Текст книги "Поэмы"

Автор книги: Алишер Навои

О том, как отец Лейли, поняв, что его ждет поражение, решает убить свою дочь, и тогда Меджнун, который увидел во сне это злодейское намерение, просит Науфаля прекратить войну

 
Кто слóва своего копье метнул,
Калама так поводья повернул:
 
 
Тогда как жаждет Науфаль войны,
Его противники устрашены.
 
 
Отца Лейли отчаянье берет:
Он медленным увидел свой народ.
 
 
Решил: дождемся бед, а не побед, —
И воинов собрал он на совет,
 
 
И долго люди спорили о том,
Как прекратить войну, каким путем?
 
 
Но споры прекратил отец Лейли:
«Дни испытания теперь пришли!
 
 
Что будет, если недруг победит
И наше войско в бегство обратит,
 
 
И Науфаль, всесильный, как эмир,
Мою Лейли – мой светоч, мой кумир —
 
 
Захватит в плен? Скорбей тогда не счесть,
Погибнет наша слава, наша честь!
 
 
Нам умереть придется со стыда
Иль родину покинуть навсегда!
 
 
Я гак решил предотвратить беду:
Лейли я на рассвете приведу.
 
 
Иглой стрелы одежду ей сошью,
Нужна ей хна? Я кровь ее пролью,
 
 
На землю пальму тела повалю
И в землю ствол зарыть я повелю.
 
 
Хотя она свеча моих очей,
Цветущий сад она души моей,
 
 
Она – мне дочь, и потому хочу,
Чтоб ветер смерти погасил свечу,
 
 
Чтоб осень разорила этот сад,
Но только чтобы враг не знал услад!
 
 
Пусть уничтожу юную красу, —
Зато свою и вашу честь спасу!»
 
 
И воинов обрадовал глава,
Одобрили они его слова.
 
 
Но Науфаля рать была сильней:
Удача гордо реяла над ней.
 

* * *

 
Меджнуна жизнь похожа на туман,
То счастлив он, то горем обуян.
 
 
Как вспомнит о Лейли, о встрече с ней, —
Его чело становится ясней.
 
 
Поймет, чтó племени ее грозит, —
Смертельная тоска его пронзит.
 
 
Сочувствует другим тот, кто влюблен:
Великодушье – вот любви закон!
 
 
Он горем был подавлен, угнетен,
А счастье на глаза нагнало сон.
 
 
Он дивный образ увидал во сне.
Нет, девушку, подобную весне!
 
 
Не девушку, а кипарис! О нет:
Для солнца – страшной ревности предмет.
 
 
И меркнет луч луны в ее луче!
От головы до ног в шелку, в парче,
 
 
Касалась легкою стопой земли.
Меджнун узнал ее, свою Лейли!
 
 
Остановилась на пороге вдруг,
Поцеловала Кайса в ноги вдруг,
 
 
Склонилася, чтобы его поднять,
И сделала, чтобы его обнять,
 
 
Для шеи ожерелие из рук.
Сказала: «Верный друг! Нет, вечный друг!
 
 
Решил отец, а с ним и весь народ,
Убить меня, когда заря взойдет,
 
 
Чтоб солнце жизни скрылось за горой,
Чтоб стала кровь вечернею зарей,
 
 
Чтоб стала кровь вечернею зарей,
Чтоб я нашла жилище под землей.
 
 
Мой друг! Судьбу мою благослови!
Я раствориться жаждала в любви,
 
 
Искала я в любви небытия,
И вот исполнилась мечта моя!
 
 
Чего хотела, для чего жила,
К чему стремилась я – к тому пришла.
 
 
Пришла к своей любви, к твоей любви.
Прощай. Умру я завтра. Ты – живи».
 
 
Из глаз прекрасных слезы потекли,
И спящего покинула Лейли.
 
 
Издал безумец исступленный стон,
И сразу всех людей оставил сон.
 
 
Стонал он и рыдал в печали там,
А воины впотьмах кричали там:
 
 
«Что это значит? Нет ли здесь врага?»
Но к Науфалю быстро, как слуга,
 
 
Меджнун помчался, горестью гоним,
Поцеловал он землю перед ним,
 
 
Заговорил, – а страх застыл в глазах:
«О повергающий врага во прах!
 
 
Прошу тебя, – вложи свой меч в ножны.
Прошу тебя, – не продолжай войны.
 
 
Ведя войну, воюешь ты со мной,
В меня теперь вонзаешь меч стальной!
 
 
Лук ненависти вырони из рук:
Ты на меня направил этот лук!»
 
 
Был озадачен Науфаль весьма.
Подумал: Кайс опять сошел с ума?
 
 
Расспрашивать страдальца начал он,
И рассказал Меджнун свой вещий сон.
 
 
И выслушал страдальца Науфаль,
И погрузился в долгую печаль.
 
 
И понял он: правдив Меджнун во всем,
Он просветлен правдивым, вещим сном.
 
 
Меджнун – прозрачный ключ с прозрачным дном,
Он зеркало: мир отразился в нем.
 
 
Но, всматриваясь в эту чистоту,
Увидим только правды красоту!..
 
 
Когда пришла аравитянка-ночь,
Семью младенцев-звезд отбросив прочь,
 
 
Когда расставил юрты звезд, как встарь,
На синем поле тюрков государь, —
 
 
О сне Меджнуна, молнии быстрей,
Распространилась весть среди людей.
 
 
Одобрил весь народ его слова:
«Уйдем назад, пока Лейли жива!»
 
 
И с войском удалился Науфаль,
А Кайс помчал коня в степную даль…
 
 
О голос неба, ты меня призвал,
Достоин ты бесчисленных похвал:
 
 
Рабу – счастливую мне долю дал!
О, лучше бы, прогнав, мне волю дал…
 

О том, как Меджнун покинул Науфаля, удалился в степь, встретил Зейда и тот, сочувствуя горю Меджнуна, отправился к стоянке племени Лейли

 
Кто разукрасил чистую тетрадь, —
Слова такие пожелал избрать:
 
 
Гадали соплеменники Лейли:
«Зачем бойцы противника ушли?
 
 
О, что же тут содеял Науфаль?
Не хитрость ли затеял Науфаль?
 
 
Так близок он к победе был уже!..»
Решили: надо быть настороже,
 
 
В другой степи разбить решили стан,
Сказав: «Уходит в Мекку караван…»
 
 
Меджнун, держа за повод скакуна,
В степи с утра скитался до темна,
 
 
И путника нежданно встретил он.
Клеймо скорбей на нем заметил он.
 
 
И, горем незнакомца огорчен,
Спросил Меджнун, о чем тоскует он?
 
 
И молвил тот: «О господин! Твой раб —
Несчастнейший, презреннейший араб.
 
 
В такую впал я страшную нужду,
Что нищенскую жизнь в степи веду,
 
 
У всех я подаяния прошу,
Дневного пропитания прошу.
 
 
Мое пристанище – народ Лейли,
Мне служит ложем пыль его земли.
 
 
Голодной я обременен семьей.
Зовусь я Зейдом, жалок жребий мой.
 
 
Когда Меджнуну преданным слугой
Стал Науфаль, чтоб кровь пролить рекой,
 
 
Когда на стан Лейли повел он рать, К
огда, войну прервав, ушел он вспять, —
 
 
Решил народ Лейли, что здесь – обман,
Что Науфаль поймает всех в капкан,
 
 
Что рано веселиться и плясать,
Что возвратится Науфаль опять,
 
 
Что здесь опасно ночевать сейчас,
Что надо перекочевать сейчас!
 
 
И вот над миром пролита смола,
Легла густая мгла, ночная мгла, —
 
 
И я заснул. Проснулся – стан исчез,
И только пыль восходит до небес!
 
 
И я пошел, чтоб к племени примкнуть,
Но мне внезапно преградили путь
 
 
Два всадника: они, в тряпье худом,
Сидели на верблюдице верхом.
 
 
У Науфаля бранный гнев затих, —
Он отпустил всех воинов своих,
 
 
И эти тоже ехали домой…
И вот они мешок забрали мой, —
 
 
Хранился промысел мой нищий там:
Немного было черствой пищи там
 
 
И два дирхема, и один дирхем
Зашит… И воры завладели всем!
 
 
Упал я под ударами бича,
А воры надо мной стоят, крича:
 
 
«Где спрятал ты свое добро, скажи!
Вернись назад и место покажи!»
 
 
И долго так тиранили меня,
Измучили, изранили меня,
 
 
И вот разбойники умчались вскачь,
И в том узрев удачу из удач,
 
 
Поспешно я пошел степной тропой,
Столкнулся неожиданно с тобой.
 
 
Но если ты такой же вор и тать,
Как эти всадники, – то должен знать:
 
 
Пуст мой карман, и все мое добро —
Моей души правдивой серебро!»
 
 
Меджнун заплакал, выслушав рассказ.
Сказал: «О друг мой! Ранен ты сейчас,
 
 
Ты нищ, и по душе пример твой мне,
Отрадно за тебя стать жертвой мне!
 
 
Когда от Науфалевых людей
Ты пострадал или другой злодей —
 
 
Меджнун – виновник всех твоих обид,
Так знай: Меджнун перед тобой стоит!
 
 
Ты нищий, ты валяешься в грязи?
Возьми же меч, Меджнуна порази
 
 
И надвое Меджнуна рассеки,
И разруби ты сердце на куски!
 
 
Пугает злодеяние тебя?
Но я прощу заранее тебя!..
 
 
Ты деньги потерял из-за меня?
Возьми в замену моего коня!
 
 
Ограблен ты бесчестными людьми?
Взамен своих вещей мои возьми!»
 
 
Меджнун своим добром не дорожил.
Одежды снял, пред Зейдом их сложил,
 
 
Подвел к нему лихого скакуна
И все доспехи подарил сполна,
 
 
И ноги он поцеловал ему
И молвил: «Смерть я за тебя приму!
 
 
Когда от горестей своих вдали,
Ты вновь достигнешь племени Лейли, —
 
 
Как я скажу, где я найду слова:
Привет, мол, передай Лейли сперва,
 
 
Такая-то, мол, и такая весть…
О, на какой язык мне перевесть
 
 
Мою печаль и боль! Здесь нужен крик,
Другой, не человеческий язык!
 
 
Судьбою равен ты моей судьбе,
С мольбою обращаюсь я к тебе:
 
 
За племенем Лейли иди всегда,
Куда пойдет Лейли, пойди туда,
 
 
Ляг на пороге у ее дверей,
Не поднимая головы своей,
 
 
И прахом стань перед ее дверьми,
И душу раздели между людьми!
 
 
А если жаль тебе души своей, —
Мою возьми, вынь сердце поскорей,
 
 
И душу растопчи пред нею сам,
И сердце брось на растерзанье псам!»
 
 
От этих слов, от этих горьких дум
Расстроенный пришел в расстройство ум,
 
 
И Зейда эти речи потрясли.
Меджнуну поклонившись до земли,
 
 
Сказал: «Избранник дней, ты – светлолик!
Как знаменье Корана, ты велик!
 
 
В ночи разлуки, в этой мгле сырой,
Лейли сияет утренней зарей!
 
 
Она заря твоей надежды. Нет,
То – солнца вечного нетленный свет!
 
 
Так от любви к тебе она слаба,
Что сказкой сделалась ее судьба.
 
 
Лишь о тебе твердят ее уста,
В ее душе – лишь о тебе мечта.
 
 
Я о тебе доставлю повесть ей, —
Душою станет эта новость ей!
 
 
И счастье госпожи в отраду мне, —
Она двойную даст награду мне.
 
 
Прикажешь – передам Лейли привет,
Прикажешь – принесу тебе ответ,
 
 
Отныне и во сне, и наяву
Желаньем двух влюбленных я живу!»
 
 
Сказал Меджнун, надеясь и томясь:
«Для ран моих твое дыханье – мазь!
 
 
О друг моей души, товарищ мой!
Я разлучен с Лейли, и я немой.
 
 
Ты просишь слов? Не знает слов язык,
Из-за Лейли я говорить отвык.
 
 
Ступай. Одежды верности надень,
Да будет бог с тобою каждый день».
 
 
И Зейд на скакуна вскочил тогда
И скрылся, как летящая звезда.
 
 
Помчался к племени Лейли скакун,
И в ту же сторону пошел Меджнун.
Не шел он, – сами ноги привели
К стоянке прежней племени Лейли…
 
 
О ветер из жилья любви! Спеши,
Неси благоухание души!
 
 
Я задохнусь, паду я на ветру!
Нет вести о любимой? Я умру!
 

О том, как Меджнун пришел на старое становище Лейли, как встретил ее собаку, страдавшую чесоткой, как беседовал с людьми из племени и как с вестью от Лейли прибыл Зейд

 
Кто на площадке слов бывал горяч,
В човган играя, так подбросил мяч:
 
 
Был жаркий полдень, – гибель для земли.
На мир бросал он пламя, как Лейли.
 
 
В степях Аравии настал таммуз,
И землю зной давил, как тяжкий груз.
 
 
Горячий ветер, как Меджнун гоним,
Всех обжигал дыханием своим.
 
 
Меджнун бежал и ноги поднимал,
Как от жаровни, ноги отнимал:
 
 
Песок июньским солнцем накален!
От зноя пострадал и небосклон,
 
 
И звезды, устрашенные жарой,
Искали тени где-то под землей,
 
 
Переменилось неба естество,
Как видно, лихорадило его!
 
 
Весь мир жара ужасная сожгла,
И стала пеплом каждая скала,
 
 
А камни драгоценные в скале
Подобны углям, тлеющим в золе.
 
 
Река в себя струю жары вберет,
И начинается водоворот!
 
 
Захочет утка сунуться в поток, —
Ее обварит этот кипяток,
 
 
Но чтобы ноги в воду окунуть,
Спешит их перепонкой обтянуть.
 
 
Колосья хлеба лопнули везде,
С горохом схожи на сковороде.
 
 
И небу желтый блеск жара дала,
И землю раскалила добела.
 
 
И вот уже к сковороде земли
Фазан и куропатка подошли,
 
 
Они клюют готовое пшено:
Ай, хорошо изжарено оно!
 
 
Паук в полыни скрылся от жары:
Он в паутине скрылся от жары.
 
 
Бежит собака, высунув язык:
То – летний месяц молодой возник!
 
 
Червяк – он плавится в таком аду —
Спешит укрыться в наливном плоду.
 
 
Так солнце убивает все плоды,
А прежде нежило на все лады!
 
 
В степи лежало озеро, дремля, —
Всю воду залпом выпила земля,
 
 
От горя треснуло сухое дно:
Тоскует по своей воде оно…
 
 
В подобный день Меджнун достиг земли,
Где прежде жил народ его Лейли.
 
 
Меджнун следы стоянки обошел,
Становища останки обошел,
 
 
Там, где следы жилья заметить мог,
Он подметал ресницами порог.
 
 
Случайно поднял он безумный взор, —
Увидел он возлюбленной шатер.
 
 
Упал Меджнун, от боли сжался весь:
Вот здесь она жила, дышала здесь,
 
 
Вот этот прах… то был порог ее!
Вот эта пыль касалась ног ее!
 
 
Меджнун еще сильнее занемог,
Любви еще свежее стал ожог,
 
 
К любимой сердце бедное рвалось.
Он запах чувствовал ее волос,
 
 
Припав к земле, вбирал он грудью всей
Дыхание возлюбленной своей.
 
 
Ресницами густыми жалкий прах
Он подметал и пыль скрывал в глазах,—
 
 
Как бы легла на стекла эта пыль,
От слез его размокла эта пыль,
 
 
И стала глиной вязкою она,
И сделалась замазкою она:
 
 
Окно замазать нужно навсегда,
Чтоб в дом любимой не вошла беда!
 
 
И на мгновенье лег безумец в печь,
Чтобы своим огнем ее зажечь,
 
 
Золой глаза намазал, как сурьмой,
И, как сурьма, глаза оделись тьмой.
 
 
Потом конюшню старую нашел,
Он к стойлам опустевшим подошел, —
 
 
И сразу пожелтел он, как саман!
И снял он с крыши несколько семян,
 
 
Посеял в сердце семена любви.
И раны он перевязал свои,
 
 
Из крыши вырвав войлока кусок…
Его вниманье жалкий пес привлек.
 
 
Был в язвах, лишаях паршивый пес,
Краснела кожа, вся сплошной расчес,
 
 
Из носа, изо рта текла вода,
И в жилах крови не было следа;
 
 
Был от сустава отделен сустав,
Валялось мясо, от костей отпав.
 
 
Песчинка, волос, что к нему прилип, —
Считаться ношей для него могли б.
 
 
Не в силах был ходить, не в силах встать,
Не мог поднять хвоста пустую кладь.
 
 
Он запахом гниения пропах;
Не закрывались губы на зубах, —
 
 
Он зубы скалил, будто над собой
Смеялся, над несчастною судьбой;
 
 
Глаза низверг он в ямы: спрятал взор,
Как бы стыдясь взглянуть на свой позор!
 
 
Все тело гнойной влагой налито,
Вся кожа превратилась в решето,
 
 
И черви жадные вползли в нее:
Находят в ранах пищу и жилье.
 
 
И, с пластырем и мазью незнаком,
Облизывал он раны языком,
 
 
Облизывал их с яростью такой,
С какой когда-то лаял день-деньской!
 
 
Кишело столько мух в отверстьях ран,
Что мнилось: пятнами покрыт тюльпан.
 
 
От мух немало вытерпел он мук,
И вороны над ним чертили круг…
 
 
И, возмущен жестокостью такой,
Глядел на пса Меджнун, глядел с тоской,
 
 
Умилосердить он хотел червей,
Умилостивить птиц мольбой своей:
 
 
«О вороны! Ваш вид благословен!
Мне будьте, вороны, венка взамен!
 
 
Вся в ранах голова моя сейчас, —
Гнездо готово каждому из вас!
 
 
Пробито сердце вздохами насквозь,
И дыр немало бы для вас нашлось!
 
 
Разрушен я неправдой, горем, злом,
О, сделайте развалину жильем!
 
 
Вонзитесь в тело, выклюньте глаза, —
Не трогайте глаза и тело пса!
 
 
Вам нужен только тощий пес больной?
Я пес больной. Насытьтесь, птицы, мной!»
 
 
Но понял он, что речь его слаба,
Бессильны довод, просьба и мольба,
 
 
И крикнул он, и птицы скрылись прочь…
Меджнун спешил животному помочь,
 
 
Страдающего пса поцеловал,
Потом свою рубаху разорвал,
 
 
На ранах вытер кровь умело он,
Повязки наложил на тело он,
 
 
И в тень больного пса он перенес,
Взрастив на нем цветы кровавых слез:
 
 
«О ты, кто был на благо всех племен
Из верности и дружбы сотворен!
 
 
Ты умираешь, горе – твой удел,
Каким великим сердцем ты владел!
 
 
Как мышь летучая, не знал ты сна,
И голова была всегда ясна,
 
 
О верный страж! Так чуток был твой слух,
Что сотни прочих сторожей и слуг,
 
 
Храня жилье, могли спокойно спать,
Курильщиками опиума стать!
 
 
Насторожился волк, тебя страшась:
Огни зажег в глазах в полночный час!
 
 
И леопард, придя издалека,
Едва заметив два твоих клыка,
 
 
От огорченья, бедный, занемог,
Пятнистым стал от головы до ног!
 
 
И полосы на шкурах тигров злых, —
Следы царапин от когтей твоих!
 
 
И барс глаза зажмурил от стыда,
Увидев, как ты прыгаешь всегда!
 
 
Подобны мирте отпечатки лап.
«Плеяды», – говорит о них араб.
 
 
О, ты бежал под стременем царя,
И шею гладила твою заря!
 
 
Ты болен. Человечий страшен суд:
Тебя завидев, люди прочь бегут.
 
 
И пусть бегут себе! Но ты поверь:
Я дружбою с тобой горжусь теперь!
 
 
Когда ты лаял на дворе Лейли,
В собачьей стае бегал я в пыли.
 
 
Ты мчался по степи стрелы быстрей,
Я был собакой у ее дверей.
 
 
Когда ты возвещал, что будет гость,
Ты получал из рук прекрасных кость,
 
 
Тебя ласкала лучшая из дев,
На шею ожерелие надев.
 
 
Пусть буду жертвой телу твоему!
Пусть гибель от клыков твоих приму!
 
 
Вот кровь моя, больного сердца дань:
Сильней и здоровей, чем прежде, стань!
 
 
И если снова счастье обретешь
И в дом Лейли ты снова будешь вхож,
 
 
Тогда моей тоске чужим не будь,
Тогда меня, страдальца, не забудь,
 
 
И душу у меня ты отними
И положи перед ее дверьми!
 
 
По улице промчишься, верный страж,
И мой привет прохожим передашь.
 
 
Ты будешь кость на улице глодать —
Меня припомнишь: я – кости под стать.
 
 
Вдруг счастье вздумает тебе помочь:
Настанет ночь, тебе не крикнут: «Прочь!» —
 
 
Ты сразу прекратишь протяжный вой,
Положишь тихо подбородок свой
 
 
На пальцы мягкие передних ног,
Положишь морду на ее порог, —
 
 
Тогда, прошу я, милость мне даруй:
Порог любимой тайно поцелуй,
 
 
Чтобы никто, никто узнать не мог,
Что это я поцеловал порог!
 
 
Пусть позабуду я сиянье дня,
Но вырви оба глаза у меня,
 
 
И на ее дорогу положи,
Там, где поставит ногу, положи!»
 
 
Так мудро говорил он о Лейли,
Прохожих эти речи привлекли.
 
 
Кто знал его – заплакал, пожалев,
А кто не знал, дивился, ошалев:
 
 
Собаку он слезами оросил!
И некий добрый человек спросил:
 
 
«О ты, кто углем был в огне любви!
Нет, саламандрою себя зови!
 
 
Небесными твои дела слывут,
И люди ангелом тебя зовут.
 
 
Из пламени и света существо,
Ты ангела являешь естество.
 
 
Был ангелом для нас бесплотным ты, —
Свел дружбу с мерзостным животным ты!
 
 
Меж ангелом и псом какая связь?
Как чистоту соединить и грязь?
 
 
Не вступит ангел в дом, в котором – пес:
Преграду между ними бог вознес!»
 
 
Меджнун ответил на слова его:
«Ты о любви не знаешь ничего!
 
 
Себя скорее ангелом зови:
Ни разу не страдал ты от любви!
 
 
Таких, как я, звать ангелами – ложь:
Я даже духам злым внушаю дрожь!
 
 
В любви сгорело существо мое,
Небытием сменилось бытие.
 
 
Я куча пепла: раненому псу,
Как пепел, облегченье принесу.
 
 
Пес – в ранах весь. Иль будут люди злы
И пса прогонят от моей золы?
 
 
В нем нет собачьих свойств, он чист вполне:
Вся псарня мира собрана во мне!
 
 
Я пес, я раненое существо,
Позор я для народа своего!
 
 
Кто ранен, душу тот готов отдать
За пластырь. Я же должен обладать
 
 
Десятком душ, нет, нужен мне туман,
Нет, сто туманов, чтоб спастись от ран!»
 
 
Росло безумье в нем от этих слов…
Внезапно диких вспомнил он ослов
 
 
Пустыни, где с джейранами бродил,
С газелями, куланами бродил,
 
 
И на прощанье пса поцеловал,
И на пустынный вышел перевал,
 
 
И к диким зверям побежал скорей,
И стал он жить опять среди зверей.
 

* * *

 
Когда Меджнуном посланный к Лейли
Зейд, наконец, достиг ее земли,
 
 
И доступ вскоре получил к луне,
И с ней увиделся наедине, —
 
 
О нем, испепеленном, рассказал,
О жалком, о влюбленном рассказал.
 
 
У пери закружилась голова,
Едва услышала его слова,
 
 
Дыханье стало пламенем полно,
И сердца сталь расплавило оно.
 
 
То амброю пропитана коса,
Иль дым над головою поднялся́?
 
 
Она, как черная коса ее.
Вся извивалась, и краса ее
 
 
Неугасимым пламенем зажглась,
Вода печали потекла из глаз:
 
 
«Твои слова, как душу, я приму:
Вернул ты душу телу моему.
 
 
Недуга моего целитель ты,
Не человек, а небожитель ты!»
 
 
И быстро побежала в свой покой,
И вышла со шкатулкой дорогой:
 
 
Там были редкостные жемчуга.
Сказала: «Весть твоя мне дорога,
 
 
Она ценней подарка во сто раз,
Но мало денег у меня сейчас…
 
 
О Зейд! Не скрою жадности своей:
Стократ была бы весть твоя ценней, —
 
 
Я недовольной все-таки была б!
О, где же он, любви безумный раб?
 
 
Ему письмо страданья напишу!
Я милости и верности прошу!
 
 
Свою печаль я передам письму,
Доставь его безумцу моему,
 
 
Ко мне с его ответом поспеши!»
И Зейд сказал: «Я раб твоей души,
 
 
Но торопись: меня пославший ждет,
К несчастью промедление ведет!»
 
 
Потребовав чернила и калам,
Чернила со слезами пополам
 
 
Смешав, Лейли закончила письмо, —
В нем сердце запечатано само!
 
 
И Зейд в пустыню поспешил с письмом,
А там в очаровании немом
 
 
Дни одиночества Меджнун влачил,
И Зейд ему послание вручил.
 
 
Упал он, уподобившись тому
Искомканному, смятому письму,
 
 
И молвил так: «Благословен посол!
С каким известьем ты ко мне пришел?
 
 
Единым словом исцеленье дай,
Открой письмо, ее веленье дай!»
 

Письмо Лейли Меджнуну

Ответное послание Меджнуна на письмо Лейли

О том, как отец нашел в степи безумца Меджнуна и уговорил его вернуться домой

 
Кто начал эту книгу в добрый час,
Продолжил так правдивый свой рассказ:
 
 
По милом сыне убивалась мать,
Отец не в силах был уже страдать,
 
 
Хотя решил: непоправимо зло, —
Стремленье к сыну верх над всем взяло.
 
 
Быть может, думал он, безумный сын
Над скорбью сжалится его седин,
 
 
И плач родительский, истошный крик
Безумья свяжет, может быть, язык,
 
 
Язык отца найдет сто тонких слов,
И вновь Меджнун войдет под отчий кров…
 
 
Решил: надежда сбудется его!
И повезла верблюдица его
 
 
В пустыню, и прошло немало дней,
И груду серых он нашел камней,
 
 
Он жалкие развалины нашел,
Он сына, опечаленный, нашел!
 
 
Безумному развалины сродни:
Он был разрушен больше, чем они.
 
 
Чем занят он, отшельником живя?
То убивает жалкого червя,
 
 
То под горою глину роет он,
Столбы из этой глины строит он,
 
 
То голову посыплет прахом он…
То, одержим внезапным страхом, он
 
 
Садится быстро на́ стену верхом,
Трясется весь в отчаянье глухом,
 
 
Кусает ногти, рукава жует…
То запоет он, как сова поет,
 
 
И молкнет, обессиленный, потом,
От пыли чистит филина потом,
 
 
И, дерзкая, познав свои права,
Ему садится на руку сова,
 
 
Садится филин и глядит вперед,
Рога о голову Меджнуна трет.
 
 
Господь раненья в голову нанес, —
На ней ранений больше, чем волос.
 
 
В глазах окровавлённых – сто сучков,
Их больше, чем ресничных волосков.
 
 
Черты на крыше выведет впотьмах,
Из этих черт невольно выйдет: ах!..
 
 
И был отец несчастьем сразу смят,
Сыграло с ним страданье, сделав мат!
 
 
Воскликнул он: «Подобие чего
Вот это загнанное существо?
 
 
Ужели человеком назову?
Ужели сына вижу наяву?»
 
 
Отшельник страшен был, а шаг тяжел,
И все ж отец к Меджнуну подошел.
 
 
Но в сторону безумец отбежал,
Как будто страх отец ему внушал,
 
 
Как будто им сыновний долг забыт.
Заплакал тут седой отец навзрыд:
 
 
«О, должен ли меня страшиться ты!
О, сердца моего частица ты,
 
 
А сердце потеряло ранам счет!»
И понял сын: отец его зовет,
 
 
И встречей счастлив он с отцом родным,
И, вздох издав, упал он перед ним.
 
 
Отец нагнулся, поднял сына он,
С Меджнуном слился воедино он.
 
 
И крепко два страдальца обнялись,
Как буквы однородные слились, [84]84
  Как буквы однородные слились– намек на удвоение букв в слове.


[Закрыть]
 
 
В смятении кричали каждый миг,
И это был печали страшный крик.
 
 
Когда же улеглась тоска сердец,
Воскликнул так дряхлеющий отец:
 
 
«Несчастный сын! Ты – часть моей груди!
Сердечных ран моих не береди!
 
 
Ты плоть моя: ты ранен – ранен я,
Ты бездыханен – бездыханен я.
 
 
Еще не начинались дни твои,
А кровь твоя текла в моей крови.
 
 
Я требовал тебя в мольбах своих, —
Кормил голодных, одевал нагих,
 
 
С молитвою ложился и вставал
И милостыню бедным раздавал.
 
 
И я тебя нашел на склоне дней,
Ты стал единой радостью моей.
 
 
Сто капель крови я терял, пока
Ты насыщался каплей молока.
 
 
Колючка малая в твоей ступне
Вонзалась острым жалом в печень мне.
 
 
И свет наук твои глаза привлек, —
Тебя на первый я привел урок,
 
 
Чтоб с добрыми ты чувствами дружил,
С науками, с искусствами дружил,
 
 
Чтоб знание, достоинство и честь
Сумел ты самым высшим благом счесть.
 
 
Когда ты уходил и приходил,
За каждым шагом я твоим следил.
 
 
Я думал так: настанет мой черед,
От Истинного смерть ко мне придет,
 
 
Как некогда к родителям моим, —
Таков удел, назначенный живым, —
 
 
Тогда жилище взглядом обведу,
Тебя с собою рядом я найду, —
 
 
Ты будешь то в ногах, то в головах,
И я легко земной покину прах.
 
 
Когда простится с бренным телом дух,
Увидишь: дней моих огонь потух, —
 
 
От горя скрутишься веревкой ты,
Забьешься бабочкой неловкой ты,
 
 
Мне рай твоя молитва отопрет,
Тобою озарится мой народ.
 
 
Я думал: встречу смерть свою светло,
Мое в народе имя не мало,
 
 
И не мала и не пуста казна:
Чужому не достанется она.
 
 
Не даст наследник расточаться ей,
Не устремятся домочадцы к ней,
 
 
Не страшен ветер моему шатру,
Найдется крепость моему добру,
 
 
Мой дом родной не будет знать невзгод,
И в радости пребудет мой народ…
 
 
И время наступает: я умру.
Ночь тягот мчится к моему утру,
 
 
Сменило утро смерти ночь мою,
И я обличье смерти узнаю.
 
 
Свеча моя вот-вот сгореть должна,
Один твой вздох – погаснет вдруг она.
 
 
Душа вот-вот отправится в полет,
Один твой крик – и крыльями взмахнет.
 
 
Ты не был волен в том, – не прекословь, —
Что пала слабая душа в любовь,
 
 
Но есть конец, пойми, для всяких дел,
Но есть для каждой гибели предел.
 
 
Иль не видали мы людей любви?
Иль не топтали мы путей любви?
 
 
Кто в битве с нею голову сложил,
Тот разума презренье заслужил,
 
 
Тот не утонет, кто в пучине вод
Ногами и руками бить начнет,
 
 
Но тот, кто не старается спастись,
Не может не погибнуть, согласись.
 
 
Чтоб выбраться из чаши, муравей
Не силу – ум спешит собрать скорей
 
 
Не только немощь людям дал господь, —
Лекарство дал, чтоб немощь побороть.
 
 
Сверни, мой сын, с опасного пути,
Старайся думать, как себя спасти.
 
 
Не сразу станет мудрым ученик,
Не сразу станет сахарным тростник,
 
 
Не сразу исцеленье ты найдешь,
Но все же к просветленью ты придешь.
 
 
Сто лет прожить захочет человек, —
Терпенья пусть возьмет на целый век.
 
 
Увы, тяжел на минарет подъем,
Зато легко сойдем с него потом.
 
 
Безумия вершина под тобой:
С горы спустись знакомою тропой.
 
 
Доколе без тебя мне горевать?
Покоя без тебя не знает мать,
 
 
От ночи до утра не знает сна,
С утра до ночи слезы льет она.
 
 
Взывает мать: «Мой сын, ребенок мой!»
Рыдает мать: «О верблюжонок мой!»
 
 
И так о камень бьется головой,
Что даже камень плачет, как живой.
 
 
Лицо свое, что горем обожглось,
Осыпав камфарой седых волос,
 
 
Тоскует мать, твоей тоской полна,
Ты падаешь – и падает она.
 
 
Последний или предпоследний вздох, —
Вот все, что ей теперь оставил бог.
 
 
Ушла надежда наша, – не вернуть.
Пора нам собираться в дальний путь.
 
 
Мой бедный сын! Ушел из дому ты, —
Ужель отдашь его чужому ты?
 
 
Тепло твое хранит твоя постель, —
Мой бедный сын! Ей дашь остыть ужель?
 
 
Умрем из-за тебя. Подумай сам:
Что ты ответишь гневным небесам?»
 
 
И, выслушав прекрасные слова,
Меджнун к ногам отца припал сперва,
 
 
Ресницами подмел он каждый след
Отцовских ног и так сказал в ответ:
 
 
«О ты, чье племя для меня кыбла!
О, да сгорит печаль твоя дотла!
 
 
Лекарства мне ты приготовил в дар,
Но в пепел превратил их мой пожар.
 
 
Терпенье, говоришь? Его унес
Поток моих кровавых, жарких слез!
 
 
Зачем твоя безжалостная речь
Клеймом клеймо старается прижечь?
 
 
Где мужество, где право я возьму,
Чтоб отвечать призыву твоему?
 
 
Твое желанье для меня приказ,
Как ты велишь, так поступлю сейчас.
 
 
Что я могу сказать в ответ тебе,
Когда ответа нет в моей судьбе?
 
 
А был бы вправе дать тебе ответ, —
Свидетель целый свет, – сказал бы: нет!
 
 
Но всюду заклеймен позором я,
Судьбы наказан приговором я,
 
 
Зажжен любовью, связан я судьбой.
Лишен я воли над самим собой.
 
 
Меня спасать остерегайся ты:
Меджнуна видишь, а не Кайса ты!
 
 
Не кипарис, – трава перед тобой,
Уже трава становится золой, —
 
 
Быть может, смерч, кружащий на земле,
Вид кипариса вновь придаст золе!
 
 
Когда, как солнце, ты пришел сюда,
Увидел ты: я – черная звезда.
 
 
Зачем не знал я ранее тебя?
Бежал я от незнания тебя!
 
 
Вовеки недостоин я того,
Чтоб ты со мною признавал родство!
 
 
Пути зверей, я понял, не для нас,
Не может человеком стать Наснас.
 
 
Хотя собаки хуже всякой я,
Но быть хочу твоей собакой я:
 
 
Неверности не ведает она.
За человеком следует она.
 
 
Безумный пес в глуши пустынной я,
Но прихожу к тебе с повинной я.
 
 
Захочешь – пса прогонишь ты пинком,
Захочешь – пожалеешь, примешь в дом.
 
 
И точно так же ты меня прими,
Я буду снова жить между людьми!
 
 
Разумными считай мои дела,
Да не коснется их твоя хула!
 
 
Виновен я, но есть один закон:
Кто повинился, должен быть прощен».
 
 
Замолк Меджнун, и с быстротой слуги
К верблюдице направил он шаги,
 
 
И сразу – не забыл сноровку он —
От сбруи отвязал веревку он,
 
 
И к шее привязал ее своей
Одним концом, и подал поскорей
 
 
Другой конец отцу, и произнес:
«Я твой привязанный за шею пес!»
 
 
И, молвив так, он посреди пути
На четвереньках принялся ползти.
 
 
Отец веревку с шеи снял с трудом,
Спеша вернуть безумца в отчий дом…
 
 
Когда безумцем я проклятым стал,
Я родины своей вожатым стал.
 
 
У Кайса дом, отец… О Навои,
Ты без отца, и к дому нет любви!