тех пор Чимиркана стали называть глухим. Но за малый рост это прозвище произносилось уменьшительно, ласкательно – Куйкикан, глуховатенький.
Удачливым он был охотником. Куда Ургунчэ до него. По старинным меркам он прямо рожден был для охоты. Такой, как Чимиркан, не отдавит спину оленю, на ноги быстр и скор, не хуже осторожного зверька-хищника умеет подкрасться к добыче – ни один сучок не треснет под его ногой. Трудно, конечно, ему с одной рукой да глухому, но все равно он ловко выслеживает соболей и белок, не уходят от него и крупные звери.
Охотится Чимиркан с двумя собаками – Секаном и Бэетконом. Найдет белку Секан, подаст голос, на его лай устремляется Бэеткон, ведет за веревочку Чимиркана. Без собак он бы тоже сидел в стойбище.
Чимиркан молча опустился на пахучие ветки но другую сторону огня, напротив бабушки и Амарчи, вынул изо рта трубку и стал сосредоточенно ее выколачивать. Можно было подумать, что ради этого он и пришел. Все молчали. Чимиркану надо кричать, а зачем поднимать лишний шум? Пусть сначала сам скажем зачем пришел, у него нет уха, но язык-то целый.
Чимиркан не торопился открывать рот. Выколотив трубку, он, как и Амарча, уставился на огонь. Может, он просто так, посидеть пришел? Ну и пусть сидит, места в чуме хватит. Но он же уходил на охоту вместе со всеми, чего вернулся-то?
Словно очнувшись, Чимиркан шумно высморкался и громко сказал:
– С половины дороги вернулся, Эки…
– Почему? – У бабушки опять лицо стало встревоженным. Она тоже громко заговорила: – Забыл что или потерял?..
Чимиркан приложил ладонь к единственному уху, полуоткрыл рот, напрягся, стараясь по бабушкиным губам угадать, о чем она спрашивает.
– Забыл что или потерял? – опять закричала бабушка и, слегка отстранившись, тихонько запричитала: – Хэвэки, о Добрый Дух!.. О господи, вот горе-то…
– Вернулся я с Чулакана, – начал рассказывать Чимиркан, – помнишь, где старинное стойбище? Там речка изгиб делает в Полуночную Сторону, там Секан остановил лося с лосихой. Бэеткон привел меня к ним. Я спустил собаку с ремешка, чтобы они вдвоем задержали это Большое мясо, пока не подойду на выстрел. Глаза-то тоже слабеть начали, вот я и старался подойти поближе. Бэеткон дело хорошо знал, умный кобель. Все понимал, только говорить не умел… Жалко его. Так вот, заметил я сначала лосиху: смотрю, целая гора темнеет, а быка-то не вижу, он чуть в стороне был. Выпустил пулю. Лосиха споткнулась, пробороздила мордой по мху, но оправилась, поднялась на ноги. Пришлось добивать вторым выстрелом. Обрадовался – целая гора мяса, оленей на десять поклажи. Нож уже вынимать собирался, шкуру снимать хотел, и тут увидел: бог ты мой, смерть моя летит! С правой стороны несется на меня бык! Рога – как лопаты, голова – огромная коряга!.. Ладно, что увидел, глаза-то у меня покуда есть. Отскочил в сторону. Сохатый, как ураган, пронесся мимо меня, развернулся, ломая мелкие кусты и деревья, и снова – в бой! Тут я всех Духов наших и даже русского бога вспомнил… Смотрю – Бэеткон ему под ноги подвернулся. Передним копытом лось, как пальмой[11]11
Пальма – большой нож, насаженный на рукоятку, нечто наподобие копья.
[Закрыть], рубанул по хребту Бэеткона, тот и взвизгнуть не успел… Пока топтал он собаку, пока гонялся за Секаном, я несколько раз пальнул. Не берут его пули, и все!.. Наконец, одна все же угодила меж ребер, попала в сердце.
– Как будто не знаешь?.. Кто же в период Лосиных Свадеб первой убивает матку? – кричала бабушка. – Ладно, что тебя не затоптал.
– Не видел быка-то. С боку глаз нет, – оправдывался Чимиркан. – Потом уж начал соображать, когда без поводыря остался. Чуть не плакал. Хо, Бэеткон, Бэеткон… Не найду теперь такой собаки. Она умела даже тропинки выбирать, чтобы я не больно ноги маял. Вот беда-то…
Пригорюнилась и бабушка Эки. Поняла, к чему весь этот разговор. Чимиркан пришел за Качиканом.
– Хэ, – вздохнула она, – знала я твою собаку.
Но Чимиркан не услышал этих слов, подняв лохматую голову, похожую на болотную кочку, попросил:
– Эки, помогай. Без собаки я – тень…
Бабушка Эки слыла знатоком эвенкийских лаек. Кто знает, как это она умела, но на удивление точно и безошибочно определяла еще у щенков их будущие охотничьи достоинства. Появлялись на свет слепые щенята, и люди посылали ребятишек за ней. Приходила бабушка Эки, заглядывала в рот малышам, осматривала нёбо, теребила их за загривки, щупала ноги, короче, оценивала по всем правилам и выносила приговор: кого оставить, а кого выкинуть на мороз. Бывало оставляла по одному-два щенка, а в другой раз, едва взглянув на них, отворачивалась:
– Выкиньте всех!.. Не смотрите, с кем ваша собака гуляет! – выговаривала она хозяину. – Так можно и без помощников оказаться.
Оставленные в живых щенята действительно вырастали ловкими, сильными: шли на любого зверя, хорошо понимали хозяина и, как Бэеткон, бесстрашно за него погибали. По голосу охотники определяли, на кого лает собака. Мужики даже шутили: лучше, мол, жену потерять, чем добрую собаку. Собак нельзя было продавать, их можно было только дарить.
Эвенки свято соблюдали древние обычаи. Вернувшись с охоты, несли бабушке Эки лучшие куски мяса, а иные, с появлением у кочевников денег, добавляли еще и их.
Сородичи мои тогда верили, что бабушке Эки помогают Добрые Духи и Верховные Божества. Иначе с чего бы ее старшая дочь Сынкоик стала шаманкой? Не могли люди взять в толк, что никто бабушке не помогал, просто она крепко держала в голове родословную каждой собаки нашего стойбища до седьмого колена. Как у людей, так и у оленей и у собак нужно было знать родословную, чтобы выбирать лучшую кровь.
Оставшись с осиротевшим внуком, бабушка стала маленько хитрить: лишний кусок мяса был теперь большим подспорьем семье. Она перестала объяснять хозяину родословную его собаки, пусть сам следит. Пусть думает, что хочет, пусть считает, что ей помогают Духи, ей бы только дождаться сытых времен, продержаться, пока внук не станет на ноги, не подрастет.
Бабушка Эки с трудом поднялась – эрэ[12]12
Эрэ – восклицание усталости.
[Закрыть]! – перешла на другую сторону очага к Чимиркану. Опустилась рядом с ним и заговорила:
– Ургунчэ ведет аргиш на Чулакан. С ним моя Чикты, сучонка-то… Иди по их следам. Зятя моего знаешь, он на ногу тяжелый. Налегке за четыре-пять кочевок догонишь. Возьми у него Чикты, она тебя выручит в эту зиму.
– Ээ, ээ, – поддакивал Чимиркан.
– Дала бы Качикана, но он с тобой не пойдет. Убежит, ко мне он приучен. На будущий сезон выращу тебе поводыря от Чикты, не хуже Бэеткона будет.
– Ээ, – обрадованно кивал маленький мужичок, – дай бог тебе счастья, Эки. Сняла ты камень с души. Потерял Бэеткона, тут что-то давило… – Он смял суконный зипун на груди.
Бабушка снова горестно запричитала:
– Хэ, горе-то, горе…
Шли люди к бабушке Эки. Кто за советом, кто за помощью. Доброе у нее сердце, всегда она припасет для человека кусочек мяса, нужное слово… Потому, наверно, и получила она это почетное имя – Эки, Старшая Сестра Всех Живущих.
Темно и ветрено кругом. Как же находят дорогу птицы? Может быть, там, за лучами, глухариной бровью алеет закат, и птицы видят уходящее солнце, пытаются угнаться за ним?
– Энё, на будущий год меня возьмут в интернат?
– Обязательно. На будущий год ты станешь настоящим мужчиной. Вернутся наши птицы, и тебя надо будет собирать в школу, научишься понимать язык бумаги. Нравится тебе, как Буркаик и Солбирик бойко разговаривают с бумагой?
– Да.
– Вот и ты будешь зрячим.
– А у меня и так есть глаза. Стрелять умею, пуля слушается.
– А язык бумаги не понимаешь…
– Научусь!..
– Ну и слава богу…
Вот так и закончился этот день у яркого костра. Бабушка Эки и Амарча поговорили еще о том о сем, посмотрели на огонь, каждый думая о своем, и стали укладываться спать. На большую оленью шкуру бабушка бросила старенький меховой спальный мешок, и Амарча юркнул в него. Сейчас он надышит, согреет мешок, а когда ляжет бабушка, он прижмется к ней и эту ночь будет спать крепко, без снов. Недаром говорится: на сытый желудок спится крепче и никакая сладость не заменит сон.
* * *
Отца своего Амарча не помнил. Он еще в зыбке качался, когда отец Кинкэ ушел на войну. Многие мужчины тогда покинули стойбище, но среди всех, по словам людей, он был самым умным. Таким его сделал далекий сказочный город Ленинград…
По рассказам бабушки, до него не просто далеко, а дальше, чем все наши мерки. Кочевками, пожалуй, не доедешь. Сначала будет наша тайга, реки, горы, потом опять хребты, реки и леса, уж потом, через много-много кочевок, начнутся русские города. Туда надо лететь на стальных сверкающих и гудящих птицах, ехать на огнедышащих лошадях, идти пешком, и уж потом, на берегу, большого моря возникнет этот сказочный Ленинград, где раньше жили цари. Эти, цари и прочие богатеи сидели на шеях простых рабочих людей и, как Ургунчэ, целыми днями ничего не делали. Конечно, это надоело людям, прогнали они богачей. А в тех дворцах и огромных домах стали жить и учиться дети бедняков, в том числе и бывших кочевников. Вот там-то и побывал отец Амарчи…
А мать, Мэмирик, черноволосую и черноглазую Мэми, Амарча помнит. Как начинает вспоминать бабушка, ему сразу же видится вот этот зимний чум и тот, вроде бы уже такой далекий, серый морозный день.
В ту зиму пришло известие о гибели отца. Пал он смертью храбрых на русской земле. Плакала мать, лежа на шнуре, укрытая облезлым заячьим одеялом. Духи болезней съедали ее. Она постоянно кашляла и таяла на глазах. Вокруг костра сидели тетя Сынкоик, ее муж, дядя Дапамкэй, и еще какие-то незнакомые люди в добротных зипунах, расшитых разноцветным сукном, бисером и молескином[13]13
Молескин – плотная хлопчатобумажная ткань.
[Закрыть]. Все курили длинные трубки. Амарча проснулся от плача матери.
– Сердце мое чуяло, что неладно у вас, – говорила тетя Сынкоик, – хорошо, что повернули мы на Суринду. Дапамкэй не хотел терять промысловое время, я его еле уговорила… Да и волки нас одолели, всех оленей поразогнали. Никаких Духов не стали бояться слуги Харги… – Она сплюнула рядом с костром. – Я поднимала свой бубен, да, видно, много грехов накопилось, ни один Добрый Дух не берется, помочь нам в беде. Забывают эвенки заветы предков, былую жизнь забывают, оттого и пошли всякие беды… Хэ! Тяжело на душе, словно кто острогой в сердце колет. Вот и брат мой сгинул…
Мэми застонала, закашляла и зарыдала. Из-за спины ее поднялся Амарча, испуганно глянул на мать и тоже заплакал.
– Хутэёй! – Сынкоик протянула к нему руки. – Не плачь, дитя мое. Иди ко мне. Посмотри, каких гостинцев мы тебе привезли. Помнишь меня?..
Дапамкэй подал ей турсук, и она принялась развязывать ремешки.
– На, – Сынкоик подала мальчику глухариную ножку. – Ешь… У нас и хуликтэ, и тэлик, и кучи[14]14
Хуликтэ, тэлик, кучи – сушеное мясо, колбасы домашнего изготовления.
[Закрыть] есть… А к чаю мы дадим тебе сахар. Ты любишь белый камень?
При виде еды у Амарчи высохли слезы. Перестала стонать и плакать мать.
В Суринде ни у кого уже не осталось ни муки, ни мяса. Варили кости лосей и оленей. Обухом топора разбивали их, опускали в котел с кипящей водой и варили, а потом пили этот жидкий навар. Как в старьте времена, делали костяную муку, тем и спасались.
Амарча пытался разгрызть мерзлое мясо, второй рукой тянулся к хлебу.
– Хэ, родимый, видать шибко наголодался. А худой-то, худой-то какой!.. Кожа да кости. Прямо светится весь. Вот беда-то, беда-а… – говорила, держа на руках Амарчу, Сынкоик.
– Проклятая собачья жизнь! – снова заплакала Мэмирик и закашлялась. – Что я скажу матери? Как объясню ей?
– Мы же на время его берем. Здесь-то помрет с голоду, или не видишь?.. Да и вам надо ехать, но мать разве уговоришь? Она совсем помешалась на артелях да интернатах. Что, будто чужая я вам? Амарча – кровь моего брата, почему не помочь? Исстари так ведется. Коли мать наша на старости лет с ума сходит, ты хоть подумай о сыне…
Мэмирик заплакала еще громче.
– Перестань, Мэми, а то накличешь новые беды, – ласково говорила ей Сынкоик. – Поднимись лучше, попьем чаю.
Мать, успокоившись, зашевелилась. Села, накинула на плечи зипун, пододвинулась ближе к огню и протянула к теплу ладони.
– Не дожить мне до лета.
Все стали говорить ей: мол, скрипучее дерево, сама знаешь, дольше всех стоит, не нужно только духом падать, беречь себя надо ради сына.
– Выкинь такие мысли из головы, – строго сказала Сынкоик.
Потом пили горячий чай, курили, разговаривали об охоте, наконец, стали собираться в лес к своим чумам. Сынкоик вытащила из турсука маленькую оленью парку[15]15
Парка – одежда из тонких оленьих шкур шерстью наружу.
[Закрыть] и длинные, на всю ногу, детские гурумы-унты.
Мэми чуть отвлеклась, залюбовалась изделиями Кондогирских родов. Какая красота! Белоснежная, с капюшоном парка, и такие же гурумы, украшенные, как и положено, мелким, с мышиный глаз, бисером. Заахали, зацокали языками люди, поглядывая на Амарчу, он заулыбался; посветлело и лицо матери. Дядя Дапамкэй, молчаливый, сдержанный, и тот не утерпел, откашлялся, потер обожженные на морозе щеки и тоже сказал:
– Посмотри, Мэми, в этом наряде Амарча будет красивым, как Хэвэко! Ты, сынок, слышал про Хэвэко? – обратился он к мальчику. – О, это был сильный, ловкий предводитель эвенков!.. Хочешь на него походить?..
– Ну, будем собираться, – поднялась Сынкоик, – пути неблизкий. Наша стоянка на болоте за Гаинней… Жаль, что не повидала мать. Скажешь ей, погостить летом приедем.
Одетый во все меховое, Амарча стал похожим на неуклюжего медвежонка. Кусочек сахара приятно таял во рту, сладость успокаивала паренька, и он даже заулыбался.
Все зашевелились, захлопала, словно подбитая птица крылом, промерзшая сохатина шкура, закрывавшая вход в чум, – люди выходили на мороз, к оленям. Дядя Дапамкэй вынес Амарчу под мышкой, как мешок, и усадил в санки. Привязали его ремнями, чтобы, не дай бог, дорогой не потерялся, тронули аргиш[16]16
Аргиш – караван оленьих упряжек.
[Закрыть]. И тут с новой силой заголосила Мэмирик. Распахнулась шкура, и она, растрепанная, дрожащая то ли от холода, то ли от рыданий, выползла из чума на снег. С головы ручьем сбегали черные волосы, лицо исказилось в плаче, глаза распухли от слез.
Испуганно вскрикнул и заплакал Амарча.
– Побойся Харги! Что делаешь-то? – закричала на нее Сынкоик. – Не сходи с ума, Мэмирик! Иди в чум, простудишься! – Она раздраженно ткнула хореем[17]17
Хорей – длинный шест, которым погоняют оленей.
[Закрыть] оленя, и весь аргиш заскрипел полозьями санок, устремился к ближнему лесу.
Так и запомнилась мать: лежит на снегу, с распущенными космами черных волос, с искривленным в плаче лицом… Красивая была Мэми, но и ее дорога в этом мире оказалась короткой. Болезни съели ее, и пришлось ей вслед за мужем уйти в Нижнюю землю.
Сынкоик и Дапамкэй не имели своих детей. Они брали сейчас Амарчу с тайной надеждой: вырастет мальчик у них в чуме, глядишь, охотником станет, все подмога на старости лет. А Сынкоик помышляла сделать из него еще и шамана…
Вернулась с охоты бабушка Эки, видит – в чуме холодно, пусто, даже кострище занесло снегом. Что случилось? Где же Мэмирик с внуком? Неужели им дров не хватило и они ушли в чужой чум переждать мороз? А вдруг новая беда приключилась? Вдруг с маленьким Амарчой что стряслось? Не может быть!
А сердце отчего-то молчало. Видать, привыкло к бедам и теперь их не чует? Нет, сердце никогда не привыкнет к невзгодам…
– Почему чум пустой? – не помня себя, закричала она. – Люди! Почему мой чум пустой?!
Подошла Пэргичок, дочь слепого Бали, позвала бабушку:
– Эки, иди к нам чай пить… Твоя невестка, бедная Мэми, откочевала в другое стойбище. Там ей не нужен костер…
У Эки подкосились ноги, села она на санки. Побелело лицо – отхлынула кровь, замерло сердце. Не дай бог, если что-нибудь подобное скажет Пэргичок и про внука, – не выдержит тогда сердце.
– Амарчу забрала Сынкоик. Она, наверно, знала, что Мэмирик уходит, вот и приехала… Крепись, Эки. Пойдем чай пить… Согреешься, отдохнешь с дороги…
В чуме Пэргичок и дедушка Бали рассказали ей:
– Проводили в дорогу Мэмирик как надо, она уже достигла того стойбища, а душа все еще витает в Верхнем мире, все никак не найдет, в кого бы вселиться. В кого вселяться-то, мужчин нет… Наша плакальщица много наказов дала Мэми, чтобы она обязательно нашла своего Кинкэ, может, там они будут счастливы…
Назавтра Эки запрягла оленей и, никому не сказав ни слова, умчалась снова в тайгу. Но люди-то догадались, куда поехала бабушка. И вправду так вышло – догнала она аргиш дочери и зятя. Больше десяти дней кочевала по их следам и все же настигла на одной из стоянок. Говорили, будто сильно они поругались. Вспоминая живых и ушедших родственников, Добрых и Злых Духов, насмерть рассорились, но не отдала бабушка Эки своего внука шаманке.
– Пока я жива, никому не отдам Амарчу, – говорила она. – Подрастет, в интернат пошлю, учиться. Кинкэ так хотел. Не вечно же эта проклятая война будет, придут и сытые дни. Говорят, гонят уже тех разбойников, напавших на нас… Кинкэ умным был… Я все сделаю, как он хотел. Пусть учится внук.
И еще, говорят, упрекала Эки свою дочь:
– Это ты съела всех наших родственников!.. И Мэми и Кинкэ ты съела! За их счет хочешь подольше пожить! Чего же твои духи не защищают нас от голода и болезней? Отчего они такие бессильные? Нет, не отдам я тебе Амарчу. Он узнает другую жизнь, ту, которую отец его увидел и полюбил!
СТАРШАЯ СЕСТРА ЖИВУЩИХ
Когда-то, в очень далекие времена, Хэйкогирский род эвенков был одним из самых многочисленных и могущественных. Кто знает, сколько лет прошло с тех пор, может, сто, может, тысяча, а может, и вообще столько, сколько шерстинок на шкуре оленя. Но предания говорят, что от дыма их костров не видно бывало солнца, а оленей водилось как комаров в травянистом месте. Ума не хватало, чтобы их сосчитать. Самое большое болото, за Гаинней, в весеннюю пору не могло вместить всех оленей. Это болото было своего рода меркой. Перед месяцем Оленят[18]18
Месяц Оленят – соответствует маю.
[Закрыть], прежде чем откочевать на склоны хребтов, открытые ветрам и солнцу, загоняли сюда оленей, кто-нибудь из мужчин залезал на высокое дерево и осматривал стадо. Если не видно было просветов, значит, олени все целы.
И мужчинами прежде славился род. По всей тайге, начиная от Ангары и кончая далекими хребтами Путорана, не было им достойных соперников, а предводитель рода – богатырь Гарпанча, стрелою, пущенной из многослойного клееного лука, прошивал насквозь по пять рослых быков, поставленных вплотную один к другому. Вот какая сила была у этого богатыря! Он оправдывал имя – Гарпанча, то есть Солнечный Луч!..
Все Хэйкогиры отличались силой и удалью. Воины их достигали других племен и возвращались с богатой добычей и женами. По вечерам на закате солнца тайга оглашалась грохотом бубнов. Шаманы камлали, подражали зверям и птицам, чтобы подвигнуть сородичей на новые подвиги. О, было о ком складывать легенды и песни! В постоянном страхе держали они и ближнюю тайгу, и дальние тундры.
Не думали Хэйкогиры о том, что и в других, обиженных ими родах могут появиться такие же могучие богатыри, как Гарпанча, могут вырасти непобедимые шаманы, способные на лыжах ходить по воде, глотать каленые угли и превращать рослых быков-учугов[19]19
Учуг – олень, на котором ездят верхом.
[Закрыть] в маленьких трусливых зайчат. Беспечными сделались Хэйкогиры. Вот тогда-то и стала меркнуть былая их слава, затихать стала боевая песня. Мало-помалу захирел род. Шаманы напустили на их стоянки Злых Духов, и пришел на их землю великий мор, унес лучших воинов, разорил оленьи стада. Былое могущество осталось только в легендах да сказках.
В этот обнищавший род из другого такого же бедного рода – Ушкагиров – попала и бабушка Эки. Тогда ее звали Огдо.
Колокана, своего мужа, она увидела только в дни сватовства. В те времена у девушек не спрашивали согласия. Отец решил, сговорился с другим хозяином, ну и дай бог тебе счастья!..
Так и с Огдо было. Взглянули молодые друг на друга – о Добрый Дух, – поблагодарили Всевышнего, что не за чурки их сватают. Понравились они друг другу, но вида не показали – пусть сваты продолжают свое дело, лишь бы не разладилась их женитьба. Но, к счастью, все обошлось. Уехала в Ушкагирский род сестра Колокана Умбирик, плача, заливаясь слезами уехала, – ей-то нравился другой парень, из другого рода. Больше с ней никогда не виделись. Далеко ее увезли, велика тайга.
По обычаю, подруги Огдо помогли ей собрать приданое, нарядили в праздничную одежду: на голову повязали несколько разноцветных платков, приспустив на лицо кисти, а затем, как куклу, усадили на верхового оленя: не плачь, Огдо!
– Счастья тебе, полный чум детей!.. Запомни, без мышей нора будет пустая, без детей твой чум будет пустой, а, значит, и счастья не будет. Живите счастливо!.. – напутствовали невесту. – Живите дружно, берегите друг друга…
Сколько лет прошло, а Эки-Огдо то напутствие помнит. Нет-нет да и задумается: была ли она счастлива в жизни?
А кто знает, какое оно, счастье? Когда сыты бывали, когда дети, как молодые деревца, тянулись к солнцу, все равно тревога не покидала сердце, и все будто не хватало чего-то. Может, в те времена счастье лишь краешком своего крыла нас задевало, а мы и не замечали? А может, тогда, когда на русской железной птице прилетел в свое стойбище сын Кинкэ?.. О, как сладко билось в тот день ее сердце, как пела душа!.. Вот тогда, точно, была она счастлива!
Грех, конечно, на судьбу обижаться. Какая ей выпала, ту и прожила. С Колоканом они дружно жили, не дрались, как другие, даже не ругались, блюли заветы предков.
Колокан был смирным, добродушным мужиком, за глаза его называли Бычком. И надо признать, прозвище было точным. Колокан знал об этом, не обижался. Молча, неторопливо нес он свою житейскую ношу, основательно да умело. А что еще нужно женщине? Огдо смолоду не любила таких, как сосед Мада, у которых, казалось, вся сила уходила на пустые слова да зряшные хлопоты. Ни о семье позаботиться, ни на охоту толком сходить духу у них не хватало. Радовалась она, что муж ей хороший достался.
Огдо с детства умела держать в руках иглу и скребок для выделки кожи, а коли нужно, брала и топор, и ружье. Придя в чум мужа, она сразу стала полноправной хозяйкой. Родители Колокана нарадоваться не могли на такую невестку.
Заглянула Огдо как-то в старый лабаз, где хранились зимние одежды и вещи, распаковала один турсук и ахнула: сколько там было товару!
– Ээ, да вы не купцов ли ограбили? – пошутила она.
В турсуке в берестяных коробочках, в тряпочках лежали колечки, шнурочки, разные пуговицы, много разноцветного бисера: от крупного, как смородины, до мельчайшего, как мышиный глаз!
– Ограбишь купца!.. Суют их в первую очередь вместо пороху да свинца… Нет у нас мастериц, вот и лежат без дела, – отвечал Колокан.
В первое же лето Огдо, на зависть своей свекрови, обновила своими родовыми узорами суконные зипуны, летние унты. Всеми цветами радуги засияла одежда мужчин. В таких нарядах не стыдно было на людях показываться.
– Э, какая у тебя душа красивая! – хвалили ее старики.
И верно: в умелых руках – душа человека.
Может, та первая похвала и определила дальнейший ее характер? Ведь на хорошее слово всегда хочется ответить таким же словом и делом. Старалась невестка: варила еду, обрабатывала шкуры, шила унты, зипуны, меховые парки, драла бересту для посуды, для летнего дума – любое дело спорилось у нее в руках. Такая уж доля у женщин: нести хозяйство на своих плечах да детей рожать.
Появились дети: дочь Сынкоик, сыновья Куманда, Кутуй, Кинкэ, потом, опять дочь – Сарта. О, сколько радости и хлопот прибавилось в чуме! У многих эвенков ребятишки в то время младенцами в Нижний мир уходили, не увидав ни тайги, ни рек, ни озер, ни солнца красного, ни луны серебряной, ни звезд ясных.
У Огдо и Колокана все дети остались в Срединном мире. Злые языки всяко про то болтали; «Ладно ли это? К добру ли? Все дети живы!.. Не бывало еще такого!»
Неужели люди желали ей горя и слез? Разве мало их на нашей земле?
Нет, конечно. Эвенки – добрый, сердечный народ. Но благодарить Огдо нужно свекровь – это она научила маленько хитрить.
– Огдо, дочка, учись жить у оленя. И мужа учи. Делайте осенью ребятишек. Вместе с оленятами они родятся, весной. За лето маленько окрепнут, а там уж никакая зима не страшна. Я сама так хитрила, вот и выжили все мои детки… Потом научу тебя и Злых Духов обманывать…
Может, и это помогло, кто знает… Как умела, так и оберегала Огдо своих детей. Но разве другие так не лукавили? Разве не клали в колыбели младенцев молотки и ножи, чтобы дети вырастали мастеровыми людьми? Разве не совали в зыбки вместо ребенка щенков или птичек, чтобы обмануть Злых Духов?..
Все так делали. Не виновата Огдо, что Злые Духи, завидев в зыбке щенка, уходили прочь и отпадала надобность давать детям страшные змеиные имена, неприятные не только для слуха людей, но и для Злых Духов.
Много, очень много оберегов существовало для женщин, для сохранения жизни людской, и она старалась их соблюдать. Как требовали заветы предков, она, нося в себе новую жизнь, не ела медвежью брюшину, чтобы самой не болеть животом, не ела мяса с его головы, почки, печень, ради того чтобы новый человек пришел в этот мир легко, без лишних мук. Отводила глаза и прикусывала язык, когда все ели мясо старого оленя, а ничего другого в чуме не было, – нельзя старого мяса касаться, роды будут тяжелые, намаешься, как молодая важенка.
На все случаи были обереги. «Не ешь рыбу после рождения ребенка, – говорили старики, – слюнявым вырастет. Не ешь мясо гагары, а если поешь – не нос у малыша будет, а гагарий клюв. Не ешь мясо зайца, не дай бог, вырастут выпуклые «заячьи» глаза, а еще хуже, как у лягушки». Какая же мать захочет, чтобы родимое ее дитя росло немым, глухим или полоумным калекой?
У того первого щенка, что положила в зыбку Сынкоик свекровь, было во рту нечетное число спиралей. По ее словам, они, как небо Вселенной, не имели конца, а уходили в бесконечность. «Даст бог, может, будет она великой шаманкой».
Окрепла Сынкоик, поднялась на ноги, на свет появился Куманда, крикливый, узкоглазый, словно «с прицелом», с одним прищуренным глазом – и новый щенок уже лежал в зыбке. Снял Колокан с наружной стороны колыбельки наперсток и тряпочки, повесил лучок со стрелами, – не девчонка, а сын теперь будет качаться – стрелок из лука. У самого изголовья навесил разные побрякушки: медвежьи, беличьи, горностаевы зубы, птичьи косточки, все, что требовалось по поверьям. Сын все должен в жизни уметь: быть хитрым и умным. Только таким, умеющим и прыгать, и лазать, и кусаться, и стрелять, только таким можно выжить в нашей суровой тайге. Когда сын подрастет, мать перешьет ему эти подвески на пояс и на спинку кафтанчика.
Кто знает, может, эти маленькие хитрости, щенята, помогли детям одолеть первые суровые зимы, встать на ноги, оглядеться вокруг и увидеть эту прекрасную землю? Огдо верила в добрые и худые приметы, уму и опыту стариков – душе всегда нужна опора и поддержка, и она искренне молила Духов быть милосердными к ее детям. Видно, они услышали ее мольбу.
Лишь сейчас, глядя на свои высохшие руки, на искалеченные пальцы, бабушка Эки иной раз думает: не они ли пеленали счастье? Молитва молитвой, все просят счастья и добра для себя, для своих детей, а теплые заячьи шкурки, труху из лиственничного пенька, тепло очага, чтобы ребятишки не простудились, – делали ее руки, вот эти маленькие скрюченные пальцы.
Вспомнишь былое – несчастье кажется долгам, как зимняя ночь, а счастье – как миг. Почему? Почему счастье мы будто не замечаем, не бережем его? Нет на это ответа. Видно, так устроена жизнь…
Подросли ребятишки Огдо и Колокана – шумно, весело стало в чуме. Сколько прибавилось рук! В три-четыре года они уже умели подать матери и отцу нож или скребок, сходить за водой на речку, а в десять лет – как взрослые, держали в руках ружье и иголку. Даже в самое голодное время в их чуме была еда – и сами сыты, и сородичам, чем могли, помогали.
Сыновья уже взрослыми стали. Колокан подумывал о невестах для них, помаленьку собирал выкуп. И тут дошел до таежных стойбищ слух – в русских деревнях жизнь, мол, переменилась, на сказку стала похожей. Старых купцов да торгашей прогнали, Госторги вместо них эвенкам сахар, муку, порох продавать будут. И новые цены куда лучше прежних стали. По душе эвенкам пришлась новая жизнь. Сын Огдо Кинкэ прилетел на железной птице, собрал суглан[20]20
Суглан – общее собрание.
[Закрыть] и позвал всех безоленных сородичей за собой.
Нужными людьми стали дети Колокана и Огдо. Они быстрее всех научились понимать русский язык и раньше других дошли умом до выгод новой жизни. Особенно Кинкэ отличался… «Вот почему их не призвали к себе нижние люди, – говорили в стойбище, – знали, что они здесь понадобятся, в нашем Срединном мире! Счастливые у тебя дети, Огдо!»
Но не ждала, не гадала Огдо, что скоро кончится ее материнское счастье.
Спокойно и хорошо на душе было. В чуме достаток, еды сколько хочешь, одежды, товаров разных… Что еще бедному эвенку надо? Сыт, одет и обут, не то что прежде. Живи да радуйся!..
