Текст книги "Поэмы"

Автор книги: Алишер Навои

 
Когда, за китаянкою спеша,
Китай избрать стоянкою спеша,
 
 
Ученые отправились мужи
И, наконец, представились мужи
 
 
Хакану, передав ему сперва
Письмо Бахрама, а потом – слова,
 
 
Хакан, гордясь посланием царя,
За эту честь послов благодаря,
 
 
Почтительно рукой коснулся глаз
И за купцом послать велел тотчас.
 
 
Сто радостей он выразил в речах,
Довольный тем, что счастлив будет шах.
 
 
Хакан и продавец в цене сошлись,
Был куплен для Бахрама кипарис:
 
 
Купцом за деньги продана душа,
Такая низость – свойство торгаша.
 
 
Цена ее – китайская казна.
Купцу вручив казну свою сполна,
 
 
Хакан отправил розу в шахский сад.
Простились люди, поспешив назад
 
 
По знойным долам, по степным тропам,
И каждый день за год считал Бахрам.
 
 
Его душою сделалась тоска,
И телом стал он тоньше волоска.
 
 
Он муку ожидания познал,
Разлуку и страдания познал.
 
 
Нетерпелива издавна любовь:
Вновь на рисунок он глядел и вновь.
 
 
На время черпал силы и покой
В изображенье пери дорогой,
 
 
На время о разлуке забывал
И для объятья руки раскрывал.
 
 
В отчаянье он покидал чертог,
Но места он себе найти не мог.
 
 
В садах не будет лучше ли ему?
Но и сады наскучили ему!
 
 
На крыше иногда Бахрам сидел
И на дорогу пристально глядел.
 
 
Увидев точку черную вдали,
Полоску пыли на краю земли,
 
 
Он обмирал; тряслось, как старый дом,
Его сухое тело, и потом,
 
 
Придя в себя, он плакал без конца,
Он посылал в ту сторону гонца:
 
 
Таил надежду мнимую Бахрам,
Но тщетно ждал любимую Бахрам.
 
 
Преследовал одну заботу он.
Предлогом избирал охоту он
 
 
И на коне, вздыхая, выезжал:
Он в сторону Китая выезжал,
 
 
Всем встречным задавал один вопрос:
«Ты весть о китаянке мне принес?»
 
 
Молчали все; шах вопрошал опять,
Надеясь о возлюбленной узнать.
 
 
Томленьем шаха был смущен Мани.
Пытался он Бахрама в эти дни
 
 
От горести картинами отвлечь,
Сказаниями длинными развлечь.
 
 
Он сердце шаха сказкой занимал,
Не понимая, шах ему внимал.
 
 
Влюбленного к спасенью не зови:
Он гибнет за пределами любви.
 
 
В разлуке тот не может не страдать,
Кого любви отметила печать.
 
 
«Тяжка разлука», – исстари твердят,
Но ожиданье тягостней стократ.
 
 
Короче: шахом овладел недуг.
Но вот к нему вбежал один из слуг,
 
 
Доставив радостную весть о том,
Что под звездой счастливой – шахский дом,
 
 
Что солнце приближается сюда,
Развеяв ночь разлуки навсегда.
 
 
Отныне светлой стала эта ночь!
Бахраму сердце удержать невмочь:
 
 
Разлука и свидание равно
Опасны, если сердце влюблено!
 
 
Предстал очам Бахрама караван,
И доложили люди, что хакан
 
 
Исполнил слово шаха, что казна
На этот раз торговцу вручена,
 
 
Что радости лучи для них зажглись,
Что с ними – белогрудый кипарис,
 
 
Что пери прибыла в его жилье,
Что сотни солнц хотят купить ее,
 
 
Что розу не обжег пустынный зной,
Не утомил тяжелый путь степной…
 
 
Бахрам явил такую милость им,
Какая никогда не снилась им!
 
 
Он приказал: рожденную для нег,
Чей взор – гроза, разбойничий набег,
 
 
С почетом привести в его гарем.
Когда вступила гурия в Ирем,
 
 
В саду расположилась госпожа, —
В ее покой, от слабости дрожа,
 
 
Но с пламенем в груди, вошел Бахрам.
Он не поверил собственным глазам:
 
 
Знакомый сад неузнаваем был,
Теперь он первозданным раем был,
 
 
А в том раю – другой прекрасный рай, —
Не раем, а кумиром называй,
 
 
Да нет же: светоносною зарей,
Видением, парящим над землей!
 
 
Красива, обольстительна она,
Игрива и пленительна она.
 
 
Чернеют косы мускусом волос:
Китайский мускус караван привез.
 
 
Нет, мускусом груженный караван
В иремский сад пришел из дольних стран.
 
 
Ее густые локоны легки:
То ночь свои расставила силки.
 
 
А на щеках – шиповник и тюльпан.
Увидев их, любовник будет пьян.
 
 
Ее глаза, коль приглядимся к ним,
С китайскими джейранами сравним.
 
 
Даст мускус нам джейрана железа:
Две капли мускуса – ее глаза.
 
 
А родинка? То капля возле рта
Нечаянно джейраном пролита!
 
 
Ее лицо – прелестнее цветка,
А губы – два пунцовых лепестка.
 
 
Нектара полон каждый лепесток,
Живой водою стал медвяный сок:
 
 
Мертвец, его отведав, оживет!
И так укрыт между губами рот,
 
 
Что ты невольно вскрикнешь, изумлен:
«Рубин желанных губ не просверлен!»
 
 
Он для речей раскроется едва —
Жемчужины рассыплет, не слова.
 
 
Рубин, – а жемчуга рассыплет он?
Сок жизни, – кем же будет выпит он?
 
 
Жемчужная зубов белеет нить.
Как нам в рубин жемчужины вместить?
 
 
Но зубы все ж подобны жемчугам,
В живой воде подобны пузырькам!
 
 
Сошлись две брови: взорам предстает
Языческого храма низкий свод.
 
 
А где глаза? В кумирню мы войдем,
Двух пьяных, двух неверных мы найдем,
 
 
А побежим, раскаявшись, в мечеть, —
На своды будем набожно глядеть!
 
 
Смотри: продеты в мочки жемчуга.
Звездой сверкает каждая серьга:
 
 
Они расстались, чтобы мир познать,
Но сочетались, чтобы соблазнять.
 
 
Ты райским древом стан ее зови.
А что его основа? Дух любви!
 
 
Когда она, как некий дух земной,
Пройдет, покачиваясь, пред тобой,
 
 
То, стан ее не зная с чем сравнить,
Скажи: «Воображаемая нить…»
 
 
Такой на свете тонкой нити нет!
Незримый стан в багряный шелк одет,
 
 
Зеленый изумруд – ее наряд.
Не правда ль – в зелени раскрыт гранат?
 
 
Одежда – в блеске дорогих камней,
Чтоб не сойти с ума – смирись пред ней!
 
 
О нет, не дева райская она,
Не гурия китайская она,
 
 
Не пери, не мечта, не волшебство,
А гибель человечества всего!
 
 
При виде уст ее – смутится дух.
Заговорит – отнимет душу вдруг!
 
 
Из уст польется жизни сок тотчас,
Но стрелы смерти полетят из глаз.
 
 
Ее движенья, смех, и вздох, и взгляд —
Зовут, прельщают, мучают, пьянят!
 
 
К Бахраму привела ее судьба,
Он – раб ее, она – его раба.
 
 
Смиренно перед ним упала ниц,
Земли коснулась копьями ресниц.
 
 
Был взор ее лукавством наделен,
Игрив, но и почтителен поклон.
 
 
Когда увидел китаянку шах,
Из-за которой он страдал и чах,
 
 
Ее изображенье полюбя, —
Не мог от счастья он прийти в себя.
 
 
Та, что была бездушным полотном,
Та, что была картиной, сказкой, сном,
 
 
Вдруг ожила, предстала во плоти, —
О, мог ли он теперь в себя прийти?
 
 
Спокойно мог ли на нее взирать,
Взирая, не вздыхать, не замирать?
 
 
Короче: говорить нам не дано
О том, что было и прошло давно,
 
 
О том, как шах остался в тишине
С возлюбленной своей наедине,
 
 
О том, как, наконец, обрел Бахрам
Успокоенье сердца, Диларам, [96]96
  Успокоенье сердца, Диларам. —Имя «Диларам» буквально означает «покой сердца».


[Закрыть]
 
 
Покорную желаниям его:
О них не расскажу я ничего.
 
 
Подруга нежная, влюбленный шах —
Их тайна не нуждается в словах.
 
 
Кто в тайну их проникнуть бы не мог?
Одним лишь глупым это невдомек.
 
 
Когда сверкнуть стихом, как не сейчас?
Но будет неумелым мой рассказ…
 

 
Шах, обретя счастливую любовь,
К вину и музыке вернулся вновь.
 
 
В звенящих кубках пенилось вино,
И пение звенело заодно.
 
 
В саду, нередко до ночной поры,
Он царственные задавал пиры.
 
 
Дворцовый сад мы раем назовем:
Царица рая пребывала в нем,
 
 
Нет, роза, украшавшая цветник!
Бахрам терял сознанье каждый миг…
 
 
Когда, вином веселым насладясь,
Из белой розы красной становясь,
 
 
Настраивала звонкий чанг она, —
Согласно пели струны, лишь одна
 
 
Струна, оцепенев, рвалась в тиши:
Рвалась струна Бахрамовой души.
 
 
Не чанг – отшельник у нее в руках:
Он стан сгибает, как святой монах,
 
 
Он опускает скорбную главу…
Нет, пьяницей его я назову:
 
 
Звенит он – и заслушался кабак,
Сам пьяный, опьяняет он гуляк.
 
 
Но входит гурия в его игру.
Заводит песню магов на пиру —
 
 
И мир преображается земной,
Задет ее волшебною струной.
 
 
Мы вспомним феникса, на чанг взглянув:
Всю чашу выдолбил чудесный клюв,
 
 
В ней дырочки сквозные – то проход
Для тонких струн… Какой мудрец сочтет
 
 
Число всех звуков, что звенят вокруг?
Из каждой дырочки исходит звук,
 
 
Летя по струнам! Лишь рукою тронь —
Как феникс, чанг низринет в мир огонь.
 
 
Заслушавшийся мир объят огнем,
Но чанг, сгорая, вновь родится в нем.
 
 
Хотя павлином феникс наряжен,
Он соловьиным горлом наделен.
 
 
Нет, феникс музыку завел свою, —
Сгорая, мир внимает соловью.
 
 
Не диво, что весь мир к нему приник:
Китайский соловей розоволик…
 
 
Розоволикой был Бахрам пленен,
Покоя без нее не ведал он,
 
 
Не отрывал от милой пери глаз,
От песен – слуха, пламенел и гас,
 
 
Он без нее метался без души,
Но рядом с ней лишался он души.
 
 
Он пил вино, от страсти к ней сгорев,
Жизнь возвращал ему ее напев.
 
 
Волшебным пеньем сердце зажжено:
Чтобы залить огонь, он пил вино.
 
 
Она лицо откроет – гибнет он.
Уста раскроет – издает он стон.
 
 
Чтоб успокоить сердце, бедный шах,
Прервав пиры, охотился в степях,
 
 
Но удалялся от пиров ли он,
Иль предавался шумной ловле он,
 
 
С возлюбленной не разлучался шах,
Быть без нее не соглашался шах…
 
 
В степях Китая жившая досель,
Любила черноокая газель
 
 
Степной простор, степную пестроту,
Тюльпаны в обжигающем цвету.
 
 
Вот почему ей были по душе
Поездки в степь и отдых в шалаше.
 
 
Охотники неслись и гнали дичь,
Веселый, грозный издавая клич,
 
 
Скакал Бахрам по травам и камням,
Качалась в паланкине Диларам.
 
 
Охоту превратил в обычай он,
Но сам для пери стал добычей он:
 
 
Лукавый идол пеньем колдовским
Его смущал и властвовал над ним.
 
 
Желая загасить любовь,
Бахрам Все чаще припадал к ее устам,
 
 
Но пламя страсти не погасло в них:
Как видно, заключалось масло в них!
 
 
Любовь неутолимою была:
Ведь гурия – любимою была!
 
 
Чем больше утолял желанье он,
Тем дольше чувствовал пыланье он.
 
 
Шах даже рядом с ней терял покой,
А без нее стонал он, как больной.
 
 
Свиданья были гибельней огня,
А без нее не мог прожить он дня.
 
 
Она ему подругою была,
Возлюбленной, супругою была,
 
 
В беседах с ней он счастье находил,
В свиданьях с ней он страстью исходил.
 
 
Своей любовью так увлекся он,
Так близостью к луне зажегся он,
 
 
Так был он околдован, так привык
Перед собою видеть лунный лик,
 
 
Что, властный, он при ней не смел вздохнуть,
А без нее в тоске терзалась грудь.
 
 
И до того дошло, что мудрый шах
Забыл о государственных делах,
 
 
И правосудьем он пренебрегал,
Несчастным людям он не помогал,
 
 
Заботами не радовал народ.
Уже роптал, досадовал народ, —
 
 
Не слушал жалобы народа он.
Так прожил три-четыре года он…
 
 
Кто яд любви вкусил – в конце концов
Лишится всех престолов и венцов.
 
 
Бедняк последний, гордый шах страны —
Пред воинством любви они равны.
 
 
Любви подуют смелые ветра —
Взлетят равно и щепка и гора.
 
 
Поток любви обрушится с высот —
Равно дворец и хижину снесет.
 
 
Дракон пред ней дрожит, как муравей,
Как жалкий нищий, робок царь царей!
 
 
И вот, заботы царские поправ,
Завоеватель множества держав —
 
 
Владыкой всех племен его зови —
По доброй воле стал рабом любви.
 
 
Теперь одну преследовал он цель:
Охотясь, развлекать свою газель,
 
 
Отыскивать все новые места,
Чтоб скуки не знавала красота,
 
 
Покуда час веселья не пробьет
И луноликая не запоет.
 
 
Стремится он и к песне и к вину,
Лишенный воли, видит он одну
 
 
Свою черноволосую мечту,
Любовь звонкоголосую в цвету!
 
 
Погибелью душе грозит вино.
Когда ж оно с любовью – заодно,
 
 
Бессилен человек: судьбу губя,
Он пустит по ветру всего себя.
 
 
Был шах пленен любовью и вином,
О том, что стало с ним, рассказ начнем.
 

 
Бахрам, во имя песен и забав
Другим бразды правленья передав,
 
 
Оставил без надзора все дела.
Страна в расстройство тяжкое пришла.
 
 
С тех пор, как не каралось больше зло,
Неправый меч насилье занесло.
 
 
Шах отошел от справедливых дел,
Кто власть имел, тот делал, что хотел.
 
 
Мздоимная правителей толпа
Налоги отдала на откупа,
 
 
Разбойники закрыли все пути,
Да так, что ни проехать, ни пройти;
 
 
Был под угрозою домашний кров,
Удел народа – черен и суров.
 
 
Запели громко бражник, блудодей,
Затихли речи праведных людей.
 
 
Покрылся пылью мудрости сосуд,
С вином блестели кубки там и тут.
 
 
Как черви, волки развелись кругом,
Не овцами питались – пастухом!
 
 
И несколько советников царя,
Сановных собеседников царя,
 
 
С трудом к нему попали на прием,
Бахраму доложили обо всем:
 
 
О том, что нет порядка, что народ
Страдает, ропщет, правосудия ждет.
 
 
Их выслушав, Бахрам не спал всю ночь.
Он думал: «Как беде своей помочь?»
 
 
Увы, напрасно к помощи прибег:
Беспомощен влюбленный человек…
 
 
Хотя любовью был измучен шах
И прежней силы не было в руках, —
 
 
Душой и телом преданный луне,
Он думал о народе, о стране:
 
 
«Как исцелить себя? Лекарства нет!
Бежать, отдать другому царство? Нет!
 
 
Пока я царь, всегда в своем саду
Ей равную красавицу найду.
 
 
Не обладай державной властью я,
Ключа не отыскал бы к счастью я,
 
 
Не знал бы, где моей луны жилье,
Не стал бы я возлюбленным ее.
 
 
Но раз она существовать должна,
Не существует все, что – не она!
 
 
Сказав: «Живи для власти и для нег», —
Ты скажешь: «Преврати мне пламя в снег».
 
 
Избавиться от страсти он желал
Затем, что жить без власти не желал.
 
 
Но отказаться от любви не мог,
Хотя найти пытался он предлог.
 
 
Несовместим с любовью царский сан.
Цари болтают о любви? – Обман!
 
 
Любовь предназначается тому,
Кто, в ней сгорев, исчез в ее дыму,
 
 
Кто, равнодушен к суете сует,
Душой отверг и тот и этот свет,
 
 
Кто ради прихоти любви готов
Пожертвовать блаженством двух миров,
 
 
Кто за возлюбленную жизнь отдаст,
Свою загубленную жизнь отдаст!
 
 
Но шаху, покорителю держав,
Который, битву ремеслом избрав,
 
 
Во имя власти проливает кровь, —
Чужда необоримая любовь.
 
 
Влюбленным он подобен иногда —
На жертву не способен никогда!..
 
 
И часто – на охоте, на пирах —
В такие думы погружался шах,
 
 
Он пил из рук возлюбленной вино,
А сердце было смутою полно.
 
 
Однажды ловлей завершился пир.
С Бахрамом рядом был его кумир,
 
 
А в голове шумел тяжелый хмель.
Вдруг Диларам увидела газель…
 
 
Бахрам так ловок был в метанье стрел,
Охотничьим искусством так владел,
 
 
Что промаха не знал, стреляя в цель.
Сказал он луноликой: «Вот газель
 
 
Несется, быстроногая, вдали.
В какое место, – пери, повели, —
 
 
Мне следует метнуть стрелу свою?
Как ты прикажешь, так ее убью».
 
 
О, нет китайским тонкостям числа!
Насмешница в ответ произнесла
 
 
Загадочные, тонкие слова:
«Мой шах! Оковы наложи сперва
 
 
На две ее передние ноги,
Потом стреле, охотник, помоги:
 
 
Остановив газель на всем бегу,
Зарежь добычу, стоя на лугу».
 
 
Шах, выслушав красавицы приказ,
Ее загадку разгадал тотчас:
 
 
Охотник ловкий был, умелый он!
И вынул из колчана стрелы он,
 
 
И, медленно натягивая лук,
Газельи две ноги связал он вдруг
 
 
Стрелою тополевой, и стрела
Под кожей к тонкой кости приросла.
 
 
Тогда в газель нацелился он вновь,
И горло ей рассек, и пролил кровь.
 
 
Исполнил шах желанье госпожи!
О ловкости Бахрама так скажи:
 
 
«Не только люди – неба древний свод
Соперника ему не подберет»!
 
 
Когда Бахрам искусство показал,
Застыл он в ожидании похвал,
 
 
Но гурия красавицей была,
А красота гордыню родила.
 
 
Руки Бахраму не поцеловав,
Не похвалив властителя держав,
 
 
Сказала: «Каждый день стреляя дичь,
Кто б совершенства не сумел достичь!»
 
 
Невольно шаха подняла на смех,
Старанью приписав его успех.
 
 
Поняв слова красавицы своей,
Морщины шах навел на лук бровей,
 
 
Сердясь: да разве это похвала!
Увидев, что Бахрама привела
 
 
В расстройство, поспешила Диларам
Дать объясненье дерзостным речам,
 
 
Но все испортила, сказав ему:
«Я твоего упрека не приму,
 
 
Правдивы и чисты мои слова.
Мой шах! Себя возьму в пример. Едва
 
 
Коснусь я чанга слабою рукой, —
Сердца перенесу я в мир другой.
 
 
Быть может, красота повинна тут?
Нет, упражненья, постоянный труд!
 
 
Я прилежанье видела твое.
Чем сердце я обидела твое,
 
 
Сказав об упражнениях? Ужель
Без них попал бы ты стрелой в газель?»
 
 
От этих слов пришел Бахрам во гнев,
Вскипела ярость, сердцем овладев.
 
 
Когда властители разъярены,
Бегите, жители, из их страны!
 
 
Гнев самовластья страшен, гнев обид:
Он очи милосердия слепит.
 
 
Уже Бахрам хотел ее убить,
Уже мечом своим хотел срубить
 
 
Цветущий, вольный, стройный кипарис, —
Но в свите люди мудрые нашлись
 
 
И молвили: «Поступок нехорош.
Ужели женщину мечом убьешь?»
 
 
А несколько глупцов произнесло:
«Их убивать – не просто ремесло,
 
 
А высшее искусство!» И луну,
Из паланкина высадив, одну
 
 
Отправили на самый край земли,
В бесплодную пустыню привели,
 
 
Где ядовитая трава росла:
Был каждый лист колючим, как стрела.
 
 
На землю опрокинув тонкий стан,
Скрутили косы длинные в аркан,
 
 
Вкруг шеи обвязав их… Вот, в петле,
Она лежит на высохшей земле:
 
 
Ей, косами пленявшей, довелось
Стать пленницею собственных волос…
 
 
Злодейство это было свершено
В тот миг, когда и ярость и вино
 
 
Бахрама ослепили. Дотемна
От ярости хмелел он и вина.
 
 
Наутро, встав с тяжелой головой,
Наполнить приказал он кубок свой.
 
 
Спросил, опохмелившись, царь царей:
«Где та луна, что мне всего милей?»
 
 
Он сам забыл о том, что совершил!
Один из приближенных доложил
 
 
О том, какое зло произошло.
И ужаснуло шаха это зло,
 
 
И светлый день померк в его очах.
И помраченным сердцем понял шах,
 
 
Что резкий ветер ярости слепой
Забушевал, что собственной рукой
 
 
Он обезглавлен. И сказал Бахрам:
«Сейчас в пустыню я помчусь и сам
 
 
Из края в край на поиски пойду,
Найду свою красавицу, найду,
 
 
Паду к ногам, когда она жива,
Умру я сам, когда она мертва!»
 
 
Однако честь венца, престол и власть
К ее ногам не позволяли пасть,
 
 
На это дело разум восставал,
Бахраму стыд покоя не давал,
 
 
Но с разумом любовь боролась в нем,
Любви звенел призывный голос в нем.
 
 
Так мучилась душа меж двух огней, —
Скажи: меж двух драконов – муравей!
 
 
Шах, голову на землю положив,
Метался, полумертв и полужив.
 

Миниатюра из рукописи XV в.

«Семь планет»

 
Достойный смеха более, чем слез,
Бахрам себе такой удар нанес,
 
 
Что без сознанья двое суток был.
Когда в себя пришел он, – жуток был
 
 
И темен третий день. Войска любви
На приступ силы двинули свои,
 
 
Вступила в крепость мстительная рать,
Державу сердца стала разорять.
 
 
С избытком сердце утолило страсть,
Чтоб эту страсть жестокую проклясть.
 
 
Поплыл купец. Что ж, прибыль он обрел?
В пучине моря гибель он обрел!
 
 
Трудясь в саду, садовник ждал наград,
Но обломал его деревья град.
 
 
Была желанья молния светла —
Сожгла Бахрама бытие дотла.
 
 
Он драгоценный камень отыскал,
Но раздавил его камней обвал.
 
 
Он, защищая царство, поднял меч,
Чтобы мечом свою же грудь рассечь.
 
 
Хотел ресницы начернить сурьмой, —
Мир оказался черною тюрьмой.
 
 
Навылет в грудь он ранен был тоской, —
Избави бог от участи такой!
 
 
Бахрам, великой скорбью удручен,
Напоминал согбенный небосклон.
 
 
Его душа блуждала, как в лесу,
Скрипела плоть, подобно колесу,
 
 
Ужиться тело не могло с душой,
Душа для тела сделалась чужой.
 
 
Когда же к горлу подошла душа,
Бахрам поднялся и пошел, спеша
 
 
В пустыню, над которой зной повис.
Он думал: «Если жив мой кипарис, —
 
 
Благословлю удачу я тогда,
А если мертв, – заплачу я тогда,
 
 
На мертвую взгляну я красоту,
От стонов избавленье обрету,
 
 
Убью себя, с возлюбленной сольюсь,
Разлуку вечный победит союз!»
 
 
Прошел он по степным тропам стопой,
Любимую ища в степи скупой.
 
 
Но вольный кипарис нигде не рос:
Его обитель – средь пахучих роз.
 
 
Кто розу обретет в степном песке,
Когда ее цветенье – в цветнике?
 
 
Она меж яблонь скрылась от людей,
Ее найдешь по яблокам грудей.
 
 
В потере убедившись роковой,
Стал шах о землю биться головой,
 
 
Вопил и плакал мира властелин, —
Фархад не разыскал свою Ширин!
 
 
Как птица с переломанным крылом,
Припав к земле, рыдал он о былом.
 
 
Сказал он, обливаясь кровью слез:
«Я над самим собою меч занес!
 
 
Кому теперь судьбу свою вручу?
Задул я жизни собственной свечу!
 
 
Какое дело, боже, сделал я,
С душой и телом что же сделал я?
 
 
Кто равен скорбью мне в пыли земной?
Что сотворило, небо, ты со мной!
 
 
Добра у синей тверди я прошу,
Пылинки милосердия прошу, —
 
 
Жестоко ты, не хочешь мне помочь!
Мою судьбу ты превратило в ночь,
 
 
Но вместо звезд мне слезы принесло,
А солнце счастья моего зашло.
 
 
Пылает страсть великая моя.
Но где же солнцеликая моя?
 
 
О небо, жизни погаси свечу,
Жить в этом низком мире не хочу!
 
 
Ты отняло любимую, – молю:
С ней заодно возьми ты жизнь мою!
 
 
Возьми: я жизнью сыт, клянусь творцом,
О смерти дух скорбит, клянусь творцом.
 
 
Возьми, свое злодейство доверши:
Несчастна плоть, в которой нет души!»
 
 
Он плакал, стоном оглашая дол,
Забыл он свой венец и свой престол,
 
 
Забыл он о столице, о стране,
С печалью стал он жить наедине,
 
 
Лишь о любимой думал он теперь,
В пустыне стал он жить, как дикий зверь.
 
 
Стонал он, разрывая воротник,
Но вскоре город в той глуши возник:
 
 
Узнав, какая с ним беда стряслась,
Его любви мучительной дивясь,
 
 
Стремились люди в степь со всех сторон,
Пустынный край был в город превращен…
 
 
Как Диларам, небесный свод погас.
Лежал Бахрам, не закрывая глаз:
 
 
Мир превратился в мрак. Бахрам, скорбя,
В нем чужеземцем чувствовал себя.
 
 
Весь мир объял тысячерукий мрак:
То был печали мрак, разлуки мрак,
 
 
Он плоть, и мысль, и душу иссушал,
Живую воду в сушу превращал!
 
 
О нет, не мрак окутал мир, а дым:
Огонь разлуки буйствовал под ним.
 
 
Бахрам вопил, – что вопль его теперь?
В огне тоски он топливо теперь:
 
 
Разлука лучшим топливом сочла
Влюбленных бесприютные тела…
 
 
Хотя Бахрам от суеты мирской
Был отделен завесою ночной,
 
 
Разбила свита для него шатер,
Чтоб скрыть его страдания костер,
 
 
Людей отогнала подальше прочь…
Так вот что принесла разлуки ночь!
 
 
Таились люди по глухим углам,
Дивились вслух таинственным делам, —
 
 
Любой об этом диве говорил:
Один о страшном диве говорил,
 
 
Другой о нежной пери говорил,
А третий о потере говорил, —
 
 
Для всех недуг непостижимым был,
А шах стонал: он одержимым был!
 
 
Заснули слуги под ярмом забот,
Не ведая, что их наутро ждет.
 
 
Остался шах в невидимом огне,
С измученной душой наедине.
 

 
Когда невыносимым стал ожог,
Бахрам перешагнул шатра порог,
 
 
В уединенный он вошел покой:
Он на людей теперь взирал с тоской.
 
 
Покрепче изнутри он запер дверь,
Упал на землю, заревел, как зверь,
 
 
И одиночества издал он крик.
Он разорвал сначала воротник,
 
 
Потом зубами искусал себя,
Он бил себя, он истязал себя,
 
 
По голове удары наносил,
И, весь в крови, он выбился из сил,
 
 
Припал, в бессилье, к двери шах Бахрам,
Увидел образ пери шах Бахрам.
 
 
Припомнил косы черные до пят, —
И вот печалью черной он объят.
 
 
Изогнутая бровь предстала вновь, —
Согнул он тело слабое, как бровь.
 
 
Нет, стал он полумесяца кривей
При виде полумесяца бровей!
 
 
Ее глазам газельим отдал дань, —
В пустыне сердца заметалась лань.
 
 
Ее ресницы мысленно узрел, —
Вонзились в тело сотни тонких стрел;
 
 
То были не ресницы-волоски,
А грозные индусские стрелки.
 
 
Вообразил он светлое чело, —
Увы, затменье на него нашло.
 
 
Тоскуя по живительным губам,
И умирал и оживал Бахрам.
 
 
Кровавыми слезами он рыдал —
Степные камни превратил в коралл.
 
 
Пошли душа и тело на ущерб,
Сноп бытия скосил жестокий серп,
 
 
В глухой степи он точкой мнимой стал,
Воспоминаньем о любимой стал!
 
 
Ты не гонись за призраком степным, —
Найдешь его по признакам таким:
 
 
Он в памяти о гурии живет.
Когда он вспомнит животворный рот,
 
 
Ее зубов жемчужную красу,
Прольет он слез жемчужную росу.
 
 
Но вот он вспомнил нежный голос вдруг, —
Душа на части раскололась вдруг.
 
 
Почудился ему ее напев, —
Исчез Бахрам, в небытии сгорев,
 
 
И ожил вновь, предав себя тоске
По ямочке на розовой щеке.
 
 
Чуть видный тонкий стан пред ним возник, —
Бахрам заволновался, как тростник.
 
 
На серебро грудей посмел взглянуть, —
И слезы стали тяжкими, как ртуть.
 
 
Он вспомнил, как держала чанг она, —
Оборвалась нить жизни, как струна.
 
 
Он заболел, а лекарь не помог.
«О, неужели это я, мой бог, —
 
 
Он плакал, – неужели это я,
Кто превращал дракона в муравья?
 
 
Теперь иной господствует закон:
Я – муравей, а страсть моя – дракон.
 
 
Я ль это? Прежде, грозен и суров,
Я побеждал неукротимых львов,
 
 
Теперь, как маленький мышонок, слаб,
Я не избег страданья львиных лап.
 
 
Я ль это? Прежде, возглавляя рать,
Я заставлял китайцев трепетать,
 
 
Теперь в моих войсках не счесть потерь,
Разбит я китаянкою теперь.
 
 
Я ль это? Был я наделен в былом
Терпеньем, верой, силой и умом,
 
 
Сносил беду с достоинством не раз.
Перед каким же воинством сейчас
 
 
Я должен голову склонить и пасть?
Ужасной силой обладает страсть!
 
 
Ее войска я вижу наяву.
Как мне назвать их? Ночью назову!
 
 
Но так ли ночь грозна, черна, долга?
Несметно войско моего врага:
 
 
То войско ночи. Эта ночь длинней
Душистых кос возлюбленной моей!
 
 
Нет, для меня – могила эта ночь,
И труп мой поглотила эта ночь.
 
 
Ты, небо, чтоб заснул я мертвым сном,
Меня в могилу бросило живьем,
 
 
Свое копье направило в меня, —
Зачем не обезглавило меня?
 
 
О полчища несметные мои,
О слуги безответные мои,
 
 
Я видел ваши головы в пыли,
У ног своих: так службу вы несли.
 
 
Я стал для вас источником щедрот.
Мои права никто не отберет.
 
 
Хвалились вы не раз: как благодать
Вы за меня готовы смерть принять.
 
 
Так где же вы? Где ваш двуострый меч,
Зачем вы не бежите в пламя сеч?
 
 
Так где же вы? На поле вышли вы?
Из подчиненья, что ли, вышли вы?
 
 
Пусть быстрый меч в мою вонзится грудь,
Чтоб, жизнь отняв, покой душе вернуть!
 
 
Не допущу, чтобы одна любовь
Без наказанья проливала кровь:
 
 
Вам право я такое же даю, —
О слуги, уничтожьте смерть мою.
 
 
Друзья по брани, – постоянство где?
О мусульмане, – мусульманство где? [97]97
  О мусульмане, – мусульманство где? – Это место свидетельствует об условности образа Бахрама, ибо во времена исторического шаха Бахрама (Варахрана V) ислама еще не существовало.


[Закрыть]
 
 
Убив меня, найдете путь к добру:
От мук избавлюсь я, когда умру!»
 
 
Так плакал шах Бахрам в степном шатре.
Когда запела птица на заре,
 
 
Бахрам без чувств лежал в крови, в пыли…
Бесплотной тенью мы б его сочли!
 
 
Тоска и ужас обуяли слуг,
Когда открылся им его недуг,
 
 
А между ними, что ни говори,
Имелись полновластные цари!
 
 
И каждый шах страны, и каждый бек,
Простой слуга и знатный человек
 
 
Стояли с непокрытой головой
И выщипанной в горе бородой; [98]98
  И выщипанной в горе бородой. —В знак горя на Востоке выщипывали или вырывали себе волосы.


[Закрыть]
 
 
Но, видя: если плакать день и ночь,
Нельзя недуг опасный превозмочь, —
 
 
Собрание созвали, наконец,
И долго толковали… Наконец
 
 
Сошлись на том, что здесь, в глуши степной,
Не должен оставаться их больной.
 
 
Врачи нашли: здесь воздух нехорош,
Больного этим воздухом убьешь,
 
 
К тому ж за ним необходим уход,
А здесь больной удобства не найдет.
 
 
И люди шаха в город понесли,
Свой разрывая ворот, понесли
 
 
И поместили в розовом саду.
До вечера метался шах в бреду…
 
 
Едва царя лишается престол,
Народ находит время для крамол.
 
 
Беспомощное, в пламени горя,
Трясется тело бедного царя.