Текст книги "Поэмы"

Автор книги: Алишер Навои

И когда были спущены на воду три тысячи кораблей, из которых каждый был подобен юной луне, они устремились, как стрелы, выпущенные из натянутого лука, и Искандар на этих кораблях в письменах волн читает поэму завоевания Океана

 
Из моря этого жемчуголов,
Ныряя в бездну, вынес жемчуг слов.
 
 
Вернувшись из похода, Искандар
Родной стране принес полмира в дар.
 
 
Он отдых утомленным дал войскам
И новой силы набирался сам.
 
 
И розой счастье Рума расцвело,
Как солнце, что к зениту подошло.
 
 
И радовались люди всей земли,
Которые свободу обрели.
 
 
И ликовал не только весь народ,
Весь ликовал девятисферный свод.
 
 
Четвертый свод гордится оттого,
Что солнце ходит по кругам его.
 
 
Был Искандар в дому своем счастлив,
Из кубка мира жажду утолив.
 
 
И начал час за часом, день за днем
Он о походе вспоминать своем:
 
 
«Вот все пределы суши матерой
Я обошел, руководим судьбой.
 
 
И все, что удивительного есть,
Я видел. А земных чудес не счесть.
 
 
Я видел много на стезе своей
Растений необычных и зверей.
 
 
И все изведать было мне дано,
Что на земле под солнцем рождено.
 
 
Лишь Океана я не переплыл,
Завесы тайн его не приоткрыл.
 
 
Хоть много есть чудес на берегах,
Но больше есть чудес на островах.
 
 
Морская необъятна пелена,
Неизмерима моря глубина.
 
 
Огромный этот круглый шар земной
Со всех своих сторон покрыт водой.
 
 
А суша – часть десятая всего,
Не более, поверхности его.
 
 
Доныне плавать приходилось нам
Вдоль берегов – по внутренним морям.
 
 
Миротворенья непостижна суть,
Познанья тайны бесконечен путь.
 
 
Десятой доли мира человек
Не может изучить за долгий век.
 
 
Не можем мы рукой до звезд достать,
Не можем их загадки разгадать.
 
 
Лишь части мира постигает ум,
Но целого не обнимает ум.
 
 
Вершится волей неизвестных сил
Движенье сфер небесных и светил.
 
 
Прошли мы по неведомым путям,
И мир подлунный покорился нам.
 
 
Нам знанье и могущество дано,
Но наше дело не завершено.
 
 
Коль наложу запрет я и печать
На вечное стремленье все познать,
 
 
Я сам веленье духа обману,
В неведении жалком утону.
 
 
Моря земли я должен переплыть,
Неведомые страны посетить.
 
 
Прошел я с Хызром мудрым по земле,
С Ильясом поплыву на корабле».
 
 
Страсть эта Искандара обняла
И снова в путь неведомый звала.
 
 
Коль эта страсть исхода не найдет,
Она разрушит разума оплот.
 
 
Владела мысль одна его умом,
И страх безумья появился в нем.
 
 
И он созвал ученых, мудрецов,
Чтоб рассказать им все в конце концов.
 
 
С достойными он долго говорил
И замысел свой тайный им открыл.
 
 
Поведал цель великую свою,
Что стала оправданьем бытию.
 
 
И поняли ученые, что он
Душой к морям безвестным устремлен.
 
 
Один из них пытался возражать,
Но принужден был вскоре замолчать.
 
 
И средь ученых мира большинство
Одобрило желание его.
 
 
Так им повелевали долг и честь,
А спорить было неуместно здесь.
 
 
Сказали старцы, покорясь судьбе:
«Мысль эта свыше внушена тебе.
 
 
Пусть тот, кто держит мир и небосвод,
Даст силу нам свершить морской поход!»
 
 
Когда согласье старцев получил,
Румиец тут же к делу приступил.
 
 
Созвал он из приморских городов
Искусных корабельных мастеров.
 
 
И поручил им, для своих людей,
Три тысячи построить кораблей.
 
 
На тысяче он сам был должен плыть
И все, кто с ним в дороге должен быть.
 
 
Ученые на тысяче другой —
Помощники в правлении страной.
 
 
На восьмистах – отважные бойцы,
А на двухстах – бывалые купцы.
 
 
Все корабли надежны быть должны,
Как крепости, против любой волны.
 
 
Не корабли, а город поплывет,
Где человек все нужное найдет.
 
 
Дома и башни, словно на земле,
Подымутся на каждом корабле.
 
 
Еще построить триста кораблей,
Вмещающих по тысяче людей,
 
 
Так, чтобы всем просторно было им
С оружьем, снаряженьем боевым.
 
 
А двести кораблей должны вести
Припас еды на много лет пути.
 
 
И был еще на сотне кораблей
Запас цепей, канатов, якорей.
 
 
И кони и верблюды на двухстах
Для высадки на дальних островах.
 
 
Как солнце, будут все суда блестеть,
Одеты в пурпур, золото и медь.
 
 
Чуть Искандар успел отдать приказ,
Немедля стали выполнять приказ.
 
 
И много тысяч плотников пришло,
Орудья их – топор, бурав, тесло.
 
 
В лесах деревья стали вырубать,
Рекой к морскому берегу сплавлять.
 
 
Строители по берегам реки
Вставали шумным станом, как полки.
 
 
Везде по склонам этих берегов
Трудились над постройкою судов.
 
 
Пятнадцать тысяч столяров одних
И много тысяч мастеров иных.
 
 
Там с утренней и до ночной поры
Звенели пилы, пели топоры,
 
 
Гремели кузницы. Огонь печей
Плавильных полыхал во тьме ночей.
 
 
Три долгих года стук, и гул, и гром
Строительный не умолкал кругом.
 
 
И закачались на волнах зыбей
Три тысячи могучих кораблей.
 
 
И мореходов тысячи пришли
И поднялись на эти корабли.
 
 
Грузить взялись проворно в тот же час
Необходимый в плаванье припас.
 
 
И журавлиным клином встали в строй
Суда, приняв порядок боевой.
 
 
Со всем народом попрощался царь,
Прийти с победой обещался царь.
 
 
И с милой матерью своей простясь,
И от оков любви освободясь,
 
 
Сел на коня и поскакал в свой стан,
Где море делит Рум и Франгистан,
 
 
Вот Искандар на палубу шагнул,
Поводья дальних странствий натянул.
 
 
И, высоту светил определив,
Решил он – час отплытия счастлив.
 
 
И он с кормы высокой корабля
Сказал, пока не отошла земля:
 
 
«Прощайте! Честно вы служили мне,
В трудах моих, как братья, были мне!
 
 
Надолго с вами разлучаюсь я,
На вашу верность полагаюсь я.
 
 
Я должен плыть. Не волен я в себе,
И мы не в силах дать отпор судьбе.
 
 
Друзья, я счастьем вашим дорожу,
Запомните же то, что я скажу:
 
 
Во всем, что каждому из вас дано
И что заранее определено —
 
 
Разумный, твердый сохраняйте строй,
Не нарушайте распорядок мой.
 
 
Примите сердцем этот мой наказ,
И счастье ваше не уйдет от вас.
 
 
Вы пожеланья блага шлите нам,
Хоть этой службой послужите нам!»
 
 
Когда сказал все это славный шах,
Великий плач возник на берегах.
 
 
У провожавших слезы полились,
И возгласы стоусто раздались:
 
 
«В морях безвестных, где бы ты ни плыл,
Хотя бы антиподов победил,
 
 
Мы здесь в печали будем без тебя,
Не будет счастья людям без тебя!
 
 
Пусть, видя мир вселенской красоты,
Душой в пути возрадуешься ты!
 
 
Мы сохранить сумеем твой наказ,
Иных не будет помыслов у нас.
 
 
Пусть вечный промысел тебя хранит
Средь бурь морских, как нерушимый щит!»
 
 
Вот главный кормчий высоту светил
По астролябии определил.
 
 
В тот день входило солнце в знак Овна
И синева небес была ясна.
 
 
Хоть было небо зеркала светлей,
Шел бесконечный дождь из глаз людей.
 
 
Вот выбрали, усердием горя,
Окованные цепью якоря.
 
 
И киноварью лопастей своих
Блеснули весла – крылья птиц морских.
 
 
Вот кормчий в рог свой медный затрубил,
Строй кораблей в морской простор поплыл.
 
 
Покрылась пеной водяная гладь,
И волны в берег начали плескать.
 
 
То плыл огромный город по воде,
Какого не увидите нигде.
 
 
То двигалась дубовая река,
Все паруса раскрыв, как облака.
 
 
Так с воинством могучих кораблей
Стал Искандар владыкою морей.
 
 
На волнах пена, словно облака,
Пучина непомерно глубока.
 
 
Водоворотами возмущена,
Выбрасывала перлы глубина.
 
 
И открывала тайны бездн морских
В просторах неоглядно голубых.
 
 
А верный, если гость придет такой,
Не жемчугом пожертвует – душой.
 

* * *

 
Дай, кравчий, чашу – как морской залив!
Пусть на мгновенье буду я счастлив.
 
 
Дай мне отраду влажного огня, —
Как берег, сухи губы у меня.
 
 
Певец, настрой свой чанг, запой, играй,
Печаль души с мелодией смешай!
 
 
Чтоб слезы, словно жемчуг, я ронял,
Чтоб, как весенний облак, зарыдал.
 
 
О Навои, нет верности нигде
В сем мире, что построен на воде!
 
 
Не возлагай надежд на этот дом [158]158
  Не возлагай надежд на этот дом. – То есть на бренную земную жизнь.


[Закрыть]—
Мгновенный, схожий с водным пузырем.
 

НАЗИДАНИЕ

Искандар спрашивает мудрецов о строении моря, и Сократобъясняет, как вода окружает сушу, и, выделив вокруг Океана семь морей, волнующихся, как семь голубых небес, рассказывает о двенадцати тысячах островов, помимо множества других; и описанием морей поражает слушателей

Искандар, захватив семь морей и двенадцать тысяч городов на островах, очертил, как циркулем, круг водных просторов и направился к центру Океана, и в этом походе его деревянные кони двигались на парусах, как на крыльях, под ветром, а равнина вод казалась небом, и на этой равнине он много трудов перенес; и на этом пути ты много найдешь примет – как капля дробит камень

О бесстыдстве виночерпиев на пиру жизни, наливающих в чашу жизни яд смерти, не видя разницы между невеждой и знающим; и о неверности работающих в саду жизни, которые, срезая живые ветви острием смерти, не отличают нищего от шаха; и призыв отряхнуть полы от пыли этого презренного мира и указание верного пути, дабы избегнуть водоворота гибели

 
О сердце бедное – не вечен мир!
Здесь верность в гости не придет на пир.
 
 
Мир – только глины ком; ты это знай —
И белизну одежд не замарай.
 
 
Сей в океане плавающий ком
Пучиной затопляется кругом;
 
 
Три четверти сокрыты под водой:
Зовется четверть сушею земной.
 
 
Одежды духа светлы, ясен взор
У рассекающих морской простор.
 
 
Но тонешь сердцем ты в грязи, в пыли —
В пределах обитаемой земли.
 
 
Не погружайся в эту пыль и грязь,
Прочь от соблазнов мира устремясь.
 
 
Кого трясина мира засосет,
Тот сам пути к спасенью не найдет.
 
 
Пустынный вихрь песок и пыль клубит,
Рот забивает и глаза слепит.
 
 
Так, сам Бахрам в трясине той увяз,
И свет его до дня Суда угас.
 
 
Пропал в пустыне мира Кей-Хосров,
И не нашли нигде его следов.
 
 
Где все они? Куда теперь ушли
Владыки величайшие земли?
 
 
Хоть мир несметно их обогатил,
Сам их потом ограбил и казнил.
 
 
А для того, кто может возразить,
За образцом недалеко ходить.
 
 
Ведь был недосягаемо высок
Шах Искандар, мудрец, святой пророк.
 
 
Стремясь, он цели достигал любой
И, нищий, прочь ушел – с пустой рукой.
 
 
Весь мир он обошел и победил
И ничего с собой не захватил.
 
 
Когда он пыль до неба подымал,
Оружье враг бросал и убегал.
 
 
И не явилось в мире никого,
Кто повторил бы подвиги его.
 
 
От Каюмарса и до наших дней
Не перечесть прославленных царей.
 
 
Но что исполнить удалось ему,
Не выпало на долю никому.
 
 
Ему свою покорность принесли
Семь поясов сей четверти земли.
 
 
С семи майданов – пред его шатром
Пять барабанов грянули, как гром.
 
 
Тогда, в безвестность устремляя взор,
Как кит, он ринулся в морской простор.
 
 
И, семь вселенной обойдя кругов,
Открыл двенадцать тысяч островов.
 
 
Против яджуджей стену он воздвиг,
Что описать бессилен мой язык.
 
 
Построенная знаньем и умом,
Возникла астролябия при нем.
 
 
Философов великих ученик,
В познаниях вершины он достиг.
 
 
Нет, не мечом – а мудростью своей
Завоевал он преданность людей.
 
 
Он ведал все. Сокрытый ото всех,
Он видел путь и свет грядущих вех.
 
 
Он смог своим примером доказать,
Что только мудрый может управлять.
 
 
И он не только властью был силен,
А некой высшей силой наделен.
 
 
Кто был еще таким, как он? Никто!
Кто был так небом одарен? Никто!
 
 
И он повержен, предан был судьбой,
Подобно твари страждущей любой.
 
 
Давно ли был силен, могуч и бодр
Сегодня брошенный на смертный одр!
 
 
Вчера он был всех выше вознесен,
Сегодня на мученья обречен.
 
 
Когда забвенье вечное придет,
Он от скорбей телесных отдохнет.
 
 
Взгляни, как небом Искандар сражен —
 Его одолевает смертный сон.
 
 
Он по степям и по холмам скакал
И ослабел, с коня на землю пал.
 
 
Провел в разлуке вереницу дней
С возлюбленными, с матерью своей.
 
 
Он в дальних странах, в плаванье морском
Душой о крае тосковал родном.
 
 
Горячей жаждой радости влеком,
Спешил он, торопился в отчий дом.
 
 
Он видел цель достигнутой почти.
Его настигла смерть в конце пути.
 
 
Он средь пустыни, преданный беде,
Лежал, как рыба на сковороде.
 
 
Где светлый дух, которым он храним?
Ни друга, ни наперсника над ним.
 
 
Болезнь его свалила, как палач,
В больной душе – беспомощность и плач.
 
 
Что ближних скорбь, что состраданье там,
Где не поможет никакой бальзам!
 
 
Делами мира разум потрясен,
Да видит в этом назиданье он.
 
 
Да умудрится этой притчей тот,
Кого влечет мирской водоворот.
 

Рассказ о том, как Лукман предпочел мирским благам развалины, подобные сокровищам; но и тысячу лет спустя он не избег настигшего его дракона небес

 
Оставя власть, богатства и дворец,
Ушел в руины жить Лукман-мудрец.
 
 
Жизнь средь развалин взял себе в удел,
Как бы сокровищами овладел.
 
 
Не защищен от града и дождя,
Он жил, в ином отраду находя.
 
 
Лукман тысячелетним старцем был.
И некий пришлый у него спросил:
 
 
«О мудрый, озаривший лик земли!
Зачем ты здесь – в ничтожестве, в пыли?
 
 
Прославленный ученый, ты бы мог
Избрать жилищем царственный чертог.
 
 
Тебе ведь стоит только пожелать,
Чтоб всем богатством мира обладать!»
 
 
Лукман ему в ответ: «О человек,
Среди развалин этих – долгий век,
 
 
Пусть я подобен старому сычу,
Но здесь я злу противлюсь, как хочу.
 
 
Я смог от мира корни оторвать,
И мир с тех пор не смог меня связать.
 
 
Мир у меня, когда мой срок придет,
Одни руины эти отберет.
 
 
Их все равно с собой не взял бы я
В безвестный дальний путь небытия.
 
 
Чем легче бремя здесь несешь, о друг,
Тем легче в будущем избегнешь мук».
 

В этой главе некий человек спрашивает Лукмана: «Где источник твоих великих знаний? Дай нам знать о нем». Ответ Лукмана: его определение поступков злых людей и правило – придерживаться обратного.

 
Спросили у Лукмана, говорят:
«О муж, всезнаньем напоивший взгляд!
 
 
Мы не отыщем в глубине веков
Таких, как ты, ученых мудрецов.
 
 
Кто был учитель твой? Не утаи —
Где почерпнул ты знания свои?»
 
 
Ответил: «Недоступен был мне круг
Философов, мыслителей, наук.
 
 
И я учился не у мудрецов,
А у невежд и низменных глупцов.
 
 
Глянь на невежду и дела его —
Все делается плохо у него.
 
 
Я поступал всегда наоборот,
Вот в чем моя твердыня и оплот.
 
 
Невежество людей ведет во тьму.
Тот знающ, кто противится ему.
 
 
И тот блажен, кто в срок оставить мог
Безумье мира, вихрь его тревог.
 
 
В самом себе богатство мудреца.
Он предпочтет руинам блеск дворца.
 
 
Богатый духом – истинно богат;
Залог благоустройства – харабат».
 

Искандар пишет письмо матери, сгибаясь, как тростинка, в смертных мучениях, дабы запретить плач по нем; а после этого судьба сворачивает в свиток письмо его жизни и приближенные переносят табут с его останками в Искандарию. И когда то письмо дошло до его матери, она выходит к месту погребения и, словно баюкая маленького сына, чтобы он уснул в колыбели, она провожает его – погруженного в непробудный сон в колыбели могилы, и, как по шву разрывая грудь земли, она предает его земле

 
Историк, что все это описал,
Примерно так сказанье завершал:
 
 
Очнулся шах и понял, что – вот-вот —
Навеки солнце дней его зайдет,
 
 
Увидел смертный пред собой порог
И понял: жить осталось малый срок…
 
 
Так повелитель мира, говорят,
Как все – из чаши смерти выпил яд.
 
 
Он вспомнил мать, и дух воспрянул в нем,
Объятый удивительным огнем.
 
 
Открыв глаза, он на людей взглянул
И, через силу, глубоко вздохнул.
 
 
Велел писца с бумагою позвать,
Чтоб матери письмо продиктовать;
 
 
Чтоб лик бумаги чернотой покрыть
И дело завещанья завершить.
 
 
Чернила, белый лист дабир достал,
Тростник в персты молниеносный взял;
 
 
Дословно все в письме сумев сберечь,
Запечатлел он царственную речь,
 
 
Здесь – пересказ, подобие тому
Страданьем напоенному письму.
 
 
В начале восхваление того,
Чье безначально, вечно существо,
 
 
Кто, свет неисчерпаемый лия,
Жизнь вызывает из небытия.
 
 
Жемчужину души он в персть кладет
И то, что дал, в конце концов возьмет.
 
 
Он – кормщик плавающему в морях,
Он – спутник странствующему в степях.
 
 
Бедняк, униженный среди людей,
В его глазах превыше всех царей.
 
 
«Меня недуг, как божий гнев, настиг,
И я в песках, униженный, поник.
 
 
И этой силы мне не превозмочь,
И власть моя не может мне помочь.
 
 
Есть сокровенный смысл в судьбе любой;
Моей судьбы не понял разум мой.
 
 
Я, как последний дар из рук творца,
Приемлю чашу смертного конца!»
 
 
Вот так он восхваленье завершил
И к слову завещанья приступил:
 
 
«От сына твоего в тот час, как он
Стенает – войском смерти окружен.
 
 
Тебе, живой источник существа,
Душе моей, да будешь ты жива!
 
 
С тобой в разлуке долго пробыл я,
Печалил я тебя, о мать моя.
 
 
Владела мной бессмысленная страсть —
Навеки утвердить над миром власть.
 
 
Но мысль была незрелой в глубине,
Я чашу осушил – и яд на дне.
 
 
Хоть ныне разум прояснился мой,
Ошибки не исправлю роковой.
 
 
Я – сын дурной – с тобой бы должен жить,
По-рабски должен был тебе служить!
 
 
Что все величье царства моего
Пред пылью у порога твоего?
 
 
Но помешали счастью небеса…
Навек я смолкну через полчаса.
 
 
К последней воле преклонись моей:
Не плачь, не сокрушайся, не жалей!
 
 
Да не коснется скорбь твоей главы,
Не то – увы, мне бедному, увы!
 
 
Пускай я волю нарушал твою,
Ты эту просьбу выполни мою.
 
 
О мать, когда письмо мое прочтешь,
Ты все душой и разумом поймешь.
 
 
Пускай смятенье в мире не пойдет,
Когда меня могильный скроет свод.
 
 
Ты сделаешь, чтобы народ узнал,
Все то, что я о царстве завещал.
 
 
И знай, все это нужно было нам,
Что некогда предначертал калам.
 
 
От скорби корни сердца оторви,
Служи иной, возвышенной любви.
 
 
Да скорбь твоих ланит не очернит,
Да седина волос не убелит!
 
 
Да не оденется могильной тьмой
Блестящий свод небесный над тобой!
 
 
Как солнце, разметавшее лучи,
Не рви волос! Не плачь, крепись, молчи,
 
 
Чтоб от твоих неосушимых слез
Сносить мне горше муку не пришлось!
 
 
Но, коль собой не сможешь овладеть,
Не в силах будешь мук своих терпеть —
 
 
Вели устроить пир. И пусть народ,
Пусть весь народ на пир к тебе придет.
 
 
Весть разошли, чтоб люди всей земли —
Великие и малые – пришли.
 
 
Пусть на твоих айванах чередой
Садятся все за убранной суфрой.
 
 
Пусть угощенья твоего обряд,
Как прежде, будет царственно богат.
 
 
Пускай глашатай им объявит весть:
«С весельем сердца ешьте то, что есть,
 
 
И радуйтесь, коль хоть один живет,
Кто в землю никогда не отойдет!»
 
 
И если кто-либо среди гостей
Преломит хлеб на скатерти твоей,
 
 
И если привлечет людей еда,
Печалься обо мне и плачь тогда.
 
 
Когда ж гостей твоих обширный круг
К готовой пище не поднимет рук,
 
 
То, значит, нет ни одного средь них,
Кто б не утратил близких, дорогих…
 
 
Вот он – всего живущего удел, —
Кто о своих утратах не скорбел?
 
 
Не надо мною слезы проливай,
Всем людям мира сердцем сострадай!
 
 
Поденщик ли, избранник ли судьбы:
Они пред волей высшею – рабы.
 
 
И воле той покорствовать должно.
Тот мудр, кому понять ее дано.
 
 
Покорна высшей воле, как раба,
Приемли все, что нам несет судьба.
 
 
Хорош я был иль плох, мой путь свершен,
Разящей жизнью я не пощажен.
 
 
Чего я здесь достиг с таким трудом?
Что пользы мне в раскаянье моем?
 
 
Остаток дней на жизненном пути
Служенью воле бога посвяти.
 
 
А что бы горе в сердце не росло,
Чтобы тебя, как солнце, не сожгло,
 
 
Будь в обществе наставников моих,
Внимай высоким поученьям их.
 
 
А вспоминая сына своего,
Молитвой тихой радуй дух его!»
 
 
«Все!» – начертал писец в углу листа,
Когда великий шах сомкнул уста.
 
 
Все завещал он в нем, что мог желать,
Свернув письмо, привесили печать.
 
 
И молвил шах с трудом: «Гонцов скорей
С письмом пошлите к матери моей.
 
 
Когда в груди дыхание замрет,
И для меня исчезнет небосвод,
 
 
И скроется, как солнце, жизнь моя
За черным облаком небытия —
 
 
Тогда мужайтесь и не рушьте мир,
Пусть без меня он не пребудет сир.
 
 
Мои останки положа в табут,
И днем и ночью пусть его несут.
 
 
Да будет бренный прах царя царей
В Искандарию принесен скорей.
 
 
Да будет непробудный сон мой тих
В прекраснейшем из городов моих.
 
 
Запомните еще такой приказ,
И это вам последний мой приказ:
 
 
Пускай в отверстье гробовой доски
Наружу будет кисть моей руки.
 
 
Дабы на будущие времена
Осталась поучением она:
 
 
Шах Искандар держал весь мир земной
Сей растопыренною пятерней.
 
 
Он этой дланью, – алчностью горя, —
Забрал все страны суши и моря.
 
 
Но барабан отхода прозвучал —
И мира он в руке не удержал.
 
 
Ушел от мира; и рука пуста,
Как пятерня чинарного листа.
 
 
Кто мудр, кому помощник – знанье, тот
В такую западню не попадет».
 
 
Смолк Искандар и глубоко вздохнул,
Закрыл глаза и навсегда уснул.
 
 
Он бренным миром краткий срок владел
И вечность во владенье захотел.
 
 
Унес он тайну вечную с собой,
Влеком девятисводной высотой.
 
 
Взметнулся смерч, дыханием паля…
И содрогнулись небо и земля.
 
 
И леденящий ветер налетел,
И лик земли от пыли потемнел.
 
 
Трон раскололся, молнией разбит.
В пыли корона царская лежит.
 
 
Взгляни на скорбь, на черноту ее —
Как исцарапала лицо свое!
 
 
Разорван книги редкой переплет,
Страницы вихрь в пустыне разнесет…
 
 
Хранители духовных тайн и сил,
Скажи, оделись в черноту чернил.
 
 
Мир был таким смятением объят,
Что наступил, казалось, кыямат.
 
 
Достигла войска весть. И плач, и стон,
И вопли раздались со всех сторон.
 
 
Казалось – день последний настает,
Казалось – наземь рухнул небосвод.
 
 
Раскалывалась высота небес,
А мир во тьме, в густой пыли исчез.
 
 
Гремя, качались небо и земля,
И разрушались небо и земля.
 
 
Беде, казалось, не было конца,
Но вот – все стихло, волею творца.
 
 
Склонились люди, плача и молясь,
Угрозы небосвода устрашась.
 
 
И, поминая шаха своего,
Спешили волю выполнить его.
 
 
Хоть слезы молча по щекам лились,
Они проворно делом занялись,
 
 
Соорудили смертную постель —
Гроб, словно золотую колыбель.
 
 
Гроб на носилки водрузив, пошли,
В Искандарию тело понесли.
 
 
А раньше их гонец письмо примчал,
С письмом пред шахской матерью предстал.
 
 
Узнала мать, что суд небес свершен,
Что Заль навек с Рустамом разлучен.
 
 
Она без чувств, как бездыханный прах,
Упала; свет померк в ее глазах.
 
 
Очнувшись, больше не хотела жить,
Сама себя хотела истребить.
 
 
Она письмо сыновнее прочла,
Но утешенья в горе не нашла.
 
 
То был душе ее последний дар,
Что завещал исполнить Искандар.
 
 
Умом высоким овладела тьма,
Не достигал сознанья смысл письма.
 
 
Не видя, где мучениям исход,
Скажи – сжигая вздохом небосвод,
 
 
Она так истомилась, говорят,
Что тайно приняла какой-то яд.
 
 
И хоть не сразу умерла она,
Но сердце ядом тем сожгла она.
 
 
Телесные мученья, может быть,
Ей горе помогли переносить.
 
 
Суставы, жилы истлевали в ней,
Сухие кости пеплом стали в ней.
 
 
И в эту пору к ней явились те,
Кто степь и горы видел в черноте.
 
 
Они несли носилки на плечах
И в золотом гробу сыновний прах.
 
 
Когда она все это поняла,
Могучей волей боль превозмогла.
 
 
Надев убор и пояс завязав,
Навстречу вышла, посох в руку взяв.
 
 
Увидев жертву своего суда,
Главу склонило небо от стыда.
 
 
О, черный день! При виде этих слез,
Несокрушимый дрогнул бы утес.
 
 
Табут и гроб увидя издали,
Сдержать рыданья люди не могли.
 
 
О, вероломный свод! О, мир – палач!
Средь сонма ангелов поднялся плач.
 
 
Царица славных к гробу подошла
И говорить сквозь слезы начала:
 
 
«Добро пожаловать, мой дорогой!
Твоя служанка, жертва – пред тобой.
 
 
Наш бедный кров тебя не скрыл, не спас.
Любитель странствий, ты покинул нас.
 
 
Ты там теперь, где льется чистый свет,
Тебя отныне в темном мире нет.
 
 
Там – светлый сад эдема для тебя!
Смятенье мира немо для тебя.
 
 
И хоть постичь не может разум мой
Уход внезапный твой в предел иной,
 
 
Но если ныне радостно тебе,
То покориться мы должны судьбе.
 
 
А мне, увы, сносить превыше сил
Гонение бесчувственных светил.
 
 
Зачем сама я прежде не ушла,
Тебе устроить встречу не смогла?
 
 
Вот солнце путь закончило дневной,
Остался древний свод, объятый тьмой!
 
 
Могла ль поверить я, что ждет меня?
Не дождалась бы я такого дня.
 
 
Коль мне бы видеть сон такой пришлось,
То сердце бы мое разорвалось!
 
 
Сель налетел на этот ветхий дом
И все разрушил на пути своем…
 
 
Когда б я волю дать могла слезам,
Подобно всем несчастным матерям,
 
 
В рыданьях скорбь моя бы изошла,
И я свои бы волосы рвала,
 
 
Покрыла бы ланит своих шафран
Тюльпанами кровоточащих ран,
 
 
Вопя, разорвала бы ворот свой,
Вся черным бы покрылась с головой,
 
 
Как рев карная, мой немолчный крик,
Наполнив мир, зенита бы достиг!
 
 
Я над твоим бы ложем гробовым
Нашла конец страданиям своим.
 
 
От гнета неба, вслед тебе спеша,
Освободилась бы моя душа.
 
 
Вот – ты ушел в неведомую даль…
И мука мне, и вечная печаль,
 
 
Что не могу покинуть этот свет,
Что не могу нарушить твой запрет.
 
 
Пришло ко мне, тебя опередив,
Письмо твое, и в том письме ты жив.
 
 
Боль исступленную я утаю
И в мире волю выполню твою.
 
 
И что печаль моя, что слезы глаз,
Когда передо мною твой приказ.
 
 
Ведь это не хакан и не кайсар
А сам повелевает Искандар!
 
 
О, чистый перл жемчужницы моей!
Где ты, владыка суши и морей?»
 
 
Так говорила мать царя. И вот
В смятенье впал толпившийся народ.
 
 
Как дети или женщины – скажи,
С царем прощаясь, плакали мужи.
 
 
И вот в могилу опустили прах,
Земному праху возвратили прах.
 
 
В глубокий склеп тяжелый гроб внесли,
И скрыли солнце в глубине земли.
 
 
Таков он – мира древний обиход:
В бездонный кладезь солнце дня уйдет.
 
 
Над темною могилой светлый храм
Воздвигли – подобающий царям.
 
 
Над храмом – купол, бирюзы синей.
Оплакивали шаха сорок дней,
 
 
И понемногу в людях наконец
Утихла, улеглась печаль сердец.
 
 
Чредою дни иные подошли,
С собой свои заботы принесли.
 
 
Терпимость к повелениям судьбы
Являют люди, времени рабы.
 

* * *

 
Саки! Печалью горькой грудь полна!
Наполни чашу горечью вина.
 
 
Пусть я источник чаши осушу,
Мой дом пустой рыданьем оглашу.
 
 
Приди, певец, прижми к губам свой най,
Руину сердца песней наполняй.
 
 
И я с любовью сердца разлучен,
Разлукой неисходной омрачен.
 
 
Нет в мире верности, о Навои,
Хоть верность все сокровища твои!
 
 
Мирской бедой не будет сокрушен,
Кто чтит священной бедности закон!
 

Семь мудрецов приходят к матери Искандара; и каждый из них, кроме молитв и похвал, одевая мысль в шелковые одеяния слов, как бы излучает сияние мудрости и, кроме похвал и одобрений, рассыпает жемчужные украшения избранных речений; и, склонясь перед ними, как дряхлый мир перед семью небесами, она просит у них прощенья

 
Рыдающая в тишине дворца,
Терзающая избранных сердца,
 
 
Мать говорила: «Вечной темнотой
Вселенная покрылась предо мной!..»
 
 
Но, шахскому велению верна,
Все поспешила выполнить она.
 
 
Чтоб справедливый властвовал закон,
Что Искандаром был установлен.
 
 
И вот о подвиге ее трудов
Узнали семь великих мудрецов.
 
 
Пошли к ней – горе с нею разделить.
Советом поддержать и укрепить.
 
 
Над гробом сына, в прахе и пыли
Сидящую, они ее нашли.
 
 
К той, что звалась «короною мужей»,
Пришли жемчугоносных семь морей.
 
 
Узнав их, благосклонности полна,
Приблизиться велела им она.
 
 
Благословенных семь морей пришли,
Заставив двигаться круги земли.
 
 
Возвышенны в смирении своем,
Друг друга усадили чередом.
 
 
Сперва их круг безмолвие хранил.
И первым Афлатун заговорил:
 
 
«Познавшей этот мир и суть его,
Царице мудрой времени сего —
 
 
Ей ни советы наши не нужны
И ни слова, что мы терпеть должны.
 
 
По знанию, по мудрости своей
Она сама – наставница людей.
 
 
Но пользы мало от молитв одних.
Мы здесь – помощники в делах твоих.
 
 
Перл в море канул – в море пусть живет,
Пусть день померк – незыблем небосвод.
 
 
Зачем твердить, что наш удел – терпеть?
Сам Искандар нам повелел терпеть!
 
 
Исполнено с избытком все, что он
Нам заповедал – властелин времен.
 
 
И вот – светило будущих веков,
Могучий, словно сто отважных львов,
 
 
Он принял смерть! Согласием своим
Ответил смерти – и ничем иным.
 
 
Надеюсь – боль горчайшей из обид
Великий бог в грядущем возместит».
 
 
Смолк Афлатун. И встал мудрец Сократ,
Такую речь сказал мудрец Сократ:
 
 
«Владычица семи великих стран,
Ты – мудрости и знаний океан!
 
 
Не надрывай напрасно стоном грудь.
Будь твердой, ко всему готовой будь.
 
 
Что наставленья разума тому,
Кто яростно противится ему,
 
 
Кто с грозным, звездным куполом самим,
С веленьями судьбы непримирим?
 
 
Шипами терний занозив пяту,
Метнет он стрелы жалоб в высоту.
 
 
Холодным вихрем бури окружен,
Все проклиная, стоном стонет он.
 
 
Кто мудр – приемлет все, добро и зло,
Что по веленью вечного пришло.
 
 
Утешься, мать! Твой совершенен путь!
Храни светильник знанья, верной будь!»
 
 
Когда Сократ уста свои закрыл,
Встал Балинос, молитву сотворил.
 
 
Как дуновенье вздоха, Балинос
Без слов хвалу зиждителю вознес.
 
 
Сказал: «Тебе подобной не найти,
Хотя б весь мир подлунный обойти.
 
 
Как ночь, бегут невежество и тьма
Перед светилом твоего ума.
 
 
Тебя постигла тяжкая беда,
Великая утрата – навсегда.
 
 
И этой боли в мире не избыть
И, может быть, нельзя вознаградить,
 
 
Но разуму расследованья луч
Дал тот, кто милосерден и могуч.
 
 
И ты за неотложное возьмись,
А что не нужно делать – откажись».
 
 
Закончил слово Балинос. И вот
Встал седовласый и сказал Букрот:
 
 
«Ты гору скорби на плечи взяла,
И выстояла, и перенесла.
 
 
Велик аркан терпенья твоего,
Пусть каждый миг растет длина его!
 
 
Что движется – то движется не век,
Любая вещь теряет свой разбег.
 
 
В игре с човганом резво мяч бежит,
А пробежав свой путь, в траве лежит.
 
 
Пока кружится звездный небосвод,
Движенью и покою – свой черед.
 
 
И есть конец у каждого пути,
И вечного движенья не найти.
 
 
Таков закон для всех земных людей
И, может быть, удел вселенной всей.
 
 
Кого возлюбит светлый разум – тот
Суть этого увидит и поймет.
 
 
Хвала тому, кто землю сотворил
И разумом живущих одарил!»
 
 
Умолк Букрот. Хурмус великий встал,
И произнес молитву, и сказал:
 
 
«О сад, листву роняющий с ветвей,
Свеча, лишенная своих лучей!
 
 
Ты знаешь – если роза расцветет,
Ее однажды срежет садовод.
 
 
Свеча в собранье, сколько ни гори,
Светить ей лишь до утренней зари.
 
 
Таков итог всего. Был колос цел
И зерна растерял, когда созрел.
 
 
Не говори о пользе в мире бед!
Все здесь мгновенно, все ущерб и вред.
 
 
Тебе всевышний разуменье дал,
Тебе самой он наставленье дал.
 
 
И мне ль тебя, разумную, учить,
Всезнающей о знанье говорить!»
 
 
Умолк хранитель знания Хурмус.
Встал изощренный в слове Фарфурнус:
 
 
«О госпожа, дороже жемчугов
Жемчужины твоих премудрых слов!
 
 
Сегодня ты подобна глуби вод,
Где жемчуга ныряльщик не найдет.
 
 
Расстанется однажды дно морей
С последнею жемчужницей своей.
 
 
И где такая отмель, где родник,
Куда б искатель перлов не проник?
 
 
Закон миротворения пойми,
Закон творца в смирении прими.
 
 
Да будут все веления твои
Достойны восхваленья и любви!
 
 
Благодари за все, что ни пошлет
Источник вечный истинных щедрот!»
 
 
И встал и начал слово Арасту,
Не слово – сад в невянущем цвету.
 
 
Он говорил, но прерывался глас,
И только слезы падали из глаз:
 
 
«Прости мне! слез не лить я не могу!
Слов много… говорить я не могу!
 
 
Как словом я тебе поддержку дам,
Когда в поддержке я нуждаюсь сам?
 
 
Былой наставник сына твоего —
Чем я утешусь, если нет его?
 
 
Я шел к тебе – участьем устремлен,
А сам безумьем горя омрачен.
 
 
Что делать мне? Немеет мой язык,
Смятенье в мыслях, в сердце… дух поник.
 
 
Бог госпоже в беде ее помог.
Какой пример душе! Какой урок!
 
 
Она – среди сгорающих сердец —
Духовного величья образец.
 
 
Хоть черной кровью грудь ее полна,
Народу улыбается она.
 
 
Судьбу не проклинает, не корит,
Творца за доброту благодарит.
 
 
Не молвила кощунственных речей,
Их даже в мыслях не было у ней.
 
 
В удел ей, небо, благодать пошли,
Печаль души развей и просветли!»
 
 
Словам разумных госпожа вняла —
Тьма от ее сознанья отошла.
 
 
Так напоен был пластырь их речей
Бальзамом утоления скорбей,
 
 
Что боль сердечной раны улеглась
И разум вновь явил и мощь и власть.
 
 
Руиной горя ставшая – она
Речь начала, смущения полна.
 
 
Для тех семи алмазных рудников
Рассыпала сокровищницу слов:
 
 
«Из-за меня и сына моего
Печаль вам… это тягостней всего!
 
 
Поистине – его взрастили вы,
Его наставниками были вы.
 
 
Он вашим другом был, а не царем,
Советам вашим следуя во всем.
 
 
Вы – явное и тайное его!
Вы как два мира были для него.
 
 
И вот навек ушел ваш верный друг…
Теперь навек осиротел наш круг.
 
 
Пусть небо ваше горе облегчит,
Печаль потери тяжкой возместит!
 
 
Хоть мы опоры нашей лишены,
Сочувствием друг к другу мы полны.
 
 
Вот – я дала зарок себе – молчать
На срок, пока осталось мне дышать,
 
 
Но вы пришли мне горе облегчить.
Нельзя нам в общем горе розно быть.
 
 
Сочувствию друзей открыта дверь.
Спасибо вам! Все сказано теперь».
 

Решение с бережением нанизать на нить поэзии эти жемчуга повторений, и написать о доверии до конца, и поведать о перлах, таящихся в сердце светлого мыслями наставника Мейханы [159]159
  …наставника Мейханы… – Мейхана – питейный дом, наставником которого у суфиев считался глава суфийской общины.


[Закрыть], и молвить о тайне приятия чистыми духом откровений великих поэтов; и о просьбе их помолиться за падишаха ислама [160]160
  …помолиться за падишаха ислама… —То есть за Мухаммеда.


[Закрыть], и молитва просящего

 
Рука, что путь указывала мне,
Ведет проверку этой пятерне. [161]161
  Рука, что путь указывала мне, // Ведет проверку этой пятерне. —Навои имеет в виду руку творца, вдохновившего его на труд и способного судить о работе поэта.


[Закрыть]
 
 
«То не панджа, – сказал наставник мой, —
А твердый камень, монолит стальной!» [162]162
  «То не панджа, – сказал наставник мой. – // А твердый камень, монолит стальной».– «Пандж» – по-персидски – «пять», «панджа» – «пятерня», наставник Навои, поэт Джами, считает руку Навои, создавшего «Хамсу», – могучей. Здесь же Навои обыгрывает слова «пятерка» и «пятерица» (свод поэм).


[Закрыть]
 
 
Я поднял пятерню, чтоб сильным стать,
Чтобы в пяти окрепли эти Пять.
 
 
Пусть будут мощны, будут велики,
Но эта мощь не от моей руки.
 
 
Мой пир, когда дастаны прочитал, [163]163
  Мой пир, когда дастаны прочитал. – Имеется в виду поэт Джами.


[Закрыть]
«Пятью сокровищами» их назвал.
 
 
Пять книг, чьи перлы светозарней дня,
Дала мне высшей силы пятерня.
 
 
Что значит слабая моя рука
Перед рукой, что, как судьба, крепка?
 
 
Как мог я, изнуренный и больной,
Соперничать с небесной пятерней?
 
 
Мне поединок сердце изнурил,
Персты мои лишил последних сил.
 
 
Но от борьбы не мог я прочь уйти,
Не мог оставить труд на полпути.
 
 
В тот час, когда надежду я терял,
Явился вестник счастья и сказал: [164]164
  …Явился вестник счастья и сказал.– То есть ангел Суруш.


[Закрыть]
 
 
«Эй, слабый, тонущий в волнах нужды,
Не знающий, как выйти из беды!
 
 
Иди к порогу пира своего
И обратись к всезнанию его!
 
 
Пусть он – великой мудрости оплот —
К тебе с любовью сердца низойдет.
 
 
Ключи найдет для каждого замка
Его благословенная рука!»
 
 
Вняв тем словам, пошел я в тот же час
К великому, живущему средь нас.
 
 
Когда ступил я на его порог,
Казалось, в райский я попал чертог.
 
 
Где кровля – движущийся небосвод,
Где ангелы как стражи у ворот.
 
 
В заветном том покое, в тишине,
Сомнения рассеялись во мне.
 
 
И я – надежды полон – ощутил
В усталом сердце волны новых сил.
 
 
Хоть в дверь не мог я постучать рукой,
Но дверь сама открылась предо мной.
 
 
«Войди, просящий!» – тут я услыхал,
Как будто слову откровенья внял.
 
 
И не отшельник в снежной седине,
А сам Рухуламин явился мне. [165]165
  А сам Рухуламин явился мне.– Речь идет об архангеле Рухуламине, которого всевышний якобы посылает к своим пророкам.


[Закрыть]
 
 
В его покое – свет и чистота,
В его речах и мыслях – высота.
 
 
Казалось, разум мира был вмещен
Под кровлей той, где обитает он.
 
 
Когда шагнул я за его порог,
Как бы попал в сияющий чертог;
 
 
И к старцу в белоснежных сединах
Поплыл пылинкой в солнечных лучах.
 
 
Сам от себя освобождался я,
Верней – освобождалась суть моя.
 
 
И долго мыслей я не мог собрать,
Зачем пришел – не мог я рассказать.
 
 
Невольно речи он меня лишил
И, как Иса, со мной заговорил.
 
 
Все, что я скрыл в сердечной глубине,
Как свиток, он прочел и молвил мне:
 
 
«Созрела мысль твоя! И надо сметь
Преграду немоты преодолеть!»
 
 
Как врач, заботящийся о больном,
В недуге разобрался он моем.
 
 
Все трудности мои он разрешил,
Распутал все узлы и так решил:
 
 
«Все, что тобой задумано давно,
Должно быть сказано и свершено!
 
 
Час, предназначенный тебе, настал,
И срок, что дан тебе, не миновал.
 
 
Но хоть тебе и трудно, это твой —
Пред богом и народом – долг святой.
 
 
И в том богатства духа ты найдешь,
Сокровища вселенной обретешь.
 
 
Мы всматривались долго в этот, мир,
Как дик он, и безграмотен, и сир.
 
 
Доныне в мире не было руки,
Чтобы писать на языке тюрки. [166]166
  Доныне в мире не было руки, // Чтобы писать на языке тюрки.– Язык тюрки – чагатайский (древнеузбекский) язык. Навои намекает на тот факт, что его «Пятерица» – первая из всех «Пятериц», созданных на родном языке.


[Закрыть]
 
 
Не только тюрки, Персия прочтет
И славный труд твой чудом назовет.
 
 
Мы знаем, что не меньше двух недель
Потребно, чтоб сложить одну газель.
 
 
Ты мастеров тончайших назови,
Что пишут песни мерой маснави.
 
 
Им десять лет потребно, может быть,
Чтобы двустиший тысячу сложить!
 
 
В наш век поверхность белую листа
Сплошных письмен покрыла чернота.
 
 
И в этой черноте, как в тьме ночной,
Заблудится читающий любой.
 
 
И в этом мраке нет живой воды,
Нет ни луны блестящей, ни звезды.
 
 
Ведь если небо мускусом покрыть,
Тьма эта может сердце омрачить.
 
 
Два было грозных льва в пустыне той,
Могучих два кита в пучине той.
 
 
Будь смелым львом, чтоб перейти черту,
Подобен стань могучему киту.
 
 
Сегодня в мыслях тонок только ты,
В словах могучих звонок только ты.
 
 
Прославленный на языке дари, [167]167
  Прославленный на языке дари. – Навои имеет в виду собственные газели, написанные на новоперсидском языке – дари.


[Закрыть]
Ты новые нам перлы подари.
 
 
Тебе присущи ясность, чистота,
Богатство речи, слога красота.
 
 
Великое внушил доверье нам,
Крылатый раздвоенный твой калам.
 
 
И столько он живой воды таит,
Что жажду всей вселенной утолит.
 
 
Свой замысел ты должен воплотить.
В тебя мы верим, – иначе не быть!
 
 
Иди и, как орел, пари всегда,
Стремись лишь к завершению труда.
 
 
Мы ждем! Спеши на подвиг – в добрый час,
Прими благословение от нас!»
 
 
Я вести жизни внял в его словах,
Душа вернулась в охладевший прах.
 
 
Мой пир дыханье жизни ощутил
В речах моих и жизнь мне возвратил.
 
 
И, новым вдохновеньем обуян,
Я ринулся в словесный океан.
 
 
Поцеловав наставника порог,
Вернулся я, светильник свой зажег.
 
 
Старательно калам свой заострил
И ста желаньям двери отворил.
 
 
И, завершив «Смятенье» наконец,
Им победил смятение сердец.
 
 
Когда я стал «Фархада» создавать,
Пришлось мне тоже скалы прорубать.
 
 
Когда «Меджнуна» свет в стихах померк,
То многих он в безумие поверг.
 
 
Когда «Семи» я покорил отвес,
Услышал похвалу семи небес.
 
 
К «Румийцу», словно огненный язык,
Повлекся я, и «Стену» я воздвиг.
 
 
Дастан мой люди лучшие земли
«Стеною Искандара» нарекли.
 
 
Пять в мире лучезарных лун взошло,
Пять стройных кипарисов возросло.
 
 
Пять пальм в небесных выросло садах, —
Дыхание мессии в их ветвях,
 
 
Всегда зеленых, шумно-молодых;
И гурии живут под сенью их.
 
 
С пяти сокровищниц я снял печать,
Их все успел подробно описать.
 
 
И в переплет надежный заключил
Листы, куда всю душу я вложил.
 
 
И сердцем потянулся вновь к нему,
К учителю и другу моему.
 
 
Он в поисках мой покровитель был,
Он в помыслах мой повелитель был.
 
 
Пошел к Джами. Ведь он один умел
Открыть мне тайну завершенья дел.
 
 
Но мучилась сомненьем мысль моя,
Что быстро это дело сделал я.
 
 
Ведь каждый живший до меня поэт
Потратил для «Хамсы» десятки лет.
 
 
Великий наш учитель Низами,
Как он писал! С него пример возьми!
 
 
Он семя слов живое насадил,
Твердь языка живого сотворил;
 
 
Нашел, уйдя от низменных людей,
К пяти сокровищницам пять ключей;
 
 
Пока над ним вращались небеса,
Поистине творил он чудеса!
 
 
Храним вниманьем шахов и царей,
Он отдал тридцать лет «Хамсе» своей.
 
 
И тюрк с индийским прозвищем – Хосров
Мир покорил гремящим войском слов.
 
 
Но крепость взяв, потратив много сил,
Он древнее сказанье сократил.
 
 
Он очень долго размышлял о том,
Как повесть новым повести путем.
 
 
Слыхал, – не знаю, правда или нет, —
Что над «Хамсой» сидел он сорок лет.
 
 
Кто, как они, был с тем путем знаком?
Кого мы с ними равных назовем?
 
 
А я – судьбою связанный своей —
Чем озабочен? Судьбами людей.
 
 
Весь день – о нуждах царства разговор,
Разбор докучных жалоб, тяжб и ссор…
 
 
И негде для ушей затычки взять,
Чтоб ропота людского не слыхать.
 
 
Но внял я сердцем новые слова,
Мир небывалый создал года в два.
 
 
Калам твой к завершению спешит,
К великому свершению спешит.
 
 
Пусть упрекать ученый нас начнет,
Века ему другой поставят счет.
 
 
Отвечу – полугодья не прошло
С тех пор, как солнце новое взошло.
 
 
Стихии воздвигали мой дастан!
Основа – тюркской речи океан…
 
 
Не буду слушать, что гласит молва,
Коль справедливы все мои слова!
 
 
Огрехи могут быть в любом стихе,
Не надо думать о таком грехе.
 
 
Рожденное душой – приму его
Живою сутью духа своего!
 
 
Дитя и некрасивым может быть,
Но мать не может им не дорожить.
 
 
Сычата гадки, но сычиха-мать
Не станет на павлинов их менять.
 
 
Хоть улетел пыльцы кенафа дым,
Он кипарисом кажется большим.
 
 
Как знать: по нраву ль каждый мой дастан
Придется мудрым людям многих стран?
 
 
Но важно, что о нем, – душа, пойми, —
Нам скажет проницательный Джами.
 
 
Я трудной шел тропой творцов былых;
Надела маски смерть на лица их…
 
 
Они теперь в сияющем раю,
Но открывают душу нам свою.
 
 
Не знаю я, что скажут обо мне
Они – блистающие в вышине;
 
 
Я верил: все мне скажет светлый пир
И утвердит в горящем сердце мир.
 
 
Сомненья может разрешить один
Наставник мой – вершина всех вершин.
 
 
Так я пришел к великому опять,
Чье имя не посмею повторять;
 
 
Его порога прах поцеловал
И к милосердью вечного воззвал.
 
 
Чуть из сафьяна я достать успел
Тетрадь дастанов – сердцем ослабел.
 
 
Рассыпал рукопись к его ногам,
Подобную индийским жемчугам.
 
 
Я в Океан ветрила устремил,
И Океан объятья мне открыл. [168]168
  Я в Океан ветрила устремил. // И Океан объятья мне открыл.– Речь идет о поэте Джами.


[Закрыть]
 
 
Он всю мою «Хамсу» перелистал,
За бейтом бейт с вниманьем прочитал.
 
 
И спрашивал меня; и, просияв,
Как солнце, ликовал – ответу вняв.
 
 
Не ждал я сотой доли от него
Глубокого признания того.
 
 
Мудрец, он в каждом слове был велик;
Он говорил, что цели я достиг.
 
 
И смысл глубинный мной рожденных слов
Открылся мне, как чашечки цветов.
 
 
Учитель пел, как вешняя гроза;
А я кивал, потупивши глаза.
 
 
И, труд мой одобряя горячо,
Он руку возложил мне на плечо.
 
 
Рукав одежд его был так широк,
Что осенил бы Запад и Восток,
 
 
Укрыл бы, словно свиток, небосвод…
И я – под этим рукавом щедрот
 
 
По-новому все начал понимать
И перестал себя воспринимать.
 
 
Сознанье я терял… И, как во сне,
Виденье в этот миг явилось мне.
 
 
Средь цветников я очутился вдруг
В густом саду, что как бы плыл вокруг.
 
 
Тот сад был, как блистающий эдем,
Которому завидовал Ирем.
 
 
Я садом шел, благословлял судьбу,
Обозревая эту Каабу.
 
 
Вдруг вижу их. Они, средь сада став,
Беседовали, круг образовав.
 
 
Тут обратился к малости моей
Один из горделивых тех мужей.
 
 
Он был прекрасен, строен, средних лет,
В глазах горел провидения свет.
 
 
Меня тот муж, как величавый князь,
Приветствовал, почтительно склонясь:
 
 
«Подобные пророкам и святым
Зовут тебя к себе! Приблизься к ним!»
 
 
И я пошел посланному вослед,
Спросив: «Но кто они?» – и был ответ:
 
 
«Источниками счастья их зови!
Они – творцы бессмертных маснави.
 
 
И все они – создатели «Хамсы»,
Сокровищниц божественной красы.
 
 
Принять в свой круг тебя они хотят
И для тебя явились в этот сад.
 
 
О муж! Хасан мне имя. А народ
Меня «Делийским» издревле зовет. [169]169
  О муж! Хасан мне имя. А народ// Меня «Делийским» издревле зовет. —Выдающийся индийский поэт Хасан Дехлави (1253–1328), писавший на фарси.


[Закрыть]
 
 
Ответ услыша, вновь я ощутил,
Волненье сердца, изнуренье сил.
 
 
Но волею и духом овладел
И к славным, как на крыльях, полетел.
 
 
Тут мне Хасан назвал их имена,
Прекрасные, как вечная весна.
 
 
Сказал: «На величавых, как цари,
На трех главенствующих посмотри!
 
 
И первый тот, чьи помыслы чисты,
Сей старец несказанной красоты.
 
 
Ты предстоишь пред светлостью его —
Перед очами шейха твоего! [170]170
  Перед очами шейха твоего.– Имеется в виду поэт Низами.


[Закрыть]
 
 
Направо – полководец войска слов,
Завоеватель стран – Эмир Хосров.
 
 
А слева старец – твой духовный пир, —
Он звал тебя на этот светлый пир.
 
 
Коль эти люди – плоть, наставник твой
Пусть назовется их живой душой.
 
 
А коль душа нетленная – они,
Его со светом Истины сравни!
 
 
Ты видишь круг пирующих вдали?
Иди к ним, поклонись им до земли!
 
 
Они – великие! Ты это знай,
Пред ними блеска речи не являй!»
 
 
Я, вняв совету, устремился к ним,
К своим предтечам, ангелам земным.
 
 
И, увидав меня за сто кары,
Они свои покинули ковры;
 
 
И встали, и навстречу мне пошли,
Как будто не касаяся земли.
 
 
С кем предстояла встреча впереди,
Я знал: то – Фирдоуси и Саади,
 
 
И вещий Санаи, и Унсури,
И дивный Хагани, и Анвари. [171]171
  Я знал: то – Фирдоуси и Саади,// И вещий Санаи, и Унсури, // И дивный Хагани, и Анвари.– Навои перечисляет самых выдающихся персидско-таджикских поэтов: Абулькасима Фирдоуси, Муслихаддина Саади, Санаи Газнави, Абулькасима Унсури, Авахаддина Анвари и азербайджанского поэта Эфзеледдина Хагани (1120–1199), писавшего на фарси.


[Закрыть]
 
 
Коль все о них подробно говорить,
Рассказ я не успею завершить.
 
 
Пересказать я также не смогу,
Как очутился вдруг я в их кругу.
 
 
Тут подошел к нам – Солнце трех веков —
Шейх Низами, и рядом с ним Хосров,
 
 
И знаний океан – наставник мой.
И все пошли блистающей тропой.
 
 
Шейх впереди, как путеводный свет;
И я, несчастный, поспешил вослед.
 
 
Великий пир, явив свою любовь,
Всем избранным меня представил вновь.
 
 
С ресниц ронял я капельки дождя,
Припав к деснице моего вождя.
 
 
Тут – подхватив меня – Хосров, Джами
Поставили пред ликом Низами.
 
 
Раба печали с двух сторон храня,
Два мира взяли за руки меня.
 
 
Владели мной растерянность и страх,
Но я два мира ощутил в руках!.. [172]172
  Но я два мира ощутил в руках!.. – Имеются в виду Хосров Дехлави и Абдуррахман Джами.


[Закрыть]
 
 
Я, пав пред шейхом на златой песок,
Припал к стопам благословенных ног.
 
 
И девяти небес бегущий свод
Завидовал слезам, что смертный льет.
 
 
Рукой участия я поднят был.
Познанья свет стезю мне озарил.
 
 
Но, как река весенняя, светло
Все в том саду струилось и текло.
 
 
И в просьбе вновь склонился я пред ним —
Святым первоучителем моим.
 
 
Растаяли, как предрассветный мрак,
Сомнения, когда он подал знак.
 
 
Он сел и сесть мне рядом приказал.
А я опять пред ним на землю пал.
 
 
Но милостиво шейх, склонив свой взор,
Десницу, как опору, мне простер.
 
 
Спросил о состоянии моем,
И я в ответ склонился в прах лицом.
 
 
Он молвил: «Благодарен будь судьбе,
Хоть в мире нет сопутника тебе!
 
 
Ты, волей неба, слова властелин,
В веках неповторимый и один.
 
 
Ты областью газелей овладел,
И блеск других газелей потускнел.
 
 
Ты мир стихом завоевал в тиши,
Не мир земной, а высший мир души.
 
 
Теперь своим и море маснави
Жемчугоносным морем назови.
 
 
Ты в царстве слова подвиг совершил,
Величий ложных сонмы сокрушил.
 
 
В моей «Хамсе» могучий твой исток,
И обо всем просить меня ты мог.
 
 
А есть в моем творенье стих такой:
«Тот, кто дерзнет соперничать со мной,
 
 
Падет бесславно! Голову ему
Мечом алмазным слова я сниму!»
 
 
И многие на то ристанье шли,
Но все на том ристанье полегли.
 
 
Когда ж Хосров о милости просил,
Сокровищницу я ему открыл.
 
 
Удел свой получили, – сам смотри,
После него несчастных два иль три.
 
 
А ты, когда на этот путь ступил,
Мысль о себе ты первый истребил.
 
 
Хоть ты – гора, ты – прах низин степных
Перед громадой замыслов твоих.
 
 
Слезами просьб скрижаль души омой
И начертаньем верности покрой!
 
 
Премудрый пир, наставник твой Джами
Нашел опору в древнем Низами.
 
 
Он, взяв калам пречистою рукой,
Путь к Истине открыл перед тобой.
 
 
И по утрам за рукопись садясь,
Еще творцу миров не помолясь,
 
 
Обдумывая новый свой рассказ,
Ты помни с чувством искренним о нас,
 
 
Благословляя каждую зарю
Словами: «С вашей помощью творю!»
 
 
И знай – о чем бы нас ты ни просил —
Неисчерпаем ключ извечных сил!
 
 
Когда б тебе мы все не помогли,
«Хамсу» бы ты не создал, сын земли.
 
 
Как смог бы ты свой перл без нас добыть,
В два года «Пятерицу» завершить?
 
 
Те пять сокровищ, что тебе даны,
От ограбления ограждены,
 
 
Пять ожерелий, где в замке – алмаз,
Надежно скрыты от враждебных глаз.
 
 
Твой труд свершен. Но сам не знаешь ты
Сокровищ, что в душе скрываешь ты.
 
 
Ты с чистой просьбой к нам пришел, любя,
И люди тайны приняли тебя; [173]173
  И люди тайны приняли тебя…– Всех названных в этой главе великих поэтов Навои считает познавшими божественную тайну жизни и мироздания.


[Закрыть]
 
 
Те, что вязать и разрешать вольны,
С тобой отныне, в помощи сильны.
 
 
Мы ведаем, что совершенен шах,
Что для него блаженства мира – прах,
 
 
Султан Гази, [174]174
  Султан Гази… —Гази – буквально: «верный», преданный аллаху. Так Навои именовал султана Хусейна Байкару.


[Закрыть]чей нерушимый щит
На страже справедливости стоит,
 
 
На девяти высоких небесах
Благослови его святой аллах
 
 
За то, что в век его явился ты
И что на подвиг свой решился ты!
 
 
Ты совершил свой труд. Века пройдут,
Но дум твоих плоды не опадут».
 
 
Услышав шейха, я из праха встал,
Благоговейно, но без страха встал.
 
 
И руки древний шейх горé вознес
И так молитвословье произнес:
 
 
«Господь! Пока твой светлый мир цветет,
Пусть будет счастлив каждый в нем народ.
 
 
Да будет всем земля ковром услад,
Где радость, песни и плодовый сад!
 
 
Пусть на престоле мира сядет мир,
И люди все придут к нему на пир.
 
 
И в радости, в веселье заживут,
Пока не призовет их божий суд.
 
 
Пусть в мире справедливость и покой
Воздвигнут совершенные душой!»
 
 
Как книгу, шейх сложил ладони рук,
Умолк словам его вторивший круг.
 
 
Моленье добрых слышно в небесах.
Моленью добрых внемлет сам аллах.
 
 
И вновь о «Пятерице» я воззвал,
Страницу за страницей доставал,
 
 
И на землю слагал их, орося
Слезами, покровительства прося:
 
 
«Вот – порожденье сердца моего,
Росток, где новой речи торжество!
 
 
Великодушны были вы к нему,
К заветному творенью моему.
 
 
Пять книг моих… Перелистайте их
И благосклонно прочитайте их!
 
 
Пусть ваши руки их благословят,
Пусть наши внуки их усыновят!»
 
 
И поднял шейх творение мое,
Живое откровение мое;
 
 
И молвил пиру: «Милость изъяви,
Сокровищницу слов благослови!
 
 
Просящий этот – нам как младший сын,
Последний урожай моих долин.
 
 
Те, кто за ним пойдут тропою сей,
Нам будут сыновьями сыновей.
 
 
Благослови его – душой велик!
Он – верный твой мюрид и ученик».
 
 
Когда мой пир к молитве приступил,
Весь круг мужей ладони рук сложил.
 
 
Молитва та, звучавшая в тиши,
Была бальзамом для моей души.
 
 
Как кит, я выплыл к свету из пучин,
Когда они промолвили: «Омин!»
 
 
И тая, словно отблески зари,
Сказали мне: «Царя благодари».
 
 
При звуке этих слов очнулся я,
Как бы от обаянья забытья.
 
 
Увидел вновь отшельничий покой
И старца, увенчанного чалмой,
 
 
С лицом светлей небесного луча;
Тут снял он руку с моего плеча.
 
 
Я голову свою пред ним склонил,
Его стопы слезами оросил.
 
 
Меня коснувшись ласково рукой,
Участливо спросил он: «Что с тобой?»
 
 
Я отвечал ему: «О добрый друг!
Меня томит неведомый недуг!..»
 
 
И молвил он: «Был истинно велик
Прозренья твоего прекрасный миг.
 
 
Тот миг – тебя он спас, тебе помог!
Иди молись! Твоя защита – бог».
 
 
Припав к ногам духовного отца,
Я встал, покинул сень его дворца.
 
 
Я видел – цель достигнута моя,
Но пройдена долина бытия.
 
 
Свою «Хамсу» я завершить успел —
Но мир передо мною опустел…
 
 
Молюсь тому, кто вечен и велик,
Под чьей защитой цели я достиг,
 
 
Как будто у подножья трона сил, [175]175
  Как будто у подножья трона сил.– Не нарушая мусульманский обычай не упоминать имя бога, Навои называет его, используя традиционные образные выражения.


[Закрыть]
Склонясь, страницы эти положил.
 
 
На лоно счастья ныне удалюсь,
Устрою пир, на час развеселюсь.
 

* * *

 
Эй, кравчий! Чашу счастья поднеси,
Мой мозг усталый ливнем ороси!
Чтоб ожил я, испивши чашу ту,
Как степь в благоухающем цвету!
Последним бейтам, мой певец, внемли,
Печаль души напевом утоли!
О Навои, ты все свершил, что мог,
Твои наво тебе внушил твой бог. [176]176
  О Навои, ты все свершил, что мог,// Твои наво тебе внушил твой бог. —Наво – мелодия, напев; от этого слова образован и сам псевдоним поэта. Кроме того, Навои обыгрывает значение слова «Наво», называя свою «пятерицу» песней.


[Закрыть]
Не спи! В сиянье утренней зари
Дарующего свет благодари!