Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– Все деньги?

– И десятимарковые бумажки, а десятипфенниговые и пфенниговые монетки и всякую другую мелочь бросят в озеро.

– В озеро?

– Все, все будет по-другому, Отвин. Нужны, к примеру, тебе носки и сапоги хорошие – берешь себе запросто.

– А одеяло можно только одно или как?

– Можно и два одеяла. Можно и овчинную полсть. Берешь себе столько одеял, сколько тебе надо, и все. Понимаешь, Отвин, нет больше эксплуататоров. Захочется тебе зимой на санках покататься, идешь – и тебе выдают новенькие саночки.

– А люди как? Добрые будут люди?

– Добрые будут. И понимаешь, надо тебе взрослый велосипед – едешь в город и из магазина выкатываешь себе новенький велосипед. Понимаешь, нет эксплуататоров.

– А картины люди будут смотреть? Будут радоваться?

– Картины? А как же! Надо тебе приодеться – идешь и выбираешь себе новенький костюмчик.

– И не будут ругаться, когда ты сидишь и рисуешь?

– Зачем им ругаться?

– И не будут поднимать тебя на смех, когда услышат, что ты стихотворение учишь?

– Нет, Отвин. Не будут они смеяться из-за того, что ты стихотворение учишь. Честное слово, не будут.

– А стихотворения люди будут учить?

– Да, будут и стихотворения учить.

– Я не про те говорю, какие в школе задают, а про те, которые ты сам выберешь.

– И какие сам выберешь, будут учить.

Генрих готов без конца расписывать, как оно все будет в будущие времена.

– Да, Отвин, я ведь хотел тебя спросить: ты Портняжку не видал в деревне?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

10

На пятый день, когда они уже потеряли всякую надежду, Портняжка явился. Вдруг он стоит в дверях как ни в чем не бывало! Комарек сказал:

– Ну как, мастер, не даром съездил?

Мало, оказывается, привез Портняжка, очень мало. Клубок сетевой нити и двадцать три крючка. Но теперь он знает место, где угрей сбывать. Долго, правда, искал, но теперь нашел и потому за каждого угря готов…

А они-то рады, что Портняжка наконец объявился! Старый Комарек глаз не может оторвать от клубка нити – все щупает ее. Потом берет иглу, выходит и садится на скамеечку. Сняв шапку, он кладет в нее клубок и, как в прежние времена, вдевает нить в иглу…

– По тебе сразу видно – ты угрей понимаешь! – говорит Портняжка, вертя своим тонким носом.

Но старый Комарек сидит и слушает, как поет у него в пальцах сетевая нить.

– Приходи через три дня, – говорит он Портняжке.

А потом… потом, когда старый Комарек вязал узлы на перемете, и они с головой погрузились в мечты, а граммофон играл «И лес шумел… и лес шумел…» и когда Генрих выуживал из ведра жирных червяков и резал их на куски… потом пришел Хопф. В руках он держал недоуздок, а на ногах у него были черные краги.

– Ни за что! – закричал Генрих. – Нет, нет! – Он сразу понял: Хопф пришел за Орликом. Швырнув червей в ведро, Генрих вскочил и загородил управляющему дорогу.

А тот, улыбаясь, снял шляпу и вытер платком лысину.

– Ну, Товарищ, эта лошадь должна работать. Работать, ферштеэн? – сказал он, показав на Орлика, стоявшего в садике между деревьями.

– Это Мишкина лошадь! – кричал Генрих. – Мишкина! – Он отступил на два шага и не переставая кричал. Снова подбежал к управляющему и в отчаянии распростер руки.

– Ну, ну, Товарищ!

Быть может, управляющий думал сейчас о том, как он совсем недавно с одеялом в руках стоял перед этим мальчиком и трясся от страха.

– Уборка – ферштеэн? – сказал он, все улыбаясь столь для него непривычной улыбкой, и отстранил руку Генриха. – Лошадь должна работать на уборке.

– Моя это лошадь. Советская лошадь!

– Все равно.

Снова Генрих отступил, потом подбежал к Хопфу и крикнул:

– Мишкина лошадь! Мишкина-а-а!

– Мишка ехать Россия. Мишка – Россия, ду ферштеэн?

И тогда Генрих принялся умолять управляющего. Осознав свою беспомощность, он все повторял:

– Пожалуйста, оставьте мне Орлика…

Старый Комарек довольно долго молча наблюдал за ними. Наконец он отложил перемет и, сдерживая себя, сказал:

– Это мы еще посмотрим, отнимешь ты у него лошадь или нет. Это мы еще посмотрим. Нет у вас на это права!

И тогда управляющий достал какую-то бумагу.

Комарек отошел с ней к свету. Нацепил очки и прочитал. Печать, подпись – все на месте. Он сложил бумагу и отдал управляющему.

– Но ты не сказал, что забираешь лошадь только на время уборки. Только на уборку – понимаешь, Генрих? Они не могут отнять ее у тебя. Они берут только на уборку.

Генрих тихо плакал: не в силах он был расстаться с любимым Орликом!

– И зачем вам эта лошадь? – говорил Комарек. – Низкорослая она, слабая. В тяжелую фуру вы ее не запряжете. В бумаге вашей сказано: только на уборку.

– И на осенние полевые работы тоже.

– Ничего подобного! – крикнул Комарек. – Там написано: «только на уборку».

– Лошадь нужна мне как направляющая. С ней у меня пять упряжек, – сказал Хопф, тут же подумав, что для вывоза всей ржи с полей ему понадобится не меньше восьми упряжек.

– Пожалуйста, оставьте мне Орлика! – молил Генрих.

Долго они стояли перед домом и смотрели, как управляющий уводил лошадь. А Орлик время от времени останавливался и тянулся губами к метелкам полыни на краю дороги. Тогда управляющий дергал за поводок, и Орлик снова шел следом.

11

Озеро было тихое-тихое. Генрих сидел на веслах. Спускалась ночь. Старый Комарек, устроившись впереди, выкидывал перемет. Через равные промежутки он делал на нем петлю и закреплял камень или камышину. Потом выглядывал за борт – удачное ли это место.

– Не надо сейчас думать об Орлике, – сказал он.

Обмотав конец перемета вокруг пучка камышинок, они оттолкнулись и выгребли на середину озера. Стали ждать.

– Ну как, поймаем с тобой угря? – спросил старый Комарек.

Мальчик не отвечал.

– Не будь этих туч, мы бы с тобой Юпитер увидели.

Генрих, сидя в лодке, думал о том времени, когда в деревне стояли солдаты, – о Мишке, о Николае, и как все они вместе жили в большой желтой комнате. А вдруг они вернутся? Мало ли чего бывает – возьмут и завтра вернутся.

– А мне сдается, что мы с тобою сегодня поймаем угря. Правда, озера этого я еще не знаю, но думаю, что сегодня поймаем.

«Если они вернутся, я сразу Орлика себе обратно заберу, – думает Генрих. – Потом возьму у Леонида большое охотничье ружье, сяду верхом и поскачу по деревне».

– Ты скажи, что мы с тобой будем делать, если нам здоровый кабан попадется? Сачка-то у нас нет.

«Вечером я ходил бы с Мишкой по дворам, – думает Генрих. – Первым делом мы бы к Раутенбергу в коровник заглянули. Постояли бы, покурили и забрали бы у него самую лучшую корову». И Хопфу Генрих отомстил бы. «В бункер его, и весь разговор, на трое суток, не меньше. А то и на десять. Пусть целый год там сидит!..»

– Ты устал, Генрих?

– Ничего я не устал.

– Что ж ты тогда молчишь? Устал ведь.

– Ни чуточки я не устал, дедушка Комарек!

Ночь выдалась темная. Генрих с трудом различал дедушку Комарека, сидевшего впереди. Порой в воде плескалась рыба. Позднее они, снова выбирая перемет, подгребли к камышам. А когда вернулись, на дне лодки извивались два тоненьких угря. Это их немного ободрило.

– Меня спросить – у нас с вами самое большое рыболовецкое дело!

– Ну-ну! Сразу и самое большое? Да, хорошо бы нам с тобой поставить рыболовецкое дело.

– Настоящее рыболовецкое, да?

– В озере рыба есть. Это мы с тобой своими глазами видели.

И впрямь это они видели.

– Только с умом надо подойти и не всё сразу. Одно за другим. Сейчас вот нам с тобой сачок нужен.

– Правда, дедушка Комарек, сачок нам нужен.

– И перемет на сто крючков.

– На триста крючков, дедушка Комарек.

Комарек опустил весла и, подумав, сказал:

– А то и на пятьсот.

И всего-то на дне лодки плескались два тоненьких угря, а как весь мир изменился! Размечтались оба, что и говорить.

Оказывается, все очень просто: они ловят угрей и выменивают их на крючки и сетевую пить. А поймают больше – выменивают на верши. Уловы у них всё растут и растут.

– Будет у нас рыболовецкое дело, дедушка Комарек, большое-пребольшое…

Когда они снова выгребли на середину озера и лодка, казалось, совсем не двигалась, они уже только изредка перебрасывались словами: каждый был погружен в свои мысли.

– Вот, скажем, у нас много сетей, дедушка Комарек, и мы купили Пельцкуленское озеро. А Шабернакское мы тоже купим?

– Что ж, если в нем рыба есть, почему нет?

– Там этих желтеньких цветов очень много, дедушка Комарек.

– Мы уж поглядим, как нам с тобой следует быть.

Мечты – ведь они быстрые, как ребячьи ноги! Этот старый Комарек уже видит, как он сидит на целой горе сетевой нити и плетет большой невод. Может, они пять озер арендуют? Дело ведь того стоит – пять озер!

А уж мечты Генриха не знают никаких пределов! Они с дедушкой купят и луга-то вокруг озер, и на лугах будут пастись их лошади. А может, им и самый замок купить? И земли и леса вокруг? Вечерами они будут сидеть вместе с жителями деревни на большой парадной лестнице и петь песни. И рыбу есть. И звезды показывать. И матушка Грипш тоже будет сидеть на лестнице, покачиваться из стороны в сторону и говорить: «Только диву даюсь, сыночек, ты у нас опять всем заправляешь!»

И обязательно все должно быть устроено по справедливости. «Хватит, Готлиб, ты уже поработал сегодня. Давай закурим!»

И все они очень скромные. И никакой другой рыбы они не едят – только красноперок. И все жители деревни – тоже. Хотя в садке у дедушки Комарека и Генриха не меньше центнера угря. А все так и говорят, что они с Комареком очень скромные люди.

– С час мы с тобой уже дрейфуем, а? – сказал Комарек.

Взяв рулевое весло, он развернул лодку, а Генрих, вставив весла в уключины, уже греб к камышам…

Выбирая перемет, Комарек почувствовал, что он мотается из стороны в сторону. Он сказал об этом Генриху, продолжая осторожно поднимать снасть, как бы прислушиваясь к рыбе.

– Левым загребай, левым!

Мальчонка старался изо всех сил.

– Здоровый кабанчик попался, да, дедушка Комарек?

– Левым загребай, Генрих, левым!

Должно быть, им и впрямь попалась большая рыба. В темноте было видно, как Комарек перегнулся через борт. Генрих, правда, различал только сгорбленную спину, но ему нетрудно было представить себе, как руки дедушки Комарека выбирают шнур и осторожно, не натягивая, держат чуть повыше воды – лишь бы не дернуть, не потревожить!

– Генрих, Генрих, нет у нас с тобой сачка!

Снова они развернули лодку, и теперь Генрих греб, сидя спиной к перемету.

– Дергает он, дедушка Комарек?

– Правым загребай, правым!

Внезапно Комарек почувствовал – нет угря! Он выпрямился, шнур вяло повис у него в руке. «Ушел!» – подумал он. Сажени две он еще выбирал – снасть не натягивалась.

– Дергает, дедушка Комарек?

Старик вытянул руку, держа шнур над водой. Неожиданно он вновь почувствовал тяжесть.

– Суши весла, Генрих!

Мальчик сидел и слушал, как дедушка Комарек разговаривал с рыбой. Должно быть, угорь ушел под дно лодки. Теперь вертелся на крючке, а потом вдруг снова как бы упал на дно.

– Плыви, плыви на дно! – говорил ему Комарек. – Не возьмем мы его, Генрих, не возьмем!..

Но вот шнур поддался – значит, угорь пошел наверх! Комарек необычайно быстрым движением выбрал не менее четырех саженей перемета и, резко выпрямившись, выдернул угря через борт в лодку.

– Греби, Генрих, греби, а то запутаем снасть!

– Кабанище здоровый! Да, дедушка Комарек?

– Заглотал крючок. Придется резать леску. Надо ж, крючок заглотал!

– Здоровый кабанище, да, дедушка Комарек?

Необыкновенное это было зрелище, как дедушка Комарек ловил угря!

Стало очень тихо. Должно быть, Комарек отрезал леску. Он сел на банку и выбросил шнур за борт.

– Не меньше четырех фунтов, Генрих. Но крючок заглотал.

В самом конце перемета, на конце шашки, оказался еще один угорь.

Они рыбачили всю ночь, время от времени выгребая на середину озера и выжидая срок.

– Нет, я ничуточки не устал, дедушка Комарек.

Сказать по правде, Генрих очень устал. Немного погодя он поднялся, перешел на нос и там прилег.

– Тебе не холодно, Генрих?

– Мне ничуточки не холодно, дедушка Комарек.

Однако ближе к рассвету сделалось прохладно, и мальчик даже во сне дрожал.

И снилось ему, что он у фрау Кирш. Но во сне у фрау Кирш уже родился маленький ребенок, ему уже три годика, и он все время просит, чтобы Генрих с ним играл. Вот они и играют перед домом. Потом Генриху велели наколоть дров. Он колол и колол, а ребеночек подавал ему кругляки. Фрау Кирш стояла в дверях, а он все колол и колол, но хорошо чувствовал, что она стоит в дверях и смотрит на него. «Работяги, – позвала она, – пора кушать!» Они взбежали по лестнице на крылечко, и фрау Кирш погладила их обоих по голове.

Генрих проснулся. Он озяб. Небо вызвездило. Комарек все еще тихо разговаривал с рыбой. Слышно было, как булькала вода под рулевым веслом.

Генриху хотелось снова уснуть и увидеть опять тот же сон, но это не удавалось. Теперь ему снилось, что он хочет оседлать Орлика, а Орлик не дается. Вот он и бегает за Орликом с тяжелым седлом в руках, а Орлик бежит все быстрей и быстрей. Он уже очень далеко, кажется совсем маленьким, но Генрих все бежит и бежит…

– Генрих, четырнадцать угрей! – слышит он вдруг голос дедушки Комарека.

Старик перешел на среднюю банку, а Генрих, пошатываясь со сна, перебрался на корму.

Было уже светло, поднялся туман, когда дедушка Комарек стал грести к дому. Генрих опустил руку в воду – она показалась ему очень теплой. Он сидел и смотрел на угрей, вяло ворочавшихся на дне лодки. Берега совсем не было видно. В густом белом тумане плыло огромное красное солнце…

13

– Ты был в Берлине, Отвин?

– Никогда не был.

– И я никогда не был. Везде я уже был, а в Берлине не был.

– Когда сестра моей бабушки еще была жива, мы собирались поехать.

– В Берлин?

– Да, в Берлин. Нам хотелось посмотреть львов. Но мы очень боялись бомбежек и потому решили подождать, когда война кончится.

– А тебе нравятся львы?

– Мне хотелось бы посмотреть.

– Я тоже не видел ни одного льва, Отвин. Но они мне очень нравятся.

– На самом-то деле это кошка, только большая очень, вот с эту яблоню.

– Больше.

– Еще больше?

– Куда больше, Отвин.

– Нет, они не такие высокие.

– Они вроде бы больше в длину.

– Но они выше человека?

– Да, немного выше.

– А туловище у них такое, как у кошки. И лапы у них, как у кошки. Только больше намного.

– Отвин, а ты хотел бы поехать в Берлин? Я завтра поеду. На поезде…

14

Три ночи подряд они ставили перемет. Теперь угри, уже копченые, висели в подвале. Двадцать одна штука!

Генрих первый заговорил о том, что сам отвезет рыбу в Берлин. Вначале Комарек всячески противился этому. Правда, он прекрасно понимал, что Портняжка их обманывает, но он думал: может, мальчонка незаметней проскочит?

– Ты же не найдешь место, где нить брать.

– Найду, дедушка Комарек, обязательно найду!

Они еще долго обсуждали, на что они выменяют угрей.

Три больших мотка нити, чтобы хватило на хороший сачок, и пятьдесят крючков. Но надо бы сто крючков…

Иголки для граммофона тоже надо привезти.

Возможно, что говорить сейчас о музыке было несколько легкомысленно – чего только не надо было еще купить!

– Ладно, останется у тебя один угорь, обменяй его на иголки.

– А если я увижу мандолину, дедушка Комарек, и за нее просят только одного угря, может, тогда лучше взять мандолину?

Комарек задумался.

– Знаешь, неплохо бы: тихий такой вечерок, ты сидишь перед домом и играешь на мандолине… Скажем, так: если мандолина хорошая, можешь два угря за нее отдать. Но не больше – сетевая нить и крючки важней…

Нет, нельзя, нельзя посылать парня одного в Берлин!

Они аккуратно упаковали угрей в два свертка, хорошенько перевязали.

– И за полицейскими надо следить. Подойдет такой – незаметно так урони сверток… – Комарек давал один совет за другим, однако на душе у него было прескверно. – Нет, Генрих, давай лучше отдадим всех угрей Портняжке.

И все начиналось снова.

В конце концов для сна совсем не осталось времени, но они оба крепко заснули и проснулись, только когда Отвин уже стоял посередине комнаты. Он улыбался. На нем была чистая белая рубашка. Ботинки начищены до блеска. За спиной торчал школьный ранец.

15

– Да, дедушка Комарек, мы так и сделаем, – сказал Генрих на прощанье.

Лугами они вышли на дорогу, которая вела к прибрежным Хавельским лесам. Они часто оглядывались и говорили только о полицейских. Но таких, в мундирах, они ничуть не боялись, а вот тайных сыщиков – как их-то разглядеть? Кто-то вспомнил, как это бывает в кино. Чаще всего такой тайный сыщик курит трубку. Или незаметно читает газету. Или на нем очень незаметная шляпа с широченными полями. Или он тайно идет за тобой, а если внезапно обернуться он сразу остановится и начнет искать в карманах коробку с табаком.

– Мы сначала пойдем львов смотреть или потом?

– Лучше потом, когда сбудем угрей. Но знаешь, они не всегда курят трубку, бывают такие, которые трубку не курят.

Отвин долго готовился к этой поездке. С вечера вычистил ботинки, достал белую рубашку из шкафа. Ночью он потихоньку пробрался в кладовку, взял кружок колбасы и буханку хлеба, все это он уложил в ранец и спустил его в сад.

– Тебя будут бить, когда ты вернешься, Отвин?

– Пускай.

– Тебя бьют палкой или рукой?

– Рукой или большой деревянной ложкой. Это уж как придется.

– И мать тебя тоже бьет, Отвин?

– Чаще старуха. Но я притворяюсь.

– Кричишь?

– Я не кричу. Я теряю сознание.

– Ну?

– Я поворачиваюсь так, чтобы она попала по голове.

И сразу теряю сознание. На самом деле я не теряю.

– И тогда она больше не бьет?

– Нет, не бьет.

– Ты долго так лежишь – без сознания?

– Недолго. Минуту, полминуты. Потом поднимаюсь и долго держусь за голову.

Они шли через утренний лес и разговаривали. У каждого было по свертку угрей под мышкой. Ранец они несли по очереди.

– А меня никто не бьет, Отвин. И дедушка Комарек меня ни разу не ударил. Правда, Отвин, меня никто никогда не бил.

Выйдя из лесу, они увидели среди простиравшихся перед ними полей небольшое озеро – Шабернакское. На противоположном берегу стояла деревня, а дальше – опять лес. Перед самым лесом виднелось красное станционное здание.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

16

Вот и платформа. На чемодане сидит человек. Он читает газету. На нем выцветшая кепка и старый вязаный свитер, не доходящий до пояса. Как раз когда мальчики ступили на платформу, человек перевернул страничку и посмотрел на них.

Больше никого на станции не было.

Несколько позднее человек в старом свитере заметил, что мальчишки в нерешительности переминаются с ноги на ногу, шушукаются. Потом они зашли в станционное здание, однако прежде оглянулись и посмотрели в его сторону…

Довольно долго их не было видно. Постепенно платформа заполнилась людьми – женщины, мужчины. В руках корзины и ведра, полные лисичек. Это все были грибники, заночевавшие в лесу и теперь первым берлинским поездом возвращавшиеся домой. Другие пришли сюда из деревень. Эти – с рюкзаками, набитыми картошкой, а то и маслом, салом. Рюкзаки всё большущие! «И тебе не мешало бы собрать грибов», – подумал человек в старом свитере. Когда платформа уже почернела от народа, он снова увидел обоих мальчишек. Заметил, как они опять посмотрели на него. «Славные ребята», – подумал он, встал, прошелся немного. Придет ли поезд через час или через три, никто здесь не знал. Подойдя поближе к мальчишкам, он заметил, что они испугались. Но деваться им было некуда. Человек улыбнулся. Мальчишки прошмыгнули мимо, стараясь скрыться с глаз. А человек снова сел на чемодан, достал маленький кисет и набил трубку. И опять уткнулся в газету.

Поезд, подошедший наконец к станции, оказался битком набитым. На подножках тоже стояли люди и на буферах между вагонами. Многие сидели на покатых крышах вагонов. Здесь никто не сошел, и грибники еще до того, как состав остановился, стали брать его штурмом. Кто-то уронил ведро, и желтенькие лисички покатились по платформе.

Паровоз пыхтел и отдувался, как старая добрая кляча.

17

Мальчишки успели взобраться на крышу последнего вагона. Сидя на самом краю, они болтали ногами. Из-под них одна за другой выскакивали шпалы, убегали назад сверкающие рельсы. Казалось, будто это какие-то огромные лапы, готовые вот-вот схватить тебя.

А ребята еще удивлялись, почему как раз это место осталось незанятым!

Оба покрепче ухватились за бортик – спрыгивать было уже поздно.

На крышах собралось много народу. Никто, должно быть, ничего удивительного не находил в том, что приходилось путешествовать на крыше. Люди переговаривались, а то и дремали или смотрели на проносившиеся мимо сосны. На поворотах показывался паровоз, старательно пыхтевший впереди.

И снова мальчишки увидели человека в старом заплатанном свитере: он сидел на крыше третьего вагона от них. Оба одновременно подумали, что он следит за ними.

– А на нем кепка.

– Помнишь, как он смеялся?

– Это он понарошку, Отвин. Будь на нем шляпа, ее бы сразу ветром унесло. Потому он и в кепке.

Сидеть на крыше последнего вагона уже не было страшно. Они вертели головой во все стороны. Однако и уверенность в том, что недалеко от них сидит тайный сыщик, тоже окрепла.

Поезд неожиданно остановился: какой-то полустанок посреди поля. На платформе стояло пятеро полицейских. Люди, сидевшие на крышах вагонов, заволновались. Двое полицейских как раз подходили к последнему вагону. Мальчишки соскочили и, прижимая каждый свой сверток с угрями, спрятались за штабелем шпал.

Довольно скоро контролеры ушли. Раздался свисток. Мальчишки увидели, как кто-то усиленно машет им с крыши вагона. Оказалось, это как раз дядька в заплатанном свитере. Он махал, чтобы они поскорее взбирались на крышу, – поезд уже трогался.

Пригнувшись, они бежали по шпалам, повисли на буферах и залезли на крышу. Человек в старом свитере приветливо кивнул им. Они ответили.

– Должно быть, бывают и добрые сыщики, – сказал Генрих.

– Этот – правда добрый.

– Теперь все не так, как раньше, Отвин, когда люди боялись полиции. Все теперь по-другому.

Долго еще они говорили о том, какие теперь добрые полицейские.

– Меня спросить, Отвин, так я скажу: правильно они делают, что ловят мешочников и спекулянтов.

Жаль только, что «тайный сыщик» не слышал, как они расхваливали новую полицию. Иногда они оборачивались и улыбались ему.

Теперь они ехали мимо домов, утопавших в садах. Но вскоре они увидели и огромные кучи битого кирпича, а это тоже когда-то были дома! Все улицы были завалены кирпичом.

Мелькали и огромные, когда-то гордые здания, от которых осталась только половина – другая превратилась в груду щебня. Сюда попали бомбы. Стояли и молчаливые стены с пустыми глазницами окон.

– Это уже Берлин?

– Кажется да, Отвин. Берлин.

18

Слышался гул голосов, но сам черный рынок еще не был виден.

Мальчишки шли по вытоптанной в известковой пыли тропинке, пристроившись за какой-то старушкой. Здесь домов не осталось совсем, только кое-где торчали печные трубы, высились горы щебня. Старушка, семенившая впереди, должно быть, была не в своем уме – она все время разговаривала сама с собой. Чувствовалось где-то близко большое скопление людей, но их все еще не было видно. Старушка, подобрав юбку, пригнулась и шмыгнула в оконный проем в кирпичной стене. Мальчишки – за ней. И сразу очутились на черном рынке.

Может быть, пятьсот, но, возможно, и тысяча человек толпились здесь. Люди расхаживали, как бы прогуливаясь, сбивались в группки. Проталкиваясь между ними, мальчишки останавливались, слушали, присматривались. Какой-то мужчина, повернувшись к ним, прикрикнул, чтобы они убирались отсюда. Тогда они, отойдя, остановились у следующей группки.

– Шелковые чулки, – тихо сказал кто-то сзади.

Потом какой-то дядька спросил, что у них в свертках. У него была только одна нога, и Генриху он сразу напомнил Рыжего.

Кивнув, они отошли. Так делали другие – это они уже успели подсмотреть.

– Копченые угри, – тихо ответил Генрих; нагнувшись, он немного развернул свой сверток и показал одноногому темно-коричневые тушки. – А рыболовные крючки у вас есть? Сетевая нить?

Одноногий, словно завороженный, смотрел на угрей. Но у него был только сахарин и два кремня для зажигалок. Положив культю на перекладину костыля, он полез в карман за кремнями.

Генриху стало его жалко, но он сказал:

– Нет, ничего не выйдет. Нам нужна сетевая нить.

В одно мгновение вокруг собралась толпа. Все восхищались угрями. Ребятам это было приятно, но они виду не подавали, напротив: поскорей завернув рыбу, отошли в сторону.

Какой-то долговязый дядька с огромными руками и торчащим кадыком протиснулся к ним и сказал, что у него есть и крючки и нить – все у него есть.

– И еще нам нужны граммофонные иголки, – сказал Генрих.

На дядьке была солдатская шапка с переломанным посередине козырьком, это придавало ему добродушный вид.

– А как же! И иголки найдем, – заявил он тут же и подмигнул. Должно быть, это обозначало: здесь, мол, не место обсуждать такие дела.

Одноногий все еще держал свою культю на костыле, и Генрих было подумал, не отдать ли ему пол-угря, но так и не отдал.

Повернувшись, они пошли за Долговязым, а он ласково заверял их, что есть, есть у него крючки и нить, только надо пройти квартал – вон туда за угол. Мимо прошмыгнул мальчишка примерно их возраста и тихо произнес:

– Чулки шелковые, дамские…

На нем был черный двубортный костюм, большая темно-синяя шляпа и ярко-желтый галстук. Пиджак был ему велик и рукава подвернуты. Мальчишка без остановки повторял на ходу:

– Чулки шелковые, дамские…

Оба путешественника уже поняли, что угри их имеют немалую цену. Генрих сказал:

– Сколько крючков вы дадите за одного угря?

Подумав, Долговязый ответил:

– Сто штук дам.

Это оказалось даже больше, чем они ожидали.

– А сколько нити?

Они подошли к дому с чугунными балконами. Штукатурка была вся испещрена следами пуль и осколков, а так дом казался целым и невредимым.

– По вашим рожам сразу видно – ребята вы тертые, – сказал Долговязый, сдвинув шапку на затылок. – Вот в этом доме я и живу, – пояснил он.

Мальчишкам польстило, что их назвали «тертыми ребятами», и они решили не задавать больше глупых вопросов.

– А крючки у другого дяденьки? – спросил Генрих.

– У другого. Между нами говоря, он спекулянт, но зато у него все есть.

– Я хотел еще спросить: мандолину мы у него достанем? – сказал Генрих.

Долговязый задумался.

– Может, и есть… Нет, нет, мандолины, кажется, нет.

– Но сетевая нить есть?

– Это у него все есть: и крючки, и лески, и сетки… Нет, нет, вы давайте здесь ждите, – сказал Долговязый, велев им смотреть за тем, чтобы полиция не застала их врасплох. Пусть, мол, ходят по этой улице, но чтоб неприметно! А как покажется полицейский – сразу пусть свистят. Это и будет сигнал.

Развернув свертки, мальчишки оставили себе двух угрей, чтобы выменять на мандолину, а остальные отдали Долговязому.

– Я не умею свистеть, – сказал Отвин.

– Ничего, Отвин, я в четыре пальца свистну.

Долговязый кивнул им приветливо и, сказав, что все теперь зависит от того, насколько они зорко будут следить за полицией, исчез в парадном.

Стараясь не обратить на себя внимания, ребята прохаживались неподалеку от дома с чугунными балконами. Неужели они уже в Берлине? Нет, этого они никак не могли взять в толк. Время от времени они оборачивались, высматривая полицейских.

– Жалко мне его было. Этого, с одной ногой. Знаешь, я знал одного, он тоже ходил на одной ноге, но на самом деле у него было две ноги, а одну он подвязывал.

– У этого было хорошо видно, что у него только одна нога.

– А что он делает со вторым башмаком, когда себе ботинки покупает?

– Не знаю я, Генрих.

Они еще немного поговорили об инвалиде с кремнем для зажигалок. Потом решили все же зайти в подъезд. На лестнице – никого. Дверь на задний двор стояла открытой, и они увидели там еще один дом. Вскоре они снова вышли на улицу.

– Правда мне его жалко было, Отвин. Но я не мог ему угря отдать – у него же не было сетевой нити.

Прошло более получаса, они уже начали беспокоиться, как вдруг снова увидели мальчишку, торговавшего шелковыми чулками. Они заметила его в самом конце улицы и подумали: уж не следит ли он за ними? Он пересек мостовую, все время глядя в их сторону, потом смешался с толпой и исчез.

– Им же надо мотки с чердака достать, Отвин, понимаешь?

– Нет, не мог он еще вернуться, – сказал Отвин, тоже подумавший, что Долговязый заставляет себя ждать.

Очень им хотелось присесть, но это сразу бросилось бы в глаза! Иногда из дома кто-нибудь выходил, но это были всё незнакомые.

– А что, если подойти близко к клетке, лев зарычит?

– Не знаю я.

– Или он притворится, что спит?

– Правда не знаю, Отвин. Может, и нет здесь львов – всех разбомбили.

Оба помолчали.

– Нет, не думаю, – сказал Отвин.

– Знаешь, сколько они тут бомб посбрасывали! Каждую ночь сто…

– Гораздо больше!

– Сто тысяч бомб!

Снова оба помолчали.

– Я так думаю: не могли они всех львов разбомбить, – сказал Отвин.

– Индюк тоже думал…

– Не разбомбили же они всех людей, – сказал Отвин, – значит, и всех львов не разбомбили.

– Давай Долговязого спросим, когда он придет.

– Он обязательно придет, – сказал Отвин.

Потом они снова зашли в подъезд. На цыпочках поднялись по лестнице. На четвертом этаже они встретили женщину, с подозрением посмотревшую на них. Они спустились и вышли через черный ход во двор. До чего ж глупо, что они не спросили, как зовут спекулянта!

Не зная, как им быть, они снова вышли на улицу и всё уговаривали себя, что Долговязый вот-вот придет. Даже не заметили, что мальчишка в черном костюме стоит неподалеку.

– Вы все селедки ему отдали? – неожиданно спросил он.

Оба разом обернулись.

– Угрей? Да, всех… кроме двух, – сказал Генрих. – Этих мы для мандолины приберегли.

– Но он нам твердо обещал, что придет.

– Обещанного три года ждут, – сказал мальчишка. – Хороша селедочка была, да вся уплыла…

У него через всю грудь, от нагрудного кармашка до средней пуговицы, висела широкая золотая цепочка. И уж очень он задавался. Лицо у него было узкое, с мягкими девичьими чертами. Под широкими полями синей шляпы нервно подергивались полоски бровей.

– Он, наверное, вышел, когда мы наверх поднимались, – сказал Отвин.

– Какой там! – сказал мальчишка. – Я вон где стоял, – он кивнул на противоположную сторону улицы.

– Это когда мы наверх ходили?

– Ну да.

– И он не выходил?

– Не…

– Значит, он еще там, – сказал Генрих. – Наверняка он еще в доме.

– Уплыли, говорю, ваши селедочки, – сказал мальчишка, направляясь к подъезду.

Ребята – за ним. Они пересекли двор и вошли во флигель. Мальчишка толкнул какую-то дверь, и неожиданно они очутились на совсем другой улице.

Ничего не понимая, Генрих и Отвин смотрели на чужого мальчишку.

– Я и сюда бегал, – сказал он. – Как увидел, что он один вошел в подъезд, я мигом сюда, а он уже тю-тю!

– Ты что ж думаешь, что он с угрями…