Текст книги "Европейские поэты Возрождения"

Автор книги: Алигьери Данте

МИКЕЛАНДЖЕЛО БУОНАРРОТИ

ДЖОВАННИ, ТОМУ САМОМУ, ЧТО ИЗ ПИСТОЙИ

 
Я заработал зоб, трудясь, как вол,
И смахиваю зобом на породу
Ломбардских кошек, пьющих дрянь – не воду,
Но это лишь начало в списке зол,
 
 
Затылок место на хребте нашел,
И борода простерта к небосводу,
И волей кисти, брызжущей по ходу,
Лицо мое – как мозаичный пол.
 
 
Бока ввалились, будто с голодухи,
А задница – противовес спины:
Не видя ног, недолго оступиться.
 
 
От натяжения вот-вот на брюхе
Порвется кожа, – что до кривизны,
То лишь сирийский лук со мной сравнится.
 
 
Как тут не покривиться
И разуму, когда кругом изъян?
Не меток искривленный сарбакан.
 
 
Джованни, все обман:
Я не художник в этом гиблом месте.
Спаси меня, прошу тебя по чести.
 

* * *

 
Один пылаю в бесконечной мгле,
Когда лучи закатные померкнут,
И, скорбью – не в пример другим – повергнут,
В слезах ропщу, простертый на земле.
 

* * *

 
Порою шар, холодный наш приют,
Без Фебовых объятий остается,
И если чувствам свет не поддается,
В народе ночью этот свет зовут.
 
 
Но вспыхнет факел малый там иль тут —
И ночь в смертельном страхе прочь метнется,
Настолько призрачна, что в клочья рвется,
Едва огнивом в темноте взмахнут.
 
 
Земля бы никогда не породила
Ее одна: земля приемлет тень,
Но образуют тень лучи светила.
 
 
О ночи пишут все, кому не лень,
И большинство при этом позабыло,
Что даже в светлячке ей мнится день.
 

* * *

 
О ночь, не спорю – ты черным-черна,
Но ты зовешь к блаженству и покою,
И мудрый восхищается тобою,
А похвала глупца – исключена.
 
 
Твоей прохлады нежная волна
Дарует сон и, овладев душою,
Возносит над безрадостной землею
Туда, куда мечта устремлена.
 
 
О призрак смерти, что любым невзгодам,
Врагам сердец и душ, кладет предел,
Последнее спасение от муки,—
 
 
Ты сушишь слезы, и с твоим приходом
Мы от насущных отдыхаем дел
И ни забот не ведаем, ни скуки.
 

* * *

 
Для мастера не может быть решенья
Вне мрамора, где кроется оно,
Пока в скульптуру не воплощено
Рукой, послушной воле вдохновенья.
 
 
Так для меня надежды и сомненья —
Все, Госпожа, в тебе заключено,
И тут уже искусству не дано
Оборонить меня от пораженья.
 
 
Меня убьют не чары красоты,
Не холодность твоя сведет в могилу
И не судьбы превратной торжество,
 
 
Но то, что смерть и состраданье ты
Несешь в себе, тогда как мне под силу
Лишь смерть извлечь из сердца твоего.
 

* * *

 
Молчи, прошу, не смей меня будить.
О, в этот век преступный и постыдный
Не жить, не чувствовать – удел завидный…
Отрадно спать, отрадней камнем быть.
 

* * *

 
Он зрел картины божьего суда,
Он побывал в чистилище и, зная,
Дорогу в рай, достиг при жизни рая,
Чтоб молвить правду, воротясь сюда.
 
 
Зачем, зачем горит его звезда
И над моим гнездом, не угасая,
Когда на свете нет такого края,
Где злее бы к нему была вражда?
 
 
О Данте речь. Его могучей лире
Неблагодарный не внимал народ:
Издревле слава недостойных – шире.
 
 
Когда б достиг я Дантовых высот,
И я бы счастью в этом злобном мире
Его печальный предпочел исход.
 

* * *

 
Не правда ли – примерам нет конца
Тому, как образ, в камне воплощенный,
Пленяет взор потомка восхищенный
И замыслом, и почерком резца?
 
 
Творенье может пережить творца:
Творец уйдет, природой побежденный,
Однако образ, им запечатленный,
Веками будет согревать сердца.
 
 
И я портретом в камне или в цвете,
Которым, к счастью, годы не опасны,
Наш век могу продлить, любовь моя,—
 
 
Пускай за гранью будущих столетий
Увидят все, как были вы прекрасны,
Как рядом с вами был ничтожен я.
 

* * *

 
Я побежден. К концу подходит путь.
Ужель, Амур, себя, совсем седого
И после стольких ран едва живого,
Я вновь тебе позволю обмануть?
 
 
Ты пламень разжигал, чтоб вновь задуть,
Ты снова убивал меня и снова.
Не я стенаю: тень меня былого
Слезами скорби омывает грудь.
 
 
Я говорю с тобой о наболевшем,
Для страшных стрел твоих неуязвим.
Зачем же целить в пустоту из лука?
 
 
Что древоточцу в дереве истлевшем?
И не позор ли гнаться за таким,
Кому ходить – не то что бегать – мука?
 

ТЕОФИЛО ФОЛЕНГО

ИЗ ПОЭМЫ «БАЛЬДУС»

 
Квази во всех городах эст один обычай антиквус:
Друг контра друга идут легионес мальчишек и бьются
Камнибус; а из-за них интер взрослых случаются свары.
Я не видебам еще, чтобы столько сшибал желудорум
С дуба мужик, лаборандо шестом иль увесистой палкой,
Ежели даре он хочет свиньям прожорливым корму,
Сколько видере я мог камней, кум свисто летящих,
Квандо баталиам вдруг затеют мальчишки, эт застит
Светум дневной не туча камней, но истошные крики,
И Стефанус сильней эт сильней бушует темнестой.
Бальдус, как дикси уж я, в тех схватках частиссиме дрался;
Семпер анте других сорванцов ин битвам летит он,
Крутит суам пращам эт мечет круглые камни.
Солюс такую порой он подымет пылищу, что пебо
Застит илла, а он, тесня врагов-инимикос,
Их, словно фульмен, разит и орет «давай!» во всю глотку,
Воплибус в души друзей возвращая доблесть-виртутем.
Часто ломали ему черепушкам, как омнибус храбрым
Военачальникам, но не могли принудить монстраре
Зад свой врагу: чуть завидит он кровь – плюс силы прибудет,
Так, если перец толочь подольше – магис он пахнет,
Выше деревья растут, если их подрезать дилигептер.
Лучше суб груда камней согласен с витой расстаться
Бальдус, чем наутек пуститься и праздновать трусо.
Только воротится в дом героус, кровью покрытый,
Максимус вмиг учиняет грабеж он в курятнике, ибо
Яйца потребны ему черепушкам лечить и утробам:
Раны он клеит белком, набивает брюхум желтками.
Мать ему в горе твердит (ведь пуглив амор материнский):
«Сын мой, ми нате, зачем синяки ты и ссадины копишь?
Богом тебя заклинаю, оставь, ноли тангере камни,
Битвы покинь: ведь и так на диаболум рожей похож ты».
Бальдус инквит в ответ: «Вы хотите, чтоб трусом прослыл я,
Шлюхи отродьем, ослом, мужиком кухонным, ублюдком?
Кредис, что я соглашусь повсеместную славам утратить?
Есть ли бесчестье хужей? И вам, о матэр, неужто
Дела и вовсе нет до гонорем нашего дома?
Воло похвастаться вам, но не тем, что такой молодчина
Я, а тем, что могу кум всемибус съесть потрохами
Тех, кто ублюдком меня назовет эт вас дицет шлюхой!
Разве родитель мой Берт – рогоносцис? За честь его цептум
И даже двести раз готов я с витой расстаться!
Матэр, что толку реветь? Уступите, цедите сыну!
Цедите камни швырять, подстрекандо к сраженью, дозвольте,
Чтобы, возросши, носил я арма с доблестью вящей.
Сурсум тормашками все летят, кого ухвачу я
За волоса: не поможет им йам ни уменье, ни сила.
Звант меня паладином одни, гигантом другие,
Ибо мекум никто не сравнится ин битвис искусством.
Всех впереди, я от градис камней увернуться умею,
Санус я, здрав, невредим, молодец экс омнибус лучший,
Люди найдутся всегда, что, видендо, как я снаряжаюсь,
Все приготовят для нас, что потребпо ин потасовкам,
Время ль сбираться на бой иль вести без фине сраженья
Те, что удачи несут и летиции много поболе,
Нежели козы, которых пасу, или вестрэ гусыни».
Так элоквентер он мать увещал, она же, внимандо,
Горькие слезы лила и дульце ему улыбалась.
 

ФРАНЧЕСКО БЕРНИ

НА БОЛЕЗНЬ ПАПЫ КЛИМЕНТА В 1529 ГОДУ

 
Поесть – у папы нет иного дела,
Поспать – у папы нет иной заботы:
Возможно дать такие лишь отчеты
Любому, кто о папе спросит, смело.
 
 
Хороший взгляд, хороший вид и тело,
Язык хорош и качество мокроты.
Нет, с жизнью он порвать не хочет счеты,—
Но рать врачей сжить папу захотела.
 
 
И в самом деле, честь их пострадает,
Коль он живым уйдет от их атаки,
Раз сказано: конец, он умирает.
 
 
И страшные выдумывают враки:
Что в два часа припадок с ним бывает, —
Сегодня нет, а завтра будет паки.
 
 
От них подохнут и собаки,
Не то что папа. В общем же похоже,
Что как-никак его прихлопнут все же.
 

КАПИТОЛО ПЕРВОЕ О ЧУМЕ

Маэстро Пьеро Вуффэ, повару

 
Смешно, маэстро Пьеро, удивляться
Тому, что в нашем споре в прошлый раз
В подробности не стал я углубляться,
 
 
Когда с тобой за ужином у нас
Возник вопрос – какое время года
Милей других. Ты все поймешь сейчасз
 
 
Решить с налету спор такого рода
Нельзя, – он вроде тех особых блюд,
Что требуют особого подхода.
 
 
Поэты преимущественно чтут
Цветенья пору, дружно извлекая
На свет овна, когда ее поют,
 
 
И муравою землю украшая,
И согревая ласкою лучей,
И всем любить и зачинать вменяя;
 
 
В стихах монахи из монастырей
Не по двое, не по трое на сходки
Спешат, но братией почти что всей;
 
 
Осел томится по своей красотке
И, увидав ее, ревмя ревет,—
Зачем поэтам новые находки!
 
 
Другие лето хвалят в свой черед,
Когда, почти без риска ошибиться,
Мы говорим, что сытый будет год:
 
 
Уже на ток стекается пшеница,
Плоды на ветках копят сладкий сок
И потемневший виноград лоснится,—
 
 
Нельзя сказать, что в этом малый прок;
Темнеет поздно, словно о постели
Зазорно вспоминать в привычный срок,
 
 
И долгим днем доволен, кто при деле,
А у кого ни мыслей нет, ни дел,
Жует весь день, чтобы не жить без цели,
 
 
Или за карты засветло засел:
В стаканах полных серебрятся льдинки,
Покуда воздух влагу не согрел.
 
 
Иные говорят, что вид начинки
Разрозненной не так ласкает взгляд,
Как теста вид с начинкой в серединке:
 
 
Пора, когда напитком виноград
Становится и просится из бочки,
От прежних отличается стократ,
 
 
Как от мазка – картина и от почки —
Созревший плод. Надеюсь, что поймет
Мой друг сии запутанные строчки.
 
 
Ботве они предпочитают плод;
Любуясь птичкой в небе накануне,
Мечтают птичку вынуть из тенет;
 
 
Печалятся об октябре в июне,
Май на сентябрь готовы променять,
И спорить с ними – значит спорить втуне.
 
 
Есть люди, для которых благодать —
Зима, поскольку нет зимой жарищи
И лежа можно время коротать;
 
 
Любая живность в эту пору чище,
Свиней не исключая: кто не глуп,
В морозы не боится жирной пищи;
 
 
В Ломбардии приходит время шуб,
И в шляпе с перьями – любой прохожий,
И вспыхнувший Георгий взору люб.
 
 
Зимою день короткий – ну и что же!
А ночь зачем? Не спи до трех часов,
До четырех утра и даже позже.
 
 
Печется в эту пору пирогов
С начинкой овощной гораздо боле,
Чем сыщется в Неаполе подков.
 
 
Любое время славить в нашей воле,
У каждого – приверженцы не зря,
Да что там говорить, не ясно, что ли!
 
 
Ты в этом убедишься сам, творя
Молитву и душистое жаркое
(Быку спасибо из календаря!).
 
 
Занятье не такое, так другое
В любое время года нам дано:
Кто сочиняет, как и ты, съестное,
 
 
Кто птицу бьет, кто делает вино;
Обычный день и праздник – все толково
В календаре твоем отражено.
 
 
Пожалуй, все для вывода готово,
Так вот пойми, дружище, что в году
Нет времени прекраснее чумного.
 
 
Не заподозри, будто я в бреду
Или треща под стать пичужке глупой
Невнятную несу белиберду.
 
 
Дабы тебе я не казался ступой
С водой, изволь дослушать до конца
И все рукою, как Фома, пощупай.
 
 
И время Девы, и пора Стрельца
В сравнении с чумными временами
Не стоят выеденного яйца.
 
 
Не стану говорить обиняками,
Продолжу, ты ж терпение имей
Раскинуть, выслушав меня, мозгами.
 
 
Чума – поклон за это низкий ей! —
Сначала на злодеев наступает
(На Всех Святых так потрошат гусей)
 
 
И правильно, конечно, поступает:
Во всех церквах невиданный простор
И на ноги никто не наступает.
 
 
Спокойно в долг до самых ближних пор
У всех подряд бери напропалую,—
Едва ль побеспокоит кредитор,
 
 
А явится – на боль на головную
Пожалуйся, и страх возьмет свое,
И сумму он простит тебе любую.
 
 
Из дома выйдешь – царское житье:
Всяк уступить спешит тебе дорогу,
Тем паче если на тебе рванье.
 
 
Подвластен одному себе и богу,
Людишек непонятных посреди
Смеешься ты, внушая им тревогу.
 
 
Как хочешь, так себя ты и веди,
Чем хочешь, развлекай себя на славу,
Угодно – хоть на голове ходи.
 
 
И мясо можно выбирать по нраву,
И старую говядину не жрать,
Забыв, что прежде ел сию отраву.
 
 
И можно жить – и сил не надрывать.
Я верный раб чумы, что тут плохого!
Себя я не любитель утруждать.
 
 
Ни облачка на небе грозового,
И сладко заполнять досугом дни
От одного застолья до другого.
 
 
Коль скоро есть среди твоей родни
Какой-нибудь богатый старикашка,
Ему о завещанье намекни
 
 
И скромно жди, пока помрет бедняжка;
Плевать, что кто-то станет говорить,
Что против бога согрешил ты тяжко.
 
 
Природа знай показывает прыть!
Повсюду школы на замок закрыты,—
Все лучше, чем без устали зубрить.
 
 
Запреты бесконечные забыты,
Блаженнейшее время настает,—
Неволею мы все по горло сыты.
 
 
Как в масле сыр, катается народ:
На что глаза ни упадут людские,
Все каждый беспрепятственно берет.
 
 
К тому ж за столько времени впервые
О боге вспоминает человек,
И что ни город – на стенах святые.
 
 
Воистину, пора молочных рек,
Такое впечатленье, что природа
Свой золотой переживает век.
 
 
Как видишь, в споре главное – метода…
Однако тему исчерпали мы.
Подумай же: какое время года
 
 
Прекрасней всех? Ты прав – пора чумы.
 

ДЖОВАННИ ДЕЛЛА КАЗА

* * *

 
Тревога, страха нашего мерило,
Который столь непросто отмести,
Ты лед несешь для охлажденья пыла,
Стремясь разлад в союз любви внести;
 
 
Ты горечью своею мне претила,
Оставь меня, забудь ко мне пути,
Вернись в Аид, где без того уныло,
И хоть навечно корни там пусти.
 
 
Не отдыхая днем, не спя ночами,
Там утоляй неутолимый глад
Немнимыми и мнимыми страстями.
 
 
Ступай. Зачем, разлив по венам яд,
Страшней, чем прежде, с новыми тенями
Ты, ревность, возвращаешься назад?
 

* * *

 
Красавец в клетке, пилигрим зеленый,
В заморский этот завезенный край,
Прислушивайся к звукам, постигай
Из уст мадонны наш язык мудреный.
 
 
Но берегись, уроком поглощенный,
Ее очей горящих, попугай,
Не то, как я, погибнешь невзначай,
Затем что жара ни ручей студеный,
 
 
Ни ливень не погасят, ни зима,
Тогда как ей, холодной, все едино —
Сгоришь ли ты иль не сгоришь дотла.
 
 
Так набирайся поскорей ума,
Чтоб ей сказать: «Безжалостных, Квирина,
Не жаловала никогда хвала».
 

* * *

 
О Сон, дитя покойной, и туманной,
И влажной ночи, о забвенье зла
Для тех, кого природа обрекла
Тревоге и печали постоянной,—
 
 
Опомниться от боли несказанной
Дай наконец, что сердце извела,
Приди и, черные свои крыла
Расправя, неги дай вкусить желанной.
 
 
Где тишина? Ведь свет уже потух.
Где легкий рой пугливых сновидений?
Ты снова, Сон, к моим призывам глух.
 
 
Напрасно о твоей мечтаю сени.
Под головою камни, а не пух.
О, эти ночи, полные мучений!
 

* * *

О лес пустынный, друг моей печали,

Сейчас, когда пора недолгих дней

Стоит, и с воем ледяной Борей

Завесой снежной застилает дали,

И кудри древних крон седыми стали,

Не отличаясь от моих кудрей,

И на опушке снег лежит твоей,

Где взор цветы не так давно ласкали,

О мрачном этом и коротком дне,

К закату близком, размышляю я,

Который душу леденит и члены,

Но холодней твоей зима моя,

И беспощадней злобный Евр ко мне

И дальше ночь моя от перемены.

ГАСПАРА СТАМПА

* * *

 
О души мудрые и непростые,
Стремящиеся в гору, к вышней дали,—
Как если бы до вас не пролагали
Туда следов паломники иные,—
 
 
Для вас родятся лавры золотые;
Вы по морским пространствам разбросали
Передо мною паруса большие;
Вы имя сладостное в них вписали
 
 
Божественного моего Сеньора,—
Ведь сей сюжет минует ухищренья
И сам собой достигнет неба вскоре…
 
 
Лишь мой напев, исполненный смиренья,
О Господин, дойдет к тебе не скоро;
Он слишком тих, он глохнет в общем хоре.
 

* * *

 
Звезда моя сурова. Но, признаться,
Мой граф – суровей. От меня всечасно
Бежит он прочь. Когда ж другие тщатся
Меня пленить, мне это не опасно.
 
 
Проклятие – в меня влюбленным страстно!
Я пред надменным жажду преклоняться,
Смиренна – с не желающим смиряться.
Люблю того, кто смотрит безучастно.
 
 
В негодованье он меня приводит!
Другие – мир, довольство мне готовят,
Но лишь за ним душа моя стремится.
 
 
И все в любви навыворот выходит:
Бесчестье – чести гордо прекословит,
Смиренный – плачет, злобный – веселится.
 

* * *

 
Не диво ль? – Счастье было мне подвластно,
Когда меня то боль, то нега ждали,
То мрак, то свет передо мной вставали,
И было небо то черно, то ясно.
 
 
(Ведь луг любви, цветущий сладострастно,—
Что мог бы он узнать об идеале,
Когда бы в счастье не было печали
Любовным несуразицам согласно!)
 
 
А нынче здесь – раздолье травам сорным,
Шипам да сучьям мертвенно-проворным,
Где вьются гады, злы и ядовиты…
 
 
Пришло безверье, радость изменила,
Мечту о счастье – скорбь искоренила.
И все причины в этом сердце скрыты.
 

* * *

 
Тоскующая, плача о злосчастных
Грехах моих, о праздности сердечной,
О жизни суетной и быстротечной,
Прошедшей в ослепленьях сладострастных,
 
 
К Тебе, кто терпит небу непричастных,
Кто снег дыханьем растопляет вечный,
В пух обращает груз бесчеловечный
И в каждом теплит искру сфер прекрасных,
 
 
Взываю: низойди, подай мне руку!
Из бездны выведи, откуда тщетно
Хочу подняться! – Ибо за кого же,
 
 
Как не за нас, ты принял крест и муку
О сладостный, любимый беззаветно,—
Не дай погибнуть мне, великий боже!
 

ДЖОВАНБАТТИСТА СТРОЦЦИ

* * *

 
В слезах меня ласкала,
А смеясь – отвергала.
В горе – тепло дарила,
В радости – зло творила.
Радость – дитя страданья,
Скорбь – от веселья. Знайте,
Любящие! Питайте
Страхами упованья.
 

* * *

 
Звезда в лазури ясной
Не так светло в ночной тиши сияет,
Как тот цветок прекрасный,
Дар Флоры. А вокруг него пылает
Костер зеленых трав, смеется, льется
С волной и дуновеньем.
И, как дождем, дол напоен томленьем,
И Купидон клянется,
Что всех прелестней твой цветок медвяный
У ног его в лучах зари румяной.
 

ЛУИДЖИТА ТАНСИЛЛО

* * *

 
Амур крыла мне дал. И вот, крылат,
Так воспарил я мыслью, пренеде пленной,
Что мнится мне: рукою дерзновенной
Стучаться буду у небесных врат.
 
 
Но я дрожу, лишь оглянусь назад,
А он вослед пророчит мне, надменный,
Что упаду, что будет смерть мгновенной,—
Но что за дерзость славой наградят.
 
 
Икар, что прежде к небесам проник,
Когда смягчили воск лучи светила,
Дал имя морю в свой последний миг.
 
 
Но обо мне б молва провозгласила:
«Взалкавший звезд, он цели не достиг.
Не мужества, но жизни не хватило».
 

* * *

 
Глаза, как вас назвать?
Глаза? Пожалуй, бледно. Как иначе?
В словах высоких поискать удачи?
Сравню со звездами – солгу безбожно?
В них нет огня, и красота их ложна.
 
 
И с солнцем не сравню: огонь светила
Шальная ваша красота затмила —
Я говорю по праву очевидца.
К тому ж не вы, а солнце туч боится.
Где слов былая сила?
Виновны сами вы, что все сравненья
Ничуть мне не по нраву:
Для красоты – словесной нет оправы.
 

ГАЛЕАЦЦО ДИ ТАРСИА

* * *

 
Спокойные до первой непогоды,
Вы превзошли себя на этот раз,
Напоминая боль мою сейчас,
Ревущие, не умолкая, воды.
 
 
Смолистые челны и хороводы
Веселых нимф сокрылися от вас,
Как от моих сокрыта ныне глаз
Виновница нечаянной невзгоды.
 
 
Увы, мой день унылый все длинней,
И значит – время счастья недалеко,
Но мне удел от всех отличный дан:
 
 
Ни трепетных ночей, ни светлых дней,
Будь солнце низко, будь оно высоко,
Не принесет жестокий мой тиран.
 

* * *

 
Побеждены недугом, на пороге
Отчаянья, бросают люди дом,
Спасения ища в краю чужом,
Когда пред ними нет иной дороги,—
 
 
Покинув так богатство и чертоги,
Где бог любви с особым мастерством
Пускает стрелы, я решил в глухом
Убежище забыть мои тревоги.
 
 
Но всюду – и в безлюдной стороне,
И стиснутый толпою, – постоянно,
Где б ни был я, Амур, как тень, при мне:
 
 
Скачу в седле – и моего тирана
Везу, плыву – и он со мной в челне,
Я плачу, он смеется, как ни странно.
 

* * *

 
Дворец, где жен высокородных лица
Сияли счастьем, царственный колосс,
Ты стольким радости любви принес,
Но эта перевернута страница.
 
 
Сегодня ты – жестокая темница,
Обитель страха, пыток и угроз,
Вместилище теней и вечных слез,
Где равносильно смерти очутиться.
 
 
Другие времена – и ты другой,
Нам одинаково не повезло,—
Недаром были мы с тобой похожи.
 
 
Надежды все утратив до одной,
Я, хоть и поздно, убедился тоже,
Что наслажденья – хрупкое стекло.
 

* * *

 
Седые Альпы – зыбкая преграда —
Остались позади, и ожил я;
Ты предо мной, Италия моя,
Для счастья больше ничего не надо.
 
 
Какой была мучительной отрада,
Чужим красотам противостоя,
Не забывать для них твои края,
Не ведают твои слепые чада.
 
 
Блажен, кто небольшой земли клочок
Имеет здесь, и кров над головою,
И пропитанье, и воды глоток!
 
 
Я не стремился некогда к покою
И плачу ныне, что, увы! не смог
Проститься раньше с юной суетою.
 

ТОРКВАТО ТАССО

АМИНТА

Отрывок

Дафна.

 
Ужель ты станешь, Сильвия,
И впредь себя в твои младые годы
Лишать волшебных радостей Венеры?
И слова «мама» так и не услышишь
И не увидишь, как играют дети
Вокруг тебя? Послушайся совета,
Оставь, оставь упрямство,
Одумайся, глупышка.
 

Сильвия.

 
Другие пусть в любви отраду ищут,
Когда в любви найти ее возможно,
А я довольна жизнью; лук и стрелы —
Моя забава, бег за быстрым зверем
И наконец решительная схватка —
И он сражен. Покуда звери в зарослях
И стрелы не перевелись в колчане,
В забавах я не знаю недостатка.
 

Дафна.

 
Воистину нелепые забавы,
И если ты довольна этой жизнью,
То потому, что ты другой не знаешь.
Так представлялись первобытным людям
Во времена младенчества вселенной
Питьем чудесным и чудесной пищей
Вода и желуди, теперь же это —
Питье и пропитание животных,
А люди хлеб и виноград узнали.
Быть может, если б ты хоть раз вкусила
И тысячную часть отрад сердечных,
Которых не узнать, любви не зная,
 

Джорджо Гизи (1520–1582). Венера и Адонис. Резец

 
Ты б молвила, вздыхая:
«Напрасно тратит время,
Кто не живет любовью.
О, месяцы и годы,
Как много одиноких
Ночей и дней без друга
Я провела впустую,
Что посвятить обычаю могла бы,
Который большей сладостью известен!»
Оставь, оставь упрямство,
Одумайся, глупышка:
Спохватишься потом – да будет поздно.
 

Сильвия.

 
Как только я произнесу, вздыхая,
Твои слова – красивые, не спорю,—
К своим истокам возвратятся реки,
Трусливый заяц за борзой припустит,
А овцы – за волками, и медведи
Полюбят море, а дельфины – горы.
 

Дафна.

 
Я знаю, до чего упряма юность:
И я была такой, судьбой похожа
И ликом на тебя, – светловолосой,
Как ты, была и с алыми губами,
И на ланитах пухлых цвел румянец,
С такой же сочетаясь белизною.
Мне было в радость (радости у глупых
Свои) одно: натягивать тенета,
На ветки клей намазывать, о камень
Точить копье, отыскивать по следу
Зверей; когда же на себе случалось
Мне взгляд подчас почувствовать влюбленный.
Дикарка, я глаза склоняла долу,
Полна стыда и гнева; счастье мнилось
Несчастьем мне, и нравиться другому
Не нравилось, как будто это было
Моей виною и моим позором —
Внушать любовь и возбуждать желанья.
Но время шло. Чего любовник верный
Со временем от милой не добьется
Повиновеньем, вздохами, мольбами?
Да, я сдалась, – оружьем победитель
Избрал недаром слезы, и смиренье,
И скорбный вид, и просьбы о пощаде.
Открыла тень одной короткой ночи
Мне то, что долгий свет тысячедневный
Открыть не властен был бы и поныне.
Я прокляла тогда свою наивность
И слепоту и молвила, вздыхая:
«Вот лук мой, Кинтия, – с меня довольно
И стрел твоих, и твоего устава».
Хочу я верить, что и твой Аминта
В один прекрасный день преодолеет
Твое упрямство дикое и сердце
Железное твое смягчит. Быть может,
Он не пригож? Или тебя не любит?
Или другим не люб? Или, отвержен
Тобою, бросился другой в объятья?
Он Сильвии, быть может, не достоин?
Достоин: если ты – дитя Кидиппы
И внучка бога этой славной речки,
То он Сильвано сын, который сыном
Был божеству стада пасущих – Пану.
Когда ты смотришь в зеркало речное,
Тебе не уступает Амариллис
Ничуть в красе, но он пренебрегает
Приманками ее, предпочитая
Страдать из-за тебя. Ты, видно, хочешь
(Да не исполнится твое желанье!),
Чтоб он другой, отчаявшись, прельстился,
Которая его прельстить бы рада.
Какими бы глазами посмотрела
Ты на него тогда? На то, как счастлив
С другою он и над тобой смеется?
 

Сильвия.

 
Пусть поступает со своей любовью
Аминта, как захочет. Чьим угодно
Пусть будет он – моим бы только не был!
Я не хочу, и он моим не будет,
А стань моим, его бы я не стала.
 

Дафна.

 
Чем объяснить вражду?
 

Сильвия.

 
Его любовью.
 

Дафна.

 
Любовь добра, а дочь ее жестока?
Но от ягнят когда рождались кротких
Тигрицы? Или от вороны – лебедь?
Ты говоришь неправду.
 

Сильвия.

 
Я любила
Его, покуда он желал того же,
Чего и я. Теперь другое дело.
 

Дафна.

 
Ты зла себе желала. Он желает
Тебе добра, как и себе.
 

Сильвия.

 
Довольно
Об этом, Дафна.
 

Дафна.

 
Ну и воспитанье!
Нет и в помине уваженья к старшим.
Одно скажи: когда б другой влюбился
В тебя, с другим бы ты была другою?
 

Сильвия.

 
Другою никому меня не сделать
Из оскорбителей, в которых видишь
Влюбленных ты, а я – врагов заклятых.
 

Дафна.

 
Выходит, овны овцам
Враги? Какая глупость!
Быки враги коровам?
Выходит, голубице
Заклятый ворог голубь?
Выходит, ты расцветом
Вражды весну считаешь,
Блаженнейшую пору,
Которая с улыбкой
Зовет к любви и счастью
Природу и животных,
Мужей и жен? Ужели ты не видишь,
Как все лживое нынче
Любовью дышит новой,
Любовью, полной трепетной отрады?
Не видишь? Полюбуйся
На голубя, что, сладостно воркуя,
Целуется с подругой.
А соловей? Послушай,
Как он поет на ветке:
«Люблю, люблю». Узнай, когда не знаешь,
Что змеи нынче поспешают к милым,
Простясь на время с ядом;
Тигрица с тигром рядом,
И гордый лев влюблен. Лишь ты, дикарка,
Чья дикость превосходит
Звериную, любви бежишь упорно.
Да что там твари – тигры, львы и змеи,
Когда растения и те умеют
Любить. Смотри, с какой самозабвенной
Доверчивостью обнимают лозы
Своих мужей любимых; сосны сохнут
По соснам, плачет ивушка по иве,
Бук любит бук, и ясень любит ясень,
А пиния по гшнии вздыхает.
И этот дуб корявый
И неприступный с виду,—
Он тоже знает силу
Любовного огня; и ты могла бы
Его услышать вздохи, если б сердце
Твое любить умело. Или хуже
Ты хочешь быть растений,
Не зная наслаждений?
Оставь, оставь упрямство,
Одумайся, глупышка.
 

Сильвия.

 
Поверь: как только вздохи
Услышу я растений,
Я погружусь в пучину наслаждений.
 

ОСВОБОЖДЕННЫЙ ИЕРУСАЛИМ

Отрывок

 
Тут Аладин из Золотых ворот
Выходит, ратным окруженный строем,
В надежде, если счастье снизойдет,
Успеть на помощь славным двум героям.
Султан с налету на француза жмет,
Тесня его, потом отходит с боем,
Ворота запирает за собой.
Но где Клоринда? Нет ее одной.
 
 
Как раз когда ворота затворяли,
Ее в толпе ударил Аримон.
Она – за ним, от города все дале,
Пылая местью. Паладин сражен.
А что Аргант? Заметить мог едва ли
Исчезновение Клоринды он:
Забрали ночь и ратников громада
У сердца – память, остроту – у взгляда.
 
 
Покончив с незадачливым бойцом
И успокоив кровью жажду мщенья,
Она пришла в себя: враги кругом,
И неоткуда больше ждать спасенья.
Однако, убедившись, что ни в ком
Она не вызывает подозренья,
Воительница храбрая нашлась,
Одним из паладинов притворясь.
 
 
Потом, как волк, который схорониться
В лесу спешит и заметает след,
Она хотела тайно отделиться
От христиан, пока порядка нет
В рядах врагов и не зажглась денница,
Но тут ее разоблачил Таикред:
Он Аримона видел смерть воочью
И за Клориндой ехал, скрытый ночью.
 
 
Танкред не даст убийце ускользнуть,
Уверен, что принудит мужа к бою.
Она к другим воротам держит путь,
Священной осененная горою,
Но склон не успевает обогнуть,
Оружья звон услыша за спиною,
И в ночь кричит: «Ты с чем спешишь, гонец?»
В ответ: «С мечом. Теперь тебе конец».
 
 
«Ты ищешь смерти, – дева молвит смело,—
И ты ее получишь от меня».
Затем что с пешим всаднику не дело
Сражаться, паладин сошел с коня.
Мечи скрестились, битва закипела,
Сверкают взоры, полные огня.
Враги сошлись, напоминая оба
Быков, которых ослепила злоба.
 
 
Достойны ярких солнечных лучей
И зрителя отвага их и сила.
О ночь, напрасно ты в груди своей
Сражающихся воинов сокрыла!
Позволь поведать для грядущих дней
Подробно обо всем, что дальше было.
Да увенчает вечной славой их,
Из мрака вырвав, мой правдивый стих.
 
 
Обоим опасенья незнакомы
И хитрости. Идет открытый бой.
Забыты в гневе ложные приемы,
Искусство отступило перед тьмой.
Оружие звенит, трещат шеломы,
И след нога не покидает свой;
Нога недвижна, только руки ходят,
И без ошибки цель мечи находят.
 
 
Оплошности, рождая жгучий стыд,
Подогревают ненависть слепую,
И каждый покарать врага спешит,
Минуту приближая роковую.
За кем удар, который все решит?
Противники стоят почти вплотную
И в ход уже пускают сгоряча
И шлем, и щит, и рукоять меча.
 
 
Трикраты дева паладином сжата
В объятиях и трижды узы рвет —
Железные объятья супостата,
Но не любовника. И вновь черед
Доходит до остывшего булата,
И новая струится кровь. Но вот
Они, измученные долгой схваткой,
Расходятся для передышки краткой.
 
 
Поодаль на мечи облокотясъ,
Стоят они и смотрят друг на друга.
Уже денница в небе занялась,
И первым светом полнится округа,
И замечает паладин, гордясь,
Что больше вражья, чем его, кольчуга
Обагрена. Безумцы! Каждый раз
Чуть повезет – и все ликует в нас.
 
 
Какое ждет тебя, несчастный, горе,
Не знаешь ты. Тебя повергнет в дрожь
Триумф желанный, и (коль скоро в споре
Жестоком смерти сам не обретешь)
Ты в покаянье слез горючих море
За кровь, тобой пролитую, прольешь.
Но вот окрепла, отдохнув, десница.
Танкред к врагу дерзает обратитьсяз
 
 
«Молчанью наша честная борьба,
Увы, обречена, и я расстроен.
Зачем лишила зрителей Судьба
Наш подвиг ратный, что хвалы достоин?
Скажи, молю тебя (когда мольба
Уместна в битве), кто ты, храбрый воин.
Я вправе знать заранее, кому
Обязан смертью, если смерть приму».
 
 
Она в ответ: «Я тайны не открою,
Привычке для тебя не изменю.
Кто б ни был я, – один перед тобою
Из тех, что башню предали огню».
Танкред взбешен: «Меня торопит к бою
Услышанное. Я тебя казню,
Предерзкий варвар, за твое признанье
И в равной мере за твое молчанье».
 
 
И снова гневом полнятся сердца
Усталые. О, яростная схватка,
Где силы на исходе у бойца,
Что лишь в одном не знает недостатка —
В решимости сражаться до конца!
Кто победит, по-прежнему загадка.
Давно бы оба испустили дух,
Когда бы пламень гнева в них потух.
 
 
Эгейской наподобие стихии,
Которая, когда стихает Нот
Иль Аквилон, подолгу штормовые
Еще валы вздымает и ревет,—
В сраженье силы истощив былые,
Без коих быстрый меч уже не тот,
Враги, начальным движимые жаром,
Удар обрушивают за ударом.
 
 
Но близится к минуте роковой
Смертельный спор. Клоринда проиграла:
Несчастной в грудь он меч вонзает свой,
Чтоб кровью напоить стальное жало,—
И ткань покрова с ниткой золотой,
Что под кольчугой перси облекала,
Алеет, жаркий впитывая ток.
Конец. Земля уходит из-под ног.
 
 
Нет прибегать к оружью больше следу,
Клоринда упадает, вся в крови,
И с просьбой обращается к Танкреду,
Шепча слова последние свои.
В них чувство, одержавшее победу,
В них дух надежды, веры и любви;
Пускай была Клоринда мусульманкой,
Она уйдет из жизни христианкой.
 
 
«Тебя прощаю, друг… и ты прости,
Не телу, нет, – не знает страха тело.
За душу помолись и окрести
Меня. Ты совершишь благое дело».
Она мольбой, невнятною почти,
Растрогать сердце витязя сумела,
И, гнев забыв и тысячи угроз,
Он плакать хочет и не прячет слез.
 
 
Неподалеку брал ручей начало,
Пробив журчащей струйкой горный скат.
Наполнив шлем, Танкреду предстояло
Угодный богу совершить обряд.
Он, над врагом склонясь, его забрало
Приподнимает. О, виденье! Взгляд
Узнал ее, и задрожали руки.
Танкред молчит, сердечной полон муки.
 
 
Нет, он не умер, он остался жив,
Он – на свою беду – собой владеет,
Надеясь, что, водою окропив,
Сраженную мечом спасти сумеет.
Когда над ней, колена преклонив,
Слова обряда шепчет он, светлеет
Ее чело, и словно говорит
Она: «Душе на небо путь открыт».
 
 
Лицо покрыла бледность гробовая,
Сродни фиалкам посреди лилей,
И кажется, что небо, сострадая,
И солнце наклоняются над ней.
Но вот она к Танкреду, умирая,
Залогом мира длань взамен речей
Подъемлет и в неловкой этой позе,
Как будто бы уснув, почиет в бозе.
 
 
Танкред не сможет никогда понять,
Как мог собою он владеть дотоле.
Недолго силы сердцу растерять,
Державшиеся в нем усильем воли.
На чувствах, на челе его – печать
Смертельная от нестерпимой боли.
В нем все напоминает мертвеца:
Безмолвие, недвижность, цвет лица.
 
 
Его душа бы следом устремилась
За благородною ее душой,
Что в небеса на крыльях возносилась,
Когда б отряду франков за водой
Или еще зачем-то не случилось
Направиться сюда. Они с собой
Увозят в стан Клоринду и Танкреда,
Поверженного в прах своей победой.
 
 
По снаряженью вождь издалека
Узнал Танкреда и через мгновенье,
Приблизившись, – о, жребия рука! —
Увидел деву. Он в недоуменье.
Другой бы приказал наверняка
Волкам ее оставить на съеденье,
А он нести, хотя неверной мнит,
В шатер к Танкреду и ее велит.
 
 
Несущие считают, и напрасно,
Что паладина жизнь оборвалась.
И вдруг он застонал, и стало ясно,
Что не убит, а только ранен князь,
Тогда как неподвижно и безгласно
Второе тело. Вот, не торопясь,
В шатер просторный вносят их обоих,
Но с тем, чтоб в разных поместить покоях.
 
 
Хлопочут люди верные вокруг,
И не проходят втуне их старанья.
Уж рыцарь смутно слышит речи слуг
И рук целящих видит очертанья.
Однако то, что ожил он, не вдруг
Доходит до туманного сознанья.
Но наконец он свой походный дом
И слуг узнал и говорит с трудом;
 
 
«Я жив? Дышу? И созерцают очи
Спокойно этот ненавистный день,
Что преступление минувшей ночи
Явил, рассеяв роковую тень?
И ты, рука, ты не имеешь мочи,
Тебе, трусливой, шевельнуться лень,
Затем чтобы казнить меня, злодея,—
Тебе, сразившей стольких, не жалея?
 
 
Возьми оружье, дабы в грудь вонзить
И это сердце изрубить на части.
Ужели ты, привыкшая разить,
Не хочешь мне помочь в моем несчастье
Из жалости? Итак, я должен жить
Примером душу погубившей страсти,
Любви жестокой горестный пример,
Бесчестия достойный изувер.
 
 
Я должен жить, и где бы ни носило
Меня, страданий мне не превозмочь.
И день и ночь – мне будет все немило:
В моей ошибке виновата ночь,
А солнце мне на все глаза открыло;
И от себя я буду мчаться прочь,
Себя возненавидя бесконечно,
И сам к себе прикован буду вечно.
 
 
Но где останки милые лежат?
Кто мог предать несчастную могиле?
Едва ли то, что пощадил булат,
Прожорливые звери пощадили.
Какою благородной пищей глад
Безжалостные твари утолили!
Сначала я, и после хищный зверь!..
Где, милый прах, искать тебя теперь?
 
 
Я верю, что тебя найти сумею,—
Сам по себе не можешь ты пропасть.
Но если хищных тварей не успею
Опередить, пускай любимой часть
Меня постигнет. Пусть вослед за нею
Меня живьем поглотит та же пасть
И станет мне могилою утроба:
Отдельного я не желаю проба».
 
 
Так молвит он и узнает в ответ,
Что здесь останки бренные. Ужели!
В потухшем взгляде вспыхивает свет,
Как будто тучи в небе поредели
При вспышке молнии. С трудом Танкред
Подъемлет члены вялые с постели
И, на увечный припадая бок,
Влачится к той, кого мечу обрек.
 
 
Когда ее увидел он на ложе,
Увидел рану страшную в груди
И бледный лик, на сумерки похожий,
Танкред едва не рухнул посреди
Походного жилья. Но для чего же
Тогда друзья стояли позади?
«О милые черты, – воскликнул витязь,—
Что, смерть украсив, смерти не боитесь!
 
 
О милая рука, что мира в знак
И дружества к убийце простиралась!
Какими видит вас недавний враг?
Холодный прах, тобою лишь осталось
Мне напоследок любоваться.
Как? Над ней моя десница надругалась,
А ты дерзаешь, беспощадный взор,
Убитую разглядывать в упор?
 
 
И горькими не полнишься слезами?
Так пусть же кровь пример покажет им,
Пускай прольется!» С этими словами
Несчастный, жаждой смерти одержим,
Повязки рвет дрожащими руками,
И током кровь из ран бежит густым,
И рыцарь чувств лишается от боли —
И только тем спасен помимо воли.
 
 
Его кладут в постель и не дают
Измученной душе покинуть тело.
О горе князя в несколько минут
Молва огромный лагерь облетела.
И вот уже Готфрид печальный тут,
Друзья в палатку входят то и дело.
Кто умоляет, кто бранит его,—
Не помогает князю ничего.
 
 
Мучительны для сердца наставленья
И ласковые доводы друзей.
Не так ли рана от прикосновенья
Смертельная болит еще сильней?
Но тут, как пастырь, облегчить мученья
Стремящийся больной овце своей,
Отшельник Петр берется за Танкреда,
Как бы его не прерывая бреда:
 
 
«Танкред, себя ты не узнаешь сам.
Ты оглушен, но кто тому виною!
Ты слеп, Танкред, но что твоим глазам
Прозреть мешает! Знай – своей бедою
Всецело ты обязан Небесам.
Ты их не видишь? Голос над собою
Не слышишь грозный, что тебе идти
И впредь велит по прежнему пути?
 
 
На путь, достойный рыцаря Христова,
Вернуться призывает он тебя,
На путь, которым (для пути другого)
Ты пренебрег, неверную любя.
За это справедливо и сурово
Уже наказан ты. Приди в себя:
В твоих руках твое спасенье ныне.
Ужели ты не примешь благостыни?
 
 
Не принимаешь? Небу супротив
Идти дерзаешь, о слепец беспечный?
Куда спешишь ты, обо всем забыв
На свете, кроме скорби бесконечной?
Не видишь ты – перед тобой обрыв?
Одумайся на грани бездны вечной!
Ты гибели двойной не избежишь,
Коль скоро скорбь свою не победишь».
 
 
Отшельник смолк, и страх перед могилой
В Танкреде жажду смерти заглушил;
Слова Петра явились тою силой,
Что придала больному сердцу сил,
Однако не настолько, чтоб о милой
Тотчас язык его стенать забыл,
Которая его печальной речи
Внимает, может статься, издалече.
 
 
До сумерек и до рассвета к ней
Вотще взывает рыцарь исступленный;
Так сиротливый плачет соловей,
Вернувшись в дом, злодеем разоренный,
И песней безутешною своей,
Скорбя о чадах, полнит лес зеленый.
Но наконец-то паладин, стеня,
Смежает очи с возвращеньем дня.
 
 
И вот, еще прекрасней, чем живая,
Она ему является во сне,
Небесная и вместе с тем земная,
И паладину молвит в тишине,
Заботливой рукою осушая
Ему глаза: «Ты плачешь обо мне?
Смотри, как я блаженна, как прекрасна.
Мой друг, ты убиваешься напрасно.
 
 
Такою мне, когда б не ты, не стать.
Ты у Клоринды отнял ненароком
Земную жизнь, зато меня предстать
Достойной сделал перед божьим оком,
Бессмертным небожителям под стать.
Я не забуду о тебе, далеком,
Здесь, где при Солнце вечном сможешь впредь
Ты красоту Клоринды лицезреть.
 
 
На Небо путь в порыве скорби бренной
Не закрывай себе в недобрый час.
Тебя люблю я, как душе блаженной
Любить возможно одного из вас».
И вспыхнул пламень – знак любви священной
Во взоре Небом озаренных глаз,
И, принеся Танкреду утешенье,
В свое сиянье кануло виденье.
 
 
Танкреда к жизни возвращает сон,
И, пробудившись, он готов лечиться.
Похоронить останки просит он
Любезные. Пускай скромна гробница
И скульптора (таков войны закон)
Ее украсить не могла десница,
Но, сколько позволяли времена,
Надгробья форма камню придана.
 
 
Над головами факелы горели,
За гробом скорбный двигался поток.
Нагое древо рядом приглядели
И меч на нем повесили – залог
Военных почестей. Едва с постели
Назавтра паладин подняться смог,
Щемящего благоговепья полон,
Один к могиле дорогой пришел он.
 
 
Явясь туда, где дух его живой
По воле Неба взаперти томился,
Танкред, недвижный, хладный и немой,
В надгробье взором безутешным впился.
Но, наконец исторгнув: «Боже мой!»,
Горючими слезами он залился.
«О милый камень, под которым днесь —
Мой пыл священный, а рыданья – здесь!
 
 
Неправда, ты не смерти пребыванье,—
Приют останков, для меня живых.
Я чувствую горячее дыханье
Любви, которой пламень ие затих.
Прошу тебя, прими мои лобзанья,
И вздохи, и потоки слез моих
И передай – мне это не под силу —
Обретшей в глубине твоей могилу.
 
 
К ее останкам обратившись, взор
Ее души, по-новому прекрасной,
Едва ль осудит нас за уговор —
Плод состраданья и любови страстной.
Клоринда смерть свою не мне в укор,
Надеюсь, но руке моей злосчастной
Вменяет: ей не безразличен тот,
Кто жил, любя, и кто, любя, умрет.
 
 
О смерти день желанный! Но намного
Желаннее счастливый день, когда,
Стоящий подле скорбного чертога,
Сойду на веки вечные туда.
Душе к душе откроется дорога,
И с прахом прах сольется навсегда.
Исполнится, о чем я грезил прежде,—
Какое счастье пребывать в надежде!»
 

* * *

 
В Любви, в Надежде мнился мне залог
Все более счастливого удела;
Весна прошла, надежда оскудела —
И невозможен новых сил приток.
 
 
И тайный пламень сердца не помог,
Все кончено, и не поправить дела:
В отчаянье, не знающем предела,
Мечтаю смерти преступить порог.
 
 
О Смерть, что приобщаешь нас покою,
Я дерево с опавшею листвой,
Которое не оросить слезою.
 
 
Приди же на призыв плачевный мой,
Приди – и сострадательной рукою
Глаза мои усталые закрой.
 

* * *

 
Порой мадонна жемчуг и рубины
Дарует мне в улыбке неземной
И, слух склоняя, внемлет ропот мой,—
И ей к лицу подобье скорбной мины.
 
 
Но, зная горя моего причины,
Она не знает жалости живой
К стихам печальным, сколько я ни пой,
К певцу, что счастья рисовал картины.
 
 
Безжалостен огонь прекрасных глаз,—
Жестокость состраданьем притворилась,
Чтоб страсть в душе наивной не прошла.
 
 
Не обольщайтесь, сердца зеркала:
Нам истина давным-давно открылась.
Но разве это отрезвило нас?
 

* * *

 
Когда ты бьешься над костром, пастух,
А он не хочет заниматься снова,
Запомни: чтобы он от ветра злого,
Как только что случилось, не потух,
Оставь кремень в покое и огниво,—
От лавра загорится он на диво.
Но должен я тебя предостеречь:
Себя недолго и отару сжечь.
 

* * *

 
Ее руки, едва от страха жив,
Коснулся я и тут же стал смущенно
Просить не прогонять меня с балкона
За мой обидный для нее порыв.
 
 
Мадонна нежно молвила на это:
«Меня вы оскорбили бесконечно,
Отдернуть руку поспешив тотчас.
По мне, вы поступили бессердечно».
 
 
О, сладостность нежданного ответа!
Когда обидчик верно понял вас,
Поверьте – в первый и последний раз
 
 
Он вам нанес обиду.
Однако кто не обижает, тот
Отмщенья на себя не навлечет.
 

* * *

 
На тебя ли я смотрю,
На мое смотрю светило:
Всех красавиц ты затмила,
Лишь тебя боготворю.
 
 
Засмеешься – звонкий смех,
Словно в небе луч весенний.
Для меня ты совершенней,
Для меня ты краше всех.
 
 
Молвишь слово – счастлив я,
Словно птиц апрельских трели
В зимних кронах зазвенели,
Амариллис, боль моя.
 

* * *

 
Ни дуновенья; волны
Смирили в море бег,
И тише Леты воды сонных рек,
И не услышать до зари в округе
Ни зверя, ни пичуги.
Один лишь я в ночи
О муках сердца в пустоту кричи.
 

* * *

 
Безмолвствуют леса,
И безмятежно море,
И не гуляют ветры на просторе.
Высокий свет луны
Горит во мгле, как символ тишины,
И негам не случайно
Мы предаемся тайно:
Да будут в час любви
Беззвучными лобзания мои.
 

* * *

 
Ровесник солнца, древний бог летучий,
Лежит на всем вокруг твоя печать,
Тебе дано губить и воскрешать,
Верша над миром свой полет могучий.
 
 
Со злополучьем и с обидой жгучей
Мое не в силах сердце совладать:
Лишь на тебя осталось уповать,—
Не уповать же без конца на случай.
 
 
Приди избавить сердце от тоски,
Забвеньем горькой помоги обиде,
Сановников изобличи во лжи,
 
 
И на поверхность правду извлеки
Из глубины, и в неприкрытом виде,
Во всей красе, другому покажи.
 

* * *

 
Во времена весны твоей могла
Ты с розою пунцовою сравниться,
Что грудь подставить ветерку стыдится
И робкой ласке первого тепла.
 
 
Но роза бренна – значит, ты была
Прекрасна, как небесная денница,
В лучах которой поле серебрится,
Алеют горы и редеет мгла.
 
 
Года тебе не нанесли урона,
И над тобой, одетою скромнее,
Не торжествует юная краса.
 
 
Цветок милей недавнего бутона,
И солнце в полдень жарче и светлее,
Чем поутру всходя на небеса.