Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

23

– Это правда, Эдельгард, что твой отец дома строить умеет?

– Правда, умеет, – ответила девочка.

– Он каменщик или плотник?

– Каменщик он.

– Значит, правда, что он вам дом построит?

– Когда получим землю, папа нам дом построит.

– А что говорят: когда землю делить будут?

– Говорят, этой осенью.

Они вышли на деревенскую улицу.

– Как у вас теперь? Ну, после того, как отец вернулся?

Не забывал Генрих и про фрау Кирш.

Фрау Кирш жила в школьной прачечной. Когда Генрих вошел, она вешала занавесочку на железное окошко.

– Вот вам привет от дедушки Комарека! – Нагнувшись, Генрих достал желто-зеленую щуку из мешка и положил на скамеечку.

Фрау Кирш спустилась со стула, чуть улыбнувшись, поблагодарила.

Генрих знал, что многие в деревне говорили плохое про фрау Кирш из-за того, что она ждала ребенка. Но он думал совсем иначе. Нет, нельзя себе даже представить, как это вдруг родится человек, которого раньше никогда на свете не было!

Последнее время Генрих часто заходил к фрау Кирш.

– Мы теперь ряпушку ловим. Сеть такую поставили.

И вдруг выпал первый снег.

Прошло несколько дней, и Готлиб привел Орлика. А у них все уже было приготовлено. Они завели лошадь в сарай. Орлик сразу принялся жевать сено, будто никогда отсюда и не уходил. Генрих расчесал ему гриву и все гладил и скреб ее. А после полудня достал из чемодана Леонидову фуражку, оседлал Орлика и поскакал к Пельцкуленским лугам. Там перебрался через речушку Губер и, немного отъехав, соскочил на землю. Похлопав Орлика по шее, он поговорил с ним по-русски. Потом снова вскочил в седло и дал лошади волю. По правде-то говоря, ему ужасно хотелось проехаться верхом по деревне…

Там он и встретил девочку с большими глазами.

– Я все хотел тебя спросить, Сабина: говорят, будто в Шабернаке скоро школу откроют?

Орлик фыркал. Вся морда заиндевела. Девочка подтвердила, что скоро они все в шабернакскую школу пойдут.

Как давно он ее не видел! Волосы у нее уже немного отросли. Она то и дело сдувала со лба веселые локончики. Хотя вид у Сабины был гордый, она не могла отвести глаз от фуражки Генриха и от Орлика, нетерпеливо фыркавшего и бившего копытом.

– Я, может, и не пойду в Шабернак в школу.

– Говорят, что ты рыбу возишь в Берлин, продаешь на черном рынке. Спекулируешь.

– Кто это говорит?

– Все говорят.

– А ты у Отвина спрашивала?

– Портняжка говорит, что ты каждую неделю ездишь.

– Знаешь, Сабина, это потому, что сети надо покупать. Когда накупим сетей, сколько нам надо, мы всё по-другому будем делать, вот увидишь.

Генриху было обидно, что девочка его спекулянтом обозвала.

– Послезавтра я тебе подарю парочку копченых ряпушек, но только ты никому… Здравствуйте, матушка Грипш!

– А мне ты парочку ряпушек не подаришь, сыночек?

– Не получится, матушка Грипш. У нас только одна сеть на ряпушек.

– Ай-ай-ай! А как я тебе летом козьего молочка давала, ты забыл? И в огороде у меня сколько раз ты морковь дергать бегал.

– Матушка Грипш, в следующем году. У нас больше сетей будет. – Генриху вдруг стало стыдно жадничать, и он сказал: – Послезавтра принесу вам парочку ряпушек. Но только, матушка Грипш, вы, пожалуйста, никому не…

Кто-то схватил лошадь под уздцы и потянул за собой вместе с седоком. Шагов через десять остановился.

– Очень кстати я тебя встретил… – сказал Киткевитц. Одна его щека при этом улыбалась. – Значит, ты нас собираешься на обед рыбой угостить?

– Я? Неправда! Ничего подобного!

– Уверен, что завтра же принесешь нам рыбы. – Рука его, державшая повод, потянула голову лошади вниз.

– Нет у нас никакой рыбы. Мы не рыбачим совсем.

– Тогда придется мне донести на старика. Заявить, что ты спекулируешь рыбой в Берлине.

– Нет, не надо! Мы посмотрим… Завтра, завтра я принесу вам парочку ряпушек…

– Парочку можешь себе оставить.

– Пять фунтов вам принесу.

– Десять.

– Десять фунтов принесу…

Близится зима. Но они к ней хорошо подготовились.

Крыша залатана. В подвале стоят два глиняных горшка с солеными угрями. На озере еще с вечера поставлена сеть.

В окно видно, как кружатся снежинки. Белая печка натоплена, старый Комарек объясняет мальчонке, как надо плести сеть. Всегда он гордился этой работой, говорил себе, что еще в библейские времена люди плели сети, как он…

– Нет, нет, вот так надо, – говорит он Генриху, – а потом узелок… – Дедушка Комарек так горд, что даже волнуется.

– Дедушка Комарек, Киткевитц хочет донести на нас, – говорит Генрих.

Они сидят рядом.

– Видел я его где-то. Раньше видел, – говорит Генрих. – Никак не могу вспомнить где.

– Киткевитца этого?

– Ну да. Где-то я его видел…

24

Генрих и Отвин шли, немного отстав от группки ребятишек. В воздухе кружились снежинки. Уже в самом Шабернаке они на школьном дворе увидели очень много незнакомых ребят. Потом на крыльцо вышла учительница, хлопнула в ладоши.

В классе не хватало мест для всех. Ребята стояли в коридоре, толпились у доски. Наконец водворилась относительная тишина.

Все смотрели на учительницу, очень старенькую и очень неуверенную в себе. Но глаза у нее были добрые, и возможно, что она когда-то была хорошей учительницей. Лицо – все в мелких морщинках. Должно быть, ее испугало, что пришло сразу так много учеников.

– Доброе утро, дорогие дети! – сказала она, тут же подумав, что не следовало говорить «дорогие дети».

Не знала она также, обращаться ли ей к старшим здесь или к самым маленьким. Затем ей пришло в голову, что, возможно, лучше всего спеть песню и отказаться от вступительной речи. Она назвала несколько песен, но дети не знали ее песен.

В конце концов они все же запели «Высоко на желтой фуре…».

Пахло сырой одеждой. И гул, и стон, и крик раздавались в маленьком классе. Детей захватило то, что они были здесь все вместе и пели вместе громко и дружно. В такт учительница взмахивала руками. Пальто она так и не сняла.

Однако всех слов дети все же не знали. Пело все меньше и меньше голосов, и под конец только два. Пела и сама учительница. Отвин, стоявший вместе с Генрихом у доски, пел громко и уверенно – он-то знал все слова до самого конца.

Генрих только шевелил губами, делая вид, что поет. Он давно уже заметил, как блестят глаза у Отвина и что он не отрываясь смотрит на маленькую учительницу.

Петрус взобрался на подоконник, сидел там и смеялся. Оглянувшись, Генрих обратил внимание на то, что все больше детей опускало голову, чтобы скрыть смех. Но сам он так и не мог решить, стоит ли ему смеяться и подходящий ли это случай для смеха. Правда, теперь громко звучало только два очень высоких голоса, и на самом деле было смешно, что пели они одни.

Школа не отапливалась, и учительница очень скоро распустила детей по домам. На завтра было велено всем принести по одному полену – тогда можно будет протопить класс.

– Отвин, – сказал Генрих, когда они снова шли лесом позади стайки ребятишек, – завтра едем в Берлин.

Он-то хорошо понимал, что Отвину очень понравилось в школе, хотя они и успели спеть только одну песню. Понимал он также, что Отвину хотелось и завтра пойти в школу, хотелось петь песни, учить стихотворения, учиться считать и писать и что Отвин уже полюбил старенькую учительницу.

– Надо все делать тайно, Отвин, чтобы Портняжка не пронюхал. Давай подождем, пока все в школу не уйдут, а сами по другой дороге, мимо букового леса – и в Шабернак на станцию.

– Может быть нам до воскресенья подождать?

– Не получится, Отвин. Правда не получится. Понимаешь, мы ряпушку уже прокоптили, – сказал Генрих.

25

Из покрытых снегом гор битого кирпича и известки торчали голые трубы. И все же здесь теплилась жизнь! Вытоптанные узенькие тропинки вились и пересекались в этой пустыне. Вскоре ребята обнаружили и железную трубу, торчавшую прямо из снега. Над ней – струйка дыма.

Спустившись в подвал, они увидели Рокфеллера: он сидел на патронном ящике и подкидывал дощечки в железную печурку. Не раз он вспоминал обоих мальчишек, чуть ли не каждый день ждал их, но сейчас и виду не подал, что обрадовался.

– Наш поезд уходит только после полуночи, Рокфеллер. Немного-то у нас есть времени.

Сам, Рокфеллер изменился, почти до неузнаваемости.

Рукава когда-то черного пиджака латаны и перелатаны, галстук он давным-давно потерял. И беспрестанно дергались брови. До чего у него брови дергались!

– Перебиваемся, ирокезы! – сказал он.

Оказывается, он приготовил ребятам сюрприз, но пока ничего им не говорил. И селедкой он уже не промышлял – какое там!

Поднявшись, он достал из коробочки три американские сигареты и показал ребятам. Затем появилась маленькая пачка сигаретной бумаги и машинка для скручивания сигарет. А цветная коробочка побольше оказалась полной окурков.

– Это дело стоящее, ирокезы! – говорил Рокфеллер, садясь на серый ящик. Да, да, теперь он ставит на сигареты и кремни, дела идут. – Соображаете: окурки-то из вирджинского табачка, американского! А одна американская сигарета, ирокезы, скажу я вам…

– У тебя доллар тот остался еще?

Он снова встал, вынул из стены кирпич: и правда, тот самый доллар! Рокфеллер положил его опять в тайник и вставил кирпич в стену.

Ребята для этого случая приберегли три копченые ряпушки и теперь достали их. Рокфеллер высоко поднял копчушку и с выражением знатока долго нюхал. Затем, взяв двумя пальцами, он съел рыбку с костями и шкурой от хвоста до головы. Голову он элегантным жестом отшвырнул в угол – пусть крысам достанется. Затем Генрих и Отвин таким же образом съели свою рыбу, а головы бросили в угол – крысам.

– Ну, а теперь нам бы бренчалочку!

– Ты о чем это, Рокфеллер?

– Неплохо бы бренчалочку, а?

– А правда, неплохо бы! – Однако, честно говоря, ребята так и не поняли, о чем это он.

Рокфеллер встал и даже с некоторой торжественностью поднял крышку ящика – тут-то они и увидели…

– Рокфеллер!

Оранжевого цвета, блестящая, пузатенькая, с тонкой шейкой, колка – из слоновой кости… на дне патронного ящика лежала мандолина.

– Рокфеллер! Рокфеллер! – вздыхал Генрих.

А Рокфеллер, стараясь делать вид, будто ничего такого особенного не произошло, спокойненько снова уселся на ящик.

– И у меня, как назло, ни одного угря! – произнес наконец Генрих.

Рокфеллер небрежно отмахнулся – он, мол, бренчалочку достал даром, а «проволоку» ему Мулле «организовал». Услуга за услугу, конечно.

В действительности он выменял мандолину на офицерскую саблю, и Мулле он за каждую струну отдал по селедке.

– Мулле – он в музыке соображает. Знаешь, как он тут наяривал…

– Итальянская! – сказал Генрих, крутя колки. Как ему хотелось сейчас тоже что-нибудь «наяривать»!

Он пробовал, пробовал, и… вдруг получилось:

«Взвейся, огонь… Светись во тьме ночной… ясный знак… да трепещет враг…»

Но тут же Генрих понял, что это песня гитлерюгенд. И сразу перестал играть.

Потом он заиграл «Елочку». Боже мой, что бы он только не отдал, чтобы сейчас сыграть «Партизанскую», как ее играл Леонид на балалайке!

Но никак ему не удавалось подобрать начало мелодии.

– Надо сперва разыграться, – сказал Рокфеллер. – Так оно всегда бывает.

– Да, да, надо сперва разыграться, – сказал Генрих, сразу смутившись.

Потом они все вместе выкурили одну из американских сигарет и заговорили о другом. Но до чего ж хороша была все-таки эта мандолина!

– Сколько тебе надо долларов, чтобы купить ферму в Канаде?

Ферма, конечно, должна быть не маленькая, да надо, чтобы она была на берегу речки… Рокфеллер прикинул:

– Пятьдесят долларов.

– Правда, будет лучше, если на берегу, – согласился Генрих.

– И не чересчур широкая должна быть речка. – Рокфеллер уже собирался построить через нее деревянный мост.

– И я бы мост построил, – сказал Генрих.

– Водопой-то должен быть. Потому и надо ферму на берегу.

– Верно, водопой нужен, – согласился Генрих. – Ей-богу, я бы с тобой махнул в Канаду, и дедушка Комарек тоже с нами! Да и Отвин с нами бы поехал. Но нельзя, Рокфеллер, понимаешь, никак нельзя!

Отвин что-то очень часто кашлял, и лицо у него было какое-то красное.

– А львы-то еще есть, Рокфеллер?

– Львы? В Канаде есть и львы и медведи. Да и слонов там хоть отбавляй, – сказал Рокфеллер.

– Я ведь про львов здесь, в Берлине, – сказал Отвин и снова закашлялся.

– Я ж тебе еще дома говорил – надо было теплей одеться, Отвин!

– Ты это про львов в зоопарке, что ли? Верно, в зоопарке есть еще один-два льва, – сказал Рокфеллер, – да они отощали, как кошки.

– Их, значит, не всех разбомбило?

– Не, не всех.

Они тут же решили при следующей встрече обязательно сходить в зоопарк.

– А ты, Рокфеллер, и раньше в Берлине жил?

– Здешний я.

– И когда тут все бомбили?

– Ага.

– А братья и сестры у тебя были?

Раздавив окурок о крышку жестяной коробочки, он ответил:

– Две сестры.

Они закутали Отвина в солдатское одеяло – уж очень он раскашлялся.

– Одна большая сестра у меня была и одна совсем маленькая.

– А у меня не было ни брата, ни сестры. Зато у меня теперь есть дедушка Комарек.

– Большой сестре было пятнадцать лет.

– Пятнадцать?

– Ага.

– Нам пора, Рокфеллер, а то поезд уйдет.

Снег перестал, но ветер дул очень холодный, а когда они пришли на Лертский вокзал, все вагоны были забиты, люди висели на подножках. Ребята залезли на крышу последнего вагона, но здесь так дуло, что они спустились и устроились на буферах.

Ночь была ясная. Порой поезд подолгу стоял на каком-нибудь полустанке.

– Как доедем до Данневальде, Отвин, я тебе свою курточку отдам. В Данневальде, ладно?

Они заговорили о звездах.

– Понимаешь, Отвин, есть постоянные звезды, а есть блуждающие. И Земля – звезда, Отвин, но она как раз блуждающая.

Наконец поезд снова тронулся. Ярко светила полная луна. Деревья отбрасывали на снег синие тени.

– А этот Киткевитц, он твой настоящий дядя?

– Нет, он чужой. Но ему достанется все наследство, если он хорошо будет работать.

– Ты с ним ладишь?

– Да, но я его не люблю.

– Он обзывает тебя червяком?

– Обзывает.

– Как доедем до Данневальде, я тебе курточку отдам.

26

Два дня спустя, когда Генрих пришел в школу, у него под мышкой торчало пять ольховых поленьев, и еще он принес с собой в класс красный плотницкий карандаш дедушки Комарека.

Но Отвина в школе не было.

– Вчера он тоже не приходил, Сабина?

Старая учительница достала из сумочки книгу. Ее передают с парты на парту, и каждый ученик должен громко прочитать абзац.

– А после школы, Сабина, ты не видела его?

В эту минуту книгу передали Генриху, и он громко прочитал:

– «Смотритель задумался. Слова Теде озадачили его. «В каком же это смысле, Теде Хайен? Третье колено – это я и есть».

И Генрих передал книгу Лузеру.

Старой учительнице так и не удалось справиться с ребятами. На уроке они громко разговаривали, а Фидер Лут даже трубки изо рта не вынул, когда вслух читал. На второй перемене Генрих, стараясь быть незамеченным, обошел школьное здание – и… домой!

Отвин лежал в кровати. Глаза блестят. Голова покачивается. Он даже не заметил, что вошел Генрих.

– Я съезжу за доктором, Отвин. Орлика запрягу и привезу доктора.

В каморку вошла фрау Раутенберг. Тощая, строгая, она немало удивилась, увидев Генриха, но ничего не сказала.

– Надо за доктором съездить, фрау Раутенберг.

– Тут никакой доктор не поможет, – проговорила она, поставив кружку с чаем на табуретку около кровати. – Кто сильный, тот и выживет.

– Надо за доктором съездить, фрау Раутенберг.

Ничего не ответив, она вышла на кухню. Слышно было, как она там гремела посудой.

Понемногу мальчишки разговорились.

– Когда ты море видел, Генрих, оно было… раздумчивое, да?

– Да, Отвин, раздумчивое. Синее оно было и чуть-чуть зеленое.

Скоро Генриху показалось, что Отвин и не больной совсем и они сидят, как бывало, на валунах под яблонькой и разговаривают. И – лето.

– Но ты горизонт четко видел или как?

– Четко видел. И пароход проплыл вдали, и я его очень хорошо видел… У тебя колет в боку, Отвин?

Генрих удивился, какой ясный и даже звонкий голос был у Отвина.

– Понимаешь, и волны. Много-много волн! Но оно все равно раздумчивое, Отвин.

– Нет, нет, туда, к горизонту, оно желтое.

– Понимаешь, Отвин, солнце светило, и очень даже хорошо можно было различить горизонт.

– Солнце светило? Нет, нет…

Генриху стало жутко оттого, что Отвин так спокоен, так беззаботно разговаривает с ним…

– Вот увидишь, Отвин, ты выздоровеешь, опять совсем будешь здоровым. А летом мы с тобой запряжем Орлика и покатим к морю.

Он долго уговаривал так Отвина и никак не мог понять, почему его друг говорит, что хочет умереть.

– Колет? Все еще колет, да?..

Потом, когда Генрих ехал в город, выпросив перед этим старые сани с господского двора у Готлиба, и Орлик бежал рысцой по снегу, он думал:

«Ему лучше сейчас, лучше. А когда я ему привезу таблетки, у него жар пройдет. Я сегодня еще три соленых угря отнесу фрау Раутенберг, и она сварит ему хороший суп – он совсем выздоровеет. И еще я ему подарю мою мандолину, а летом… летом дам Орлика покататься верхом…»

Генрих то и дело погоняет лошадь, хотя она и так с рыси не сбивается, – ему во что бы то ни стало надо до темноты добраться до города.

Дом доктора Фалькенберга ему пришлось искать долго. Открыла сама хозяйка. Но она не хотела звать доктора – двое суток он не спал, только что прилег. Неожиданно доктор сам появился в дверях.

Это был крупный, даже толстый человек. Пристегивая помочи, он сердито поглядывал на мальчишку.

– Где колет? – Голос у него был ворчливый.

– Вот здесь колет, и здесь, господин доктор.

От усталости доктор еле держался на ногах, но мальчишку слушал внимательно и удивлялся, как страстно тот уговаривает его, рассказывая о своем товарище, который почему-то хочет умереть.

– Ты говоришь, он лежит в Пельцкулене?

Потом, когда они уже выходили на улицу, доктор был даже ласков с Генрихом, хотя голос у него по-прежнему был ворчливый.

Но сани доктору совсем не понравились: в имении на них раньше возили навоз, а сейчас лежало два снопа соломы.

Дорога через лес никак не кончалась. Генрих говорил без умолку. Доктор слушал. Время от времени паренек погонял лошадь, уже взмокшую и на каждом ухабе бившую ногой о толстое дышло.

Постепенно у доктора сложилось определенное представление об обоих мальчишках, и он подумал о том, какая крепкая дружба, должно быть, связывает их. Мальчик спросил, есть ли у доктора с собой таблетки.

– Есть таблетки, – сказал он. – Все у меня есть вот в этом большом саквояже. И шприц есть.

Мальчику такие ответы явно понравились. Однако про себя доктор опасался, что уже не сможет спасти больного друга этого мальчика.

– Это твоя лошадь?

– Да, моя.

И мальчик снова заговорил о рисунках своего друга, о его стихах.

Когда они подъехали к дому Раутенбергов, доктор очень удивился: он-то ожидал увидеть жалкую избушку! Они накинули на Орлика попону и переступили порог.

Входя в комнату, доктор даже не поздоровался, а только молча отстранил пораженную его появлением фрау Раутенберг.

Отвин лежал и улыбался. Он был мертв.

27

Прошла неделя. И вдруг однажды Генрих увидел человека, сидевшего прямо на снегу! Никогда он раньше его не встречал. Сначала ему показалось, что человек этот сидит на придорожном камне и спит. На нем был берет и длинная американская шинель. Сидел он, уронив голову на руки.

Мальчик окликнул его, но человек не отозвался. Генрих подумал: уж не пьян ли он? И тогда он увидел, что человек этот затаптывает кровавый плевок в снегу…

Долго Генриху пришлось уговаривать его зайти обогреться.

Молча шагал он в своей длинной шинели рядом с Генрихом, остановится – сплюнет. Вот снял свой черный берет, вытер пот со лба, лицо. Генриху казалось – нет в человеке этом никакой воли…

Старый Комарек сидел и плел свою сеть. Увидев мальчика с чужим человеком, он поднялся и открыл им дверь. Потом они принесли сена и устроили больному лежанку.

Проходили дни, и человек этот не произнес ни слова, да они и не расспрашивали его – откуда он, как и что. Но однажды, поев горячего рыбного супа, он хриплым голосом поблагодарил. Потом откинулся назад на сено и снова заснул.

Генрих и старый Комарек теперь часто ходят на озеро с узенькой сетью. У них с собой топор и длинная еловая жердь. Пробив во льду лунку, они привязывают сеть к жерди и просовывают ее в воду. Отступя немного, они пробивают еще лунку и проталкивают жердь подо льдом от лунки к лунке, покуда так не растянут всю сеть.

Выпадают дни, когда они до пяти фунтов ряпушки так ловят.

По ночам старик плетет свою дойную сеть и думает. Думает он и о больном: шел человек домой и не дошел – здесь осел. Грудью он болеет – как бы мальчонку не заразил. Вспоминает старик и тот год, когда он сам так вот добирался домой. На другом берегу Лузы это было. Хорошо помнил он и бабушку, закутавшую его, замерзшего, в платки и тряпки. Обо всем этом думает часто старик. Прежде-то он плохо помнил все это, а теперь вот всплывает все до мелочей. Быть может, природа так все нарочно и устроила, чтобы человек на закате дней своих мог еще раз обозреть свою жизнь…

Подобные мысли рождали у старого Комарека чувство благодарности.

Поднимется, подкинет дров в беленькую печурку – и вот уже опять сидит и плетет свою сеть. «Только б он мне мальчишку не заразил», – думает он.

28

Теперь, когда они выходят на подледный лов, они часто говорят о больном.

– Он лучше есть стал.

– Рыбный суп любит, в этом и дело.

– А далеко ему еще до дому идти осталось?

– Испанская шапка на нем. Может быть, он из Франции?

– Да, во Франции тоже такие носят.

Путь, который прошел этот человек, был долог и полон всяких приключений.

Он лежал в больнице в небольшом городке юго-восточнее Авиньона. Однажды ночью он тайком выбрался из палаты и бежал: тоска по дому замучила его да и страх, что не выживет он. А ему так хотелось повидать жену – любил он ее очень.

Больному не спится. Он лежит и смотрит, как старик плетет свою сеть, узелок за узелком завязывает. Монотонное свиристение нити успокаивает. Бывают минуты, когда этот человек чувствует себя совсем здоровым, и тогда его охватывает необыкновенная жажда жизни…

– Вы из Испании? – спросил его как-то Генрих.

Больной испугался: в деревне он успел поговорить только с одним человеком, ему он доверял, зная хорошо по прежним временам, и тут же ушел. Больной посмотрел на мальчика и, ничего не ответив, повернулся на другой бок.

После каждой еды Генрих убирал за больным миску, однако больной догадывался, что старый рыбак не любит, когда мальчонка находится поблизости от лежанки.

Спал он много. Порой разговаривал во сне. Теперь он реже сплевывал в жестяную банку, стоявшую у изголовья.

Любит он смотреть, как старик сидит и плетет свою сеть.

Хотя старик и не показывал виду, однако испытывал немалую радость, когда ходил на лед рыбачить с мальчонкой. А до чего ж хороши были вечера, когда они сидели рядом и вместе плели большую сеть! Не в обычае старика было тратить много слов на похвалу, но он видел, что д ели у Генриха получаются все ровней, и молча радовался этому. Однако присутствие чужого человека, лежавшего тут рядом и неотступно смотревшего на них, тревожило старого Комарека. Но по ночам, когда он работал один, этот чужой человек его совсем не беспокоил.

Как-то у них произошел такой разговор:

– Ты почему в деревню не пошел?

– Разреши мне еще неделю здесь остаться.

– Я не о том. Сколько хочешь, столько и оставайся, покуда на ноги не встанешь.

– Мне уже лучше.

– Оставайся. Могу в бургомистерскую сходить, отметить тебя.

– Нет, не надо. Никому не говори, что я здесь. И пареньку скажи, чтоб не говорил.

– А ты что, всю дальнюю дорогу пешком шел?

– Когда пешком, а если выпадала удача – на попутных.

– Ты меня правильно пойми: оставайся у нас, сколько хочешь.

– Я уже много лучше себя чувствую.

– Оставайся, оставайся!

29

С каждым днем лед делался толще. Им приходилось теперь долго пробивать каждую лунку. Однако рыбачить они все равно выходили каждое утро.

– Дедушка Комарек, если меня спросить, я скажу: он из Испании к нам пришел.

– Нитки не хватит, – сказал старик.

– Я и один в Берлин могу съездить.

– Надо еще целое звено сплести, – сказал Комарек. – Не хочу, чтобы ты ездил.

Они пробили еще одну лунку. Старик выпрямился и сказал:

– Может, нам вместе поехать? Один-то я не найду этого Маргаринового босса. И больного одного нельзя оставлять…

– Мне все кажется, дедушка Комарек, что он из Испании к нам пришел, – сказал Генрих. – Шапка-то у него настоящая испанская.

– Оставь его в покое.

– Хорошо, дедушка Комарек.

Когда Генрих бывал наедине с больным, он все время что-нибудь делал поблизости, а то и поглядывал на черный берет. Как-то он сказал:

– И у нас был генерал. Тоже из Испании. На самом-то деле он был кузнецом, но потому как он лучше всех сражался за свободу, он стал генералом.

– Ты о ком это?

– Наш Готлиб, кучер из имения, он у нас настоящий пролетарий, про него рассказывал.

Больной много думал о мальчонке и о старом рыбаке. Замечал, что Генрих говорит как-то скованно, когда они втроем. И еще – что Генрих вплетает в свою речь некоторые хорошо ему знакомые слова и выражения. Однажды мальчик достал из чемодана солдатскую фуражку. И надел. И не снимал все время, пока сидел рядом со стариком и плел сеть. А то положит ее на крышку чемодана и поглядывает…

– Я не был генералом…

– Но вы были в Испании?

– Да.

– Может быть, вы нашего генерала знали?

Больной промолчал.

– Откуда у тебя фуражка? – спросил он потом.

– Это советская. Мне Леонид подарил.

Вошел Комарек. Они прервали разговор.

Пристроившись на чемодане, Генрих тихо бренчал на мандолине.

30

Потом опять наступали дни, когда чужой совсем не говорил, а лежал и молчал. Однажды мальчик поставил около больного миску с горячим супом, а тот даже не прикоснулся к нему.

– Это ж хорошая уха! Из красноперок, – сказал Генрих.

Ему хотелось как-то ободрить больного. Он подошел к окну и стал насвистывать «По долинам и по взгорьям». А потом, как бы разговаривая вслух с самим собой, стал ругать феодалистов.

– Во всем виноваты капиталисты, – сказал он наконец. – Пожалуйста, съешьте хоть две ложки супа, пока он горячий.

«Оставь меня в покое!» – чуть не крикнул больной. При этом он думал: «Сотни раз ты рисковал жизнью и не сожалеешь об этом. Но какой же это имело смысл для тебя самого? – И тут же он возмущался – Как это ты мог подумать такое?» Все чаще и чаще он задумывался о своей жене. Нет, зла он к ней не питал. Десять лет ведь его не было дома. И ни одного письма он не написал за эти годы. Написать ему очень хотелось, но он боялся этим поставить ее под угрозу…

Вспомнился ему при этом старый мост через Дюрансу. Большой, красивый мост. Они взорвали его. И когда все уже благополучно кончилось, пролеты моста лежали в реке и вся группа уже снова скрылась в горах, им овладело страстное желание написать жене, написать, что он цел и невредим, что он жив! Но он и тогда этого не сделал…

Он и сейчас любил свою жену. И он не питал зла к Матулле, бывшему когда-то его другом… «Какое счастье, – говорил он себе, – что никто не узнал тебя здесь и что ты, поговорив со стариком кузнецом, сразу же ушел из деревни… А может быть, лучше было бы, если б и тебя постигла участь многих твоих товарищей? И не было бы у тебя сейчас никаких проблем…»

Иногда мальчонка пытался затеять с ним разговор, но он молчал.

– Сидишь ты тут, старик, и плетешь свою сеть, – сказал он как-то ночью. – А я знал рыбака на северном берегу Дюрансы. Это река такая во Франции… – Он долго молчал. – Еще неделю у вас побуду и уйду, – вдруг сказал он. – Мальчонка-то давно с тобой?

Однажды зашла к ним фрау Кирш. Недоуменно поглядела на чужого в доме.

– Это больной. Недельку полежит, поправится и дальше пойдет, – объяснил старый Комарек.

Фрау Кирш погрелась у печурки. Снег стекал с ее туфель. Было очень заметно, что скоро у нее будет ребенок.

Неожиданно она подошла к скамейке, взяла ведро и принялась мыть пол.

А ведь правда, им даже ни разу и в голову не пришло пол вымыть!

31

– Потом мы испекли пряник… А потом мы принесли елку… А потом мы зарезали жирного гуся… А потом мы, все ребята, ходили из дома в дом… Мы были ряжеными и ходили из дома в дом…

– Ты тоже был ряженым?

– Я аистом нарядился, дедушка Комарек.

– Аистом?

– В белую простыню укутался и нацепил себе красный клюв, длинный-длинный.

– Как вернешься из Берлина, мы с тобой за елкой сходим, – сказал старый Комарек.

Они бегали по снегу, стучали нога об ногу – хотели чуть-чуть согреться, поджидая, когда наконец рыбу можно будет вынуть из коптильной бочки.

– Надо с фрау Кирш поговорить, может, она нам пирожок испечет.

Ох уж этот дедушка Комарек! Он и на рождество, как все вечера, сидел и плел свою сеть. Один-то раз, правда, вышел на улицу, посмотрел в сторону деревни. Да, так уж он устроил свою жизнь – ничего особенного даже не чувствовал оттого, что день за днем, день за днем сидел и плел свою сеть… Но ведь теперь было все по-другому: с ним же был малыш! А на дворе рождество… И он же хотел, чтобы Генрих ни в чем не знал недостатка! И потому-то он и решил, что ночью тайком вырежет для малыша особенно хорошую и красивую рыбацкую иглу!

Они топали по снегу и обсуждали, как это они все устроят.

Заведут граммофон, поставят рождественскую пластинку. И фрау Кирш пригласят. И самую красивую елку, какую найдут в лесу, они поставят у себя. А Генрих должен достать в Берлине светящийся шар для нее. А может быть, этот Босс даст ему пакетик орешков? Пусть постарается, сколько бы это ни стоило. И бенгальских огней пусть достанет. И красных яблочек парочку…

Время от времени они заглядывают в коптильную бочку.

– А испанец этот, как ты думаешь, он еще долго останется?

– Знаете, дедушка Комарек, что я думаю: он и есть испанец, что из нашей деревни.

– Это верно, он из этой деревни.

– Но он говорит, что он никакой не генерал.

– Еще на прошлой неделе ведь хотел уйти, а теперь лежит себе и лежит и все в потолок смотрит.

– А может быть, он это только нам не говорит, что он и есть тот генерал, что в Испании сражался?

– Ты в деревне никому не говорил?

– Нет, дедушка Комарек. Я и фрау Кирш сказал, чтобы она никому не говорила.

Шагает Генрих по Берлину. Переходит с улицы на улицу, шагает мимо гор битого кирпича и думает об Отвине:

«И почему мы тогда к львам не сходили? И всякий раз откладывали. Хоть бы в последний приезд сходили!»

Потом он зашел на хорошо знакомый ему пустырь. Постучал ботинком по торчавшей из земли трубе. И только тогда заметил, что тропинка в снегу давно уже не хожена. Подошел к небольшой дыре, ведущей в полузасыпанный подвал. Крикнул. Затем соскользнул вниз.

Надо было сначала привыкнуть к темноте.

– Это я, Рокфеллер! – кричит он, хотя и чувствует, что в подвале никого нет.

Вот лежит рваный матрац. Крыса пробежала.

– Рокфеллер! Рокфеллер!

Никто не отзывается.