Текст книги "Поэмы"

Автор книги: Алишер Навои

О том, как Меджнун поднялся на гору Неджд, вспомнил свою Лейли и воспел джейрана

О том, как умерли родители Меджнуна, как Меджнун увидел их смерть во сне и пришел к ним на могилу

О том, как страдала Лейли, узнав о смерти родителей Меджнуна

О том, как осенью погасла свеча жизни Лейли и улетела из клетки тела душа Меджнуна

 
И ветер осени дохнул чуть свет,
И сад в соломенный окрасил цвет.
 
 
Повсюду листья желтые висят,
Как будто заболел желтухой сад.
 
 
И ноги протянули, и легли
Иные листья на одре земли, —
 
 
Был стебель вытянутою ногой!
Да, ждал кончины сад полунагой!
 
 
Увы, осенний ветер был таков:
Он отнял веру в жизнь у лепестков.
 
 
Дрожали все деревья, все сады,
В сараях темных спрятались плоды,
 
 
Под натиском осенних холодов
Лишились ветви листьев и плодов.
 
 
День ото дня глядит печальней сад.
Для пыли стал опочивальней сад!
 
 
Безгрешным он, себя очистив, стал,
Страною звезд он из-за листьев стал!
 
 
Сто тысяч листьев светятся во мгле, —
Сто тысяч звезд на вымокшей земле!
 
 
Звезда – как зеркало, и взор привлек,
Изображая ручку, стебелек.
 
 
Нет отраженья в зеркальном стекле,
Ведь золото мы видим на стебле!
 
 
Как слезы на лице любви чисты,
На красных ветках желтые листы.
 
 
Над купами деревьев воздух мглист,
Письмо о смерти – каждый желтый лист.
 
 
Разбросил ветер листья на воде, —
Взгляни на воду: золото везде!
 
 
О нет, вода блистает лезвием,
А золото – ножнами назовем.
 
 
Чудесен в эту пору виноград.
Плоды червонным золотом горят,
 
 
Как перстни на прекраснейшей руке.
Иль это хна пылает вдалеке?
 
 
Ушли те дни, когда светла роса,
У гиацинта вьются волоса,
 
 
Когда тюльпаны жгучи, как огонь,
И красной краской пачкают ладонь.
 
 
Пришли те дни унылые, когда
Одета белым мрамором вода.
 
 
Упрямый ветер не щадит дерев,
Вздымает к небу свой протяжный рев,
 
 
И соловей, страдая без тепла,
Под собственные прячется крыла.
 
 
Дохнул осенний ветер на весну, —
Лейли к последнему склоняет сну.
 
 
Вступила осень в розовый цветник,
Цветку велела, чтоб к земле приник,
 
 
Сровняла пальму сильную с землей,
Сровняла розу с пыльною землей,
 
 
Шафрана разливая желтизну,
На осень переделала весну.
 
 
Лейли, что садом красоты была,
Что розой райской чистоты цвела, —
 
 
Лейли осенней сделалась порой:
Весна казалась осенью второй.
 
 
Болезни ветер дул в лицо сильней,
Распутались узлы ее кудрей.
 
 
О, волосы арканами зови:
Они арканы для людей любви!
 
 
Царица прелести земной больна, —
Освободила пленников она,
 
 
И нет ограды узникам любви,
Свободе рады узники любви,
 
 
Один лишь пленник хочет жить в тюрьме.
Но этот пленник – не в своем уме:
 
 
Две брови пленник распростер сейчас,
Чтоб радость не вошла в жилище глаз…
 
 
Лежит в слезах царица красоты.
Чтоб светом озариться красоты.
 
 
К царице смерть-прислужница идет,
Румяна на лицо ее кладет.
 
 
Но пот бежит, как слезы по письму, —
Он смыл румяна, индиго, басму.
 
 
И сморщились медовые уста,
Нет, запеклись пунцовые уста,
 
 
От слов закрылись: надобно молчать, —
Там прыщики похожи на печать!
 
 
На подбородке впадинка была, —
Теперь голубка там гнездо свила,
 
 
То есть: голубку ожидает смерть,
Открыла впадину земная твердь.
 
 
И покрывало было ей дано:
Фиалкового цвета полотно.
 
 
То есть: на солнце, что навек зашло,
Фиалковое облако легло…
 
 
Решила: мир земной – уже чужой,
Уже расстаться надобно с душой!
 
 
От всех спешит избавиться она,
И вот лежит красавица одна,
 
 
И только мать она зовет к себе
И говорит ей о своей судьбе:
 
 
«Ты, чья душа моим жильем была!
Не помни мной содеянного зла!
 
 
Как жертву, отклоненную людьми,
Мою больную душу ты прими.
 
 
Я – только огорченье для тебя.
Как вымолю прощенье у тебя?
 
 
О, проживи я много тысяч лет,
И то моей вине прощенья нет!
 
 
Но губит осень все цветы в саду.
Настало время: скоро я уйду…
 
 
Смерть надо мной уже нависла. Нет!
Она пришла! Таиться смысла нет:
 
 
Ты знала все, в душе терзалась ты,
Хотя незнающей казалась ты.
 
 
Теперь, когда я в землю ухожу,
Не плачь о том, что я тебе скажу,
 
 
Не проливай потоки слез в тиши,
Не разбивай своей больной души.
 
 
Тебе тяжел, я знаю, мой совет.
Но выполни, молю, другой завет:
 
 
Пусть эту розу победил недуг, —
Не плачь, когда цветок уйдет на луг,
 
 
И если солнце навсегда зайдет,
Пусть не затмится пылью небосвод.
 
 
Но люди, звери, горы и леса
Поймут твоей печали голоса.
 
 
Пески сухих пустынь, полынь степей
Услышат громкий стон твоих скорбей.
 
 
И тот, кто болен, слаб и одинок,
Кто весь – печаль от головы до ног,
 
 
Чья жизнь сгорела в медленном огне,
В ком вместо жизни память обо мне, —
 
 
Как ветер, гонит он пустынный прах,
Как эхо, обрывается в горах! —
 
 
Когда услышит обо мне слова,
Когда узнает он, что я мертва,
 
 
Тогда расплавится его душа,
С моей душою встретиться спеша.
 
 
Отдаст он душу, обретет покой:
Он оболочку сделает пустой.
 
 
А то – среди живых пойдет ко мне,
Как солнце дней моих, придет ко мне!
 
 
Он, одержим любовью, подойдет,
Как солнце, к изголовью подойдет,
 
 
Печаль забудем, и любимый вновь
Покажет людям, какова любовь!
 
 
С моим он прахом прах смешает свой,
Навек поникнет мертвой головой.
 
 
Моей мольбе не откажите вы;
Почет Меджнуну окажите вы.
 
 
Любви почившей послужите вы,
Его со мною положите вы.
 
 
Мать! Ненависть забудь, поспорь со злом.
Добро и милость сделай ремеслом.
 
 
Меджнуну саван сшей – не согреши!
Из покрывала собственной души.
 
 
Меня в тот саван белый заверни;
Два тела – милость сделай – заверни!
 
 
Все нужное, как сыну, приготовь:
С ним дочь твою соединит любовь.
 
 
Для двух детей стели одну постель,
Клади в одну и ту же колыбель!»
 
 
Закрыв глаза от материнских глаз,
«Меджнун!» произнесла в последний раз,
 
 
Не вспомнила ни разу о Лейли…
И руки смерти на лицо легли,
 
 
И солнце смертная закрыла тень,
И мать увидела свой черный день.
 
 
И сердце неба кровью залилось:
Крик матери пронзил его насквозь.
 
 
И трижды мать вкруг ложа обошла,
Шатер, на смерть похожа, обошла,
 
 
Упала перед изголовьем ниц,
Потом соленой влагою ресниц
 
 
Лицо почившей стала щекотать,
Как будто говоря: «Не время спать,
 
 
Открой глаза, открой, смеясь, уста,
Мне без тебя вселенная пуста!»
 
 
Чтоб дать немного своего тепла,
Под мышку руки дочери брала, —
 
 
Но то, быть может, из объятий сна
Лейли тянула за руки она?
 
 
Откинув кудри от ее чела,
Показывала, как Лейли светла,
 
 
Как будто говоря: «Проходит ночь,
Родился день, пора проснуться, дочь!»
 
 
Поднимутся, быть может, вежды? Нет:
На пробуждение надежды нет!
 
 
И мать, воздев ладони к небесам,
Дав распуститься белым волосам,
 
 
Слезам кровавым вылиться из глаз, —
Ногтями в старое лицо впилась.
 
 
Как разрывает утро ворот свой,
Рассыпав искры света над землей,
 
 
Она, как ворот, грудь разорвала, —
И светом сердца озарилась мгла.
 
 
Взывала мать, рыдая: «Горе мне!»
Стонала мать седая: «Горе мне!
 
 
Мерещится спросонок это мне?
Проснись, мой верблюжонок! Горе мне!
 
 
Открой глаза: дай солнце нам опять,
Чтоб захотелось девушкам гулять,
 
 
Чтоб разбежались по саду цветы.
Все ждут они: пойдешь ли с ними ты?
 
 
Подруг нарядных много собралось!
Дай гиацинты мне своих волос,
 
 
Их локонами землю обовью,
Их запахами землю оболью!
 
 
Сокровищницу сладостной красы —
Твое лицо – украсят две косы:
 
 
Сплету я косы – будут две змеи
Оберегать сокровища твои.
 
 
Окрашу я глаза твои сурьмой,
Окрашу брови я твои басмой:
 
 
Глаза – мечи турецкие – должны
Упрятаться в зеленые ножны.
 
 
Твое лицо я нарумяню вновь:
Прибавлю я своих царапин кровь.
 
 
Я индиго на щеки положу, —
Зрачок дурного глаза поражу.
 
 
Я родинку поставлю на щеке,
Как семечко в петушьем гребешке.
 
 
И покрывала длинные твои
На волосы накину я твои:
 
 
Закрыта будет сторона одна,
Другая будет сторона видна.
 
 
Одену плечи в розовый наряд, —
О нем с восторгом все заговорят.
 
 
Ты с девушками племени пойдешь,
Как искушенье времени, пройдешь,
 
 
Всех освещая, обольщая всех,
Пустынников святых ввергая в грех!
 
 
Иди, – любимого найдешь в саду.
Меджнун вопит и стонет, как в аду,
 
 
В беспамятстве сейчас он упадет,
Но жизнь вернет безумцу твой приход.
 
 
Ты не придешь – он прибежит сюда,
Что я смогу сказать ему тогда?
 
 
Где слово я, в смущении, возьму?
Как буду я смотреть в глаза ему?
 
 
Не повергай в печаль друзей твоих!
Ужель тебе не жаль друзей двоих?
 
 
Ужель тебе не жаль двоих сердец?..»
Так плакала. А за стеной отец
 
 
О землю ударялся головой,
Метался, ворот разрывая свой.
 
 
Был весь народ в печали о Лейли.
Народ кричал и плакал: «Вай, вайли!»
 

* * *

 
Я буду о Меджнуне говорить:
О нем я не могу не говорить!
 
 
Меджнун лежал на кладбище глухом,
Там люди воскресения кругом,
 
 
Среди могил свою печаль влачил,
И был он чист, как жители могил.
 
 
Когда бессильной сделалась Лейли,
Он тоже лег, беспомощный, в пыли.
 
 
Когда любимой овладел недуг,
Любимый жертвой стал жестоких мук.
 
 
То в светлом вымысле, то в ясном сне,
Он был всегда с Лейли наедине.
 
 
О ней одной он слушал голоса:
То сердце чистое, то небеса
 
 
Весть о возлюбленной ему несли.
Когда старуха-смерть пришла к Лейли
 
 
И пери чашу выпила ее, —
Почувствовал безумец: острие
 
 
Безжалостное прокололо грудь,
И задрожало сердце, точно ртуть.
 
 
И голос неба зазвенел в ушах:
«О воинства скорбей великий шах!
 
 
В державе горя – повелитель ты,
Всех любящих сердец правитель ты,
 
 
Они тебе приносят рабства дань.
Не спи, герой страны страданья! Встань!
 
 
Осенний вихрь в твоем саду сейчас!
Подул самум – светильник твой погас!
 
 
Все то, что соловьиное в тебе.
Все то, что голубиное в тебе,
 
 
Все мотыльковое ты собери,
Скорее к поднебесью воспари:
 
 
Подруга путешествия – луна,
Но спутника все время ждет она,
 
 
Ты будешь путешествовать с луной,
Или придется ей уйти одной?»
 
 
Хотя, как паутинка, был он слаб,
И нитка задержать его могла б,
 
 
Но тигром с ложа прянул он, едва
Услышал эти вещие слова!
 
 
Как солнце, как небесная газель,
Он побежал, одну лишь видя цель:
 
 
Он видел дом Лейли в мечтах своих!
Держал он песню на устах своих, —
 
 
Не песнь рыданья, не страданья песнь,
А песнь свиданья, ожиданья песнь.
 
 
Сокровища души держал в руке,
Чтоб разбросать, как деньги, на песке.
 
 
Он прыгал – мнилось: молния зажглась,
Струится ливень радости из глаз.
 
 
Горя любовью, солнцем стал земным.
Бежали звери дикие за ним.
 
 
В груди Меджнуна страха не найти.
Он знал: никто не станет на пути.
 
 
Боялись люди твердости его,
Предсмертной светлой гордости его, —
 
 
Бежали некоторые скорей:
Боялись некоторые зверей…
 
 
И вот Меджнун достиг дверей Лейли.
Вот ждут его стада зверей вдали:
 
 
Стоят спокойно, а народ вокруг
Не чувствует от страха ног и рук…
 
 
Когда, решив покинуть этот свет,
Лейли давала матери завет,
 
 
Тогда влюбленный появился вдруг,
Пришел, как верный друг… Нет, вечный друг!
 
 
Глаза – глаза желанные нашли:
Глаза одно желание прочли.
 
 
Возлюбленная руки подняла,
Возлюбленному душу отдала.
 
 
Возлюбленный склонился, не дыша:
К возлюбленной ушла его душа.
 
 
Попутчика себе Лейли нашла,
Теперь дорога ей не тяжела!..
 
 
И люди без числа входили в дом,
И двух усопших находили в нем,
 
 
Событъю небывалому дивясь:
Нерасторжима двух страдальцев связь!
 
 
Все немотою связаны уста:
Любовь Меджнуна так была чиста,
 
 
Что смерть нашел в любви, как жил в любви,
Две жизни души отдали свои!
 
 
Когда огонь сочувствия погас,
Такие речи начались тотчас:
 
 
«Оборвалась двух слабых жизней нить.
Как будем эти жизни хоронить?»
 
 
Сказали: «Тех, кому возврата нет,
В ком даже примеси разврата нет,
 
 
Двух чистых, чья благословенна кровь,
Кому жестокосердая любовь
 
 
Ни разу в жизни счастья не дала,
Чья смерть ужасна так и так светла,
 
 
Кто, не вкусив любви в земном краю,
Нашли сближенье вечное в раю,
 
 
Двух разлученных, Кайса и Лейли,
Соединим во глубине земли,
 
 
Дадим навек соединиться им,
Будь саваном одна гробница им!»
 
 
Решили: справедлив такой совет,
Розоволикой вспомнили завет,
 
 
И, поступив, как требует обряд,
Как поступать обычаи велят,
 
 
В одних носилках понесли двоих,
С невестой рядом возлежал жених.
 
 
Два тела вместе в саван облеклись,
В едином теле две души слились,
 
 
Две грани здесь кристаллины одной,
Две косточки миндалины одной.
 
 
О нет, не косточки! – одно зерно:
Из двух долей оно сотворено.
 
 
Не двойственное видим существо,
Единства здесь мы видим торжество.
 
 
Два тела, как зерно, слились в одно:
Не в саване, а в кожуре зерно!..
 
 
Украсили Меджнуна и Лейли,
На головах носилки понесли.
 
 
Душа, соединенная с душой,
Они покрыты шелком и парчой.
 
 
И вот в табут возлюбленных кладут,
И в землю опускается табут.
 
 
Два путника нашли приют в земле:
Луна и солнце спрятались во мгле.
 
 
Наполнил души всех влюбленных страх:
И солнце и луна зарылись в прах,
 
 
Свечу надежды погасил самум.
Настало время для печальных дум,
 
 
Нет больше над влюбленными царя,
Луна зашла и не взошла заря!
 
 
И дважды в день на кладбище текли
Все родичи и весь народ Лейли,
 
 
Над камнем плакали отец и мать,
И страшно было стонам их внимать.
 
 
Недолго плакали: в тепле земли
Они отдохновение нашли…
 
 
О ты, кто стал виною наших слез!
Рыдай: две жизни прахом ты занес!
 
 
Когда ушли две жизни в мир теней,
Уйду и я с возлюбленной своей!
 

СЕМЬ ПЛАНЕТ

Перевод С. Липкина

После характерных для поэзии восточного средневековья обращений к аллаху и к его пророку, автор пишет похвалу слову, которое «до всего сотворено», говорит о преимуществе стихов перед прозой, высоко оценивает своих великих предшественников – Низами, написавшего «Семь красавиц», и Эмира Хосрова, создателя «Восьми райских садов». В то же время Навои критикует их: «Явили ткань прошедшего они, но ткали опрометчиво они». Поэт рассказывает о том, что увидел во сне семь разноцветных двор-цов, и их властители, цари семи частей земли, поведали ему семь чудесных повестей, которые поэт и пересказал в своей поэме, ибо «сердце жаждет света и добра и песни, спетой голосом пера». Перед тем, как приступить к сказанию о шахе Бахраме и о красавице Диларам, Навои в «нескольких вступительных словах» кратко излагает летопись царствования Бахрама Гура

 
Тот мудрый, кто составил временник
Иранских полководцев и владык,
 
 
Дал место и Бахрамовым делам, —
Стал украшением письмен Бахрам.
 
 
Когда Бахрама, – так писал мудрец, —
С небесной славою связал творец,
 
 
Признали власть его державных дум
Хакан и кесарь, весь Китай и Рум, —
 
 
Все страны обитаемой земли
Ему свою покорность принесли.
 
 
Его предел – от Рыбы до Луны.
Он всем владел от Рыбы до Луны. [95]95
  Он всем владел от Рыбы до Луны.– По средневековым космогоническим представлениям, земля покоится на огромной рыбе, луна же – обитательница небесной сферы. Выражение «от Рыбы до Луны» означает – повсеместно.


[Закрыть]
 
 
Царем царей Бахрама нарекли,
Царем царей семи частей земли.
 
 
Всем дерзновенным робость он внушил,
Всех венценосцев данью обложил.
 
 
Такой завел порядок искони:
Будь это раджа иль хакан, – они,
 
 
Собрав налоги у себя в стране,
Их не держали у себя в казне, —
 
 
Несли всю дань к Бахрамовым стопам,
За ней гонцов не посылал Бахрам.
 
 
Так все цари, сполна и каждый год,
Бахраму отправляли свой доход,
 
 
А также и добычу рук людских
Из недр земных или пучин морских.
 
 
Все редкости, все ценности земли
Со всех сторон в его казну текли.
 
 
Велик ли, мал, но целиком налог
Исправно в шахский поступал чертог.
 
 
А шах, к игре и пению влеком,
Веселью отдавался целиком.
 
 
Любил он страстно музыку, игру,
Звенели песни на его пиру.
 
 
Не ведал он тоске своей границ,
Не видя музыкантов и певиц.
 
 
Повсюду он возил их за собой,
Без них терял он волю и покой.
 
 
Всевластный, музыки признал он власть.
Охота – вот его вторая страсть.
 
 
Но даже на охоте удалой,
Пронзая жертву меткою стрелой,
 
 
Вдруг останавливался, не дыша:
Алкала светлой музыки душа…
 
 
Он промаха не знал, стреляя дичь,
Кровь проливая, издавал он клич.
 
 
Среди лихих охотничьих забав
Он пил всегда вино, чей цвет кровав.
 
 
Нередко он, охотясь, открывал
Красивую поляну, и привал
 
 
Он объявлял; слетались сотни слуг;
Хмельная чаша обходила круг;
 
 
Звенел ребаб, то плача, то смеясь;
Шипел кебаб, на вертеле дымясь…
 
 
Однажды он, охотясь так, набрел
На холм; вокруг пестрел цветами дол
 
 
Не охватить его, не оглянуть…
Вливался воздух животворный в грудь.
 
 
Расположился на холме Бахрам,
Стал пировать. И песня к небесам
 
 
Свободно, ясно, радостно взвилась,
Она согласно, сладостно лилась.
 
 
Певцу внимая, пил Бахрам вино,
А сердце было ввысь устремлено.
 
 
Хмель в голове, а музыка в ушах
Так весело звенели; видел шах,
 
 
Что он могуч, и славен, и велик,
Для слабых – упования родник.
 
 
В душе рождалась мысль: «Я сотворен
Для блага всех земель и всех племен,
 
 
И в благодарность за любовь творца
Я должен бедных утешать сердца.
 
 
Я буду милосерден, справедлив,
Добро и правосудье утвердив».
 
 
Казалось, озирает он простор,
Нет, в самого себя он бросил взор!
 
 
Тут путника в степи заметил шах:
Он приближался, ускоряя шаг.
 
 
Бахрам подумал: «Кто это идет?
Внушает жалость бедный пешеход!»
 
 
Душа склонилась к незнакомцу вдруг,
И приказал он одному из слуг:
 
 
«Сядь на коня, а на другом коне
Ты чужестранца привези ко мне».
 
 
Гонец к Бахраму странника привез,
И незнакомцу задал шах вопрос.
 
 
А тот сошел с коня, чтоб наземь лечь,
И, прах поцеловав, повел он речь.
 
 
Он в жемчуга свои слова облек,
Всех изумил его отменный слог,
 
 
Бахрама так восславил чародей,
Что в восхищение привел людей,
 
 
Не только в восхищение – в восторг,
Из их груди он похвалу исторг:
 
 
«Не подобает страннику стоять,
Он должен подле шаха восседать!»
 
 
И вот вино пришельцу подают
И предлагают сто различных блюд;
 
 
Когда поел он вдоволь и попил,
В беседу с чужестранцем шах вступил.
 
 
Поправился Бахраму разговор.
Был собеседник тонок и остер,
 
 
На все вопросы находил ответ…
Подумал шах: «Он обошел весь свет,
 
 
Он сведущ в жизни, он знаток наук!»
Сказал Бахрам: «О мой чудесный друг,
 
 
Отрадно мне беседовать с тобой!
Но всей вселенной ты прошел стопой;
 
 
Твои движенья быстры; твой язык
Вкус ясности и плавности постиг;
 
 
Ты земли дальних пересек держав,
Пустынь и городов; скажи, я прав?
 
 
Из слов твоих сужденье извлеку:
Ты много видел на своем веку.
 
 
Диковинки встречал ты на пути, —
Нас в тайну приключений посвяти.
 
 
Встречался с чудесами ты порой, —
Хотя б одно из них ты нам открой!»
 
 
Воскликнул путник: «Добрый господин!
В степи я путешествую один.
 
 
Язык мой беден, дар мой слишком слаб,
Не произнес бы слова я, когда б
 
 
Тебя в степи не встретил я сейчас.
Я знаю удивительный рассказ.
 
 
Живу я, тайну от людей храня:
Так это чудо потрясло меня!
 
 
Свой путь я начал далеко отсель,
И шах Бахрам – моих скитаний цель.
 
 
Он царь царей, он шахов гордый шах,
А небо – у его порога прах.
 
 
Когда к его чертогу я приду,
Когда к его порогу припаду,
 
 
Лицо и очи к праху приложу
И цель прихода шаху изложу,
 
 
Ему открою чудо в тот же миг.
Бахрама я покуда не достиг,
 
 
А ты уже вопрос мне задаешь,
Невольно на моем пути встаешь.
 
 
Как быть! Сказать? Нарушу я обет.
Но и молчать не смею я в ответ!
 
 
Радушием тебе обязан я.
Смотри же, господин, как связан я!
 
 
В тебе я вижу гордые черты;
Твой сан высок; являешь облик ты,
 
 
Который свойственен одним царям.
Мне кажется: пусть ты – не шах Бахрам,
 
 
Царем ты предо мною предстаешь,
Мне кажется: ты на него похож,
 
 
Хотя невероятно сходство с ним:
Бахрам ни с кем на свете не сравним!
 
 
Сюда пришел я из чужих сторон.
Твоим великодушьем я пленен.
 
 
Но все же у меня другая цель:
С Бахрамом говорить – благая цель.
 
 
Ты лаской сердце мне развеселил,
Но две заботы в сердце поселил:
 
 
Смолчу – беда и расскажу – беда…
Как на тебя смотреть мне без стыда?»
 
 
Тогда расцвел властитель, как цветник.
Светильником он сделал свой язык:
 
 
«О ты, кто странником в пустыне стал!
Знай: ищущий – нашедшим ныне стал.
 
 
Ты сам не ведаешь, что в этот миг,
Искатель, ты искомого достиг.
 
 
Не жаждай, друг мой, около реки,
Не страждай, друг мой, счастью вопреки!
 
 
К Бахраму ты спешил степной тропой?
Начни рассказ: Бахрам перед тобой!»
 
 
Тут странник, небеса благодаря,
Целуя землю, пал к ногам царя:
 
 
Узрел он цель, хоть много перенес!
Он благопожеланье произнес,
 
 
Учтиво сел и начал: «Мудрый шах!
О разных ты спросил меня вещах.
 
 
Вот первая: кто я? Мой шах, внемли.
Зовусь я среди жителей земли —
 
 
Мани; художник – звание мое,
Известно рисование мое».
 
 
Восторг Бахрама взвился до небес,
Как будто был он мертвым и воскрес:
 
 
Бахрам давно художника искал!
Он крепко обнял гостя, приласкал,
 
 
Остались все придворные в тени:
Увидел шах великого Мани!
 
 
Однако вскоре благосклонный шах
Ему напомнил о других словах.
 
 
Рассказчик молвил: «Слушай мой ответ.
Скитаясь, обошел я семь планет,
 
 
Под сводами блуждал я всех небес,
И очевидцем был я всех чудес.
 
 
Затмило все в моих глазах одно:
В Китае обретается оно.
 
 
Там с неким повстречался я купцом.
Не ошибемся, коль его сочтем
 
 
Богаче многих шахов и царей.
Сокровищами копей и морей
 
 
Владеет он: у этого купца
Товарам нет ни края, ни конца.
 
 
Число их даже передать нельзя,
А денег столько, что сказать нельзя,
 
 
Ему туманов никогда не счесть:
Одних наличных сотня тысяч есть!
 
 
Хотя богаче прочих он купцов,
Хотя забыл число своих ларцов,
 
 
Хотя не знает счета сундукам,
Рубинам, серебру и жемчугам, —
 
 
Владеет он жемчужиной одной.
Жемчужиной? Зови ее луной,
 
 
Любовникам сияющей с небес,
Игрушкой, дивом, чудом из чудес!
 
 
Волшебница в Китае рождена,
Любовью к ней страдает вся страна.
 
 
Красы подобной не было вовек:
С тех пор, как существует человек!
 
 
Кто взглянет на нее, тот будет рад
Отдать ей душу за единый взгляд.
 
 
Когда же в руки чанг она возьмет,
От счастья только мертвый не умрет.
 
 
Когда же струны чанга зазвенят
И стройным, животворным звукам в лад
 
 
Протяжно запоет она сама, —
Вселенную сведет она с ума!
 
 
Когда б я прожил тысячу веков,
Когда б я знал сто тысяч языков,
 
 
Я не сумел бы рассказать о той,
Чей голос нежный спорит с красотой!
 
 
Хозяин украшает красоту,
Богато наряжает красоту.
 
 
Он ей носилки для прогулок дал,
На них пошли алоэ и сандал,
 
 
Пленителен красавицы покров —
Крученый шелк изысканных цветов,
 
 
Он жемчугом искусно окаймлен.
Доносится до нас певучий звон:
 
 
То чанг звенит, и легче ветерка
Бежит по струнам тонкая рука.
 
 
Красавица играет, как Зухра,
Сияя, как рассветная пора.
 
 
Она игрой приводит всех в восторг.
Купец хотел продать ее, но торг
 
 
Не состоялся до сих пор. Смотри:
Зухра – одна, а сколько Муштари!
 
 
Все богачи, юнцы и старики,
Опустошив мешки и сундуки,
 
 
Отвесили купцу свое добро,
Но золото, рубины, серебро
 
 
Отверг хозяин и сказал: «Казна
Всего Китая – вот ее цена!»
 
 
Неутолимой страстью обуян,
Уже хотел ее купить хакан,
 
 
Весь годовой доход купцу отдать.
Узнав об этом, возроптала знать,
 
 
Советники сказали: «Светоч наш!
Когда казну ты за нее отдашь,
 
 
Не сможешь больше денег ты собрать,
Тебя покинув, разбежится рать.
 
 
Ты должен дань обычную внести
Или восстать: иного нет пути.
 
 
Но, потеряв и войско и казну,
Как против шаха ты начнешь войну?
 
 
Страсть утолишь ты, царство погубя.
О, пожалей державу и себя!»
 
 
Хакана мудрый охладил совет,
А у других влюбленных – денег нет.
 
 
Хотя страдают тысячи сердец,
С продажей не торопится купец.
 
 
Но я, желая стать твоим слугой,
Подарок приготовил дорогой,
 
 
Когда решил отправиться к тебе,
Быть может, он понравится тебе.
 
 
В живой воде я краску растворил
И образ дивной пери сотворил,
 
 
Хотя рисунок – не она сама,
Подобие найдешь в чертах письма:
 
 
Посильную красе принес я дань…»
Сказав, он вынул шелковую ткань.
 
 
Шуршала ткань, упруга и нежна, —
На ней певица изображена!
 
 
Художник жизнь в китайский шелк вдохнул,
Ресницами с картины пыль смахнул,
 
 
Расправив складки, разложил он шелк…
Бахрам взглянул, и вскрикнул, и замолк.
 
 
Казалось, разум у него погас!
До вечера не отрывал он глаз
 
 
От шелка, в думы погружен свои.
Казалось, он исчез в небытии.
 
 
До вечера ни с кем не говорил,
Он образ пери в сердце затаил,
 
 
Запали в душу дивные глаза,
Сжигали душу пламя и гроза.
 
 
Мани, почуяв боль его души,
Сказал: «Опомнись, шах, и поспеши,
 
 
Не упускай красавицу из рук,
Не то смертельным будет твой недуг!»
 
 
«Увы! – Бахрам воскликнул, – я в огне!
В целебном счастье жизни – горе мне.
 
 
Я обезумел: ты меня сразил,
Когда ее глаза изобразил.
 
 
Художник, сделал ты меня больным,
Как врач, недугом ты займись моим.
 
 
Скажи скорей, подай благой совет:
Что делать мне?» – Мани сказал в ответ:
 
 
«Ее цена – китайская казна.
Когда тебе краса ее нужна,
 
 
Когда из-за любви ты изнемог,
Да будет жертвой годовой налог!
 
 
Дирхемы – наилучшие врачи.
Всю дань Китая за нее вручи,
 
 
От денег в полной мере откажись
Иль от китайской пери откажись!»
 
 
«За близость с ней, – сказал ему Бахрам, —
Не только дань хакана я отдам,
 
 
А подати со всех моих держав
Отдам я, ничего не удержав,
 
 
И цену эту низкою сочту,
Когда осуществлю свою мечту!»
 
 
Воскликнув так, письмо составил он,
Немедленно в Китай отправил он
 
 
Сто мудрецов, ревнителей святынь,
А с ними – верных евнухов, рабынь,
 
 
Чтоб оказать красавице почет,
Чтоб на пути не ведала забот.
 
 
Хакану приказал он в точный срок
Купцу вручить весь годовой налог,
 
 
А людям он сказал: «Наказ таков:
Луну освободите от оков».
 
 
Стремясь исполнить шахский сей наказ,
Послы в Китай отправились тотчас,
 
 
С измученной душой остался шах,
Художник – рядом, а портрет – в руках.