Текст книги "Европейские поэты Возрождения"

Автор книги: Алигьери Данте

ДЖОВАННИ БОККАЧЧО

ФЬЕЗОЛАНСКИЕ НИМФЫ

Отрывок

 
Со множеством прельщений и молений
Пред Мензолой тут Африко поник,—
Раз во сто больше наших исчислений;
Так жадно целовал уста и лик,
Что много раз, и все самозабвенней,
Пронзительный ему ответил крик.
Ей подбородок, шею, грудь лобзая,
Он мнил – фиалка дышит полевая.
 
 
Какая башня твердо возвышалась
Тут на земле, чтобы, потрясена
Напорами такими, не шаталась
И, гордая, не пала бы она?
Кто б, сердцем женщина, тверда осталась,
Его броней стальной защищена,
Лобзаньям и прельщеньям недоступна,
Что сдвинули б и горы совокупно?
 
 
Но сердце Мензолы стальным ли было,
Колеблясь и борясь из крайних сил?
Амура восторжествовала сила,
Он взял ее, связал – и победил.
Сначала нежный вкус в ней оскорбила
Обида некая; но милый – мил;
Потом помнилось, что влилось в мученье
Желанье нежное и наслажденье.
 
 
И так была душой проста девица,
Что не ждала иного ничего
Возможного: ей негде просветиться,
Как человеческое естество
Рождается и человек творится,—
Слыхала вскользь – не более того;
Не знала, что двоих соединенье
Таит живого третьего рожденье.
 
 
Целуя, молвила: «Мой друг бесценный,
Какой-то властной нежною судьбой
Влекусь тебе предаться непременно
И не искать защиты никакой
Против тебя. Сдаюсь тебе – и пленной
Нет сил уж никаких перед тобой
Противиться Амуру: истиранил
Меня тобой – глубоко в сердце ранил.
 
 
И я исполню все твои желанья,
Все, что захочешь, сделаешь со мной:
Утратила я силы для восстанья
Перед Амуром и твоей мольбой;
Но лишь молю – яви же состраданье,
Потом иди скорей к себе домой:
Боюсь, что все же буду здесь открыта
Подругами моими – и убита».
 
 
Дух Африко тут радость охватила
При виде, как в душе приятно ей;
Ее целуя, сколько силы было,
Он меру знал в одной душе своей.
Природа их на хитрость убедила —
Одежды снять как можно поскорей.
Казалось, у двоих одно лишь тело;
Природа им обоим так велела.
 
 
Друг друга целовали, и кусали
Уста в уста, и крепко обнялись.
«Душа моя!» – друг дружке лепетали.
Воды! Воды! Пожар! Остановись!
Мололи жернова – не уставали,
И оба распростерлись, улеглись.
«Остановись! Увы, увы, увы!
Дай умереть! На помощь, боги, вы!»
 
 
Вода поспела, пламя погасили,
Замолкли жернова, – пора пришла.
С Юпитером так боги пособили,
Что Мензола от мужа зачала
Младенца – мальчика; что в полной силе
И доблести он рос – вершить дела;
Все в свой черед – так о повествованье
Мы доброе дадим воспоминанье.
 
 
Так целый день почти что миновался,
Край только солнца, видный, пламенел,
Когда усладой каждый надышался,
Все совершив, обрел, чего хотел;
Тут Африко уйти уж собирался,
Как сам решил, но все душой болел;
И, Мензолу руками обнимая,
Он говорил, влюбленный лик лобзая:
 
 
«Будь проклята, о ночь, с своею тьмою,
Завистница восторга нас двоих!
Ведь я так рано принужден тобою
Покинуть благородную! Каких
Я ждал блаженств – и их лишен судьбою!»
И много длительных речей иных
В страдании глубоком изливалось:
Разлука горше смерти показалась.
 
 
Стояла Мензола, мила, стыдлива,
Потупившись, как будто бы грешна,
Хотя уж не была она так живо,
Как в первый раз, тоской удручена.
Разнеженная, хоть чужда порыва,
Была уже счастливее она.
Обмана все-таки ей страшно было
Невольно – и она заговорила:
 
 
«Что можешь сделать ты – еще не знаю;
Не уходить – предлог теперь какой?
Любовь моя, тебя я умоляю,—
Ты утолен со всею полнотой —
Ты должен удалиться, полагаю,
Не медля ни минуты здесь со мной.
Ведь только если ты уйдешь, любимый,
Я здесь могу остаться невредимой.
 
 
И лишь листок, я слышу, шевельнется,
Мне чудятся шаги подруг моих.
Так пусть тебе в разлуке не взгрустнется:
Ведь от напастей я спасусь лихих.
Хоть пред разлукой больно сердце бьется,
Готова я, и страх во мне затих,
А ночь близка, а нам идти далеко
Обоим, чтобы дома быть до срока.
 
 
Но, юноша, скажи свое мне имя,
И пусть оно останется со мной:
Мне груз любви тяготами своими
С ним будет легче, нежели одной».
«Моя душа, – ответил он, – какими
Жить силами смогу, простясь с тобой?»
И назвал ей себя – и целовались
Они без счета, нежно миловались.
 
 
Влюбленные, готовые расстаться,
Уже прощались столько, столько раз
И не могли никак нацеловаться,—
Глав тысячу б я вел о том рассказ.
Но это всем знакомо, может статься,
Кто наслаждался так хотя бы раз,
Кто знает, сколько несказанной муки
В усладе, что обречена разлуке.
 
 
Несчетных поцелуев не умели
Они унять. Пойдут, скрепив сердца,
Но шаг – и вновь назад, к желанной цели
Лобзать румянец милого лица.
«Моя душа! Прощай! Зачем? Ужели?» —
Друг другу лепетали без конца,
Вздыхая, и расстаться не решались,
Сходились вновь, и шли, и возвращались.
 
 
Но, видя, что уж невозможно дале
Отсрочить расставание никак,
В объятья руки жадные сплетали,
Друг друга, страстные, сжимая так,
Что их бы силою не разорвали:
Любовь не отступала ни на шаг.
И долго так стояло изваяпье —
Любовники влюбленные в слиянье.
 

* * *

 
На лодке госпожа моя каталась,
И не было вокруг быстрей челна,
И пела песню новую она,
Как только песня прежняя кончалась.
 
 
И лодка то у берега качалась,
То с берега была едва видна,
И среди стольких жен в тот день одна
Рожденною на небесах казалась.
 
 
Я видел – словно к чуду наших дней,
Исполненные чувством восхищенья,
Тянулись люди к ней со всех сторон.
 
 
И пробуждалися в душе моей
Все чувства, и не знало насыщенья
Блаженство петь о том, как я влюблен.
 

* * *

 
На мураву присев у родника,
Три ангельских созданья обсуждали
Возлюбленных, – от истины едва ли
Была моя догадка далека.
 
 
Струясь из-под зеленого венка,
Густые кудри златом отливали,
И цвет на цвет взаимно набегали,
Послушные дыханью ветерка.
 
 
Потом я слышал, как одна спросила:
«А что, как наши милые сейчас
Сюда пришли бы? Что бы с нами было?
 
 
Мы скрылись бы от их нескромных глаз?»
В ответ подруги: «Никакая сила
Спасаться бегством не заставит нас».
 

* * *

 
Мне имя Данте, Данте Алигьери,
Я новая Минерва, чей язык
Родимым красноречием велик,
Ее ума достойным в полной мере.
 
 
Я в преисподней был и в третьей сфере,
Куда воображением проник —
С намереньем последнею из книг
Развлечь потомков и наставить в вере.
 
 
Флоренция, моя родная мать,
Мне мачехою сделалась постылой,
Дав сына своего оклеветать.
 
 
Изгнанника Равенна приютила,
Ей – тело, духу – Божья благодать,
И зависть пред согласьем отступила.
 

ЛЕОНАРДО ДЖУСТИНИАН

* * *

 
Ты помнишь клятвы, полные огня,
Что слух еще недавно мне ласкали?
Когда-ты день не видела меня,
Твои глаза везде меня искали,
И если не было нигде меня,
Сердечко разрывалось от печали.
А нынче смотришь – и не узнаешь,
Раба не ставя бывшего ни в грош.
 

* * *

 
Когда б на ветках языки росли,
И дерево, как люди, говорило,
И перья прорастали из земли,
А в синем море пенились чернила,—
Поведать и они бы не могли,
Как ты прекрасна: слов бы не хватило.
Перед твоим рождением на свет
Святые собрались держать совет.
 

БУРКЬЕЛЛО

* * *

 
Поэзия и Бритва. Кто кого?
Одна ворчит: – С тобой не сладишь дела.
Ты отвлекаешь моего Буркьелло,
И он не сочиняет ничего.
 
 
Другая из стакана своего
Выпархивает на трибуну смело:
– Прости меня, но ты мне надоела.
Вообразила делом баловство!
 
 
Не будь меня, и помазка, и мыла,—
Хоть и от нас не больно прок велик,—
Ты голодом его бы уморила.
 
 
– Позволь заметить, коли спор возник,
Что ты о пылком сердце позабыла,
А мой Буркьелло сердцем не старик.
 
 
Тут я: – Кончайте крик.
Для той из вас я всех дороже в мире,
Кто мне стаканчик поднесет в трактире.
 

* * *

 
Не бойся, коль подагра завелась,—
Тебя избавлю я от этой пытки:
Возьми пораньше утром желчь улитки,
Сними с одежды мартовскую грязь,
 
 
Свари морскую губку, запасясь
В придачу светом – три-четыре нитки —
И тенью, слей из котелка избытки,
Смешай все вместе – и готова мазь.
 
 
О свойствах не забудь недостающих
И приготовь еще один состав,
Чтоб не осталось вовсе болей злющих:
 
 
Сверчковый жир возьми, сверчка поймав,
И голоса в пустыне вопиющих,
И мелкий порошок гражданских прав;
 
 
А если ты из пьющих,
Стакан святой… – чуть не сказал «воды»
Тебя вконец избавит от беды.
 

ДЖОВАННИ ПОНТАНО

ПОЦЕЛУИ БАТИЛЛЫ

 
Ты, смеясь, поцелуя не дала мне,
Плача – крепко меня поцеловала.
Ты мила и уступчива в печали,
Ты в веселье сурова и строптива.
Плач твой мне обещает наслажденье,
Смех страданья несет. Беда влюбленным!
Все вам страшно, и все сулит надежду.
 

* * *

 
Сон, приходи: тебя манят ласково Луция глазки;
Сон, приходи, прилетай, ласковый сон, приходи!
Маленький Луций поет так сладко: «Сон мой желанный,
Сон, приходи, прилетай, ласковый сон, приходи!»
В спаленку, ласковый сон, тебя кличет маленький Луций:
«Милый мой, сладкий мой сон, ласковый сон-угомон!»
Маленький Луций тебя к колыбельке кличет: «Скорее,
Сон, к колыбельке лети, сон, приходи, приходи!»
Хочется Луцию спать, и кличет Луций: «Скорее,
Сон, приходи, приходи, ночи дружок, приходи!»
Пристально Луций глядит, тебя к подушечке кличет:
«Сон, приходи, прилетай, сон, поскорей приходи!»
Хочет в объятья к тебе малыш и кивает призывно;
Знак подает: «Приходи! Где же ты, сон? Приходи!»
Добрый, пришел ты, о сон, покоя отец благодатный,
Сон, облегчающий нам бремя трудов и тревог.
 

* * *

 
Спи, мой сынок, усни, мой дружок, мой сладкий, мой мальчик,
Глазки, мой нежный, закрой, личико, нежный мой, спрячь.
Сон говорит: «Почему не сомкнешь, не закроешь ты глазки?
Глянь, как усталая спит Луска в ногах у тебя!»
Умница, глазки закрыл, сомкнул мой Луций ресницы,
Личико сонный покой тихим румянцем залил.
Легкий повей ветерок! Прилети, приласкай мне сыночка!
Чу, не листва ли шумит? Легкий летит ветерок!
Спи, мой сынок, усни, мой дружок, мой сладкий, мой мальчик,
Ветер овеет тебя, мама согреет тебя.
 

О САДАХ ГЕСПЕРИД

Отрывок

 
Время пришло выбирать деревца, и в садах по порядку
Высадить их, и подрезать рукой, и шумную влагу
К ним подвести, и снимать душистые с ветки лимоны,
Солнце покуда печет и трепещут тени под ветром.
Рвешь ты плоды, и жена с тобою делит работу:
Их в корзины кладет, на веревках висящие, или,
Радуясь самым большим, себе их в подол собирает.
Помню, была и со мною жена; цветы собирал я —
Нежный Венеры дар, окропленный росой идалийской.
Мужа крепко обняв, на траву она мягкую села,—
Сладким забавам тогда мы звонкой вторили песней.
Радость вкушаешь теперь без меня, без меня под густою
Бродишь листвой и плетешь из свежих роз плетеницы.
Все позабыв, о себе лишь одной ты теперь помышляешь,
В мирной долине теней тишиной наслаждаясь отрадной.
Мальчик, фиалки рассыпь! Привет вам, блаженные тени!
Вновь Ариадна со мной, на руках моих сладостным грузом!
Счастье усопшей тебе! Испытать грабителей злобных
Власть тебе не пришлось, похороны сына увидеть,
Неисцелимую зреть старика одинокого рану
И в оскверненном дому поруганных отчих пенатов.
Нет, ты со мной, утешенье мое, жена моя! Мужа
Вновь обними, не томи, обними и утешь, и со мною
Рви, как бывало, цветы с лимонных деревьев знакомых.
 

НЕБЕСНЫЕ ЯВЛЕНИЯ

Отрывок

 
Резвые нимфы, кому родники священные милы,
Своды пещер, где струится вода, и тихие реки
Сладкую влагу несут, подносят щедрые чаши
С самым отрадным питьем для измученных долгою жаждой.
Ноги и грудь обнажив, лазурные носятся нимфы,
Взад и вперед по просторам озер, по заводям светлым,
То наполняют они кувшины плещущей влагой,
То выливают ее – и с громким рокотом мчится
Между камней оценённых ручей, и затем, многоводный,
Он рассекает поля молчаливым плавным теченьем.
Тут уж ведут по траве хоровод усталые нимфы
Между деревьев, что их осеняют изменчивой тенью,
Иль ветерки услаждают они согласным напевом,
Или резвятся в реке, под ее стеклянной струею
Руки одна за другой прихотливым вздымая движеньем,
След круговой впечатляя в песок стопою проворной.
Вынырнет вдруг одна и покажет гладкую руку,
Нежный ли бок промелькнет иль округлая мягкая голень;
Прыгнет в самую глубь другая – и вот под водою
Видны иль мрамор бедра, иль спины серебро, или груди,
Ради которых с небес бессмертные сходят украдкой.
Вновь выплывает она – и блещут золотом кудри,
Очи чернеют, уста на лице белоснежном алеют.
Тут уж, конечно, пастух, что в речных камышах затаился,
Сельский какой-нибудь бог из бесстыдного рода сатиров,
Чувствует, как огонь разгорается жгучий под сердцем;
Водит туда и сюда он глазами, протяжно вздыхает,
Голову меж камышей просунув и прячась от взглядов,
Жадно глядит; то в холод, то в жар сатира бросает,
Борются робость и дерзость в душе; обезумев от страсти,
В воду кидается он – и шумный всплеск раздается.
Тотчас нимф хоровод скрывается в тайных пещерах,
И достается ему лишь пустая радость касанья.
 

* * *

 
Здесь Кармозина лежит. На могиле – факел потухший,
Рядом – сломанный лук, срезанных пряди волос.
Лук тут сломал Купидон, тут срезали кудри Хариты,
Тут Эрицина сама свой угасила огонь.
Лавры, и розы, и мирт могильный холм украшают:
Девять дев Пиерид их орошали слезой.
В мире влюбленных уж нет, не богиня больше Венера:
Дева угасла – и вмиг пламень любовный угас.
Что ты творишь, несчастный певец? Покинь многолюдье,
Скройся в безлюдных лесах, в дебрях меж диких зверей
Лиру разбей, бессмертных презри и, день ненавидя,
Ночь полюби и во сне черном отрады ищи.
 

* * *

 
Знаменье в имени том, которое девушке милой
Дали мать и отец: Розой назвали тебя,
И словно розы цветок, которого нет кратковечней,
Быстро твоя красота краткий свой век отжила.
Десять всего декабрей, красавица, ты увидала:
Роза весной рождена – розу декабрь погубил.
Лето щадило тебя – похитила зимняя стужа,
Люто убила зима жизнь, что не в пору цвела.
Скрывшись под своды холма, средь зимы ты не блещешь цветам
И не страшишься во тьме, Роза, мороза угроз.
 

ЛУИДЖИ ПУЛЬЧИ

БОЛЬШОЙ МОРГАНТ

Отрывки

 
«Другой еды запросишь поневоле:
Мы к доброму столу привыкли, дядя!
Не видишь, ростом он каков, тем боле?
Червя не заморишь, с крупинкой сладя».
Хозяин им: «Дать желудей вам, что ли?
Чего я вам добуду на ночь глядя?»
И начал изъясняться горделиво,
Так что Моргант сидел нетерпеливо.
 
 
Он колокольным языком ударил
Его разок-другой. Тот в крик, – не шутка!
Маргутт же молвил: «Надо, чтоб обшарил
Я сам весь этот дом, – одна минутка…
Ты б нам, хозяин, буйвола зажарил,
Во двор, я вижу, входит он. А ну-тка,
Раздуй очаг; едва моргнем, ты слушай.
Ну, угощай нас буйволовьей тушей».
 
 
Тот в страхе вздул огонь, боясь ответа.
Маргутт схватил одну из перекладин.
Хозяин заворчал. Маргутт на это:
«А вижу я, ты до побоев жаден.
Что ж класть в огонь для этого предмета?
Не ручку ж от лопаты? То-то складен!
Позволь уж мне распорядиться пиром».
На этом буйвол был изжарен с миром.
 
 
Нe думайте, что зверя свежевали:
Он брюхо лишь вспорол у туши дюжей.
Как будто в доме все его уж знали,—
Приказывал, кричал, серчал к тому же.
Вот доску длинную нашел он в зале
И приспособил вмиг ее снаружи,
Стол мясом загрузил, вином и хлебом:
Моргант мог уместиться лишь под небом.
 
 
Был буйвол съеден весь на этом пире,
Вин выпита немалая толика,
Исчез весь хлеб – четверика четыре,
Маргутт позвал хозяина: «Скажи-ка,
Подумал ты о фруктах и о сыре?
Ведь это скушать – дело не велико.
Все волоки, что спрятано по дырам!»
Послушайте ж, как было дело с сыром.
 
 
Хозяин отыскал круг сыра где-то,
Примерно форму шестифунтовую;
Да яблок вынес, благо было лето,
Корзиночку, и то полупустую.
Маргутт, как только оглядел все это,
Сказал: «Видали бестию такую?
Язык взять колокольный вновь придется,
Коль иначе обеда не найдется.
 
 
Пить по глоточкам при его ли росте?
Пока я возвращусь, ты без обману
Кати нам бочки, раз пришли мы в гости,—
Чтобы вина достало великану,
Иль он тебе пересчитает кости!
Я, как мышонок, всюду шарить стану,
И если что найду про нашу долю,
Увидишь, принесу ль припасов вволю!»
 
 
Тут начал рыскать по дому повсюду
Маргутт: все сундуки в дому калечит,
Бьет и ломает утварь всю, посуду,—
Что ни разыщет, то и изувечит;
Последнюю кастрюлю валит в груду;
И сыр и фрукты – всё наружу мечет.
Морганту приволок мешок громадный.
Все исчезает снова в глотке жадной.
 

Маркантонио Раймонди (ок. 1480–1534). Поэзия. По композиции Рафаэля

(1510–1515). Резец.

 
Хозяин, слуги – все дрожат до пота,
Хоть и усердствуют служить прилично.
Хозяин тут подумал: неохота
Молодчиков таких кормить вторично.
Заплатят нам, когда дойдет до счета,
Своим пестом, – бери деньгой наличной.
А съели столько, что за месяц времени
Не проглотить и целому бы племени.
 
 
Моргант, когда наелись, и помногу,
Хозяину сказал: «Пойди проспаться!
А завтра, как обычно, в путь-дорогу
Отправимся, – так надо сосчитаться.
Не обочтем тебя, оставь тревогу,
Сумеем все довольными остаться».
Хозяин же возьми да и ответь им,
Что эту ночь сочтет – тысячелетьем.
 

* * *

 
Взбухает море, волны то и дело
Сшибаются над палубой, – не так ли
В бой сходятся бойцы! – уж закипела
На досках пена, паруса размякли,
А дряхлый кузов буря так раздела,
Что из пазов уж видны клочья пакли.
Меж тем Моргант, усевшись возле носа,
Выкачивает с помощью насоса.
 
 
Бегут, спешат, пока не раскололось
Суденышко в столь бурном урагане.
И с качкою и с ветром так боролось,
Что ноги не держали; христиане
Взывать к святому Эрмо стали в голос,
Чтоб он послал затишье в океане,
Но не кивнул им ни святой, ни дьявол,—
А мачты ствол уже в пучине плавал.
 
 
– Макон! – кричит Широкко. – Помоги нам!
Он мачту приспособил запасную
И дал опять надуться парусинам,
К ней подвязав квадратину льняную.
Вдруг новый шквал промчался по пучинам
И руль сорвал и кинул в хлябь морскую.
Несчастный рулевой свой пост покинул:
И охнуть пе успел, как в море сгинул.
 
 
Квадратину льняную оборвало,
Все вихрь поразметал в своем напоре.
И от бизани тоже толку мало,
Хоть спущена была. А тут, на горе,
С кормы нежданно хлынули два вала,
И палубу опять покрыло море,
И кормчий сам давал свистки напрасно,—
Бывает так всегда, когда опасно.
 
 
Ужасен был простора вид кипучий,
Громады воли вставали вдруг горою,
Не разберешь, то воды или тучи.
Подкидывало судно над волною
Так, что и нос терялся в пенной круче,
Так встряхивало судно, что порою
Вот-вот казалось – скрепы разомкнутся;
И скрип и стон, смешавшись, раздаются,—
 
 
Так стонет плоть больная, жить не рада.
Ревет все пуще море. Вот дельфины,
Как на лугу пасущееся стадо,
Из бурных волн показывают спины…
Моргант все черпал, хоть не до упада,—
Что ветр и гром для дюжего детины!
Не сдастся морю – видывал он виды! —
И от небес не ожидал обиды.
 
 
Тут на колени встал Роланд. Рыдали
Ринальдо с Оливьером, в страхе оба.
Обеты Вельо с Ричардетто дали
Дойти босыми до господня гроба,
Коль пощадит их буря, – да едва ли!
Уж им могилы виделась утроба.
И впрямь в пучине сгинуть не пришлось бы!
Тогда к чему моленья все и просьбы?
 
 
Широкко слышит: «Пресвятая дева!» —
И примечает сложенные руки.
И рвется брань мерзейшая из зева: —
Христомоляне!.. Знаю я их штуки.
Поверь мне, грек, не избежать нам гнева
Небесного, пока здесь эти суки.
Макон послал нам бедствие такое,
Чтоб вразумить невежество людское.
 
 
Не спрашивай, как при таком бесчестье
В ноздре Ринальдо разом засвербило.
– Стой! – закричал он, – бестия из бестий!
Узнаем, чья возьмет: Христова сила
Иль Магометка с Аполлошкой вместе?
Тебя немало по волнам носило,
Так и ныряй по доброй воле, либо
Спихну тебя – и угощайся, рыба!
 
 
Широкко говорит: – Я здесь по праву
Хозяин. – А Моргант – Ринальдо: – Что же
Над ветром ты не учинишь расправу?
Сам дурня сброшу, коль тебе негоже.—
Ринальдо тут же дурню дал на славу
В лоб два щелчка, чтоб тот не лез из кожи,—
И с головой его покрыло море.
Смирились волны и утихли вскоре.
 
 
Тут моряки раскрыли рот широко,
В лицо Ринальдо и взглянуть робея.
И, словно бы послушавшись урока,
Поторопилось море стать добрее.
Моргант же вмиг пристроился у фока
И руки распростер, как будто реи.
Он словно столб торчал под небесами,
С тугими управляясь парусами.
 
 
Грек поспешает к носу, видя это,
И смех все пуще разбирает грека:
Ни одного нет нужного предмета,
Взамен всего он видит – человека.
– Вот чудеса! Изъездил я полсвета,
Подобного ж не видывал от века.—
Роланд смеется: – Этому созданью
Легко быть разом фоком и бизанью!
 
 
Где сам Моргант, там отложи тревогу.
Он с парусом так ловко управлялся
(К тому же ветер подавал подмогу),
Так направленья верно он держался,
Хоть отдыхал порою понемногу,
Что наконец и берег показался,
И в порт они приплыли безопасный
С попутным ветром, при погоде ясной.
 
 
Но знают все: завистлив Рок и жаден.
Пока Моргант за всех один трудился,
Нежданно кит, одна из тех громадин,
Что губят корабли, в волнах явился,
Свирепый, подплывал – будь он неладен! —
И на хребет поднять уж судно тщился,—
И затонула б хилая посуда,
Когда б Моргант не обезвредил чуда.
 
 
– Кита ничто отсюда не прогонит,
В него мы понапрасну ядра мечем,—
Вступился грек, – что ж делать, судно тонет
Своей беде уже помочь нам нечем.—
Вдруг судно кит как двинет, как наклонит
Не справиться тут силам человечьим,
И с гибелью уж не было бы сладу,
Когда б Моргант не оседлал громаду.
 
 
Теперь, когда Моргант почти до порта
Доправил всех дорогой не окольной,
– Сам не умру, – сказал, – какого черта!
Да и корабль спасу, я – сердобольный! —
Тем временем Ринальдо из-за борта
Ему язык просунул колокольный.
И стал Моргант башку дубасить зверя,
И раскроил, как циркулем отмеря.