Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ПЯТАЯ

19

– Скажи мне, Готлиб, ты тоже знал генерала?

– Генерала?

– Ну да, генерала.

У старого кучера необыкновенно длинные руки. Когда он подносит ведра поить лошадей, он похож на какое-то неуклюжее животное. Мальчишка устроился на кормовом ящике.

– Я же про того генерала, который в кузнице работал.

– В кузне-то – генерал?

– Я про того пролетария, который потом в Испанию поехал.

– Это Альберт, что ли?

– Про Альберта я и говорю. Какой он был, Готлиб?

Кучер, напоив лошадей, снова вернулся в кормовую.

– Ничего плохого про него не скажу. Хороший кузней был.

– А какой он вообще-то был?

Кучер задумался.

– Вроде бы тихий человек, но не так чтоб очень тихий…

– Но какой вообще-то? – Мальчику хотелось услышать о кузнеце что-нибудь необыкновенное, и он говорит: – Ты вспомни, Готлиб. Может быть, он когда-нибудь ребенка спас? Или двоих детей, когда они под лед провалились?

– Когда это он дитя спас?

– Да нет, я просто так спрашиваю. Может, пожар где был, а он старушку из огня вынес?

– Это у нас в Гросс-Пельцкулене пожар был?

Старый кучер тоже садится на ящик с овсом. Он сидит, наклонившись вперед, огромные руки свисают с колен. Генрих не может ему простить, что он ничего не знает о кузнеце.

– А что он, вправду генерал был? – спрашивает вдруг кучер.

– Да, Готлиб. Я сам слышал, как говорили, что он был генералом.

– Стало быть, не пустые это слова…

– Сам, собственными ушами слышал, Готлиб. Коммунистический генерал.

Готлиб оживляется. Должно быть, подобное известие как-то взбудоражило его. Он говорит:

– Генерал – он и есть генерал.

– Он на фронте впереди всех сражался. Там, где снаряды рвались кругом.

Кучер раздумчиво кивает.

– Он был самым храбрым в Испании. Потому и стал генералом.

В денниках позвякивают цепи.

– Что ж, убили, стало быть, его?

– Да, Готлиб, убили. Знаешь, он отразил атаку, они схватились врукопашную, а тут пуля прямо в сердце ему попала…

– Стало быть, за свои взгляды сражался и погиб.

– За это самое и погиб.

– Я его еще совсем маленьким мальчонкой знал. И всегда-то вроде что-то особенное в нем было…

– Расскажи, Готлиб!

– Это ты давеча рассказывал про детишек, какие под лед провалились? Стало быть, правда он их вытащил…

– Рассказывай, рассказывай, Готлиб!

В деревне теперь много говорили о кузнеце. Рождались целые легенды о нем. И больше всех старался Генрих.

Управляющий Хопф всюду теперь приглядывает – и в усадьбе, и в поле, и на скотном. Походка у него такая, будто он на ходулях ходит.

– Ну, Хопф, медленно у вас дело подвигается с посадкой картошки! Давай, давай работать!

Управляющий останавливается и отдает подробный отчет Генриху. Он снимает шляпу и здоровается с Генрихом, как с солдатами комендатуры.

– Лошадей не хватает, Товарищ.

– Все равно, давай работать!

– Только четыре упряжи, – говорит управляющий и показывает четыре пальца, – только четыре упряжи…

– Ладно, Хопф, работать, ферштеэн?

И они пожимают друг другу руки.

20

В воскресенье приехали Дмитрий и старый Антоныч. И не как-нибудь, а в коляске. Вместо гимнастерки на Антоныче вышитая косоворотка. Подпоясана она черным солдатским ремнем. Он степенно сходит на землю и так же степенно и медленно поднимается по лестнице, как будто он не простой солдат, а по меньше мере адмирал. Толстяк Дмитрий шагает впереди и открывает перед Антонычем двери.

Это прощальный визит Антоныча. Да, он пережил эту войну. Его демобилизовали, и он едет домой.

Генрих объехал несколько дворов и приволок четырех кур. Их общипали, сварили, выпили водки. Старый солдат сидел, покуривал свою трубочку.

Прежде чем уйти, Дмитрий подошел к витрине и положил на нее часы. Все подошли и стали рассматривать – что ж это он принес?

– Мишка, часы с ключиком! – вдруг закричал Генрих. – Мишка, это те самые… с ключиком!

Генрих и так и эдак вертел и переворачивал часы. На крышке был выгравирован узор. Да, никаких сомнений быть не могло – те самые часы с ключевым заводом!

– Откуда они у тебя, Дмитрий?

Оказалось, товарищ их ему дал. Но они, мол, никуда не годятся – не идут.

– А где ключик?

Дмитрий не имел никакого представления о ключике.

– Не могут они идти, Дмитрий, раз нет ключика.

Неожиданно увидев часы дедушки Комарека, Генрих и обрадовался и расстроился. Он сразу вспомнил и день, когда они вышли на берег Одера, и как дедушка Комарек отдал часы Скрюченному. В каких только руках с тех пор они не побывали! И сколько людей встряхивало их и прикладывало к уху! Однако выкинуть их так никто и не решился – уж очень хорош был узор на крышечке.

Все вышли на улицу проститься со старым Антонычем. А Генрих трижды поцеловался со стариком. Прямо в усы поцеловал.

21

В тот же день Генрих увидел и настоящего пролетария, брата по классу и революционера. «Эй, портняжка, погоди, мне кафтан скорей скрои…» – напевал он. А сам и правда был костлявый и быстрый в движениях, как портняжная игла. Генрих и раньше встречал его и как-то видел на мосту через Хавель – с рюкзаком за спиной он спешил куда-то. Язык у него, как говорится, был без костей, и еще он очень любил петь. И действительно был портным.

– «Шей, игла, шей, игла, да здравствует Москва!» – сказал он, положив руку на плечо Генриха. Так они и шагали в обнимку вдоль деревенской улицы.

– А ты правда пролетарий? – спросил Генрих.

Ему нравился этот веселый человек. Впрочем, он и серьезным умел быть: поднимал кулак и выкрикивал: «Да здравствует Москва!»

– Никогда б не подумал, что это ты вывесил красный флаг, – говорит Генрих.

– Красный флаг… красный флаг… – сразу запел портняжка.

– Я про флаг на колокольне, понимаешь?

– На колокольне… на колокольне…

– Помнишь, тогда, когда Красная Армия вступила в нашу деревню. Тележки эти зеленые и маленькие лошадки.

– Да-да, лошадки-и-и…

– Ты его совсем один туда повесил?

– Совсем оди-и-ин…

День был чудесный, ласточки летали над крышами, и Генрих уже целый час носил при себе серебряные часики. Он завернул их в тряпочку точно так, как это делал дедушка Комарек, и завтра Мишка выточит ему ключик. А вдруг дедушка Комарек совсем недалеко отсюда? Может быть, даже в соседней деревне или через одну.

– А ты тоже в революции участвовал? – спросил Генрих портняжку-пролетария.

– Как я и говорил: на плече винтовка, в руках красное знамя!

И все-таки Генрих не доверял этому пролетарию-портняжке. Он спросил:

– Ты живешь в Гросс-Пельцкулене?

– Революционер и пролетарий нигде не живет постоянно. Он должен находиться везде – и в Берлине и в Гросс-Пельцкулене.

Вот так Гросс-Пельцкулен и приобрел своего первого бургомистра.

Он деятельно хлопотал о сдаче яиц крестьянами, об устройстве жилья для беженцев. На левом рукаве у него была красная повязка, а в бургомистерской стоял ящик с яйцами. Николай выписал ему «документ», и теперь бургомистр мог беспрепятственно разъезжать по округу. Случалось, что он исчезнет на три дня, а потом вдруг снова тут как тут: в бургомистерской раздается какая-нибудь песенка, а сам «голова» укладывает яйца в ящик.

А однажды там оказалась и швейная машинка. Ножная, с педалями. Бургомистр сидел за ней и что-то строчил, напевая.

– Да здравствует Москва! – сказал Генрих, входя.

Он увидел, как бургомистр старательно жмет на педаль и его тонкие портняжные пальцы ловко подводят материал под иглу.

Швейная машина прибыла сюда из дома лесничего: бургомистр ее просто-напросто реквизировал.

– Бернико выполнил яйцепоставки?

– Отстает.

– Классовый враг он. Можешь мне поверить. А Матулла выполнил?

– Выполнил, – ответил портняжка.

– Все равно он классовый враг, – сказал Генрих.

Откусив нитку, бургомистр спрашивает:

– Не пора ли тебе форму сшить?

– Мне?

Это была затаенная мечта Генриха – носить все солдатское.

– А ты правда мог бы сшить? – спросил Генрих.

Бургомистр встал из-за машинки и отошел на несколько шагов, присматриваясь к Генриху. А тот даже выпятил грудь. Портной взял сантиметр с машинки, а Генрих вытянул руки в стороны. Сняв мерку, бургомистр что-то записал на бумажке.

– Ты правда мне сошьешь?

– Материал нужен. Без материала ничего не получится.

– Материал достанем. Наверняка достанем.

Портной принялся подсчитывать на бумажке.

– Так – гимнастерка, так – брюки галифе… – бормотал он. – Нет, не выйдет ничего – много очень материала надо.

Мальчишка продолжал заверять его, что материал будет непременно.

И то верно: он, Генрих, причислен к комендатуре, говорит портняжка, значит, и обмундирование должно быть соответственное. Тем временем они покинули бургомистерскую и подошли к барскому дому.

Обмундирование солдат, разумеется, уже тоже порядком обносилось, и в мгновение ока они все загорелись желанием обновить его. Неужели через четыре-пять дней у них будут новенькие, с иголочки, гимнастерки?

– Какой может быть разговор! – тут же заявил портняжка и давай снимать мерки и тут же их записывать.

Борис расставлял стаканы на столе. Генрих говорил Николаю:

– Он мастер, понимаешь? Настоящий мастер.

Леонид вышел запрячь Гнедка, прихватив с собой записку с мерками. Портняжка еще долго не уходил. Подняв стакан, он воскликнул:

– За генералиссимуса!

– Можешь мне поверить, Мишка, – лучший мастер во всем Берлине.

А портняжка принялся перечислять, каким генералам он только не шил в Берлине. И маршалу Соколовскому, и парадный мундир для французского генерала…

– Это французу, что ли?

– Какой там! Он, можно сказать, в ногах у меня валялся, но я чихать на него хотел! – сказал мастер и плюнул на пол. Капиталистам он, мол, шить не намерен.

– Слышишь, слышишь, Мишка?

Но у Мишки, должно быть, были свои соображения относительно этого мастера. Генрих чувствовал, что Мишка не доверяет ему.

Поздно ночью из округа вернулся Леонид. На плече он внес в комендантскую штуку брючного материалам под мышкой – ткань для гимнастерок.

Все окружили его, щупали добротный товар и единодушно решили: первую форму мастер сошьет для Генриха.

22

Мишка всю ночь напролет точил, стучал, без конца примерял и пробовал – ключик не подходил! Они уже который раз примеряли его. Генрих все клялся:

– Точно помню – три выступа у него были.

На следующий день он проспал до обеда. Вместе они поели мясного супа, потом пошли по деревне: надо было мобилизовать у крестьян четырех лошадей. Работы в имении приостановились. По дороге Генрих все думал о голубой лошади – уж очень она ему приглянулась! Но он знал, что хозяин дорожит ею и всегда прячет ее, когда они заходят. Почему-то Генриху вдруг стало жалко Бернико – не будет он больше заходить к нему, не будет спрашивать, выполнил он поставки или нет, не станет отнимать у него голубую лошадь…

Они шли по боковой дорожке под тенью каштанов, но, когда приблизились к воротам Бернико, мальчишке очень уж захотелось еще разок зайти.

– Ну, Бернико!

Хозяин как раз выходил из конюшни, когда они остановились в воротах. «Буду поласковей с ним», – подумал Генрих. Но ему страшно хотелось взглянуть на голубую лошадь. Чего там – постоят немного, выкурят цигарку… И вдруг он услышал собственный голос:

– Ну, Бернико, мы голубую лошадь забрать, ду ферштеэн?

Он и не думал этого говорить, но слова выскользнули как-то сами собой. Теперь Генрих даже испугался немного и все же опять сказал:

– Да, да, Бернико, мы голубую лошадку забирать.

Он стоял и смотрел, как хозяин шаг за шагом выполняет все, что он ему приказывает. Сначала достал уздечку, зашел между двумя конями, взнуздал голубую кобылу – это была еще молодая лошадь, она игриво схватила губами руку хозяина, а он тем временем отвязывал цепь от яслей.

– Упряжь не забудь, Бернико, – сказал Генрих и добавил про себя: «Это ведь еще не последнее твое слово. Стоит тебе только сказать – и все останется по-прежнему…»

Хозяин подошел к стойке, на которой висела упряжь, снял шлею – грудная часть ее была подбита войлоком, – поднес к голубой кобыле и накинул на нее.

«Стоит ему попросить, – думал Генрих, – и лошадь останется». Ему даже страшно стало от того, как хозяин точно исполнял все его требования. «Хоть бы попросил!» – подумал он.

– Повода у тебя нет разве, Бернико?

Крестьянин вышел и вернулся с поводом в руках.

Генрих заметил, что и Мишку поведение крестьянина удивило, заметил он и то, что Мишка был недоволен тем, что они забрали такую молодую лошадь. Но крестьянин, не сказав ни слова, вывел лошадь во двор.

– Сколько ей лет, Бернико?

Хозяин не ответил. Лошадь снова принялась было играть, но Бернико шлепнул ее по губам.

«Попросил бы, слово бы сказал!» – думал Генрих.

– Сколько лет ей, Бернико?

Хозяин протянул им поводок и вернулся в конюшню.

– Эх ты, Пуговица! – сказал Мишка, хлопая голубую лошадь по шее.

Вместе они вывели ее на улицу.

23

Генрих побежал в бургомистерскую: не терпелось поглядеть, как там форма. Не готова ли уже? Дверь оказалась запертой. Странно. Он перешел на другую сторону улицы.

– Матушка Грипш, ты не знаешь, куда бургомистр ушел?

Старушка сидела на табуретке и доила козу.

– Отвяжись ты со своим бургомистром!

– Ты что это, матушка Грипш?

Генрих стоял и смотрел, как она доила.

– Народ про него всякое говорит.

– Это потому, что он пролетарий.

– А зачем он у Матуллы лошадь отнял?

– Это все неправильно, матушка Грипш. Бывает и так, что лошадь надо забрать, понимаешь? Хоть тебе и самому жалко. Вот послушай: не посадим мы вдоволь картошки – нечего нам осенью убирать будет. И свеклы у нас не будет, если мы сейчас… Постой, ты сказала – он у Матуллы лошадь забрал?

Старушка, не унимаясь, бранила портняжку. Взял лошадь, телегу и машинку швейную…

– И машинку погрузил?

– Вчера вечером еще уехал.

– Ты точно знаешь, что машинку погрузил?

– Нехорошее о нем люди говорят, – сказала старушка. Она поднялась, отодвинула ведро. – И раньше нехорошее говорили, еще до того, как вы его бургомистром поставили…

– А по какой дороге он поехал?

– И со сдачей яиц он что-то намудрил, – продолжала старушка. – Все подчистую забирал у людей.

– На мост через Хавель он поехал? Говори!

– Да нет, вон позади церкви дорога – по ней и поехал.

Мальчишка сломя голову бросился к барскому дому и вскоре привел солдат.

Они выбили окно, открыли бургомистерскую. Письменный стол стоял на месте, стулья, пустые ящики из-под яиц… Все ужасно злились на Мишку, а он ходил по комнате и хохотал до слез. Леонид выбежал на улицу, вскочил на Гнедка и умчался. Автомат так и прыгал у него на спине. Николай тоже подбежал к своей лошади, а Генрих крикнул ему вслед, чтобы он ехал по дороге левей от церкви.

– Хитер твой портняжка! – сказал Мишка.

– Понимаешь, не надо было отдавать ему всю материю сразу, – сказал Генрих.

– Эх ты, Пуговица! – воскликнул солдат, усаживаясь на большой стол и громко смеясь.

Портняжку они так и не нашли. Леонид вернулся только через два дня, но тоже с пустыми руками. Сивого Матуллы нигде обнаружить не удалось, и они отдали Матулле одного из старых меринов из барских конюшен.

Еще несколько дней после этого события все только и думали что о «мастере». Но говорить о нем никто не говорил. Случалось, что Мишка, сидя над своими колесиками и вытачивая ключик, внезапно разражался громким хохотом.

– Мишка, пиши мне документ.

– Я никс комендант.

– Ты заместитель, а Николай уехал.

– Я никс комендант.

– Мишка, пожалуйста, выпиши мне документ! – клянчил Генрих.

Он решил отправиться искать дедушку Комарека. Верхом он объедет все ближайшие деревни. Надо было только немедленно получить Орлика, и… в путь.

– Мишка, если у меня не будет документа, Орлика отнимут у первого же поста.

Долго он так уговаривал Мишку. В конце концов солдат все же поднялся в комендантскую. Написав аккуратно несколько слов по-русски, он с чрезвычайно серьезным видом отыскал печать и трижды приложил ее к бумажке. Потом взял сумку от противогаза, сунул в нее буханку хлеба, несколько еще зеленых яблок и луковицу. Найдя флягу и налив в нее чайной заварки, он вручил все это Генриху, строго наказав ему непременно вернуться до наступления темноты.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

24

Генрих ехал лесом и думал: «И если тебе целый месяц придется искать, и если ни кусочка хлеба не останется, и пусть дождь идет, и пусть гроза… даже если заболеешь, ты все равно… Дедушка Комарек, дедушка Комарек! Если б ты только знал…»

Но день был солнечный, теплый. Белочка прыжками добралась до сосны, взбежала по стволу, оттуда на ветку – и дальше… только бы с глаз долой! Генрих переехал через бревенчатый мост, глухо гремевший под копытами Орлика.

Потом он увидел военную машину. Она стояла чуть в стороне от дороги. Кругом росли побеги рябины. Генрих сначала подумал, что машина исправная, но когда он приблизился, то увидел, что это немецкая машина; ветровое стекло пробито пулями, рядом валялась каска, почему-то очень большая и тоже с дырками от пуль.

Теперь Генрих пустил Орлика шагом – он решил с самого начала поберечь лошадь. Он ехал и думал о Комареке. Об их маленьком обозе. Все пытался представить себе, как он вдруг нагонит своих. Вот они стоят вдоль дороги – и дедушка Комарек, и фрау Кирш… и глазам своим не верят: им навстречу едет Генрих верхом. Но он не сразу соскочит на землю… Ах, дедушка Комарек, дедушка Комарек!.. Жалко только, что часы он не захватил, – Мишка все еще ключик никак не выточит…

Подъехав к первой деревне, Генрих увидел советского часового. Он стоял, прислонясь к старому вязу, – немолодой уже солдат с рыжими усами. Рядом в траве лежал другой солдат, маленький и толстый. Прикрыв фуражкой лицо, он спал…

Усатый давно уже приметил Генриха. Приметил он, и что на мальчишке была солдатская фуражка, и что лошадь под ним обозная, не верховая. Но что бы это все могло означать, он не понимал. Выйдя на дорогу, постовой подал знак остановиться. Поднялся и толстый солдат, поправил фуражку и тоже вышел на дорогу.

Генрих поздоровался по-русски.

Он не все понимал, что говорили солдаты, но догадывался, что они спрашивали, откуда у него лошадь. Генрих достал «документ», выписанный Мишкой, и подал усатому.

Оба солдата одновременно читали бумагу, и Генрих следил за тем, какое впечатление она произведет. Старший вытер усы, аккуратно сложил «документ» и отдал Генриху, назвав его товарищем. Толстый солдат, улыбаясь, достал из кармана газету, каждый оторвал себе по клочку, а усатый насыпал всем табаку.

– Спасибо! – поблагодарил Генрих.

Покурили, поговорили. Генрих спросил, не видели ли они здесь «старого человека», совсем дедушку, в телогрейке из кошачьих шкурок. Солдаты никак не могли понять, о чем это он. Потом они вдруг увидели, как кошка перелезала через забор, и мальчик сразу же объяснил, какую он телогрейку имеет в виду. Солдаты покачали головой – нет, человека в такой телогрейке они в этих местах не встречали.

Генрих пожал им руки, солдаты пожелали ему доброго пути и еще долго смотрели вслед.

Ни ветерка. Душный будет день.

25

Шлагбаумы встречались редко.

Когда стало смеркаться, Генрих подъезжал уже к седьмой деревне. Дорога спускалась вниз; вдоль нее росли подрезанные ивы, кругом простирались картофельные поля.

Генриху было дурно – уж очень много выкурил он цигарок! «Хороший мне Мишка документ выдал!» – думал он. Некоторые постовые поначалу резко окликали его, но он показывал бумагу и, покуда они читали, следил, как менялось у них выражение лица, как солдаты делались приветливыми, разговорчивыми, и каждый раз кто-нибудь доставал газету, табак – и… опять дымили.

Но никто ничего не знал о дедушке Комареке. Генрих расспрашивал и детей и женщин…

Иной раз трудно было решить, куда идти; впереди дороги расходились. Уже сгущались сумерки, и Генрих начал терять надежду – нет, не найти ему дедушку Комарека.

– Спасибо, спасибо! – говорил он часовому, выкурив десятую цигарку.

И отказываться неловко – солдаты ведь так хорошо встретили мальчика. Он был смущен. «Спасибо», – только пролепетал он, все поплыло перед глазами, завертелись лица, дома. Совсем стало плохо. «Вы сказать мне, – услышал он свой собственный голос, – вы сказать…» – и почувствовал, как щекой коснулся гривы Орлика. Он силился приподняться, хотел объяснить солдатам, что ищет дедушку Комарека, но тут же подумал, что кошачью телогрейку ему без кошки не описать – кошки ведь нигде не видно. Сил, чтобы выпрямиться, у него уже не было. «Хоть бы кошка откуда-нибудь выскочила! – думал он. – Нет, никогда мне не найти дедушку Комарека!»

Генрих почувствовал, как чьи-то сильные руки подхватили его и подняли с седла. Словно издали, доносилось: «Давай, давай!» Его положили на прохладную землю.

– …Часы с ключиком… с ключиком у него были… а когда сало себе резал… – слышал он свой голос. – … Скажите, где кошка?

Солдаты вносили его в дом; запахло жареной картошкой.

До чего ему было плохо! «Добрый день, фрау Пувалевски!.. Добрый день, фрау Кирш! – Должно быть, он уже бредил. – Плохо мне, Эдельгард… Ах, фрау Кирш! – слышал он самого себя. – Где кошка? Кошка?!»

Его уложили в кровать, но этого он уже не чувствовал.

Когда старый Комарек узнал, что в деревню привезли Генриха и что он заболел и лежит теперь без сознания, он не произнес ни слова. Казалось, весть эта его ничуть не тронула. Он как раз колол дрова. Неторопливо положил топор на колоду, повернулся к фрау Кирш и долго смотрел на нее, ничего не говоря. В действительности он был страшно взволнован и думал: «Боже мой! Наш мальчик! Неужели это правда? Наш мальчик нашелся!» Старик принялся потирать себе пальцы.

– С лошади упал, говорите?

– Нет, он еще в седле лишился чувств, – отвечала фрау Кирш.

С тех пор как Комарек потерял мальчика, у него иногда бывали минуты, когда он про себя надеялся, что ему удастся в конце концов забыть малыша. В первые недели старик часто исчезал, ходил по окрестным деревням, расспрашивал, не видал ли кто паренька. Однако все его поиски были напрасны.

– Нет, – говорила фрау Кирш. – Павел и Гриша сняли его с лошади. – Она очень волновалась и торопилась рассказать все, что знала сама. Она описала даже лошадь, на которой Генрих прибыл в деревню.

– Ничего он себе не сломал?

– Нет, дедушка Комарек. Он же не упал с лошади.

Когда они вошли в дом, в который внесли Генриха, там оказалось уже много народу. Фрау Пувалевски бранила детишек – они расшалились и шумели. Прибежали сюда и сестры-близнецы, и старушка с тоненькими ножками, – оказывается, вся деревня уже знала о случившемся. У окна стояли двое солдат, внесшие Генриха, и тихо разговаривали.

– Добрый вечер! – поздоровался Комарек, войдя. – Душно что-то. Должно быть, гроза будет. – Он сел на край кровати.

«А ведь и впрямь это наш мальчик! Боже мой! Где ж ты пропадал все это время?» – думал он. Но тут же отметил, что мальчик, несмотря на болезнь, выглядит неплохо, должно быть, хорошо питался, а стало быть, где-нибудь да пристроился.

Он вытер Генриху лоб, глаза, пригладил влажные волосы. «Очень уж сильно от него табаком пахнет!» – подумал старый Комарек. С Генриха сняли сапоги. Он все еще был без сознания, то и дело ворочался. Дыхание было частым и неглубоким.

– Больше у него ничего при себе не было? – спросил Комарек.

– Фуражка, – ответила фрау Пувалевски. – Фуражка и сумка с русской флягой.

Старик долго рассматривал фуражку. Оказалось, что она внутри выложена газетой. Комарек улыбнулся. Он открыл сумку для противогаза – в ней лежало несколько зеленых яблок, две луковицы и кусок черного хлеба.

Все старались чем-нибудь помочь, хлопотали около Генриха, а фрау Кирш принесла бидончик теплого молока. Голову Генриха чуть приподняли и влили ему несколько ложек.

– Вот теперь довольно, – сказал Комарек, – он уже попил немного.

Кто-то принес влажную тряпицу и положил Генриху на голову. Немного погодя Генриха вырвало. Он что-то сказал, но так невнятно, что никто ничего не понял.

– Это у него от яблок неспелых. Наелся зелени, – объяснил Комарек.

Гроза надвигалась на деревню незаметно. Порой в комнате становилось светло, как днем, и видны были силуэты двух солдат у окна. Гром глухо ворчал вдали.

Сидя на краю кровати, Комарек думал о том дне, когда он потерял Генриха. Ему казалось, что он слышит даже запахи леса, видит теплую пыль, повисшую между соснами…

Кругом все трещало, ломались деревья. Продвигаясь, военные машины крушили все на своем пути. Слишком поздно Комарек заметил, что мальчика нет. Через лес было пробито и проложено много дорог, и старик предположил, что Генрих прошел где-то рядом. У следующей деревни, у первых же домов, он их подождет. Но когда они подошли, мальчика на месте не оказалось. Старик обошел все дома – Генриха нигде не было. Ночь он простоял под вязами у околицы, ждал и боялся, что мальчик и фрау Сагорайт пройдут здесь незамеченными.

Наутро Комарек вернулся в лес. Долго смотрел на взорванный мост и понял, что никакой возможности перейти на другую сторону не было.

Неподалеку бегал взад-вперед растерявшийся фельдфебель и кричал на четырех солдат, которые откапывали окопчик под пулеметное гнездо. Потом они натаскали мха и прикрыли им свежевыброшенный песок, а рядом с окопчиком воткнули срубленную сосенку – вроде как бы она тут и росла.

– Мальчонку я потерял на той стороне, – сказал Комарек.

– Ты знаешь эти места?

– Нет, эти не знаю. Скорей всего, он на том берегу остался.

– А если они с юга подойдут? Прямо не знаю, будто чувствую, что с юга они должны подойти, – рассуждал фельдфебель.

Это был маленький человек с очень крупным и широким лицом. Комарек никак не мог оторвать глаз от его огромного шлема. Он никогда не видал такого.

– Двенадцать лет мальчонке, и чемодан у него фанерный…

– А ты как думаешь, откуда они придут? Я думаю, с юга, – снова заговорил фельдфебель.

Комарек пожал плечами. О войне он ничего и слышать не хотел. Ему надо было выяснить, куда мальчишка девался.

– Это твои люди мост взорвали? – Он хотел еще добавить, что нехорошо это – мосты взрывать, однако удержался.

– Приказ, – ответил фельдфебель.

– А теперь как? – сказал Комарек.

Фельдфебель смотрел на обрушившиеся фермы и, быть может, испытывал даже удовлетворение от того, что ему удалось так основательно разрушить мост.

– Послушай, как ты думаешь, мог мальчишка на той стороне остаться?

– Нет, не думаю. Беженцы, по-моему, все прошли. Может, он с солдатами укатил?

– Это он мог. Правда, может с солдатами?

Комарек пошел дальше. Оглянувшись, он отметил, что фельдфебель провожает его глазами. Боже мой, что за шлем у него на голове!

Немного в стороне от дороги Комарек увидел военную машину. Она стояла среди поросли молодой рябины…

Гроза разошлась. Молнии сверкают одна за другой. Вдруг старик замечает, что мальчик смотрит на него.

– Плохо мне, дедушка Комарек.

– Спи. Поспишь – и пройдет.

Ослепительная молния – и сразу удар грома. Потом оба слышат, как дождь барабанит по окну.

– Дедушка Комарек! Мы часы серебряные нашли. Мишка…

– Спи, Генрих, спи. Проспишься – и встанешь здоровым.

26

– Да что вы, фрау Пувалевски! Я поговорю с Бернико.

– И он даст нам пожрать?

– Если у него даже нет ничего, он зарежет корову, и все.

– Всыплет он тебе как следует, вот тебе и будет «все».

– Да что вы, фрау Пувалевски! У нас в Пельцкулене по-другому.

– Не такой же он дурак – свою корову ни с того ни с сего резать.

– Вот увидите, фрау Пувалевски, у нас в Пельцкулене по-другому.

Фрау Кирш кладет ему руку на плечо и говорит:

– Ах ты, радость ты моя!

Все у них сейчас как раньше. Но только идут они в обратном направлении, и солнце светит с другой стороны, и идут они теперь, должно быть, в страну молочных рек с кисельными берегами… Где-то они раздобыли старую шлею и запрягли Орлика в большую ручную тележку. Снова собрался в путь весь маленький обоз, только люди шагают широко поперек всей дороги. Разговорам, разумеется, нет конца…

На самом-то деле даже толстая фрау Пувалевски верила в рассказы Генриха, но все же сказала:

– Брось ты про этого Бернико! Когда дело доходит до жратвы, ни у одного крестьянина ничего не допросишься.

– Правда, фрау Пувалевски, он, конечно, классовый враг, но все-таки он уже чуть-чуть и не классовый враг…

С черной палочкой на плече, на которой болтается мешок, позади всех шагает Комарек. Порой до него доносятся русские слова, которые мальчишка вплетает в свою речь. Да и незнакомые жесты у него появились. Старик думает: «Отныне ты всегда будешь заботиться о нем! Ты стар, но, покуда ноги тебя носят, ты будешь заботиться о нем. И учить его будешь всему, что понадобится ему в жизни. И хорошо будет посидеть с ним под ольхой, когда солнышко светит сквозь листву, и ждать, пока высохнут сети… И настанут твои лучшие дни, и понесем мы с ним вершу к лодке, и выгребем на озеро…»

– Нет, нет, фрау Кирш, я же «Товарищ».

Фрау Кирш на ходу примеряет фуражку Генриха: она очень к лицу ей! Мальчишка совсем расхвастался…

– Понимаете, фрау Кирш, они тайком скотину режут, – рассказывал он. – Когда никто не видит, они и режут. А я взял и записал, у кого сколько свиней. У Бернико, к примеру…

– И они всё делают, как ты скажешь?

– Меня же с самого начала «Товарищем» назначили, фрау Кирш. С первого же дня.

Порой Генрих оборачивается и кивает, а Комарек кивает ему в ответ.

Какое-то особенно возвышенное чувство овладело сейчас Комареком. Немало он повидал на своем веку, немало порыбачил, немало всяких секретов подглядел у рыбаков. Было у него и несколько таких секретов, которые он сам подсмотрел у рыбы. И все это были секреты миграции рыбы в зависимости от погоды и времени года. Но многое ведь зависело и от того, как, к примеру, вязать горловину верши. Всему, всему хотел Комарек научить мальчонку! Научит он его и как ставить горловину в воде, и как она должна быть натянута. Совсем вроде бы мелочи, а знание их добывалось опытом целой жизни.

Об этом сейчас думает старый Комарек. «И всегда-то ты был одинок, – говорит он себе. – Но как только мальчонка прибился к тебе и ты почувствовал ответственность за него, одиночеству твоему пришел конец. Но ты вновь стал одинок, когда потерял мальчишку…»

– Вот увидите, фрау Кирш, вот увидите.

– Ах ты, радость моя! – говорит фрау Кирш, смеется и нахлобучивает фуражку на Генриха.

Привал они устраивали в деревнях. Ходили по домам – есть-то надо было.

Иногда они встречали тех же солдат, которые останавливали Генриха по пути сюда. Солдаты узнавали мальчишку, приветствовали его, хлопали по плечу, доставали газету, табак, но Генрих отмахивался, говоря: «Спасибо!» Нет, нет, курить он не может. А вот поговорить – поговорить может. Тогда солдаты подсыпали табаку Комареку в трубочку, и старик благодарил, прикладывая два пальца к козырьку.

Время от времени Генрих передавал вожжи кому-нибудь из женщин и шагал тогда рядом с дедушкой Комареком.

– Понимаете, дедушка Комарек, когда мы будем жить при коммунизме…

Генрих чувствовал себя обязанным подготовить дедушку Комарека. Надо ведь было еще сказать ему, что там, в Гросс-Пельцкулене, его назначат бургомистром, но Генрих хотел не все сразу, а шаг за шагом…