Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

13

Сквозь сон Генрих слышит, как в парке поют птицы. Он приподнимается: в комнате никого нет. Тогда он медленно натягивает сапоги, потом жует хлеб с салом и луком.

Теперь уже все знают, что Наташу убили. Приходили солдаты из соседней деревни, расспрашивали Бориса или Николая. Молча смотрели, как Мишка возится с винтиками и колесиками. А старый Антоныч, прежде чем выйти, постоял перед фотокарточкой и перекрестился. Дмитрий принес из лесу три свежие сосновые шишки и положил около Наташиного портрета.

Позавтракав, Генрих отправляется на конюшню. Нравится Орлику этот легонький седок, нравятся ему и хлебные крошки, которые он всегда достает для него из кармана. Подобрав их бархатными губами с ладони Генриха, Орлик опускает пониже голову, чтобы мальчику легче было наложить сбрую.

Генрих затягивает супонь, выводит Орлика во двор и едет в лес. Он решил принести Наташе семь сосновых шишек.

Справа и слева от дороги все желто – цветут одуванчики. Лес усыпан сосновыми шишками. Генрих придирчиво отбирает самые красивые – они недавно раскрылись и потрескивают своими колючими лепестками.

Карманы его полны, за пазухой – тоже шишки. Выехав на берег озера, Генрих видит Леонида – тот с лодки удит рыбу.

«Четвертый день подряд он на лодке в озеро выходит! – думает Генрих. – А может быть, еще букетик желтеньких цветов нарвать?» Шишки расцарапали Генриху кожу, каждое движение причиняет боль. Впрочем, он гордится тем, как стойко он переносит ее, и говорит себе: «Это ради Наташи!»

Генриху жалко Леонида: ведь он не может больше ходить на охоту – Николай собрал все ружья и запер в комендантской. А что, правда Леонид расстрелял бы всех фашистов? Мишка-то говорит, что нет. Но Леонид говорит, что расстрелял бы. «Больно очень будет, если я сейчас соскочу на землю», – думает Генрих. И наклоняться будет больно. И он, Генрих, тоже считает, что расстрелял бы. Может, сегодня и не расстрелял бы, а четыре дня назад наверняка бы расстрелял. Может, и половину деревни расстрелял бы…

– Тпррр, Орлик!

Осторожно Генрих поднимает ногу над крупом лошади и соскакивает. И сразу же опускается на колени – так ему почти не придется наклоняться.

Но что это? Кто-то идет по дороге.

Сабина. Девочка с большими глазами. Генрих робеет. Не будь у него этих шишек, он успел бы вскочить в седло и ускакать в лес.

Сабина босиком. Генрих медленно поднимается, спрятав букетик за спиной и делая вид, что только что заметил девочку.

– Сосновые шишки, – объясняет он, показывая на топорщащиеся карманы и рубаху.

А Сабина стоит на своих тоненьких загорелых ножках, склонив голову набок, и улыбается.

– Для Наташи собрал, – говорит он, злясь на себя за то, что оробел перед девчонкой.

– Для кого?

– Для Наташи, которая партизанка. Фашисты ее застрелили.

Девочка молча смотрит на него.

– Партизаны взорвали мост, а фашисты разозлились и расстреляли Наташу, – объяснил Генрих.

– Они расстреляли по-настоящему?

– За то, что она была партизанкой, – объясняет Генрих, снова конфузясь.

– Почему она мост взорвала? – спрашивает девочка.

– Почему? Да потому, что она партизанкой была. Фашисты хотели на танках через мост переехать, а она взяла да взорвала.

– И не побоялась?

– Нет, не побоялась. Наташа им прямо сказала, что это она мост взорвала, а фашисты расстреляли ее, и ее мать, и всех в деревне.

Оба сейчас слышат, как Орлик щиплет травку. На озере кричат нырки…

– У нее были черные-черные волосы, и, когда на них падал солнечный луч… – Внезапно Генрих умолкает: у Сабины ведь тоже совсем черные волосы.

– В деревне говорят, что ты русский шпион. Это они тебя прислали сначала сюда, чтобы ты для них шпионил.

– Так и говорят?

Генриху льстит, что о нем говорят в деревне.

– Чего только люди не болтают! – небрежно роняет он.

У Сабины маленькое узенькое личико, и там, где начинают расти волосы, – круглые завитушки. На ней выцветшее желтенькое платьице, но по швам можно догадаться, что когда-то оно было коричневым.

– Они говорят, что ты русский мальчишка.

– Я понимаю все, что говорят русские. Знаешь, как мне жалко Леонида!

Когда девочка смотрит на него в упор, он начинает конфузиться, речь его делается напыщенной.

Он лихо сплевывает и принимается ругать войну. И феодалистов.

Все это производит на девочку немалое впечатление, хотя, по правде сказать, вид у Генриха довольно смешной в огромной солдатской фуражке. Но он так ловко управляется с уздечкой, порой говоря лошади что-то по-русски и похлопывая ее по шее… Вдруг девочка замечает у него в руках желтый букетик.

– Мне-то цветы эти ни к чему! Они тоже для Наташи, – говорит Генрих.

– А волосы у нее были длинные?

– Да, очень длинные и черные-черные… – отвечает он.– Мне в деревню надо. Мы собираемся…

Как же теперь в седло-то сесть? Чуть повернешься – и будто тебя сразу сто кошек царапают!

Перекинув поводья через голову лошади, Генрих вскакивает в седло. Ой, как больно! Лошадь сразу переходит в рысь…

14

Но бывали и другие дни.

Генрих и Мишка ходят по дворам. Перед этим они составили обоз: надо собрать сто мешков зерна и отправить в город. И сейчас они обходят дворы по всей деревенской улице.

– Ну, Бернико, в городе народ не иметь хлеба, ферштеэн?

Хозяин серьезно слушает, что говорит ему мальчишка. Потом принимается заверять, что у него нет ни единого зернышка. Мишка стоит в стороне, прислонившись к помпе и сдвинув фуражку на левый глаз. Генрих взял с него слово, что он не будет вмешиваться.

– Вот как? Никс хлеба? – говорит Генрих.

Он решительными шагами направляется в сарай и выходит оттуда с лопатой.

Хозяин смотрит ему вслед, испытывая жгучую ненависть. «Убью я тебя когда-нибудь. Ей-богу, убью!» – думает он. Не раз он унижался перед мальчишкой, вечно тот мучит его, и все же он, Бернико, не может отделаться от чувства симпатии, поглядывая на Генриха. У него самого было два сына, и Генрих немного напоминает ему их. Он сравнивает, вспоминает то время, когда им было столько лет, сколько Генриху. Больше всего Генрих похож на второго сына, младшего… А сейчас Бернико стоит и смотрит, как мальчишка выходит с лопатой из сарая, и он ненавидит его, как никогда до этого не ненавидел никого, и думает: «Убью тебя. Ей-богу, убью!»

Они заходят за угол риги. Генрих остановился и воткнул лопату в землю.

Хозяин, взяв лопату, отходит на несколько шагов, намереваясь копать там.

– Ты нехорошо поступать, Бернико. – Мальчик делает два шага в сторону и чертит каблуком большой крест на песке.

Они стоят и смотрят, как хозяин трудится против своей воли.

– Глубже копай, глубже! – говорит Генрих. – Еще немного глубже, Бернико!

Наконец лопата ударилась обо что-то твердое. Крестьянин сам поднял доску, и в яме зажелтела солома, а под ней – мешки с зерном!

Выволакивая мешок за мешком из ямы и вытирая пот со лба, хозяин со злобой поглядывает на мальчишку и думает: «Убью! Придет час – убью!»

Все это время солдат стоит в стороне, не отрывая глаз от крестьянина. Он видит, насколько тот взбешен, и понимает, о чем тот думает.

Восемь мешков они отнесли к фуре на улице.

– Надо проявить сознательность, – говорит солдат, – в городе людям есть нечего.

Но крестьянин не слушает его, а с безразличным видом, будто все это его ничуть не касается, несет к телеге последние два мешка.

– Ты никс ферштеэн: рабочий в городе голодный! – выходя из себя, выкрикивает в конце концов солдат и срывает мешок с плеча Бернико.

Потом они взбираются к Борису в одноколку, стоящую в самом конце вереницы повозок, мальчишка кричит:

– Пошел!

Обоз трогается.

Иногда Генрих вместе с Леонидом выезжал на лодке далеко в озеро.

– Как ты говоришь?

– Окунь, Леонид. Попадаются и ерши, но это окунь.

Когда у них не остается червей, они подгребают к берегу и копают в ольшанике.

– Жалко, что Войтек спалил сарай с сетями.

Пауза.

– Кто это Войтек?

– Мальчишка. Поляк. Теперь-то он уже добрался до своей мамы.

Поплавки у них были из бутылочных пробок; оба сидели рядом, карауля, когда они уйдут в воду. Иногда проходило более получаса, а они не говорили ни слова.

– Если бы он не поджег сарай, мы бы сейчас сетями ловили.

– Как ты называешь рыбу с большой головой?

– Это ты про щуку говоришь? Щука. Но, может быть, и судак. Правда, скорее всего щука. Знаешь, мы давно когда-то поймали щуку. Такую щуку, какой ты, наверное, и не видел никогда. – И Генрих показывает, какой длины была щука. – На нашем Гольдапзее это было. И весила щука пятьдесят семь фунтов. (На самом деле щука весила двадцать семь фунтов. Но разве такая огромная рыба может столько весить? Пятьдесят – и никаких разговоров!)

Генрих принимается рассказывать, как они рыбачили с фон Ошкенатом.

– Лучше всего ловилось в тростнике, Леонид. Весь день красноперки шныряют туда-сюда, а щука и окунь подплывают, чтобы поймать красноперку. Я и фон Ошкенат…

И вот однажды им попалась щука в сеть. Они стояли по грудь в воде и не могли подтащить щуку к берегу – кусты мешали. «Она через крыло уйдет, Генрих! Через крыло. Гони ее! Гони в садок! – Ошкенат вырвал куст и швырнул в щуку. – Гони в садок! Гони в садок! Генрих!» Но садок за что-то зацепился. На беду, и лодку отнесло так далеко, что они не могли подгрести. «Это камень большой, господин фон Ошкенат! Очень сеть тяжелая. Наверное, камень!» Генриху поручили следить за крыльями, а сам Ошкенат побрел к садку. Вода была ему уже по шею. «Ты видишь ее, Генрих?» – «Вижу, господин фон Ошкенат. Она перед правым крылом стоит». – «Дай ей как следует хворостиной!» Ошкенат, набрав побольше воздуху, исчез под водой. Щука в это время плавала перед правым крылом, будто и правда выискивала гнилое место в сети. Ошкенат вынырнул, словно морж, из воды. Волосы распались, образовав белый пробор. С черного пиджака стекала вода. Он плевался и откашливался. «Не ушла еще, Генрих?» – «Тут она. Никуда не ушла». – «Дай ей как следует хворостиной!» И Ошкенат еще раз погрузился с головой в воду. Оказалось, что в садок действительно попал большой камень, и Ошкенату так и не удалось выкатить его из сети. «Надо ее перехитрить, господин фон Ошкенат». – «Правильно, надо ее перехитрить!» И они стали думать, как им перехитрить щуку. Ошкенат намотал поднятое крыло сети на руку. Он кричал: «Нет, нет, теперь гони ее на меня!» Неожиданно щука сама поплыла на них – они увидели ее зеленую спину, и Ошкенат с сетью в руках плюхнулся на нее. «Попалась, Генрих! Попалась!.. Ушла?..» Воду они теперь так замутили, что уже ничего не могли разглядеть. «Через крыло ушла, Генрих. Я видел, как она через крыло ушла!» И Ошкенат принялся бранить дядю Макса, который, мол, сгноил такую превосходную сеть. Со злости он вырвал куст камыша и швырнул в воду. В эту минуту они увидели, как стянулось левое крыло. Генрих стоял как раз рядом. Ошкенат, загребая обеими руками, уже спешил к нему, а Генрих кричал от восторга: «Попалась! Попалась! Запуталась она, господин фон Ошкенат!» Они снова натянули сеть и все, что было при них, накинули на огромную рыбину. Должно быть, только теперь щука почуяла опасность и принялась рваться, бить хвостом, а они вытягивали сеть и накидывали ее на щуку. Потом Генрих вылез на берег, побежал вокруг озера и с другой стороны подплыл к лодке. Тем временем Ошкенат навалился всей своей тяжестью на сеть, не давая рыбе уйти. Когда они в конце концов доволокли рыбину до сарайчика на берегу, Ошкенат послал Генриха в барский дом за бутылкой коньяка и шоколадным жуком размером с цыпленка. И еще Генрих бегал на почту отправлять телеграмму старшему инспектору, чтобы тот немедленно приезжал из Кенигсберга. А Берте было приказано испечь четыре большущих пирога. «Ты как считаешь, успеет он сегодня приехать?» – спрашивал Ошкенат. Они развели костер и сидели на берегу – сушили одежду…

…– Да, уж это была щука, скажу я тебе, Леонид!

Солдат слушал рассказ мальчика, не сводя глаз с пробок, тихо раскачивавшихся рядом с плоскодонкой.

Потом они долго молчали. В конце концов солдат спросил:

– Товарищ, кто, по-твоему, будет фашист?

Генрих подумал о фрау Сагорайт, подумал и об отце Сабины, который, когда он выносил большую скрипку из деревни, сорвал с себя значок со свастикой. Подумал о Матулле, о Бернико. Подумал и о себе, и о своих приятелях, как они гордились форменной рубашкой гитлерюгенд, как громко распевали в строю.

– Об одном человеке я могу дать клятву, что он не был фашистом, Леонид. Это дедушка Комарек.

Ближе к вечеру они подплыли к домику рыбака. В нем все еще никто не жил, семья рыбака так и не вернулась. Тем временем отсюда унесли всю мебель, сняли двери с петель, выдрали рамы, а в одной комнатке даже выломали половые доски. Вокруг домика так сильно пахло сиренью, что даже трудно было дышать.

Они загнали лодку в камыши, чтобы с берега ее не было видно.

15

– И ты, значит, не знаешь, матушка, кто у нас в деревне большевик?!

Матушка Грипш, держа в поднятом фартуке красные стебли ревеня, зашла в дом.

– Я женщина старая, о политике знать ничего не хочу.

– Ладно, хоть и знать ничего не хочешь, а все равно – это неправильно.

– Ишь ты! Я и кайзера пережила, и этих демократов, и Гитлера. Ну, а теперь вы тут всем заправляете…

– Не веришь ты, значит, в большевиков?

Матушка Грипш высыпала красный ревень на стол, шаркая, подошла к кухонному шкафу и достала нож из ящика.

– Будь у меня сейчас ложка сахарного песку, я бы суп из ревеня сварила, а сахара нет, значит, ничего и не сваришь.

– Принесу тебе сахару. Поговорю с Мишкой и принесу.

Генрих любил забегать к старушке Грипш. Должно быть, так и у «бабушки» было, думал он. Она так же хлопотала у печи, и юбка на ней была такая же, с разноцветными заплатками.

– Поговорю я с Мишкой. А ты вот подумай, может, ты знаешь, кто тут был большевиком? Понимаешь, пропадаем мы совсем.

Каждый день прибывали новые беженцы, всем надо было есть, все хотели поскорей устроиться.

Генрих с Николаем объехали все поля – всюду сорняки, картошку никто не сажал.

– Ну сообрази ты: должен тут большевик быть! Мы точно знаем – должен!

Они сидели за столом и ели ревень. Старушка громко чавкала, и ее беззубый рот двигался так быстро, как Генрих еще никогда не видал.

– Никто и не говорил, что не было у нас коммунистов.

– Значит, был.

– В Испанию он уехал, – вдруг выпалила старушка. – Незачем ему было в Испанию ездить, проиграли они там войну.

– Убили его, матушка Грипш?

– Добрый он был человек. Только вот жену тут одну оставил, а сам в Испанию уехал.

– Убили его, матушка Грипш?

– Цепочку-то, что на моей козе, он мне даром сделал.

– Он кузнецом был?

– Альбертом звали. На кузнице работал.

– Убит он или жив?

– Это кто как рассказывает: один так, другой эдак.

– Значит, не убит?

– Да мало ли чего говорили, сыночек. Говорили, что генералом он стал. Потом без вести пропал. А то – и что русский генерал он и будто еще командует. Живой, значит…

– Это у нас в деревне говорят, что он генералом стал?

– Может, и правда оно, что он генерал, – ответила старушка, хотя сама она в это и не верила.

– А меня спросить: наверняка генералом стал. Скажи, жена его у нас здесь, в деревне?

– Где ж ей быть?

– Да ты скажи, она правда в нашей деревне живет?

– Жена Матуллы это.

– Жена Матуллы?

– Семь лет она ждала, а от него никаких вестей, вот…

– Ты правду сказала – это жена Матуллы?

Советские солдаты молча слушали рассказ Генриха, когда он, вернувшись и поудобней устроившись в желтом кресле, сообщал им последние добытые новости. Тихо вошел Борис и так же тихо сел в одно из кресел. Мальчик выделял в своем рассказе больше всего то обстоятельство, что разыскиваемый коммунист был кузнецом, и вел все повествование так, как будто он в самом деле стал русским генералом.

– Но, понимаешь, Николай, пропал, пропал без вести.

Сержант встал и прошелся по комнате.

– Нам нужен коммунист сейчас, – сказал он.

Немного погодя Генрих все же решился:

– Знаю я одного большевика, Николай. Давно уж хотел тебе сказать! Это такой большевик, такой большевик, какого больше не найти. В революцию был в Петрограде… А этого Ошкената ненавидел, смерть как ненавидел. Всегда был против капиталистов. И феодалнстов.

– Почему раньше ничего не говорил? – спросил сержант.

– На Лузе он был, – продолжал рассказ Генрих, – и ноги себе обморозил. Русская бабушка…

– Почему ничего не говорил?

– Тоже пропал без вести.

В тот день Генрих рассказал солдатам все, что знал о дедушке. И как он шел впереди их маленького обоза. Но у него, Генриха, с дедушкой Комареком были и секретные разговоры, и тогда они вдвоем шли позади всех. Мальчик подробно описал тот день, когда они потеряли друг друга.

Слушая, солдаты примечали, с какой любовью Генрих говорил о старике.

Мишка достал газету и оторвал кусочек для цигарки.

– Ты – Хозенкнопф! – сказал он.

Теперь каждый из солдат оторвал себе по клочку газеты, насыпал табаку…

И задымили.

Вечером Генрих прикрепил большой плакат к воротам пожарного сарая. Он повернул плакат и на белой стороне написал:

Ищем большевика, который чего-то прячется.

Пусть зайдет в комендатуру.

С большевистским приветом!

16

В дверь тихо постучали. Генрих подумал, что это кто-нибудь из беженок, и приподнялся. Но оказалось – Хопф, управляющий имением.

– Здесь нет коменданта? – спросил он.

Это был тот человек, который когда-то нес большую скрипку на спине. Отец Сабины.

– Нет коменданта? – Он поздоровался, отвесив Генриху низкий поклон и приветливо оскалив зубы.

Генриха больше всего напугало, что это был отец Сабины. Он торопливо вскочил с соломы и стал натягивать сапоги.

– Комендант никс дома. Комендант ехать лошадь город.

Но тут Генрих заметил, что с Хопфа пот катится градом.

Заметил он, и что шляпа, которую бывший управляющий держал в руках, дрожит, и что под мышкой у него свернутое одеяло.

– Зачем ты приходить комендант? – спросил Генрих, надевая фуражку.

– Не знаю. Я не знаю, Товарищ.

Скорее всего, Мишка был где-то рядом – дверь в комендантскую только прикрыта. Но все равно, Генрих сейчас сам поговорит с этим Хопфом. Он у него все выведает…

– Слушаюсь! – отрапортовал управляющий, следуя за мальчиком.

Генрих уселся на стул Николая – рядом телефон. Управляющий стоял по другую сторону большого стола.

Нет, не знает он, зачем ему приказали явиться, повторил управляющий. Глаза у него были большие и водянистые. На ногах – кожаные краги.

– Зачем ты одеяло?

Управляющий приветливо ухмыльнулся, и мальчик заметил, что улыбка эта вымученная.

– Ты думаешь, бункер?

– Позвольте мне сесть, Товарищ?

Генриху очень хотелось спросить, умеет ли Хопф действительно играть на большой скрипке, но он сказал:

– Ну, Хопф, мне все известно, ду ферштеэн?

Управляющий опустил голову. Но, внезапно вскочив, он закричал, что никогда не был фашистом.

Генрих ужасно возмутился:

– Зачем ты врешь, Хопф? Зачем врешь? – Он хлопнул ладонью по столу, как это порой делал Николай.

Управляющий снова сел.

– Они расстреляют меня? – тихо спросил он, и лицо его стало дергаться. Неожиданно он закрыл его руками – теперь дергалась уже вся голова.

Это тронуло мальчика. Он сказал:

– Я переговорить комендант, Хопф. Если ты сказать правда, я поговорить комендант.

– Они не расстреляют меня?

– Я поговорить комендант.

Управляющий, должно быть, решил, что ему повезло, что он застал здесь этого мальчишку. Он разговорился. Нет, нет, он не убивал никого. Но вот Толека он наказывал.

Поляк Толек был небольшого роста, коренастый. Поляки, угнанные из Польши, жили рядом с конюшней, рассказывал управляющий. Толек взял из кормового ящика овес, ночью отнес его в деревню и выменял на хлеб и кусочек сала.

– Давай дальше, Хопф!

– Мой долг был донести на него, – сказал управляющий. – Но я не донес на него властям.

– Ты как его бил? По лицу бил?

Управляющий промолчал.

– Как ты его бил, кулаком? Чем бил? Говори!

– Кнутом, – нерешительно произнес Хопф и принялся усиленно тереть покрасневшие глаза.

– Продолжай, продолжай, Хопф! Мне все известно!

Предположив, что мальчишка действительно многое разузнал о нем в деревне, Хопф решил выложить все.

– Ты это про морковь?

– Да, про морковь.

Оказывается, это тоже было связано с Толеком. Голодные поляки понемногу таскали с поля кормовую морковь. А Толек приволок сразу целый мешок.

– Ты его опять кнутом бил?

Снова управляющий закрыл лицо руками и заплакал.

– Сколько раз ты его ударил?

– …Три… да, да, три раза. Но к его смерти я непричастен.

– Что? Он умер?

Тут-то управляющий и понял, что мальчишка вообще о Толеке ничего не знает.

– Да, умер.

– Ой-ой-ой, Хопф!

– Непричастен я к этому! – твердил бывший управляющий.

Толек однажды, в самый разгар уборки, взял да сбежал. Ночью. Они тогда все сараи обыскали, а скирды протыкали вилами. А Толек еще и мальчишку-поляка с собой прихватил.

– Войтека?

– Не знаю. Он работал у рыбака, полячок этот.

– Значит, Войтек. Ой-ой-ой, Хопф! Это вы его заперли в пожарный сарай и три дня били?

– Нет, не я! Нет, не я! Я не бил его в пожарном сарае!

– Кто его бил, Хопф?

– Не знаю. Здешние деревенские били, а рыбак донес.

Смеркалось. Кто-то в комнате над ними колол дрова.

– Расстреляют они меня?

– Я не знать, Хопф. Я не знать.

Мальчик сидел и смотрел, как бывший управляющий плакал. Хоть бы Николай пришел или Мишка!

Генрих встал и велел управляющему идти за ним.

Они подошли к бункеру. Но оказалось, что Леонид так разломал дверь, что ее теперь нельзя было запереть.

– Да, Хопф. Я поговорить комендант. – Генрих заставил управляющего дать обещание, что он не убежит.

– Да, обещаю, Товарищ. Обещаю.

Мальчик разыскал дощечку и подпер ею ручку двери так, чтобы ее нельзя было открыть с другой стороны.

Уже на лестнице он, что-то вспомнив, снова вернулся к бункеру.

– Скажи, Хопф, а скрипка – она у тебя просто так или на ней по-всамделишному можно играть?

Управляющий, сидевший закутанным в одеяло в углу подвала, сразу ожил.

– Ты имеешь в виду виолончель? – Он встал. Одеяло упало на пол. – Разумеется, на ней можно играть. – И он тут же объяснил мальчику, как.

– И не надо ее под подбородок засовывать?

– Нет, нет! Вот так на ней играют. – Управляющий продемонстрировал игру на виолончели, как будто у него и смычок был в руках.

– Так только черт на скрипке играет.

– Этот инструмент называется «виолончель».

– Ладно, хватит, Хопф.

Генрих снова подставил дощечку под ручку двери и пошел наверх. А управляющий, закутавшись в одеяло, устроился в углу подвала.

17

Комендант вернулся поздно. На витрине горела свеча. Солдаты спали. Между ними на соломе лежал Генрих и тоже спал. Сержант расстегнул ремень, бросил на кресло. После долгой верховой езды он устал и теперь медленно стягивал сапоги.

– Николай, – вдруг послышался голос мальчика, – он во всем признался. Он на Толека не доносил. – Генрих сидел на соломе, тер глаза и злился, что все-таки заснул.

Комендант приказал рассказать все по порядку.

– Где этот Хопф, этот управляющий?

– В бункере. Но он на Толека не доносил.

Генрих спустился вниз. Дощечка так и стояла никем не тронутая.

– Никс бояться, Хопф!

Поднимаясь по лестнице, он повторял, чтобы управляющий не боялся.

А речь, оказывается, пошла у коменданта о пашне, приписанной к имению.

После каждого слова сержанта управляющий кивал. А когда Николай хлопал ладонью но столу, он вытягивался, щелкал каблуками и говорил: «Так точно, господин комендант». На самом деле он почти не слышал, что ему говорили, – столь сильным было ощущение счастья. Поначалу он решил, что обязан им мальчишке.

А комендант говорил о семенном картофеле, об упряжках и лошадях, которых не хватало.

Управляющий думал о том, что он сказал Генриху: «Не следовало тебе говорить, что ты кнутом поляка бил». Но тут же подумал: «Нет, может, это и лучше так – надо всю правду выложить».

Он стоял и смотрел на коменданта, отметил про себя, какой молодой этот комендант.

– Так точно, господин комендант! – гаркнул он и щелкнул каблуками.

Домой управляющий возвращался далеко за полночь. Месяц висел над каштанами. Длинные тени лежали поперек деревенской улицы. Хопф шел и думал: «Еще до начала нового дня выйду во двор и уж приложу все силы, чтобы хоть часть картофеля была высажена. Правда, поздновато спохватились и семенного материала нет, но как-нибудь вывернусь. Господи боже мой! Как нехорошо, что я ударил поляка! Но ничего не поделаешь. Что было, то было… Надо раздобыть пять упряжек! Лучше восемь, но и с пятью можно управиться».

Со свернутым одеялом под мышкой он подходил к своему дому.

18

Больше всего Генрих любил вечера, когда они все вместе сидели в желтом салоне. Мишка возился с часами, а он беседовал с Николаем:

– …Верно. А вдруг фашисты не проиграли бы войны?

– Фашисмус капу-ут!

– Правильно. Но вот если бы они не проиграли, ты веришь, что коммунизм все равно победил бы?

– Не надо верить. В церкви верят.

Такие споры Генрих любил. Они предавались мечтам, как все будет при коммунизме.

И хлеба сколько хочешь, и теплые одеяла у всех, и комнатка у каждого, и дрова на зиму. А если, к примеру, тебе надо новую курточку, пойдешь в магазин и выберешь себе по вкусу. И что бы ни выбрал, денег не надо платить.

– А что, только одно одеяло можно?

– И два и три – сколько тебе нужно.

– А вдруг мне захочется, чтобы у меня была черная овчинная полсть?

– Пожалуйста, можно и овчинную полсть.

– Понимаешь, Николай, мне нужно такую – черную, толстую, мягкую.

– Это уж все равно – какую хочешь, такую и бери.

– Хорошо, Николай. Очень хорошо. Но, понимаешь, мне кажется, что для всех не хватит.

– Хватит на всех!

– И каждый получит сколько хочет?

Сержант подтвердил и это.

– Не верится даже…

– Никс верить. Знать!

– Понимаю, понимаю. Но знаешь, как-то не верится…

На самом деле Генрих составил себе очень ясное представление о коммунизме… Все они сидят за огромным столом, богато накрытым. И жареные куры, и все такое вкусное. И груши, и лимонад… Все они сидят за чудо-столом: он, Мишка, Николай. И дедушка Комарек тоже тут сидит: вот он раскрыл ножик и отправил себе в рот кусочек сала. Всего вдоволь, и все берут сколько хотят. И матушка Грипш здесь, и толстая фрау Пувалевски. А польский мальчишка Войтек берет себе уже четвертую порцию курятины! Значит, правда – всего хватает. Рядом с Леонидом сидит фрау Кирш, у нее красная ленточка в волосах. А чуть дальше – Рыжий. Он играет на губной гармонике. Напротив, по другую сторону стола, сидит женщина и кивает ему: «Нет, Генрих, море – оно и не хорошее, и не плохое. Оно большое очень». – «И красивое, да?» – «Очень красивое, Генрих».

Всякий раз, когда они с Николаем так вот мечтают о коммунизме, Генрих видит перед собой этот огромный стол.

– Все очень просто, Николай. Только надо с самого начала следить, чтобы раздавали все по справедливости.

А сержант говорит:

– Да, да.

В этом они всегда едины.