Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

7

Каждый день в деревню прибывали новые группы беженцев. Генрих бегал встречать их, надеясь, что дедушка Комарек приведет свой маленький обоз прямо к воротам помещичьей усадьбы…

Большой барский дом уже не вмещает всех нуждающихся в крыше над головой. Сначала люди просятся только переночевать, а потом остаются и на вторую и на третью ночь. На четвертый день они разбирают повозки, тащат доски в салон и разгораживают его. Спор идет за каждый кусочек паркета или за подставку для цветов – ее легко использовать как столик или шкафчик, если обить со всех сторон дощечками. И всё же, перед тем как разойтись на ночь, люди мирно сидят рядышком на парадной лестнице. Вечера уже темные, над ригой висит луна.

– Леонид, сыграй «Сулико»! – просит Генрих.

Пальцев совсем не видно, когда Леонид наклоняется над балалайкой. Фуражка съезжает у него с головы и катится вниз по ступенькам. Но Леонид ничего не замечает – глаза закрыты.

Из скольких городов и далеких деревень собрался здесь народ! А сейчас все сидят и смотрят туда, где над крышей огромной риги светит луна. Генрих тоже подтянул колена, оперся подбородком – и вот он уже опять идет по дорогам войны с дедушкой Комареком…

– А теперь «По долинам и по взгорьям», Леонид!

Генрих вскакивает и спускается по ступенькам за скатившейся фуражкой. Солдат хлопает ею по голенищам и напяливает на голову мальчишки. И снова льются высокие звуки. Струны дрожат от удалой игры Леонида…

Фуражка, конечно, велика Генриху – приходится высоко закидывать голову, а то и луны не увидишь. Больше всего Генриху нравится ходить с Мишкой по хозяйским дворам. Может быть, завтра они опять пойдут выбирать корову. А то и свинку прихватят… «Надо бы переписать все, что у хозяев на скотном дворе имеется, – думает Генрих. – Наверняка тайком забивают скотину».

Особое удовольствие он испытывает, когда они заходят к толстяку Бернико.

«Ну-ка, Бернико, мы пришли тут немного посмотреть, ферштеэн?.. – При этом Генрих стоит, опираясь на ограду свиного хлева, и разглядывает поросят; Бернико нервно переступает с ноги на ногу, шрам наливается кровью. – Я думаю, Бернико… Я думаю, этот кабанчик с черными крапинками…» – «Да разве можно! – восклицает хозяин. – Он еще и полцентнера не потянет. Ты пойми меня правильно, Товарищ. Ты ж вчера уже два… – Хозяин вытирает капельки пота со лба, но продолжает ласково улыбаться. – Ваша власть, Товарищ. – И принимается расписывать, до чего ловко и точно Генрих умеет определять вес скотины. Спешит признать, что уж килограммов сорок кабанчик непременно весит. – Но только подумай, Товарищ, какой грех мы с тобой на душу берем, ежели…» – «Идет, Бернико. Тогда мы с тобой посмотрим коров…» Хозяин тут же заступает ему дорогу к коровнику, тащит его снова к хлеву. Говорит, говорит, уговаривает взять молодого кабанчика. Уже клянется, что тот весит почти центнер, спешит запрячь лошадь, чтобы отвезти его на кухню… Неожиданно музыка прервалась.

Луна поднялась над черными купами каштанов. Генрих протягивает фуражку Леониду, но тот снова напяливает ее на голову мальчику так, что тот уже ничего не видит.

– Давай спать, Товарищ! – говорит Леонид.

Иногда к ним приезжают солдаты из соседней деревни.

Дмитрий отпустил себе рыжие усики. Он подсаживается к Мишке и достает из кармана часы. А старый Антоныч, попыхивая трубочкой, не устает рассказывать о своем родном селе…

А бывает, что совсем уже поздно приезжает машина. Из нее вылезает коренастый офицер. У него своя манера разговаривать с Генрихом. «Salud, campanero!» – говорит он и поднимает кулак. «Salud, господин Новиков!» – отвечает ему Генрих. А офицер – он комендант округа – сует парнишке кулек со жженым сахаром и вместе с Николаем удаляется в комендантскую. Уже далеко за полночь, когда он собирается уезжать. Но Генрих все равно еще не спит. Офицер стоит и смотрит, как он тут устроился между солдатами на соломе. Улыбаясь, он говорит на прощанье: «Adios, campanero!» – «Adios, господин Новиков!» – отзывается Генрих и тоже поднимает кулак.

8

– Ладно, Николай, признаюсь: он был феодалист и капиталист. А вот когда мы рыбачили неводом, можешь поверить: он прямо в черном костюме в воду шел и тянул, как мы все.

Сержант Николай бегает по комнате, размахивает руками и только выкрикивает:

– Этот Ошкенат!

Должно быть, он поклялся просветить паренька и пользовался каждой свободной минутой для обсуждения мировых проблем. Генриху нравилось противоречить. Он запоминал сложные и звучные иностранные слова и вставлял их куда попало, не понимая их значения.

Мишка обычно сидел у витрины, склонившись над колесиками и пружинками, посвистывал и надолго задумывался, прежде чем выбрать то или иное колесико, а затем вставить его в какие-нибудь изящные часы с затейливым маятником. Спор его явно веселил, и он изредка делал какое-нибудь замечание.

– У тебя получается: феодал – хороший человек. Ишь, феодал – и хороший?!

– Я не говорил, что он всегда был хороший, но когда мы вместе рыбачили…

– Сколько было земли у твоего Ошкената?

– В том-то и дело, ничего у него не было. Под конец только и оставалось это озеро – Гольдапзее.

– Если не было у него земли, значит, был капитал.

– Да, капитал у него был, – соглашался Генрих, хотя и не знал точно, что означало это слово.

– А откуда у него капитал?

– Откуда? Почем я знаю!

– Откуда у этого одного человека так много денег?

– Я ж говорил: капитал у него был. А денег никогда не было. А то зачем же ему было лес продавать?

– А откуда лес?

– Он всегда у нас, ошкенатский лес, был.

Сержант плюхнулся в желтое кресло и снова вскочил.

– Можешь мне поверить, Николай, в Германии это по-другому, – говорит Генрих.

– Ничего не по-другому.

– Конечно, пролетариатом, нашим братом по классу, он не был, но, понимаешь, он…

– Братом по классу, говоришь? Ну и даешь! Этот Ошкенат – брат по классу?!.

– Да, я с тобой согласен, Николай. Но ты же не скажешь, что он был классовым врагом?..

– Хватит! Довольно! – воскликнул сержант. – Будет болтать!

– Нет, нет, ты послушай, Николай! Я же…

Но сержант уже выбежал вон, хлопнув дверью.

– А ты, оказывается, здорово в политике разбираешься! – смеясь, говорит Мишка. Повернувшись к Генриху, он добавляет: – Ты погляди, Товарищ! Часы готовы.

Попеременно они подталкивали маятник и ждали, будут часы тикать или нет. Потом открыли маленькую дверцу, привинчивали, подтягивали, трясли, стучали… но часы не тикали.

– Маленькие часы очень, – сказал вдруг Мишка. – Я всегда чинил большие часы…

– Да, правда, – согласился Генрих, – часы очень маленькие.

И они снова принялись отбирать колесики и винтики.

На витрине стоит фотография. На ней девушка, перебирающая рукой темные волосы. Сначала все думали – это невеста Леонида. Но оказалось – сестра. Зовут ее Наташа. Все, кто входит в комнату, обязательно останавливаются перед фотографией. А Дмитрий, прежде чем отойти, обязательно положит пахучую сосновую шишку рядом.

9

Николай вернулся с охоты. Он принес на плечах убитую косулю. С Генрихом он не говорил. Не говорил с ним и на следующий день. А мальчишка все время вертелся около него, прикидывался, будто ищет Бориса, который как раз распрягал лошадь, а сам насвистывал «По долинам и по взгорьям» – и всё только для Николая! Однако сержант, взяв в руки портупею, прошел прямо в комендантскую.

– Мишка, дай газету!

Мальчик схватил газету и запихал ее в фуражку, которую ему дал Леонид. Уж он-то докажет Николаю, какой он борец за дело рабочего класса! При этом он дышал на красную звездочку, до блеска натирая ее рукавом.

– Мишка, я только немного пройдусь по деревне…

Начал он, конечно, с Бернико.

– А, это ты, Товарищ! Опять пришел?

Генрих важно ходит по двору, заглядывая во все уголки и хорошо понимая, что это тревожит хозяина.

– Ну, так вот, Бернико, я думать – ты еще немного феодалист, ферштеэн?

– Товарищ!

– Нет, я правда так думать.

– Никогда в жизни, Товарищ!

– Сколько пахотной земли ты иметь, Бернико?

– Зачем вы так, Товарищ! У меня же не помещичье имение!

– Ну, говори, говори, сколько земли?

– И ста восьмидесяти моргенов не будет, – отвечает наконец хозяин, – да и то, если считать и лес и болото.

– Ты говорить – сто восемьдесят? – повторяет Генрих, поглядывая на ворота скотника, будто ища там что-то. – Откуда столько земли?

– Откуда? Да она вроде всегда наша была, Товарищ. – Хозяин, очевидно, не понимает, куда клонит мальчишка, но на всякий случай решает не говорить ничего такого, что могло бы его разозлить. Он присаживается на тачку и обстоятельно вытирает шею платком.

«Здоровый шрам какой!» – подумал Генрих, и ему сразу захотелось узнать, отчего он.

– Ладно. Если ты не феодалист, тогда скажи, где у тебя красный флаг?

– Флаг? Ты считаешь… Ну конечно, Товарищ… Сейчас бабам скажу, они мигом… Какой величины флаг-то?

Мальчик вытянулся во весь рост и привстал на цыпочки, затем поднял высоко руку, пытаясь изобразить величину флага.

– Я скоро вернусь, – говорит он, – через полчаса, и чтоб флаг висел!

Генрих ходит по дворам, заглядывает на кухни, агитирует, не жалея громких слов, а то и решительно приказывает:

– Немедля вывесить красный флаг!

– Сыночек мой, да где мне красное полотно-то взять?

– Тебе, матушка Грипш, можно маленький флаг вывесить. Понимаешь, если ты не вывесишь флаг, все подумают: ты против коммунизма.

– Боже упаси! Вы ж мне при раздаче сколько мяса отрезали!

– Завтра тебе печенку оставим.

– Всю печенку?

– Я Мишке скажу, чтоб тебе всю оставил.

Старушка вспомнила, что в комоде у нее лежит красный наперник. Из него-то она и сошьет флаг.

– Понимаешь, матушка Грипш, ты можешь маленький флаг вывесить. Маленький. Понимаешь?

Прошло немного времени, а Генрих уже шагает через небольшой палисадник. Нервы его напряжены до предела, как всегда, когда он проходит здесь.

Он войдет, думает он, и строго скажет: «Ну, Раутенберг…»

Затем он степенно скрутит себе цигарку и снова скажет: «Ну, Раутенберг…» Ему очень хочется поставить себя выше этого хозяина, сделать вид, будто у него нет ни малейшего желания вообще разговаривать с ним, как будто хозяин Раутенберг – полное ничтожество, мышь, которую ничего не стоит раздавить сапогом… Он войдет и скажет…

Он вошел в прихожую, постучал в дубовую дверь. Подождал. Постучал еще. Потом тихо отошел от двери, спустился по ступенькам вниз, обошел жилой дом, все еще горя желанием строго и без всяких околичностей потребовать, чтобы хозяин без промедлений вывесил красный флаг… Он произнесет это коротко и четко, как приказ. Но тут он на веранде увидел самого хозяина – Раутенберга.

– Добрый день, господин Раутенберг.

Худощавый человек обернулся и вопросительно посмотрел на мальчика в красноармейской фуражке.

– Выкладывай, что у тебя на душе!

– Понимаете, господин Раутенберг, все в деревне уже…

– Ты ел сегодня что-нибудь? – спросил хозяин.

Он медленно поднялся, поздоровался с гостем и, потихоньку подпихивая его, стал направлять в сторону кухни.

– Спасибо, господин Раутенберг. Мы только что рыбу ели. Понимаете, все в деревне уже…

Они сели за длинный кухонный стол.

– Но стакан молока-то ты выпьешь со мной?

– Разве что один стаканчик, господин Раутенберг.

Хозяин снял соломенную шляпу и положил ее на чисто выбеленный стол. Мальчик тоже снял фуражку и положил ее рядом со шляпой.

– Альвина! – крикнул хозяин. – Принеси-ка нам по стакану молока!

Они сидели и беседовали о породе леггорнов, о полководце Ганнибале и о сирени, которая вот-вот должна расцвести…

– Я тоже считаю, что сирень в этом году богато будет цвести, господин Раутенберг.

Где-то в глубине дома медленно тикали часы.

Они выпили уже по три стакана ледяного молока, а мальчик все не решался перевести разговор на красный флаг. Недовольный собой, он сидел будто приклеенный здесь, на кухне, не в силах оторваться от проклятых леггорнов.

– До некоторой степени, – заметил хозяин, – это non plus ultra[Нет ничего лучше (лат.).] среди пород подобных пернатых. – И он откинулся на спинку стула.

Мальчик вновь поспешил выразить свое согласие.

– Ты можешь сравнить их с любой породой – и с брамами, и с лангшанами, и с голландскими белоголовыми, – ни одна из этих пород не выдерживает сравнения с леггорнами!

– А меня спросить, господин Раутенберг, я бы всем им головы поотрубал и оставил бы одних леггорнов.

Они прихлебнули молока и откинулись назад. Важными в их разговоре были не только слова, но и возникавшие время от времени паузы. Даже их нельзя было прервать.

На кухню зашел Отвин. Тихо так вошел, хозяин даже не заметил. А Генрих сразу увидел, с какой тоской Отвин смотрит на них, и подумал: «Не будь этих уродливых зубов и такой страшной головы да еще белых ресниц…» Тут хозяин заметил своего сына и почти добродушно, но вместе с тем и немного раздраженно сказал:

– А, это ты, червяк!

Отвин покачал огромной головой, и Генрих подумал, как, должно быть, ему хочется сейчас сесть с ними рядом за стол.

– Вот что, давай-ка уходи подобру-поздорову, червяк! – сказал хозяин.

Генрих не испытывал особого сочувствия к Отвину, но его трогала тоска, светившаяся в его глазах. Он думал: «Не будь у него этих кривых зубов да этой башки… Ну, а все-таки нечего ему сюда лезть, поделом ему…»

Беседа с хозяином Раутенбергом продолжалась.

– Ты что-то здесь говорил о красном флаге?

– До некоторой степени, – отвечал Генрих, недовольный тем, что по-другому у него не получается, – до некоторой степени, потому как они все в деревне вывесили красные флаги…

Вместе с хозяином они миновали прихожую. Раутенберг заявил, что тоже вывесит красный флаг.

Когда Генрих возвращался, на всех домах уже висели красные флаги. Он широко шагал по деревенской улице и насвистывал мотив русской песенки, сдержанно отвечая на ласковые приветствия встречных жителей.

– Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт!

А фрау Сагорайт, высунувшись из окна пасторского дома, показывала на красный флаг, висевший рядом.

– Хорошо, хорошо, фрау Сагорайт.

Самый большой флаг, оказывается, вывесил толстяк Бернико.

Но вот на одном домике флага не было. Так он и знал!

Ударом ноги Генрих открыл дверь. На кухне оказалась только жена хозяина. Она держала на руках ребенка – тот отказывался есть кашу.

– Да нет, мне надо хозяина, Матуллу, – сказал Генрих.

Женщина улыбалась малышу. Голова у нее была повязана платком, и чем-то она напомнила Генриху фрау Кирш. Тихим и приятным голосом она ответила Генриху, когда он спросил:

– Хозяин в поле поехал?

– Нет, на скотном он, – и пригласила Генриха к столу. – Откуда ты родом? – спросила она.

– Нет у меня сейчас времени на рассказы, фрау Матулла.

Генрих вышел, пересек двор, а когда заглянул в конюшню, то прямо с порога крикнул:

– Эй, Матулла! Ты фашист, да?

Хозяин поил лошадей. Потом насыпал резаной соломы в ясли.

Генриха злило, что хозяин так спокоен и словно бы не слышит его.

– Я всё осмотрел – нет красного флага у Матуллы.

Он отступил на шаг, дав хозяину пройти к ящику с кормом.

– Фашист и есть!

Неожиданно повернувшись, хозяин схватил Генриха за куртку.

– Попробуй повтори! – Он подтащил мальчишку близко к себе, и Генрих вдруг почувствовал, как дрожат его руки от великого гнева.

Внезапно он очутился на дворе – хозяин просто-напросто вышвырнул его вон.

Подхватив слетевшую солдатскую фуражку и пятясь задом, Генрих выскочил со двора.

– Фашист! Фашист! – все кричал он, очутившись на деревенской улице.

Но Матулла уже снова скрылся в конюшне.

10

– Мишка, где Николай?

Заметив, что парнишка плачет, солдат спросил, что случилось.

– Где Николай?

– Пусть Генрих лучше не попадается сегодня на глаза коменданту, – ответил Мишка. – Николай сегодня как тигр… – сказал он.

Дверь рывком открыли, и вошел сержант. Подойдя к комоду, он стал рыться в своих вещах.

– Мне показать кое-чего надо. Тут, рядом, – сказал Генрих.

– Некогда мне!

– Понимаю, понимаю. Но тут – только выйти…

– Я сказал – нет!

Перерыв весь ящик и не найдя нужной ему вещи, Николай втолкнул ящик на место и вышел.

– Что это он, Мишка?

– Злой очень. Вся деревня в красных флагах. Вчера все были фашистами, а сегодня – красные флаги.

– А он что, сам уже видел?

– Очень злой, – только и ответил солдат.

– И ничего не сказал? Не обрадовался совсем?

– Пойми ты: вчера Гитлер, а сегодня – красный флаг… – Неожиданно солдат замолчал и пристально посмотрел на Генриха. Потом сдвинул фуражку на затылок и плюхнулся в желтое кресло. – Эх ты, Пуговица! – со вздохом произнес он, хлопнул в ладоши и громко рассмеялся. – Теперь-то я понимаю… Теперь-то я понимаю…

А Генрих, так ничего и не поняв, спросил:

– Приказать, чтобы они сняли красные флаги?

– Пуговица ты! – только и сказал солдат, вытирая слезы. – Политика-то, оказывается, штука хитрая!

– Мишка, что ж, значит, все флаги снять?

– Как будет по-немецки…

– Чего это?

– Пуговица – по-немецки.

– Хозенкнопф! – ответил Генрих и выбежал вон.

– Ты – Хозенкнопф!

Немного погодя Генрих уже был у матушки Грипш.

– Дадут тебе, матушка Грипш, печенку. Обязательно дадут. Но, понимаешь, сними, пожалуйста, флаг.

Следующим был Бернико.

– Послушай, Товарищ! Я ж нарочно велел побольше сшить. Ты же сам полчаса назад приказал…

– Приказал, приказал…

– Сам только что…

– Вчера фашист, а сегодня – уже красный флаг?

Бернико убрал флаг.

– Честно говоря, – бормотал он себе под нос при этом, – не пойму я что-то…

– Давай-давай! Ду, Бернико, очень мало ферштеэн.

Как-то в деревне остановился грузовик с солдатами и бронированный тягач. Затем они проехали по деревенской улице и дальше – по направлению к Хавелю. Спрыгнув с грузовика, солдаты пошли в лес, выбрали там самые толстые сосны и срубили. Потом очистили их от коры своими широкими топорами. Длинные бревна тягач подтащил к самой реке. А там уже были натянуты канаты. Блоками бревна поднимали и укладывали на быки, оставшиеся от старого моста через реку. Не прошло и нескольких дней, как новый мост был готов. Перед тем как уехать, солдаты еще сделали перила. Получился прочный и надежный мост. От него приятно пахло смолой.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

11

Где ложь, Генрих уже знал, а вот где правда, ему предстояло еще постигнуть.

Порой он мурлыкал себе под нос какую-нибудь мелодию, которую раньше часто пел, и вдруг, осознав, что это была песня, какую они пели в гитлерюгенд, пугался. Долго он бегал потом с несчастным видом, чувствуя себя обманутым.

С песнями ведь связано столько воспоминаний: игра в прятки летними вечерами, небо, по которому летят устраиваться на ночь вороны. Все это было еще тогда, когда мама никак не могла дозваться его домой… Долго он не мог понять, что песни эти обманывали его. Он решил просто-напросто забыть их, забыть и все те годы. Но это ему не удавалось.

Теперь он уже знал всех ребят в деревне. Один мальчишка примерно его возраста жил в длинном доме для батраков, построенном еще при помещике. Звали мальчишку Лузер. Иногда Генрих видел его за колкой дров. Сняв курточку, он старательно трудился. Хороший мальчишка, решил Генрих. И сразу постарался поставить себя на его место. А как приятно, должно быть, сознавать себя хорошим мальчишкой!

Однажды он увидел, что на порог вышла мать Лузера.

Тихая, неприметная женщина. А сын ее колол и колол дрова, не останавливаясь передохнуть, хотя хорошо знал, что мать вышла, стоит в дверях и смотрит на него.

Однако Генрих так ни разу и не подошел к этому Лузеру.

Иногда он видел и ребят всех вместе, они толпились возле кузницы. Он-то поглядывал на них издали, сидя верхом на Орлике, узнал и Лузера, а рядом с ним – большого парня, их заводилу. А они, оказывается, его давно уже приметили и только делали вид, будто не замечают.

Пинг-панг! – доносилось из кузницы. Генриху вдруг ужасно захотелось подбежать к этим ребятам, смешаться с ними, стоять вот так, засунув руки в карманы, болтать о том о сем… Но он молча ехал мимо, чувствуя, что они все смотрят ему вслед, и думал: «А что они сейчас говорят обо мне?»

Выехав за околицу, он увидел кого-то на лугу. Идет и качает головой, будто он безмерно счастлив. Ну конечно, Отвин! За спиной – старый школьный ранец. Отвин что-то крикнул и помахал рукой, но Генрих только прищелкнул языком, и Орлик припустил рысью.

Генрих ехал к Леониду. Вез ему письмо. Оно лежало за пазухой, и сейчас, когда лошадь шла рысью, Генрих чувствовал его кожей. Чужое совсем письмо, конверт – треугольничком… А как это оно добралось сюда из далекого какого-нибудь уголка огромной русской страны!

В лесу Орлик перешел на шаг. Генрих глубоко вдыхал прогретый солнцем и пахнущий смолой воздух. Куковала кукушка, а когда он подъехал к ручью, он услышал и зяблика. Письмо, которое он вез, было первым присланным сюда, в Пельцкулен, Леониду.

Выехав на небольшую полянку, Генрих увидел пасущегося Гнедка. Конь поднял голову, заржал. Генрих соскочил, снял уздечку, седло, положил на землю. От этого места было всего несколько шагов до лабаза. Генрих стал подкрадываться к нему, стараясь оставаться незамеченным. Но наверху никого не оказалось.

– Леонид! – крикнул он.

Никто не откликнулся.

По круглым перекладинам Генрих спускался вниз. Между высокими соснами виднелись березки, а кое-где и бук. Отсюда сверху виден и большой луг, куда часто выходили кормиться косули. Тихо было кругом. Свистнул дрозд. Генрих ходил по полянке и все звал:

– Леонид! Леонид!

Как славно насвистывал дрозд! Генрих спустился к ручью и вдруг увидел сапоги Леонида. Он стал звать, бегал, искал, а дрозд все свистел и свистел. И вдруг он засвистел: «По долинам и по взгорьям».

– Вон ты где, Леонид! Я тебя видел.

Леонид сидел на суку старого бука и болтал босыми ногами. На коленях лежало двухствольное ружье.

– Ты знаешь, я мог бы пари держать, что это дрозд свистел. Петушок. А я тебе принес кое-что. Вот! – Генрих расстегнул рубашку и вручил Леониду письмо.

12

Солдат сразу узнал крупный почерк своего деда. Это встревожило его. Взяв в руки ружье, он спустился вниз, присел у комеля.

Сколько деревень они прошли! По каким только дорогам их не мотала война! Сколько зла они повидали! Но почему-то его никогда не покидала вера, что родную его деревню война обойдет. А теперь – это письмо! Нет, не обошла, не обошла!..

«Ленечка, дорогой ты наш, единственный! – читал он. – Ты только не волнуйся, я тебе все по порядку. Ты только не волнуйся…»

Мальчик сидел рядом с солдатом. «Как там твоя Наташа?» – хотел он спросить, но, взглянув на Леонида, на его черные глаза, с ужасом смотревшие на листок бумаги и все быстрей и быстрей пробегавшие строчки письма, испугался и промолчал.

«…Мы со старым Герасимом и вырыли могилку, – продолжал читать солдат. – Больше никого и не осталось в живых. Во всей деревне ни одной избы – они всё пожгли, душегубы проклятые! Один Герасимов дом чудом уцелел. Ты уж прости меня, Ленечка, старика, за то, что суждено нам было в живых остаться с Герасимом… Молил я их, на коленях молил, чтобы смилостивились и меня пристрелили…»

Мальчику, сидевшему рядом, солдат показался сейчас похожим на ворона. Черные глаза добежали до последней строчки и остановились. Мальчик приметил скатившуюся слезу.

– Ты что, Леонид?

Внезапно солдат вскочил. Вид у него при этом был такой, как будто он вот-вот убьет кого-нибудь… Вскинув ружье, он разрядил оба ствола. Снова зарядил, выстрелил. Слезы катились градом, а Леонид все заряжал и стрелял. Стрелял до тех пор, пока не осталось ни одного патрона. Тогда он швырнул ружье на землю, сам упал рядом и забарабанил по земле кулаками, весь трясясь от душивших его рыданий.

Потом они вместе пошли к лошадям.

– А ружье? – сказал Генрих.

Но солдат не отозвался, и Генрих сам побежал назад и повесил себе через плечо большое и слишком тяжелое для него ружье.

Они ехали верхом по берегу ручья. Снова куковала кукушка и зяблики пели в листве…

Мальчик немного отстал от солдата. Неожиданно тот поднялся в стременах и закричал во всю мочь:

– Пошел! Пошел!

Жеребец взвился на дыбы и сразу – в галоп! За ним поднялась туча пыли. Долго еще из нее слышалось: «Пошел!»

Генрих натянул поводья, придерживая Орлика. Большое ружье мешало ему скакать следом. Он смотрел на облачко пыли, как оно быстро приблизилось к деревне и потом еще долго висело между крышами.

Около кузницы все еще толпились ребята. Но теперь они все смотрели на него, будто зная: что-то случилось! Да и то сказать – за спиной ведь у него было настоящее ружье!

Генрих видел, как люди бежали по барской лестнице. Женщины – ломая руки и визжа, будто в доме вспыхнул пожар.

Он отвел свою лошадь на конюшню, привязал и Гнедка, стоявшего у больших яслей. Слышал, как по двору пробежали женщины, но, что они кричали, не разобрал.

Тогда он отправился в барский дом. Там он увидел, как Мишка и Леонид борются друг с другом. У Леонида в руках был автомат, и он рвался вниз, а Мишка удерживал его, пытаясь отнять автомат. В конце концов Леониду все же удалось вырваться.

В эту минуту явился Николай. Он прикрикнул на Леонида и загородил ему дорогу. Генрих стоял в стороне, плотно прижавшись к стене. Он видел, как сверкали черные глаза Леонида, как он рванулся к боковому выходу, но Мишка удержал его за гимнастерку. Очень страшно было оттого, что Леонид размахивал автоматом. Прибежал и Борис, но и он, как и Генрих, стоял, прижавшись к стене.

Все вместе они отняли у Леонида автомат, и теперь он размахивал кулаками и бил сапогом в стену, но это уже не было так страшно. Николай кричал на Леонида, а Мишка уговаривал его тихо и внятно. При этом они шаг за шагом подталкивали его к подвалу, который все здесь называли бункером. В конце концов Николай задвинул тяжелый засов за Леонидом. Снаружи было слышно, как запертый пытается сломать дверь: он отбегал, а потом с разбегу наваливался на нее.

Они сидели в желтом салоне. Никто ничего не говорил. Мишка нагнулся, чтобы поднять с полу письмо. Прочитал и передал Николаю. Николай, прочитав, передал Борису.

Вечерело. Скоро они разошлись, как будто у каждого были какие-то дела.

– Мишка, зачем вы заперли его в бункер?

Мишка, не ответив, подошел к окну.

– Я знаю, – сказал Генрих. – Это фашисты убили Наташу…

– И Наташу, и мать, и другую сестру…

– Боже мой!.. И маму? И маму?

Солдат барабанил пальцами по стеклу.

– Зачем вы его заперли в бункер? – еще раз спросил Генрих, глядя на фотокарточку девушки…

Ночью вдруг раскрылась дверь. Никто не спал. По шагам они поняли – это Леонид. Он сломал дверь и пришел сюда. Потом они услышали, как он лег на свое место.