Текст книги "Поэмы"

Автор книги: Алишер Навои

Выезд двора на места работ.

Описание красоты Ширин.

Награждение чудесного мастера.

Фархад узнает в Ширин красавицу, виденную в зеркале Искандара.

Потеря сознания.

Фархада переносят во дворец Михин-Бану

 
Тот ювелир, что жемчуг слов низал,
Так ожерелье повести связал.
 

* * *

 
А я, начав главу, упомяну
О том, что люди бросились к Бану.
 
 
Фархад их изумил своим трудом, —
Они ей так поведали о том:
 
 
«Пришел к нам некий юноша, – таких
Не видели созданий мы людских:
 
 
На вид он изможден, и слаб, и тощ,
А мощь его – нечеловечья мощь.
 
 
А сердцем прост и так незлобен он,
И ликом ангелоподобен он.
 
 
Не справиться так с глиною сырой,
Как он с крепчайшей каменной горой.
 
 
За нас один ломать он стал гранит, —
Арык на полдлины уже пробит!..»
 
 
Известием удивлена таким,
Могла ль Михин-Бану поверить им?
 
 
И лишь когда опять к ней и опять
Все те же вести стали поступать,
 
 
Не верить больше не было причин.
Тогда Бану отправилась к Ширин
 
 
И рассказала все, что стало ей
Известно от надежнейших людей:
 
 
О том, каков на вид пришелец тот,
Обычаем каков умелец тот
 
 
И как один он за день сделал то,
Чего в три года не успел никто.
 
 
Воскликнула Ширин: «Кто ж он такой,
Наш гость, творящий чудеса киркой?
 
 
Он добровольно нам в беде помог, —
Действительно, его послал к нам бог!
 
 
Он птица счастья, что сама влететь
Решилась в нашу горестную сеть.
 
 
Сокровища растрачивала я,
Напрасный труд оплачивала я,
 
 
И говорила уж себе самой:
«От той затеи руки ты умой, —
 
 
Арык не будет сделан никогда,
И во дворец мой не пойдет вода!..»
 
 
А этот чужеземец молодой,
Я верю, осчастливит нас водой.
 
 
Чем эту птицу счастья привязать?
Ей нужно уваженье оказать!»
 
 
Она приказ дала седлать коней, —
Михин-Бану сопутствовала ей.
 
 
За ними свита из четырехсот
Жасминогрудых девушек идет.
 
 
У сладкоустой пери – строгий конь,
Весь розовый и ветроногий конь.
 
 
Резвейшим в мире был ее скакун,
А прозван был в народе он Гульгун. [62]62
  А прозван был в народе он Гульгун. – Гульгун – буквально означает «розовоцветный», здесь: кличка коня Михин-Бану.


[Закрыть]
 
 
И, управляя розовым конем,
Ширин – как розы лепесток на нем.
 
 
Она пустила сразу вскачь коня —
Остались сзади свита и родня,
 
 
И конь, послушный пери, так скакал,
Что пот росой на розе засверкал.
 
 
Для уловленья в сеть ее красы, —
Как два аркана черных, две косы —
 
 
Две черных ночи, и меж той и той, —
Пробор белел камфарною чертой.
 
 
Злоумышляла с бровью будто бровь,
Как сообща пролить им чью-то кровь,
 
 
И на коране ясного лица
Быть верными клялись ей до конца.
 
 
Полны то сладкой дремою глаза,
То страсть пьянит истомою глаза.
 
 
А губы – нет живительнее губ,
И нет сердцегубительнее губ!
 
 
Как от вина – влажны, и даже вид
Их винной влаги каждого пьянит.
 
 
Хоть сахарные, но понять изволь,
Что те же губы рассыпают соль, [63]63
  Что те же губы рассыпают соль. – Соль – традиционная для восточной поэзии метафора, означающая остроумную речь.


[Закрыть]
 
 
А эта соль такая, что она
Сладка, как сахар, хоть и солона.
 
 
Другой такой ты не найдешь нигде —
Подобна эта соль живой воде!
 
 
А родинка у губ – как дерзкий вор,
Средь бела дня забравшийся во двор,
 
 
Чтоб соль и сахар красть. Но в них как раз
По шею тот воришка и увяз.
 
 
Нет, скажем: эти губы – леденец,
А родинка у рта – индус-купец:
 
 
И в леденец, чтоб сделать лучше вкус,
Индийский сахар подмешал индус.
 
 
И о ресницах нам сказать пора:
Что ни ресничка – острие пера,
 
 
Подписывающего приговор
Всем, кто хоть раз на пери бросит взор.
 
 
Нет роз, подобных розам нежных щек;
На подбородке – золотой пушок
 
 
Так тонок был, так нежен был, что с ним
Лишь полумесяц узенький сравним,
 
 
При солнце возникающий: бог весть,
Воображаем он иль вправду есть.
 
 
Жемчужины в ушах под стать вполне
Юпитеру с Венерой при Луне.
 
 
Для тысяч вер угрозою угроз
Была любая прядь ее волос.
 
 
А стан ее – розовотелый бук,
Нет, кипарис, но гибкий, как бамбук.
 
 
Заговорит – не речь, – чудесный мед,
Харварами мог течь словесный мед.
 
 
Но, как смертельный яд, он убивал
Вкусившего хоть каплю наповал…
 
 
Такою красотой наделена
Была Ширин. Такой была она
 
 
В тот день, когда предстала среди скал
Тому, кто, как мечту, ее искал.
 
 
И вот он, чародей-каменолом,
В одежде жалкой, с царственным челом.
 
 
Величьем венценосца наделен,
Он был силен, как разъяренный слон,
 
 
А благородно-царственным лицом
Был времени сияющим венцом.
 
 
В пяту вонзился униженья шип,
А камень бедствий голову ушиб.
 
 
Боль искривила арки двух бровей,
Хребет согнулся под горой скорбей,
 
 
Легли оковы на уста его,
Но говорила немота его.
 
 
На нем любви страдальческой печать,
На нем тоски скитальческой печать.
 
 
Однако же – столь немощен и худ —
Он совершает исполинский труд:
 
 
С горой в единоборство он вступил —
Гранит его упорству уступил…
 
 
Фархад, узрев Ширин, окаменел,
То сердцем леденел, то пламенел.
 
 
Но и сама Ширин, чей в этот миг
Под пеленою тайны вспыхнул лик,
 
 
К нему мгновенной страстью занялась,
Слезами восхищенья облилась.
 
 
На всем скаку остановив коня,
Едва в седле тончайший стан склоня,
 
 
Тот жемчуг, что таят глубины чувств,
Рассыпала, открыв рубины уст:
 
 
«О доблестнейший витязь, в добрый час
Пришедший к нам, чтоб осчастливить нас!
 
 
С обычными людьми не схож, ты нам
Загадка по обличью и делам.
 
 
По виду – скорбен, изможден и хил,
Ты не людскую силу проявил, —
 
 
Не только силу, но искусство! Нет,
Не знал еще такого чуда свет!
 
 
Но, от большой беды избавив нас,
Ты в затрудненье вновь поставил нас:
 
 
Ведь сотой части твоего труда
Мы оплатить не сможем никогда.
 
 
За скромные дары не обессудь, —
Не в них признательности нашей суть…»
 

* * *

 
Фархад от изумленья в землю врос.
А ей закрытый подали поднос
 
 
С дарами драгоценными; никто
Не мог бы оценить богатство то.
 
 
Поднос рукой точеною открыв,
Ширин, все извиненья повторив,
 
 
Дарами стала осыпать того,
Чье чудом ей казалось мастерство.
 
 
Фархад стоял, как бы ума лишен,
Так был он поражен, обворожен
 
 
Негаданно счастливой встречей той,
Изысканной, учтивой речью той.
 
 
Так сердце в нем стучало, что чуть-чуть
Его удары не разбили грудь,
 
 
И сам он с головы до ног дрожал,
Все успокоиться не мог – дрожал.
 
 
Но вот уста открыл каменотес
И, задыхаясь, еле произнес:
 
 
«Я умер от дыханья твоего,
Погиб от обаянья твоего!
 
 
Но я не знаю, кто ты! Уж не та ль,
Чей образ вверг меня навек в печаль
 
 
И отнял трон, и родину, и дом
И кем я был в скитальчестве ведом
 
 
И на чужбину брошен, пред тобой
Повержен в прах, ничтожный камнебой?
 
 
Душа меня покинула, едва
Произнесла ты первые слова.
 
 
Нет, я живу, не мог я умереть —
Твое лицо я должен был узреть!»
 
 
Вздохнул он. Ветер вздоха был таков,
Что с луноликой он сорвал покров.
 
 
Да, перед ним теперь предстала та —
Его любовь, страдание, мечта!
 
 
Но кто лишь отраженье увидал
Возлюбленной, и то Меджнуном стал,
 
 
Не будет ли небытием сражен,
Чуть самоё ее увидит он?
 
 
Кто, вспомнив о вине, хмелеет, – тот,
Хлебнув его, в бесчувствие впадет…
 
 
Едва Ширин свой приоткрыла лик,
Фархад ее узнал, и в тот же миг
 
 
С глубоким стоном, мертвеца бледней,
Как замертво, сватался перед ней.
 
 
Увидев, что, как труп, он распростерт,
Ширин воскликнула: «Он мертв, он мертв!»
 
 
Как тучей помраченная луна,
Померкла, огорченная, она…
 
 
Едва тот светоч верности угас,
К нему, как легкий мотылек, тотчас
 
 
Поспел Шапур – и горько зарыдал:
«О ты, несчастный! Ты всю жизнь страдал:
 
 
Печаль и муки – вот твоя судьба,
Тоска разлуки – вот твоя судьба!
 
 
Путь верности ты в мире предпочел,
Но вот какой привал на нем нашел!
 
 
Ты на него лишь раз взглянул затем,
Чтоб в тот же миг расстаться с бытием.
 
 
Чист сердцем, как ребенок, был, – увы!
В сужденьях мудр и тонок был, – увы!
 
 
Ни совесть ты не замарал, ни честь, —
Всех совершенств твоих не перечесть,
 
 
Тебе уж не стонать, страдальцу, впредь?
Не двинуть ни рукой, ни пальцем впредь!
 
 
Где мощь твоя, крушительница скал?
В ущельях, что киркой ты высекал!
 
 
Что блеск и что величие твои,
Высокие обычаи твои?
 
 
Раз не возглавишь ты людей земли,
Какой же людям прок от всей земли?
 
 
Какие страны, в траур облачась,
Тебя начнут оплакивать сейчас?
 
 
Какой народ всех более скорбит,
Какой хакан несчастием убит?
 
 
Ах, лучше бы не знать Фархада мне, —
И горе не было наградой мне!»
 
 
Так горевал Шапур. Не он один:
Рыдала столь же горько и Ширин,
 
 
Михин-Бану не сдерживала слез,
И плакал весь цветник придворных роз.
 
 
Потом уже, подавлен и понур,
Поведал им учтивейший Шапур
 
 
Все то, что знал о друге он своем,
О встрече с ним, о странствиях вдвоем…
 
 
Но время наступило, наконец,
Обратно возвращаться во дворец.
 
 
Шел медленно печальный караван.
И на носилках пышных, словно хан,
 
 
Лежал Фархад… нет, – как великий шах,
Несомый девушками на плечах!
 
 
Затем в одной из царственных палат
Оплакан всеми снова был Фархад.
 
 
И жизни словно не принадлежал,
На царственном он ложе возлежал.
 

* * *

 
Эй, кравчий, верный друг мой, поспеши,
Вином крепчайшим чувств меня лиши!
 
 
Я притчей стал, в любви не меря чувств,
А если пить – так до потери чувств!
 

Исчезновение Фархада из дворца. Снова в горах.

Борьба Ширин со своим чувством

 
Расписывавший ложе по кости,
Повествованье так решил вести.
 

* * *

 
Фархад вторые сутки нем лежал,
То – будто бы дышал, то – не дышал.
 
 
При нем, не отходя ни шагу прочь,
Ширин с Шапуром были день и ночь.
 
 
Когда же непреодолимый сон
Им в третью ночь сковал глаза, – то он
 
 
Глаза открыл, очнулся и не мог
Понять никак, что это за чертог,
 
 
Как он сюда попал, и почему
Столь пышно ложе постлано ему?..
 
 
И вдруг он вспомнил, как к нему пришла
Та, что была, как солнце, вся светла,
 
 
Что с ней беседы удостоен был,
Что награжден своей мечтой он был…
 
 
Но пресеклась воспоминаний нить, —
Не мог Фархад концов соединить.
 
 
Иль образ пери так его потряс —
Ее волшебный голос, чары глаз,
 
 
Что в обморок упал он – и сюда
Из жалости доставлен был тогда?
 
 
Холодным потом обдал стыд его, —
Что, если пери навестит его?
 
 
И, робости не в силах превозмочь,
Стремглав он убежал оттуда прочь.
 
 
Он проблуждал всю ночь, а на заре
Он возвратился, наконец, к горе,
 
 
Где ради той, которую любил,
Арык в гранитных скалах он долбил.
 
 
Здесь он подумал: «Я пред ней в долгу.
Чем благодарность высказать могу
 
 
Ей, луноликой, светлой пери, ей,
Так снизошедшей к участи моей?
 
 
Арык – ее заветная мечта,
Так пусть не будет тщетною мечта!
 
 
Хоть жизни нашей скоротечен срок
(Не знаю, мне какой намечен срок),
 
 
Но ровно столько я хотел бы жить,
Чтоб это дело с честью завершить…»
 
 
И вот опять киркой он замахал,
Опять гранит в горах загромыхал:
 
 
Что ни размах руки – то грома треск,
Что ни удар кирки – то молний блеск.
 
 
А пыль – как туча, встала до небес,
Лазурь затмилась, солнца свет исчез.
 
 
Его дыханья расстилался дым,
Туманом поднимался он густым.
 
 
Не пыль, не дым окутали простор
Страны армянской всей от гор до гор.
 
 
Нет, не туман! Весенней тучи мощь,
Гранитный град, гранитный шумный дождь.
 
 
Лопатой тину или снег рукой
Не снимешь так, как он гранит киркой.
 
 
И так в работе той горяч он был,
Так рвеньем трудовым охвачен был,
 
 
Так быстро продвигался он вперед,
Что в изумленье ввергнутый народ,
 
 
Который следом камни разгребал, —
И кушаков стянуть не успевал…
 
 
Но сам рассказчик, подтянув кушак,
Вспять повернул повествованье так:
 
 
Когда в то утро солнечный рубин
Открыл глаза Шапуру и Ширин,
 
 
Фархада ложе пусто было. Ах!
Мгновенно свет померк у них в очах.
 
 
Напрасно поднят был переполох, —
Никто Фархада отыскать не мог.
 
 
Шапур пустился в горы. Прибежав,
Увидел он: Фархад и жив и здрав!
 
 
Забыл Шапур и горе и испуг,
И ноги друга обнял верный друг…
 

* * *

 
А между тем – грустна, потрясена,
Стрелой любви внезапной пронзена
 
 
(Как от рассказчика мы узнаем),
Ширин страдала во дворце своем.
 
 
Ее уже огонь разлуки жег.
Чтоб скрыть любовь, она нашла предлог,
 
 
И говорит она Михин-Бану:
«Постигнуть надо дела глубину.
 
 
Дабы, напрасным угнетен трудом,
Родной народ не проклял нас потом,
 
 
Направлен был к нам волею небес
Тот витязь-камнелом, но он исчез.
 
 
Нам не пробить арыка без него.
Напрасен труд великий без него.
 
 
Скорей гонцов повсюду разошли,
Чтоб чужестранца-витязя нашли…»
 
 
Весьма тонка была Михин-Бану, —
Все сразу поняла Михин-Бану.
 
 
Ей стало ясно, что граниторуб
Ее племяннице отныне люб,
 
 
Что наставленьем – страсти не унять
И что пока не время ей пенять.
 
 
Благоразумием руководясь,
Михин-Бану за поиски взялась.
 
 
Когда же весть пришла, что витязь тот
Опять в горах усердно камень бьет,
 
 
Уста Ширин, поблекшие с тоски,
Вновь расцвели, как розы лепестки.
 
 
Но жаждет испытания любовь,
Томится без свидания любовь.
 
 
И стала думать и гадать Ширин,
Как повидать его хоть раз один,
 
 
Хоть издали, хоть как-нибудь тайком,
И даже так, чтоб он не знал о том:
 
 
Она боялась, чтоб еще сильней
Не растерялся он при встрече с ней
 
 
И как бы не был тот костер открыт,
Что тайно в сердце у нее горит…
 
 
Михин-Бану была душевна с ней,
Беседовала ежедневно с ней,
 
 
Справлялась о здоровье, – не больна ль?
Какую носит на душе печаль?
 
 
И убедилась, что Ширин чиста,
Что страсти не перейдена черта,
 
 
Но что любовь проникла в сердце к ней
И с каждым днем над нею все властней.
 
 
Ширин таилась: с кем ей говорить,
Какому другу сердце ей открыть?
 
 
Ах, первая любовь всегда робка, —
Ширин блюла достоинство пока.
 
 
Проходят дни, а все грустна Ширин,
Не ест, не пьет, не знает сна Ширин.
 
 
То вдруг решает: «Я пойти должна!»
То вдруг и мысль об этом ей страшна.
 
 
Честь говорит ей: «Нет!», а сердце: «Да!»
Кто скажет ей – что благо, что беда?
 
 
О боль разлуки, как ты горяча!
Недуг растет, а нет ему врача.
 

* * *

 
Эй, кравчий, дай душистого вина!
Дай розового, чистого вина!
 
 
Неисцелима боль моя, но ей
Благоуханное вино – елей!
 

Вдохновенный труд Фархада.

Описание устройства арыка и озера-водохранилища.

Замок из цельной скалы.

Живописные работы Фархада и Шатура.

Водосбросы для горожан.

Народные толпы спешат на праздник водопуска.

Царица Бану среди народа. Где Ширин?

 
Кто острой мысли сложный ход решал,
Тот так пером всю книгу украшал.
 

* * *

 
Фархад всецело в дело весь ушел,
Он с каждым днем арык все дальше вел,
 
 
Тая в душе надежду, что когда
Он завершит арык, придет сюда
 
 
Ширин, розовотелый кипарис,
С кем, наконец, его пути сошлись:
 
 
Ее увидит и услышит он
И тем за труд свой будет награжден.
 
 
О, сколь она нежна и хороша!
А если скорбная его душа,
 
 
От радости такой вся излучась,
Покинет вовсе плоть его в тот час,
 
 
То – бог свидетель – больше у него
Он и просить не смеет ничего…
 
 
Одушевлен надеждою такой,
С зари и до зари своей киркой
 
 
Гранит неутомимо он долбил
Во имя той, которую любил.
 
 
Арык он так прокладывал: вперед
Две равнобежные черты ведет
 
 
На тысячу локтей: три – ширина,
Два локтя вглубь – арыка глубина.
 
 
Он тысячу прорубит, а за ней
Прорубит дальше тысячу локтей.
 
 
А двести камненосов следом шло,
Освобождая от камней русло.
 
 
Тогда Фархад при помощи тесла
Подравнивал бока и дно русла,
 
 
И так искусно их потом лощил,
Как будто воском камень он вощил.
 
 
Нет, стены превращал он в зеркала, —
Песчинка отражаться в них могла.
 
 
А если каменный кончался грунт
И вдруг песчаный обнажался грунт, —
 
 
Не облегчались там его труды:
Пески – плохое ложе для воды, —
 
 
И, чтоб арыку не грозил обвал,
Чтоб всей воды песок не выпивал,
 
 
Без устали киркой он и тишой
Работал – и не унывал душой.
 
 
Он сотни плит гранитных вырезал,
Их оббивал и тщательно тесал,
 
 
И высекал зубцы по ребрам плит —
Зубец в зубец он сплачивал гранит.
 
 
И, много сотен плит сводя в одно,
Он стены облицовывал и дно,
 
 
И так в работе этой был он строг,
Что швов нигде никто б найти не смог…
 
 
А снова станут скалы на пути,
В куски он их раскалывал в пути.
 
 
Гранитных скал стал жителем Фархад —
Стал скалосокрушителем Фархад.
 
 
Подтянет свой кушак потуже он —
Одним ударом рушит целый склон;
 
 
Махнет, как бы игрушкой, он киркой —
Смахнет скалы верхушку он киркой.
 
 
Он низвергал за глыбой глыбу в степь —
Обрушиться хребты могли бы в степь!
 
 
Осколки били по луне, но ей
Был ореол защитой от камней.
 
 
Был звездам страшен тех осколков дождь,
Что излила на них Фархада мощь, —
 
 
И, головы спасая, сонмы звезд
Бежали с неба, покидая пост.
 
 
А небосвод – хоть весь изранен был, —
Захватывал те камни и копил,
 
 
Чтоб их бросать на землю: млад и стар
Страдают от камней небесных кар,
 
 
И, видимо, запаса тех камней
У неба хватит до скончанья дней!..
 
 
Вершины руша от самих небес,
Пыль поднимая до седьмых небес,
 
 
Сто вавилонских чар затмив, Фархад
Сердца потряс, смутил умы Фархад,
 
 
Когда и день и ночь арык в горах
Он пробивал, свергая горы в прах…
 
 
Так исподволь все дело шло к концу,
Арык уже был подведен к дворцу,
 
 
И здесь, как мы в дальнейшем узнаем,
Фархадом был устроен водоем, —
 
 
Нет, озеро там выдолбил Фархад,
Чья площадь – шестьдесят на шестьдесят.
 
 
Вода его живой водой была,
Свежа, прохладна и до дна светла.
 

* * *

 
Вблизи дворца стоял один утес,
Который в небо голову вознес.
 
 
Он круглым был, – в окружности своей
Имел он свыше пятисот локтей.
 
 
Фархад подумал: «Исполин-скала!
Мне тут сама природа помогла.
 
 
Об остальном я позабочусь сам:
Прекрасный замок из скалы создам».
 
 
Опять Фархад кирку пускает в ход,
Над озером он замок создает,
 
 
Из цельной глыбы строит он дворец —
Искуснейшего зодчества венец.
 
 
Возглавлен был высоким сводом он,
Стоял лицом к озерным водам он;
 
 
Его айван со множеством колонн
В лазурный упирался небосклон.
 
 
Величию наружному под стать
Сумел Фархад и все внутри создать:
 
 
Был для приемов и пиров большой
Внутри скалы им высечен покой;
 
 
Вверху простерся купол-великан,
Трехарочный и тут стоял айван
 
 
С высокими колоннами: Фархад
Не пожалел трудов для колоннад.
 
 
Он отзеркалил так скалу-дворец,
Что весь подобен стал стеклу дворец.
 
 
Своим резцом художник-камнетес
Узоров много на айван нанес,
 
 
Украсил стены множеством картин, —
На каждой он изображал Ширин.
 
 
Была на троне изображена
Средь гуриеподобных дев она.
 
 
Но даже и при райской красоте
Лишь воплощенной формой стали те,
 
 
Зато Ширин была так хороша,
Как в образ воплощенная душа!
 
 
Во многих видах он изображал
Ту, для кого дворец сооружал.
 
 
Изображал он также там себя,
Но так изображал он сам себя,
 
 
Что где бы ни была она иль он,
К ней взор его всегда был устремлен.
 
 
Шапур его не оставлял и тут,
С ним разделяя живописи труд,
 
 
И смелой кистью другу помогал,
И в кисть Фархада смелость он влагал.
 
 
Над росписью работая в те дни,
Друг друга дополняли так они:
 
 
Один – людей напишет, тот – зверей,
Один – зверей поправит, тот – людей.
 
 
Ту, что была всем пери образцом,
Фархад не кистью лишь, но и резцом
 
 
Изобразил на камне, и себя
Из камня высек, плача и скорбя.
 
 
Так создан был из той скалы дворец,
И так он был украшен под конец,
 
 
Подобный по величине горам,
А по изяществу – китайский храм.
 
 
Когда уже все кончил в нем Фархад,
Вновь принялся за водоем Фархад,
 
 
Стал от него арыки ответвлять
И к самому дворцу их направлять,
 
 
Так, чтоб дворец Ширин со всех сторон
Узором водным был осеребрен.
 
 
Когда он это дело завершил,
И город он снабдить водой решил.
 
 
А город был внизу, и без воды
Там огороды гибли и сады.
 
 
Фархад исчислил высоту, – она
Двум тысячам локтей была равна.
 
 
И с этой кручи вниз пустил Фархад
За водопадом в город – водопад.
 
 
И так благодаря его трудам
Все люди воду получили там…
 

* * *

 
Когда же день настал для пуска вод,
Смятением охвачен был народ.
 
 
Не только этот город, – вся страна
Событием таким потрясена,
 
 
Спешила к месту зрелища толпой,
Невиданной досель еще толпой —
 
 
Такой, что, попади в нее игла,
И та упасть бы наземь не могла.
 
 
Да что игла! Из-за людских лавин
Ни гор не видно было, ни равнин!
 
 
А несравненный низвергатель скал
Вдоль берега арычного шагал,
 
 
В слезах, печальный. И, как он, понур,
Брел рядом с ним и друг его Шапур.
 
 
Да, шел Фархад, тоскою удручен,
Одной мечтою страстной увлечен.
 
 
Он думал: «Валит весь народ сюда,
Быть может, и она придет сюда
 
 
Полюбоваться делом рук моих —
Моя любовь, источник мук моих.
 
 
Я жду ее, тоскую, но боюсь:
Придет – от радости я чувств лишусь.
 
 
А если вдруг не явится – умру.
Не повидав красавицы – умру…»
 
 
Так, молча, нес он бремя горьких дум.
Но в это время он услышал шум,
 
 
И вот – сквозь слезы, как сквозь пелену,
Он видит караван Михин-Бану.
 
 
Блестящей свитою окружена,
Как между звезд бесчисленных луна,
 
 
Была она так величава, – вся
Великолепье, блеск и слава вся.
 
 
Горячим ликованьем обуян,
Народ, столь пышный видя караван,
 
 
Срывал все драгоценности с себя,
И путь царицы устилал, любя.
 
 
Фархад остановился и поклон
Отвесил низко, горем ущемлен:
 
 
Не находил он в царской свите той,
Которая была его звездой.
 
 
Печально он опять побрел вперед,
И весь тот многочисленный народ,
 
 
Заполнивший от гор до гор пути,
Держал о нем лишь разговор в пути —
 
 
И, праздник омрачая сам себе,
Скорбел и плакал о его судьбе.
 
 
Хотя Фархад и поспешить бы мог,
Он остановкам находил предлог,
 
 
А сам смотрел: не прибыла ли та —
Его любовь, страдание, мечта.
 
 
Глядел не в два, – в четыре глаза он,
Ища ее – смятение времен.
 
 
И так дошел он до истока вод,
И так за ним дошел и весь народ.
 

* * *

 
Подай вина мне, кравчий! Винный хмель
Приятней, чем тоски полынный хмель!
 
 
О хмель разлуки! Сколько боли в нем!
Лечи его свиданьем иль вином!
 

Миниатюра из рукописи XV в.

«Фархад и Ширин»

Солнце Армении спешит к водному знаку зодиака.

Суматоха в толпе. Приезд Ширин.

Осмотр арыка. Вода пущена. Ликование народа.

Фархад на плечах приносит Ширин вместе с конем к водохранилищу.

Вода в замке. Снова разлука

 
Кто в тех горах разламывал гранит,
Поток прозрачной речи так стремит.
 

* * *

 
Когда Фархад, на сердце навалив
Хребты печали, реки слез пролив,
 
 
Отправился в тот день на пуск воды, —
Ширин, кто знала все его труды:
 
 
И высеченный среди скал арык —
Тот гладкий, как лицо зеркал, арык;
 
 
И тот дворец, подобный небесам,
Который для нее он создал там;
 
 
И те узоры и картины те,
Которым равных нет по красоте;
 
 
И все, что он свершил и что вовек
Другой свершить не мог бы человек, —
 
 
Осведомляясь каждый миг о нем
И тем же, что и он, горя огнем,
 
 
На этот раз, такую слыша весть,
Волнения не в силах перенесть, —
 
 
Придворным слугам отдает приказ
Коня Гульгуна оседлать тотчас.
 
 
Тот резвый конь был на ходу легок —
Зерном жемчужным он катиться мог,
 
 
Он ветром был. Ширин – нежна, тонка,
Была на ветре лепестком цветка,
 
 
Но прежде, чем на ветер свой воссесть,
Ширин к Бану с гонцом послала весть:
 
 
«В прогулку солнце хочет, мол, пойти,
Оно спешит, оно уже в пути.
 
 
И тот себе наметило привал,
Что зодиака знак облюбовал. [64]64
  Что зодиака знак облюбовал. – Это выражение означает, что Солнце (Ширин) решило войти в знак Водолея, иначе говоря она решила подойти к вырытому арыку.


[Закрыть]
 
 
Так пусть булаторукий витязь – тот
Гранитонизвергатель подождет.
 
 
Пусть водопуск задержит, пусть вода
Пойдет, когда прибуду я туда…»
 
 
Бану, обрадована вестью той,
Спешит найти в толпе людей густой
 
 
Фархада, потерявшего, скорбя,
Не только сердце, – самого себя.
 
 
Найдя, сказала: «Ты нас извини.
Тебе лишь огорчения одни
 
 
Мы причиняли, и велик наш стыд,
Но разве он тебя вознаградит?
 
 
Немало ты набегался. Присядь.
О радости хочу тебе сказать:
 
 
Сейчас сюда и та прибыть должна,
Что, словно роза нежная, нежна,
 
 
Стройна, как кипарис, – чтоб озарить
Арык, что соизволил ты прорыть,
 
 
И цвесть, как роза и как кипарис,
У этих вод. А ты приободрись…»
 
 
Ведя такой сердечный разговор,
Баку велела разостлать ковер,
 
 
Поставить трон и, дав коню покой,
Сошла с седла, на трон воссела свой —
 
 
И вновь Фархаду оказала честь,
Прося его на тот ковер присесть.
 
 
Гранитосокрушитель, весь в пыли,
Склонился перед нею до земли —
 
 
И, словно ангел божий, он присел,
У тронного подножья он присел…
 
 
Но тут в толпе возникла кутерьма.
Пыль черная, густая, как сурьма,
 
 
Клубилась вдалеке. Она, она —
Султан красавиц, ясная луна,
 
 
Вершина красоты, светильник дня —
Сюда поспешно правила коня!
 
 
А стража стала оттеснять народ,
Который сбился у истока вод
 
 
Вокруг Фархада и Михин-Бану.
Но как сдержать взметенную волну?..
 
 
Фархад весь дрожью был охвачен вновь,
Внезапный жар в нем высушил всю кровь.
 
 
И начала его увещевать
Михин-Бану заботливо, как мать:
 
 
«Свою ты волю напряги, сынок,
Глаза и сердце береги, сынок!
 
 
Ведь, потеряв рассудок в этот миг,
Ты рушить можешь все, что сам воздвиг.
 
 
Пред всем народом обезумев здесь
(Об этом поразмысли, это взвесь),
 
 
Как встретишься ты с пери? Что, когда
Ее страдать заставишь от стыда?
 
 
Мир не прощает недостатков нам.
Ты овладей собой, не мучься сам,
 
 
Не огорчай меня, а также ту —
Земную гурию, твою мечту…»
 
 
Пока боролся он с собой самим,
Красавица была почти пред ним.
 
 
В огонь, что на щеках ее пылал,
Как саламандра, весь народ попал.
 
 
Не говори, что за кольцом кольцо
Спадали кудри на ее лицо,
 
 
Благоухая амброй: это – дым
От пламени того был столь густым,
 
 
Как амбра черный, – чернотой своей
Мир омрачил он тысячам семей…
 
 
К Фархаду направляя скакуна,
Смущала время красотой она,
 
 
И, дерзко время попирая в прах,
Конь приближался, взмыленный в пахах.
 
 
Бану Фархаду говорит: «Спеши
Взор уберечь от бедствия души,
 
 
Покуда не сошла она с седла,
И принимайся за свои дела.
 
 
Быть может, нелюбезен мой совет,
Но был бы лишь полезен мой совет».
 

* * *

 
Шапур помог Фархаду встать – и тот
Пошел с киркой открыть воде проход.
 
 
А тут как раз поспела и она —
Та, что была от пери рождена.
 
 
И, осмотрев со всех сторон арык,
Любуясь, как сооружен арык,
 
 
Ширин, в восторге, слов не находя
И руки в изумленье разводя,
 
 
Качаньем головы, улыбкой – так
Высказывала радость, что ни шаг…
 
 
Фархад киркой пробил дыру, куда
Вся ручьевая хлынула вода,
 
 
Но, встретив заграждение камней,
Свернул сначала в сторону ручей.
 
 
И, словно мельница стояла там,
Теченьем камни увлекало там.
 
 
Когда же стал арык приютом вод,
Волненье всколыхнуло весь народ.
 
 
Как будто вся толпа сошла с ума,
Такая началась там кутерьма,
 
 
Такая суматоха, клики, рев, —
И тут и там, с обоих берегов.
 
 
Подтягивали пояса певцы, —
Настраивали голоса певцы,
 
 
Так, чтоб напевы их звучали в лад
С водой, которую пустил Фархад.
 
 
Михин-Бану с красавицей своей
Во весь опор помчали двух коней,
 
 
Чтоб, обогнав течение воды,
Ждать в замке появление воды.
 
 
Но даже конь небесный бы не мог
Опередить столь быстрых вод поток.
 
 
И все-таки за всадницами вслед
Пустился весь народ – и юн и сед.
 
 
Фархад, давно оставшийся один,
Пешком понесся догонять Ширин.
 
 
А конь ее, как ни был он горяч,
Как ни летел за ягачом ягач
 
 
(Не говори, что ровным прямиком, —
Летел и через горы ветерком!), —
 
 
Но ветерок, чья ноша серебро, [65]65
  Но ветерок, чья ноша серебро. – Быстроногий конь сравнивается Навои с ветерком, а Ширин – с серебром.


[Закрыть]
Боится сбросить все же серебро, —
 
 
И был в такой тревоге этот конь,
Резвейший, ветроногий этот конь,
 
 
Что вдруг одну из ног вперед занес,
А остальными – в камень будто врос.
 
 
А если бы его погнать тогда, —
Могла с Ширин произойти беда:
 
 
Запутаться ногами мог бы конь,
Свалить ее на камни мог бы конь!..
 
 
Фархад, которого примчала страсть,
Чтоб розе с ветра наземь не упасть,
 
 
Согнулся, как под солнцем небосвод,
Спиной уперся он коню в живот,
 
 
Передние схватил одной рукой,
Две задние ноги схватил другой,
 
 
И так же, как владычицу сердец
Носил тот ветроногий жеребец,
 
 
Так на своих плечах Фархад-Меджнун
Понес обоих, как лихой скакун.
 
 
Он так помчался, что, как черный дым, —
Нет, как сурьма, клубилась пыль за ним.
 
 
Без передышки на себе их мча,
Два или три бежал он ягача —
 
 
И вскоре очутился пред дворцом.
Он обежал дворцовый водоем,
 
 
К айвану подбежал и, стан склоня,
Поставил наземь пери и коня…
 
 
Едва сошла красавица с седла,
Вода в арык дворцовый потекла.
 
 
Прах пред Ширин облобызал Фархад,
Опять ни слова не сказал Фархад,
 
 
И, слезы проливая, он ушел,
Как туча дождевая, он ушел.
 
 
Когда он в горы шел тропой крутой,
Арык уже наполнился водой,
 
 
И до краев был полон водоем —
Так что вода не умещалась в нем;
 
 
Она, подобна райским ручейкам,
Текла вокруг дворца по арычкам,
 
 
В степь изливаясь, продолжала путь,
У горожан в садах кончала путь…
 
 
«Рекою жизни» тот арык с тех пор
Завется у людей армянских гор,
 
 
И «Морем избавленья» – водоем
Народ прозвал на языке своем.
 

* * *

 
Эй, кравчий, море винное открой —
И чашу дай с корабль величиной!
 
 
В арыке винном – воскресенье мне,
А в море винном – избавленье мне!