Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

ГЛАВА ВТОРАЯ

5

Уж очень почтенный вид был у старого Комарека, когда он сидел в бургомистерской за столом, откинувшись на спинку кресла, и перо его, прежде чем писать на бумаге, выводило в воздухе всякие крючки и закорючки. Непривычное было это занятие для старика. Частенько и рука немела, приходилось давать ей отдых.

Сначала он составил список всех тех, кого следовало пропустить через вошебойку. Потом список получателей детского молока. Затем список сдачи яиц, список наличия домашней птицы и под конец – список свиней и крупного рогатого скота…

А дело, оказывается, заключалось в том, что в Гросс-Пельцкулене решили установить справедливость. Генрих сидел на ящике из-под яиц и перечислял фамилии. От нетерпения он болтал ногами, обутыми в солдатские сапоги. Надо же, у дедушки Комарека опять руку свело!

Справедливость – вот, оказывается, в чем загвоздка!

Старый Комарек тоже заразился страстью мальчишки: немедленно и непременно они хотели устроить в Гросс-Пельцкулене рай земной. И чтоб мясо и молоко было для всех! И комнатка своя у каждого. И яблоки, и картошка, и сажень дров на зиму. Пусть все, все будет устроено по справедливости! Комарек злился на свою руку и говорил:

– Да, да, корень всего зла, если такой есть, – в несправедливости!

Порой старик задумывался: до чего же проста правда! До того проста, что ее ребенок поймет.

– Знаете, дедушка Комарек, это все равно, как говорить: можно – справедливость, а можно – коммунизм. Это одно и то же.

«И до того она проста, что и не ошибешься никогда! – И еще старик подумал: – Ведь это на пользу правде, что она такая простая».

– И потом, дедушка Комарек, власть-то наша!

И до чего мальчонка распалился!

Генрих вспоминал и споры с Николаем, и всякие высокие слова лезли ему в голову. А сейчас он думал, какой бы им еще список составить.

– Дедушка Комарек, как вы считаете, справедливо это, что у Готлиба только одни штаны?

– Сейчас много людей, у которых только одна пара штанов.

– Верно. Но скажите, справедливо это?

– Нет, не справедливо, – отвечал Комарек.

– А у Бернико полный шкаф штанов.

– Ты что, в шкаф к нему нос совал?

– Наверняка у него полный шкаф штанов.

Комарек усомнился:

– Зачем ему столько штанов?

– Ну, скажем, у него шесть пар штанов. Справедливо это?

Старик задумался: вопрос показался ему не простым.

– Давно уже так устроено: у одних шесть пар штанов, у других одна пара.

– А власть-то наша!

– Да, власть наша, – согласился Комарек.

6

Без конца стучат в дверь – прерывают их.

– Хорошо, фрау Пувалевски, я позабочусь об этом.

Генрих спешит добавить:

– Понимаете, фрау Пувалевски, все будет у нас по-другому.

– Работаешь, работаешь, а жрать-то нам с гулькин нос дают, – говорит фрау Пувалевски.

Она привела всех своих детей в бургомистерскую. Но теперь они все умыты, у Эдельгард светленькие, туго заплетенные косички.

А то зайдут сестры-близнецы. У одной – черная сумка под мышкой.

– Какого дьявола! Не могу же я разорваться! – уже кричит Комарек и строго смотрит поверх очков в металлической оправе.

Или звонит телефон.

– Да, ходил… Что?.. Ходил, всех обошел. Обещали… Что?.. Обещали, что будут сдавать… Что? Что?.. Думаю, бидонов тридцать, – говорит Комарек. Держа трубку в руке, он встает из-за стола, кивает или отрицательно качает головой. – Что, что?.. Понял, тридцать пять бидонов.

Генрих нет-нет да посмотрит на блестящий колокольчик, который стоит на шкафу, где хранятся папки с делами.

После полудня в бургомистерскую пришел незнакомый человек – зарегистрироваться. Жить будет у Раутенберга, сказал он. А удостоверение личности? Нет у него. Два дня назад потерял.

– Как мне вас записать? – спрашивает Комарек.

– Эдмунд Киткевитц.

– Рождение?

– 1921 год, 17 апреля.

Генрих внимательно рассматривал незнакомца. «Где-то я его видел», – подумал он. Однако вспомнить, где и когда, так и не смог. На правой щеке незнакомца был длинный шрам, и если смотреть на него сбоку, то кажется, будто он смеется.

– Работать будете тоже у Раутенберга?

– Да, у Раутенберга.

Комареку не хотелось тут учинять допрос, но что-то ему не понравилось в незнакомце. И эта застывшая улыбка ужасно мешала, хотя он и понимал, что это вовсе не улыбка. На незнакомце была летняя куртка и шестиугольная кепка.

Снова зазвонил телефон. И Комарек несколько раз сказал в трубку:

– Слава тебе Господи! – и при этом он усердно кивал. – Семь центнеров? Слава Богу!.. Что? Сейчас же скажу. – Положив трубку, он сказал: – За мукой надо ехать, Генрих. А этот… Киткевитц, вышел?

– Да, ушел.

7

Какое это было лето!

Генрих ходил со списками по деревне и записывал, у кого сколько кур. При этом ему порой вспоминалось, как они с Мишкой обходили дворы.

– Матушка Грипш! У него же не меньше шестидесяти семи кур. Правда? – Генрих прошел палисадник, сел на низенькую скамеечку и кивнул в сторону усадьбы Бернико.

– Не надивишься на тебя: опять ты у нас тут всем заправляешь! – говорит старушка, она по-прежнему ласкова с мальчишкой.

– Возьму да напишу – шестьдесят семь.

– Если у него что и осталось после тебя, так это голов двадцать, никак не более.

– Это ты, матушка Грипш, жалеешь его. Понимаю, но это неправильно. И потом, ты забыла – классовая борьба!

– Ах, сыночек ты мой!

– Тебе я, к примеру, только двух кур записал, хоть и знаю, что у тебя пять. А почему? Потому что мы с тобой братья по классу.

– Чего это мы с тобой?

– Братья но классу, матушка Грипш. Даже если ты еще и не осознала этого.

Генрих пускается в рассуждения о том, как теперь все будет по-другому… Он, Генрих, и дедушка Комарек… И молоко-то будет для всех, и мясо, и хлеб, и овсяные хлопья. И все будет по справедливости…

– Ничего-то я в вашей политике не разберу, – говорит старушка.

– Может быть, но так оно и есть.

– Нельзя ему писать больше кур, чем у него бегает в курятнике. Откуда он яйца будет брать для сдачи?

– У тебя, матушка Грипш, не хватает классовой сознательности.

Старушка только качает головой.

– Ладно, запишу ему двадцать семь кур, но только ради тебя, матушка Грипш.

А как просто все было, когда они с Мишкой ходили по дворам! Теперь-то его и в ворота не пускают, приходится ловчить и изворачиваться, чтобы эту птицу всю записать…

– Ушам своим не поверил, господин Раутенберг: говорят, у вас шестьдесят семь кур.

Хозяин потихоньку подталкивает мальчишку к кухне.

– Альвина, дай ему стакан молока, – говорит он громко. – Одиннадцать кур у меня – все остальное ложь и обман.

Они сидят за длинным кухонным столом. Липа как раз цветет. Об этом и разговор.

– Ах, как липа-то цветет в этом году! – замечает Генрих. – Но одиннадцать кур? Нет, этого не может быть. Пока я дошел до ворот, я уже двадцать семь насчитал.

– Ты ел сегодня что-нибудь?

– Сегодня? Нет еще.

– Альвина, он еще не ел ничего! – кричит хозяин. – Это соседские куры у нас по двору бегают. Каждый год прямо беда с ними!

Хозяйка строга и неприветлива. Волосы у нее закручены в тугой пучок на затылке. Однако все, что приказывает хозяин, она тут же делает. Вернувшись, она ставит на стол блюдо с бутербродами и стакан молока.

– Большое спасибо. Но у вас-то во дворе все леггорны, – говорит Генрих. – И в коровнике кудахчут еще не меньше семнадцати кур.

Но вот Генрих и сыт. Договорились они на тридцати семи.

Впрочем, больше всего Генрих любит ходить с колокольчиком. Сразу же стайка малышей увязывается за ним. Рядом шагает Эдельгард. Она всегда теперь вертится около него. Но он позволяет ей это, только если у нее косички аккуратно заплетены.

– …В общинном зале состоится… Эдельгард, прогони ты эту мелюзгу, своих слов не слышишь!.. Состоится собрание местного населения. Доклад сделает бургомистр Эрих Комарек, – громко вещает Генрих. – Просьба приходить без опоздания…

Он звонит в колокольчик и шагает дальше. Ребятишки – за ним.

В промежутках он отвечает на вопросы населения:

– Да, муку уже везут… Это как повернется дело… Как только привезут, так и начнем печь.

Снова он размахивает колокольчиком, останавливается и громко произносит:

– Сегодня вечером ровно в восемь часов в общинном зале состоится…

Понемногу жители выходят на улицу.

8

– Уважаемые женщины, уважаемое мужнины! – Старик готовится к докладу. Чувство у него при этом не из приятных – это ведь первый доклад за всю его долгую жизнь!

Заложив руки за спину, он расхаживает по бургомистерской и твердит:

– Уважаемые женщины, уважаемые…

– Я бы сказал «товарищи», – предлагает Генрих.

Старик остановился.

– Товарищи… – произносит он, словно пробуя, как это слово звучит. – Товарищи и уважаемые друзья, – неожиданно находит решение старик.

– Правда, хорошо получается: «Товарищи и уважаемые друзья», – соглашается Генрих.

И все же старику никак не удается подобрать первую фразу.

– Ныне, когда умолкла буря войны… Ныне, когда молчат пушки… – произносит он и смотрит на мальчишку. – Ныне, когда стихла буря войны и судьба всех нас…

– Я не стал бы говорить «судьба», я сказал бы «классовая борьба»!

Генрих сидит на ящике из-под яиц, готовый в любую минуту подать необходимый совет. Доклад подвигается медленно. Старик застревает посередине каждой фразы.

– Ругаться надо, дедушка Комарек. Скажите, что все теперь будет гораздо лучше, но по-боевому скажите. И этому… Ошкенату всыпьте как следует…

«А правда, – думает при этом старый Комарек, – может быть, лучше и крепче будет, если я приведу какой-нибудь конкретный пример…»

– Правда, всыпьте! – зажигается Генрих. – Он же капиталистом был и это…. феодалистом!

Старый Комарек никак не может обрести уверенность и продолжает нервно ходить по комнате. «Надо мне вспомнить этого Ошкената, – думает он. – Ночи, что мы с ним рыбачили. Донный невод тянули…»

– Понимаешь, характер у него дурной был, недобрый, негуманный. Людей он не уважал, ни во что не ставил людей, – говорит Комарек.

– Феодалист, поэтому.

– И даже когда пьяный был, он людей ни во что не ставил. Пуще всего – когда пьяный бывал.

– Потому как он есть классовый враг! – выкрикивает Генрих. – Капиталист и классовый враг!

А Комарек погружается в воспоминания.

Два раза они прошли с большим неводом. Потом сидели у костра. И в ту ночь он поклялся никогда больше не рыбачить с Ошкенатом. И рыбаки и работники ошкенатские все тогда напились. Тут-то Ошкенат себя и показал. Сидит, наслаждается, милостиво принимает их заискивания.

– А с сетями меня взял да обманул, – вспоминает Комарек. – Я ушел, а он меня и обманул.

– Эксплуататор он, потому. Самый подлый эксплуататор! – горячится Генрих.

– Понимаешь, характер дурной, негуманный какой-то. Достоинства человеческого не признавал.

– Правильно вы все говорите, дедушка Комарек. Но про классовую борьбу мало очень.

Комарек смотрит на мальчонку. Вон он сидит на тарном ящике и просто сгорает от нетерпения. «Что такое одна человеческая жизнь? – думает старик. – Бог ты мой, что такое одна жизнь! – Минуты на две он даже забыл о предстоящем докладе. – Было бы тебе сейчас столько лет, сколько мальчонке! – думает он. – Время ведь еще не бремя для него! И мир весь такой простой и ясный, какой он на самом деле и есть. И тебе вот хотелось бы сидеть на этом ящике и от нетерпения болтать ногами в этих огромных сапогах».

– Бонжуй он! – выкрикивает Генрих, убежденный в том, что худшего ругательства нельзя и придумать. – Бонжуй!

В эту минуту постучали, и в бургомистерскую вошел Готлиб. Он-де муку привез. Все вместе они выходят на улицу, пересчитывают мешки. Семь мешков муки привез Готлиб с мельницы.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

9

К стене зала они гвоздями прибили красный флаг.

Больше всего старый Комарек боялся забыть первые слова. Он откашлялся. Однако, взойдя на кафедру, он почувствовал, что успокаивается.

– Тише! – крикнула какая-то женщина.

Но зал никак не мог угомониться. Комарек видел перед собою море лиц, но, как только успокоился, стал различать отдельных людей. Теперь он видел и настороженные, и сомневающиеся лица, и потерявшие всякую надежду, и простоватые, и озлобленные, и открыто враждебные, и хитренько ухмыляющиеся… У входа в зал он приметил собравшихся вместе крепких хозяев, узнал Эдмунда Киткевитца. Но среди всех этих лиц выделялось одно: выражая горячее нетерпение, оно как бы светилось. И над ним – черный козырек советской солдатской фуражки. «И даже если ты будешь говорить только для одного этого мальчонки, – думал Комарек, – даже для него одного…» Он твердо решил говорить так, как советовал ему Генрих. Да, да, и ради него одного! Он начал:

– Товарищи и уважаемые друзья!

– Лучше скажи, когда хлеб давать будут! – послышался голос из группки, толпившейся у входа.

– Да, да, когда хлеб будет? – слышалось со всех сторон.

– Тише! – снова раздался тот же женский голос.

Комарек поднял руку, как бы успокаивая, но в зале поднялся еще больший шум.

Тогда встала фрау Пувалевски. Ее могучая фигура возвышалась над сидевшими женщинами подобно статуе. Все смотрели на нее и слушали, как она своим грубоватым голосом переругивается с хозяевами у входа в зал. А тех поначалу даже оторопь взяла.

– У тебя же есть чего жрать, – говорила фрау Пувалевски, – вот и заткнись! – Она повернулась и села.

– Товарищи и уважаемые друзья! – снова начал Комарек. – Теперь, когда отгремели пушки войны…

Тихо стало в зале, и Комарек услышал свой собственный голос, показавшийся ему чужим. Слова лились сами собой, они были ясными и убедительными. Никогда в жизни он не говорил таких слов. Порой он подыскивал их, возникала пауза, и снова речь лилась, как бы сама собой. Случайно взгляд его остановился на Генрихе, который так и сидел не снимая фуражки и радостно кивал ему.

Несколько поздней кто-то из ребятишек крикнул снаружи в открытое окно:

– Пекарь хлеб испек!

Крикнул он только один раз, но сразу радостное возбуждение прокатилось по скамьям. Люди стали подниматься с мест, устремляясь к выходу. Последним из зала вышел Матулла с женой.

– Хорошо вы все сказали! – с такими словами Генрих подошел к Комареку.

Вместе они зашагали в бургомистерскую.

– Я ж пекарю наказывал, чтобы подождал с раздачей.

– А я и не знал, дедушка Комарек, что вы все время про фрау Пувалевски будете говорить.

– Надо нам повторить это собрание, – заметил Комарек. – Я же ничего про поставки не сказал. Стало быть, считаешь, что я…

– Очень у вас боевой доклад получился, – сказал Генрих и стал перечислять места, особенно ему понравившиеся. – А когда вы рассказывали, как мы Бальдура хоронили, даже эти у дверей перестали разговаривать и сапогами шаркать.

Они шли тропой между кустами сирени, и мальчик с энтузиазмом говорил о выступлении дедушки Комарека.

– По-настоящему боевой доклад получился! – все повторял он.

10

 
Ах, погоди, дорогой капитан.
Очень боюсь я неведомых стран!
Есть ненаглядный жених у меня,
Он мне поможет скорей, чем родня…
 

Время от времени Генрих возьмет да пройдется, как бы случайно, неподалеку от пекарни. И, как правило, уже в сумерки. При этом он старается даже не смотреть на ребят. Но как-то, проходя, он услышал голос Сабины. Тогда он повернул и еще раз прошелся мимо дома пекаря. Да, это была она, девочка с такими большими глазами. Но тут же он испугался: нет, не она это! Совсем волос нет! Голова как у галки… Она! Вон несется на своих тоненьких ножках… и никак не может решиться, куда бежать прятаться. Вдруг побежала за ригу.

Петрус стоял у кирпичной стены и барабанил стишок.

– Иду! – крикнул он, но, увидев Генриха, остановился и стал его поджидать. – Давай буханку хлеба, тогда можешь с нами играть.

– Буханку? А где я ее возьму, Петрус?

– Тогда проваливай! – сказал Петрус, повернувшись к играющим.

– Погоди! Может, я завтра… – сказал Генрих. – Может, я завтра принесу.

– Проваливай!

– Правда принесу!

Петрус задумался.

– Да ты и стиха не знаешь.

– Знаю, Петрус. До самого конца знаю.

– Но чтоб буханка была! Понял? Не принесешь…

– Обязательно принесу. Обещаю тебе, Петрус.

Нет, этого даже невозможно постигнуть! Генрих бегал, кричал, смеялся, носился как угорелый вместе со всеми ребятами. Даже нарочно дал себя поймать. И вот он уже стоит у кирпичной стены и тараторит выручалочку:

 
– Ах, погоди, дорогой капитан,
Очень боюсь я неведомых стран!
Есть еще добрый отец у меня,
Дочку спасет он от черного дня. —
Вот и приходит ко мне наконец,
Плач мой услышав, любимый отец.
– Батюшка! Новый продайте кафтан,
Чтобы меня не увез капитан!
– Нет, не продам я такую красу,
Жизнь твою юную я не спасу. —
…Скрылся корабль, разбивая мечту,
Флорию он увозил на борту.
 
 
– Ах, погоди, дорогой капитан,
Очень боюсь я неведомых стран!
Матушка добрая есть у меня,
Дочку не даст увезти за моря. —
Добрая матушка вскоре пришла,
С грустью на дочку глаза подняла.
– Мама! продайте бесценный сафьян,
Чтобы меня не увез капитан!
– Нет, не продам я такую красу,
Жизнь твою юную я не спасу. —
Скрылся корабль, разбивая мечту,
Флорию он увозил на борту.
 
 
– Ах, погоди, дорогой капитан,
Очень боюсь я неведомых стран!
Есть ненаглядный жених у меня,
Он мне поможет скорей, чем родня. —
Вот и явился красавец-жених.
Море затихло и ветер затих.
Девушка шепчет, не глядя в лицо:
– Милый! Продай золотое кольцо…
– Тут же кольцо продавать понесу,
С радостью жизнь молодую спасу! —
Скрылся корабль. А жених пировал —
В жены прекрасную Флорию взял.
 

– Иду! Иду! – крикнул Генрих и побежал.

Он заглядывал туда и сюда, словно не подозревая, кто где прячется. Совсем близко подходил и отворачивался: пусть, мол, у них поджилки трясутся.

– Правда, Лузар, я бы ни за что не догадался, что ты в бочке сидишь! – И снова Генрих стоит лицом к кирпичной стене и тараторит, как это делают все ребята, выручальный стишок.

А ведь никто не может сказать, что ты подглядываешь! Для этого надо только чуть-чуть развести пальцы, и сразу в щелочки станет видно, даже как летучие мыши проносятся над крышами. И ребят всех видно. И лягушки квакают, и кузнечики стрекочут, и где-то вдали лает собака… Эта девчонка с большими глазами второй раз прячется вместе с Петрусом!

В один из заходов Генрих побежал сразу же за Сабиной. Он мог бы и обогнать ее – ножки-то у нее после болезни слабенькие, будто стебельки. Он бежал и слышал, как она задыхалась, и все же позволил ей выручиться. Потом преспокойненько отправился к месту, где лежали одна на другой несколько борон.

– Выходи, Фидлер Лут, вижу тебя! – крикнул он и побежал к стене.

Но все это время он думал о том, куда он спрячется вместе с Сабиной.

– Сабина! – позвал он не очень громко. – Сюда, Сабина! – И тут же услышал, что она бежит за ним.

Да, это была, пожалуй, самая надежная прятка – в садике у Штифелькнехта. Под навесом за сараем для коз.

Они сидели на корточках. Луна заглядывала сюда, и Сабину можно было хорошо разглядеть… «До чего же она худая, – думал он. – Боже мой, до чего ж худая! И почему у нее такие большие глаза? А как трудно сейчас что-нибудь сказать!»

– Сейчас многие болеют тифом, – сказал Генрих в конце концов. Ну, а на большее у него уже духу не хватило.

– Вдруг хозяин выйдет? – сказала девочка.

– Ничего он не выйдет.

– А если ему коз кормить?

– Он давно уже накормил.

Так они и сидели и слушали, как спускалась ночь…

Неожиданно Генрих заметил, что и девочка смотрит на него. Он сразу сконфузился.

– Где твоя фуражка? – спрашивает она.

– Фуражка? Я ее надеваю, только когда по бургомистерским делам хожу, – отвечает Генрих, чувствуя, что ее большие глаза все еще смотрят на него. Он наклоняется вперед и прислушивается. Подбирает соломку, сует ее в рот.

Слышно, как Фидер Лут кричит: «Иду!» Они пригибаются ниже, и Генрих чувствует, как она коснулась его плечом.

– В жизни ему не найти нас! – говорит Генрих и почему-то слышит, как у него бьется сердце. – Пора, Сабина, они все уже выручились!

Они пробежали садик Штифелькнехта. Генрих дал руку Сабине, а то как бы она не упала, споткнувшись о поилки для кур! Но перед пекарней она отпустила его руку.

Потом они уже прятались поодиночке. И так четыре раза подряд.

До чего ж хорошо было бегать, кричать, верещать, незаметно подкрадываться!.. Они носились как угорелые и, добежав до стены, падали на нее обессилев. «Палочка-выручалочка, выручи меня!»

В пятый раз Генрих снова побежал к навесу и услышал, что девочка побежала за ним.

Они прятались рядышком, как и до этого, и Генрих был очень смущен. Заметив, что и девочка смутилась, он сказал:

– Видишь вон ту звезду над крышей?

– Белую?

– Да, белую.

– Вижу, она совсем белая.

– Это Юпитер.

– Юпитер?

– Да, Юпитер.

Нет, пожалуй, лучше бежать выручаться! И снова они пробежали через садик Штифелькнехта, но теперь уже не держась за руки. Потом обежали ригу и громко похлопали ладошками по кирпичной стене.

11

– Двенадцатый час уже, – сказал Комарек, поглядев на свои серебряные часики.

Но он не упрекал мальчишку. Сам он просидел весь вечер над бумагами и только теперь снял очки.

– Четырнадцать бидонов молока сегодня сдали, Генрих.

Позднее, уже устроившись на ночь, Генрих почувствовал, что заснуть не может. Он лежал на высокой соломенной подстилке, покрытой мешками.

– Дедушка Комарек, мы Юпитер наблюдали.

– Да, его сегодня хорошо видно.

– Таким белым, как сегодня, я его никогда не видел.

– Верно, он светит белым светом, – сказал старик. – И этим отличается от других планет.

– Мы его над крышей Штифелькнехта наблюдали. Над самым коньком он стоял.

– А ты сказал детям, что это Юпитер?

– Да, сказал.

– Стало быть, ты теперь дружишь с деревенскими?

– Да, когда мы в прятки играли, я им рассказывал про Юпитер.

– А ты был при этом скромен, не хвастал?

– Очень даже скромным я был, ни чуточки даже не хвастал.

– Ты не должен хвастать оттого, что мы теперь в бургомистерской живем.

– Нет, дедушка, я не хвастаю.

– Бывают такие люди, – сказал Комарек, – они, как только займут положение «чуть повыше», сразу про скромность забывают, важничают, чтобы все, мол, видели, что они поднялись «повыше».

– Правда, дедушка Комарек, я не хвастаю.

«Надо тебе и об этих вещах с ним говорить, – думал старик. – Раньше родная мать его воспитывала, а раз она умерла, надо тебе об этих вещах с ним говорить…»

– Стало быть, вы больше говорили о том, какая она красивая, эта звезда?

– Да, правда, она красивая.

– И ребятишки хотели всё про нее узнать?

– Да, дедушка, все-все!

Луна заглядывала в окно, кузнечики стрекотали в траве.

«Но что-то было неприятное сегодня, – думал Генрих. – Что ж это такое?» Он чувствовал, как усталость брала свое, противился сну и уже не в состоянии был ни о чем думать. Но что-то было неприятное сегодня…

Ночью ему приснилось, что он украл буханку хлеба. Тайком забрался в пекарню и стащил.

12

– Скажи, Отвин, как делают настоящее художество?

– Этого я тоже не знаю, Генрих.

– Вот смотри, какая у тебя красивая картина получилась!

– Правда тебе нравится?

– Очень мне хочется узнать, как делают настоящее художество, Отвин.

– Я этого не знаю. Может быть, случайно?

– Такой счастливый случай, да?

– Да, да. Может быть, просто это счастье такое: вот я рисую акварелью, но краски плывут – тут набежит, там натечет… Совсем случайно…

– А потом?

– Я использую это для своей картины… по краска опять поплыла, и я опять использую.

– Значит, получается не так, как ты хотел?

– Ну да. Краски поплыли, и получилось случайно совсем по-другому.

– Значит, ты не настоящий художник, Отвин. Нужно, чтобы так получалось, как ты хочешь.

– А получилось лучше, чем я хотел.

– Как же может получиться лучше? Ты же все правильно придумал, а если получилось по-другому, значит – хуже.

– Нет, лучше! Я даже не знаю, как объяснить, но получается лучше. Случайно, но лучше.

– Нет, Отвин. Это не настоящее художество, – решительно говорит Генрих. Рисунок ему теперь совсем не нравится.

В деревне веселый перезвон. Солнце печет, земля дышит медленно и тяжко.

А перезвон этот доносится из густой тени под каштанами – там сидят мужики и отбивают косы. Слава богу, пора жатвы настала! Старый Комарек обходит поля и записывает, где, что и как выросло. Останавливается, прикидывает – удержится ли благоприятная погода? Надо посмотреть, прикатили ли молотилку на ток. Да, оказывается, прикатили. И снова он в поле. Но крестьяне не любят, когда он ходит здесь. Ходит, записывает да все на небо поглядывает.

В один из таких летних дней в деревню прибыла новая партия беженцев – семнадцать человек. И прямо – в бургомистерскую!

– Понимаю, понимаю, да где же мне вас разместить?

В этой партии оказался мальчишка. На нем были детские ботиночки, слишком маленькие для него. Он разрезал носки, и из них торчали черные пальцы.

Устает Комарек после обхода. А надо еще писать и писать. Он садится за стол и начинает перелистывать дела.

– Знаешь, Генрих, сегодня сдали три бидона молока. – Он встает и берется за папку. – Будут звонить из комендатуры, скажи – по дворам пошел.

Но очень скоро он возвращается и снова садится просматривать списки.

Генрих время от времени подходит к шкафу – взглянуть на свою порцию хлеба. Это третья часть небольшой буханки, а через два дня он получит опять полбуханки. Может быть, отрезать кусочек? Рядом с буханкой лежат три чисто вымытые морковки.

– Ты чего это не ешь? – спрашивает Комарек, наблюдавший за ним.

– Аппетита нету, – говорит Генрих. Все же он берет морковку и грызет.

– Но ты и вчера свой хлеб не съел?

– Я же сказал – не хочется. Аппетита нету.

В действительности же им овладело неодолимое желание съесть хлеб. Как только он остался один в комнате, он открыл дверцу шкафа и отрезал себе ломоть. Кое-как сдерживая свою жадность, он жевал медленно, наслаждаясь сладковатым вкусом. Но потом отрезал себе еще ломоть. А под конец – еще один толстый кусочек. На нижней полке лежал хлеб, предназначенный для кучеров. Существовал такой приказ: кучерам выдавать так называемый уборочный хлеб. Всего здесь было сложено девять уборочных буханок.

Приятное это чувство, когда голод утолен. Ты еще помнишь о нем, но страстное желание что-то съесть уже прошло, наступает блаженная сытость…

Посмотрев на оставшийся кусочек хлеба, Генрих испугался. Сколько вечеров он уже не бегал играть в прятки? Сегодня он обязательно пойдет, захватив с собой треть буханки. Теперь, глубоко несчастный, он проклинал себя за то, что не в силах был побороть свою жадность.

Снова вернулся Комарек. Чем-то встревоженный. И опять взялся за списки.

– Из комендатуры звонили?

– Да, Новиков звонил.

– Ругался?

– Если мы завтра не сдадим десять бидонов молока, говорил, если мы завтра… И еще сказал, что у городских детишек совсем нет молока.

– А не говорил, чтобы я приезжал сразу с одеялом?

– Говорил… Очень ругался, дедушка Комарек. Но под конец сказал, что подождет до завтра.

– Ишь ты, десять бидонов! Десять бидонов! Ха-ха-ха! – Старый Комарек трясется от смеха на своем стуле. – Десять бидонов! Коровы не дают ни капли молока, а он – десять бидонов!

Но Генрих хорошо понимает, что смех дедушки Комарека – горький смех, смех отчаяния.

– Коровы тут не виноваты, – говорит он. – Хозяева каждый день масло бьют.

– Ха-ха-ха!

Не может Генрих слышать этот смех!

– Мне Эдельгард сказала: сестры-близнецы каждый день масло едят. А почему? Да потому, что они по двести марок за фунт хозяевам платят.

– Но хозяева говорят, что коровы не доятся.

– А вы сами посмотрите, какое вымя у коров!

– Да, вымя большое.

– Я бы взял да отобрал у хозяев центрифуги, дедушка Комарек. Вот взял бы да отобрал. А без центрифуги как им масло бить?

– Посмотрим, Генрих, сколько они завтра молока сдадут.

Спускается вечер. Тихий, ласковый. В такой вечер только в прятки и играть! И лягушки квакают. И кузнечики стрекочут. И в шкафу лежат девять буханок кучерского хлеба!

– Ступай поиграть! – говорит Комарек. – Мне все равно еще раз по дворам пройтись придется.

Генрих остается. Старик удивлен.

– Ты что, с ними опять повздорил?

– Ничего я не повздорил.

Генрих высовывается в окно. Как было все хорошо, думает он. Как было бы все хорошо, если бы не этот Петрус! Он внимательно следит за Комареком, как тот, зажав папку со списками под мышкой, снова отправляется в деревню.

– Центрифуги надо у них отнять! – неожиданно кричит он ему вдогонку.

– Чего тебе?

– Центрифуги отобрать, и вся недолга!

13

Над черными кронами каштанов висела бледная луна, и было еще светло, когда Генрих, шагая по деревенской улице к пекарне, издали услышал ребячий визг. Почему-то сразу пропала всякая охота играть в прятки. Но решиться вернуть хлеб, спрятанный под курточкой, он тоже не мог.

Вдруг среди общего крика он различил голос девочки с большими глазами и ускорил шаг.

– Проваливай! – сказал ему Петрус вместо приветствия. – Живо проваливай! – Однако задумался, заметив, что куртка Генриха топорщится.

Вместе мальчишки прошли к тому месту, где в крапиве лежали бороны. Генрих достал хлеб.

– Видишь, целая буханка! – сказал он.

– Тогда пошли! – сказал Петрус, положив одну руку на плечо Генриха, а в другой держа буханку. – Эй, слушайте! – крикнул он.

Но ребята, уже давно следившие за ними, сами стали выскакивать из своих пряток. А Сабина, оказывается, сидела на дереве. Теперь она осторожно спустилась вниз. Она уже немного загорела, но голова все равно была еще как у галки. И глаза – большущие-пребольшущие. Генрих заметил, что она обрадовалась, увидев его. Потом взгляд ее остановился на буханке хлеба у Петруса в руках.

Их сразу же окружила вся ватага. Петрус стоял посередине, высоко держа хлеб над головой: пусть, мол, все видят! У Фидера Лута торчала во рту трубка. На самом деле он не курил, но трубку всегда держал в зубах. Генрих обратил внимание и на новенького мальчишку – с разрезанными ботиночками. Он, оказывается, тоже прибежал играть в прятки. Все сейчас смотрели на хлеб. Затем гурьбой направились за ригу. Генрих – рядом с Петрусом, который все еще держал руку на его плече.

– Ты стащил хлеб, да? – спросил мальчишка с разрезанными ботинками.

Генрих ничего не ответил.

Все толпились вокруг Петруса, а он перочинным ножичком резал хлеб. Выдав всем по ломтю, Петрус полбуханки сунул себе за пазуху.

– Отнял у пекаря, да? – опять спросил мальчишка.

– Не все равно, у кого он стащил? – оборвал его Петрус. – Если тебе невкусно, давай мне.

– Еще как вкусно! – сказал мальчишка, сразу засунув почти весь ломоть в рот. При этом он еще и смеялся, и все увидели, с каким наслаждением он жует хлеб.

Фидер Лут даже трубку вынул изо рта.

Но девочка с большими глазами – это Генрих хорошо чувствовал – молча смотрела на него. Петрус отрезал Сабине самый большой ломоть. Она тоже ела, но не смеялась, а все смотрела на Генриха.

– Как мерин-то? – спросил Петрус Генриха.

– Орлик?

Генрих еще утром нарезал лошади травы. Теперь Орлик стоит на конюшне и ест. Отвечая на расспросы Петруса, Генрих не переставая думал: «Ты украл у дедушки Комарека кучерской хлеб».