Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Понимаете, дедушка Комарек, есть ведь такие – они не верят, что при коммунизме им будет жить лучше.

– Ты рассказывал мне про тамошнего рыбака. А что он, не вернется больше?

– Не может он вернуться, дедушка Комарек. Вы бы послушали, что Войтек про него говорил! И не поверите никогда, как он Войтека бил. И Толека.

– А озеро – какое оно, большое? Или еще меньше Гольдапзее?

– Оно немного меньше Гольдапзее, но все равно оно «карашо».

– Много на нем кувшинок растет или как?

– Много кувшинок, дедушка Комарек. И окуней там навалом. Вы и не поверите, сколько мы их там с Леонидом на удочку ловили…

Хорошо шагать рядом с дедушкой Комареком! Хорошо прислушиваться к его равномерным шагам…

– По правде, там, конечно, большинство за коммунизм, но понимаете, дедушка Комарек, в Гросс-Пельцкулене мало еще классово сознательных пролетариев…

– Но зачем ему было поджигать сарай с сетями?

– Это Войтеку?

– А теперь, вишь, сетей нет – пропали.

– Подойди я пораньше, дедушка Комарек… Да этот Войтек… Уж очень его рыбак бил.

Тепло. Попадаются лужи во всю ширь дороги. А рядом – лес, высокий, стройный.

На второй день они вышли к реке. Но еще до этого постояли и в рябиннике у простреленной машины. Нашли и пробитый пулей огромный шлем. Комарек наклонился, поднял шлем и долго рассматривал.

– Это немецкий шлем, парашютисты такие носили, – объяснил Генрих.

Дедушка посмотрел на него, легонько кивнул и бросил шлем в мох.

Реку они перешли по большому бревенчатому мосту.

27

А вот наконец и деревня, про которую Генрих так много рассказывал, – Гросс-Пельцкулен. Какая-то необыкновенная тишина поражает их: кажется, что люди покинули свои дома. Но вдруг лай собаки. Кто-то тихо прикрыл створку ворот…

– Сейчас, сейчас, фрау Пувалевски!

Генрих шагал по деревенской улице впереди женщин и показывал то направо, то налево и объяснял, кто где живет. Комареку он показал дорогу, спускавшуюся к озеру. Они старались держаться в тени каштанов.

– Вон там, фрау Пувалевски, вон там живет Бернико. Раньше ворота Бернико всегда стояли открытыми, как будто он раз и навсегда сдался. А теперь они были закрыты. Мальчика это удивило. Он постучал сапогом по воротам и крикнул:

– Это я, Бернико.

Еще раз стукнул и снова крикнул. Только тогда они услышали, как внутри отодвинули засов, и ворота сами раскрылись.

– Ну, Бернико, как дела?

Хозяин еще из окна увидел небольшую группу беженцев. Он стоял за занавеской и наблюдал. Узнав среди женщин мальчонку, он даже обрадовался. Даже сам себе не мог бы объяснить, почему, да и радостное это чувство продолжалось секунды две, не больше. Бернико следил за мальчишкой, как он, указывая на дома, что-то говорил женщинам. А когда он подвел всю группу к воротам, Бернико почувствовал, как в груди его вспыхнула великая злоба.

– Да какие там дела, Товарищ! Сам знаешь, какие могут быть дела.

Они подали друг другу руку.

– Ты бледный очень, Бернико.

– От радости, Товарищ. От радости. Недели две ведь тебя не было.

– Ровно двенадцать дней, – сказал Генрих.

Они немного отступили. Беженцы теснились, напирали, медленно продвигаясь во двор.

– Я поболел немного, Бернико.

Крестьянин сделал вид, что он этим глубоко огорчен.

– Ничего страшного, Бернико. Яблок зеленых объелся, вот и все.

Генриху казалось, что хозяин сегодня как-то особенно приветлив, и ему захотелось ответить тем же. Он даже подумал, не поговорить ли с управляющим Хопфом насчет голубой лошади: нельзя ли ее вернуть Бернико. Он сам бы прискакал на ней, соскочил бы с седла и, ни слова не говоря, передал бы поводок Бернико.

– Два дня меня тошнило, Бернико. А потом легче стало.

Генрих так и стоял бы и рассуждал на виду у всех своих, а теперь его еще словно дьявол под руку толкнул. Он полез в карман, как бы за табаком. Крестьянин тут же протянул ему свой кисет.

– Первая сигаретка после болезни, Бернико.

Облизав краешек бумажки, Генрих указал на Комарека. Крестьянин и его угостил своим табаком. Вернувшись, он подал мальчишке огня, и тот задымил.

Женщины, стоявшие вокруг, смотрели, как мальчишка задается и как он важно попыхивает цигаркой-самокруткой, и, должно быть, немало дивились, какую власть мальчишка имеет над этим крестьянином.

– Ну, Бернико, этот люди голодать, ферштеэн? – сказал Генрих. При этом цигарка повисла у него на губе – уж очень противен ему был табак.

А крестьянин тем временем думал: «Я ж тебя чуть не полюбил когда-то, ты мне мои лучшие годы напомнил, я ж тебя сыном хотел назвать… а сейчас убить готов!..»

Бернико стоял и улыбался.

– Так, так… Голодают, значит. Что ж, Товарищ, воля ваша. Что им вынести-то? – Голос его был даже ласков. – Кабанчик-то еще остался. С черными крапинками который. Сейчас пойду, последнего кабанчика…

«Убить ведь могу тебя», – думал он, говоря эти слова и сладко улыбаясь.

– Может, курочки две-три? – сказал Генрих.

– Стало быть, не желаете кабанчика?

– Мы к тебе по-хорошему, Бернико! Дай нам двух петушков, и вся недолга. Только по-быстрому. Скажи там на кухне… – Генрих запнулся.

Не мог он понять, почему крестьянин так громко смеется. Он видел глубокий шрам на лбу, как он поднимался и опускался, как кожа на нем натягивалась и как вдруг заалела. Смех грохотал… Генрих отлетел влево, но крестьянин снова схватил его за грудки, ударил еще и еще, и мальчик отлетел уже вправо.

Закрыв лицо руками, Генрих валился то в ту, то в другую сторону.

– И еще кабанчика вам! – слышал Генрих хриплый голос, ничего не понимая и не видя…

Фрау Пувалевски оттолкнула мужика, и Генрих сразу почувствовал, как фрау Кирш прижала его к себе. Он ничего не видел, но хорошо чувствовал, что это фрау Кирш, это ее руки гладили его.

– Ну и жри своих кур! Подавись ими! – кричала фрау Пувалевски.

Вдруг стало очень тихо.

Они идут со двора. Идут дальше по деревенской улице, идут, как будто знают, куда им идти, как будто знают цель. А старый Комарек молчит. Нет, нет, он не поднял руки, чтобы защитить мальчугана. Он-то сразу разглядел этого хозяина, сразу понял, чем это все может кончиться, но не поднял руки.

Старушка высовывается из низенького домика. Вроде бы спешит им навстречу – и прямо к мальчишке. Из кармана широкой юбки достает что-то завернутое в тряпочку и обвязанное шнурком.

– Привет тебе велели передать, – говорит она. – Мишка твой особо наказывал.

– Что с Мишкой?

– Велели сказать, что лошадь, мол, теперь твоя. Себе оставь. И фанерный чемоданчик тоже приказали передать. Мишка еще вчера вечером заходил, перед самым их отъездом.

– Уехали они?

– Ночью нынче и уехали, – ответила старушка.

Мишка и Леонид, рассказывала она, объездили все соседние деревни, его, Генриха, искали, а потом им приказ пришел сниматься и уезжать. Ночью и уехали.

– Да, родненький, домой и уехали. Война-то у них кончилась.

– И комендатуры нет больше?

– Деревня наша маленькая. Теперь вот и не знаем, не ведаем, что с нами будет…

– И Мишка, значит…

– Привет передать наказывал. Все говорил: непременно, бабушка, от меня лично передайте… И что-то с нами теперь будет!..

Тем временем они подошли к помпе. Накачали воды, вымыли руки. А мальчик развязал узелок. В нем оказались часы и маленький медный ключик к ним.

– Тикают, тикают, дедушка Комарек!

Генрих без конца подносит часы к уху, слушает, потом передает их старику, и тот тоже долго держит их около уха– слушает.

– Идут ведь! Идут, будто ничего и не было! – произносит дедушка Комарек и не может оторвать глаз от часов. «Диво-то какое, – думает он и покачивает головой, – опять часы с ключиком в твои руки вернулись…»

*

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Первое время они все вместе жили в большой риге барского имения. И Орлик стоял тут же, рядом, и по ночам они слышали, как он с полу подбирает старую солому и долго жует ее.

– Уран ты забыл, – говорит Комарек.

И Генрих снова перечисляет планеты Солнечной системы. Больше всего ему нравится Юпитер: сколько у него лун! Вот если бы у Земли было десять лун! Или двенадцать! А Млечный Путь! А сколько солнц! Миллиарды! А сколько же должно быть тогда планет?

Вечер за вечером они говорили об этом. А Орлик равномерно пережевывал солому, и они слушали бег времени.

– Дедушка Комарек, пекарю сегодня муку привезли.

– Ну?

– Женщины говорили.

– Спи. Завтра узнаем.

– Спокойной ночи, дедушка Комарек.

– Когда, говоришь, ему муку привезли?

– Вечером. Говорят, всю ночь будет хлеб печь.

– Увидим.

– Спокойной ночи, дедушка Комарек.

Где Генрих? Генрих опять с Орликом. Любит он, когда лошадь поглубже засовывает голову в ведро, чтобы допить всю воду, даже на самом донышке. И слушать, как Орлик дышит, он любит. А какая силища в такой вот ноге! Не шелохнется Орлик, терпит, пока все копыто не вычистишь. Запах седла будил в Генрихе воспоминания, и он испытывал робкую нежность к лошади. Порою он негромко произносил какое-нибудь русское слово. Лошадь затихала, и Генриху казалось, что она поняла его и что вообще это очень умная лошадь…

Не привезли, оказывается, муки. Не напек пекарь хлеба.

– Здравствуйте, матушка Грипш. Я только так забежал – поглядеть, как вы тут.

А матушка Грипш дает ему бутылочку козьего молока и разрешает сбегать на огород – выдернуть десяток морковок.

Поблагодарив, Генрих уже снова мчится к дедушке Комареку…

Но вообще-то его теперь чаще можно видеть у дома пекаря. Дети там играли весь день напролет. Или убегали купаться. Или рыскали по лесу – искали фаустпатроны. А вечером – обязательно прятки!

Генрих стоял и смотрел, как они в сумерках выскакивали из-за сарая и неслись к дому, чтобы успеть выручиться. Он знал все потайные места, где они прятались. И стишки знал, которые надо говорить в таких случаях. Однако виду не показывал, что ему ужасно хочется играть вместе со всеми.

– Палочка-выручалочка, выручи меня!

Тепло. С полей доносятся запахи цветущих трав. То слышатся визг, смех, крики, то наступает необыкновенная тишина. Уже совсем стемнело, а Генрих все еще слышит топот ребячьих ног. В промежутках кто-то, запыхавшись, барабанит стишок:

 
Скрылся корабль. А жених пировал —
В жены прекрасную Флорию взял…
 

В следующий вечер Генрих сказал Комареку:

– Схожу еще разок к пекарю. Может, сегодня муку привезли.

На этот раз он твердо решил: «Подойду к ребятам. Спрячусь, как и все, а потом, когда будут искать, попадусь. Придет моя очередь водить, я сделаю вид, что никак не найду никого, – ребята и останутся довольны».

– Ну как, Лузар? – подойдя, спросил он… и все вышло совсем по-другому.

Должно быть, ребята только что повздорили. Лузар стоял на одной ноге, прислонившись к забору и стараясь вытащить занозу из пятки.

– Здорово парит! Наверное, скоро дождь пойдет, – сказал Генрих.

Лузар поднял голову и посмотрел в сторону ребят, потом снова занялся своей пяткой.

– Заноза попала или колючка?

Генрих не обратил внимания, что спор у ребят утих. Он заметил это, только когда кто-то подошел сзади и сбил у него фуражку с головы. Это был Петрус. Он стоял, держась одной рукой за штакетник, а другую засунув глубоко в карман. Генрих засмеялся, показывая, что шутку он понимает. Потом нагнулся, поднял фуражку, смахнул пыль.

– Ты кто будешь? – спросил Петрус, небрежно привалившись к загородке. – Русский или кто? – Рубашка у него была спереди разорвана.

– Я… разве не все равно? – сказал Генрих.

Вокруг них уже толпились ребята.

– Ничего не все равно!

Генрих заметил, что Петрус меряет его взглядом, и все еще надеялся, что дело обернется к лучшему.

– Скажи, что ты немец!

– Я и есть немец, – сказал Генрих, надевая фуражку, и все же заметил, что Петрус задумался.

– Скажи, что ты плевал на русских!

Кругом все притихли.

– Считаю до трех! – сказал Петрус. У него были красивые курчавые волосы. Через разорванную рубашку виднелась загорелая грудь.

Генрих покачал головой.

Петрус снова сбил с него фуражку.

Генрих нагнулся, но кто-то наподдал фуражку ногой. Она откатилась. Генрих побежал за ней. И вдруг все сзади закричали, зашикали. Он подумал, что они бегут за ним, побежал быстрей и остановился под каштанами. Отсюда он увидел, что ребята остались около пекарни. Слышно было, как они смеялись, что-то кричали ему. Но что это они кричат? Теперь даже хором… И тогда он разобрал, что они кричали:

– Пу-го-ви-ца! Пу-го-ви-ца!

Немного погодя все стихло. Генрих медленно побрел прочь.

Он шел и слышал, как ребята снова стали играть в прятки.

«Откуда они знают?» – думал он. Никогда ему не бывало обидно, что Мишка называл его Пуговицей. Но сейчас, когда ему кричали это вдогонку ребята, он решил, что это ужасное прозвище. «И откуда они знают?» – все спрашивал он себя.

Старый Комарек сразу заметил, что с мальчонкой что-то не так.

– Лошадь я напоил, – сказал он.

Хорошо понимая, что Генриху очень хочется играть с ребятами, Комарек думал, что мальчонка вернется гораздо позднее.

– Я недавно ее загнал. Хорошая лошадь. Ест хорошо, – добавил он, видя, что Генрих подошел к чемодану и спрятал в него солдатскую фуражку.

– Хочешь, на озеро еще раз сходим? Беда, что они с домом рыбака творят.

Ему было жаль мальчонку, и он уже подумывал о том, не перебраться ли нм в другую деревню. Причину можно ведь любую придумать. Правда, ведь мальчишке лучше будет, если они в другую деревню переберутся. Однако спешить с этим нельзя. Да и озеро здесь!

Сколько раз старый Комарек выходил на берег! А то и вокруг обойдет. Очень уж это озеро пришлось ему по душе.

2

На следующее утро Генрих долго чистил стремена. Не успокоился до тех пор, пока они ярко не засверкали на солнце. Потом оседлал Орлика и поехал в деревню. Он решил: проедет мимо и не удостоит их даже взглядом! Поводок он подобрал покороче, прищелкнул языком, чтобы Орлик пританцовывал.

На этот раз ребята собрались у кузницы. Только заметили его – перебежали дорогу и наломали прутьев.

А Генрих замешкался, слишком поздно повернул лошадь. Теперь они уже кричали с двух сторон и так хлестали лошадь прутьями, что она поднялась на дыбы и галопом поскакала прочь. Генриху удалось справиться с ней только у барской риги. Выбежал Комарек.

– Ничего, ничего, дедушка Комарек!

Но старик видел – что-то случилось!

Кучер Готлиб подарил Генриху старую шлею, а позднее и скребницу. Мальчишка холит и нежит свою лошадь. Теперь часто можно видеть, как он верхом едет по лугам и полям.

Как-то он добрался до моста через Хавель. На обратном пути он встретил фрау Сагорайт.

– Вы в Шабернак собрались? – спросил он.

За спиной у нее был туго набитый рюкзак, в руках – большая желтая сумка. Поезда уже снова ходили, и фрау Сагорайт, оказывается, собралась к сестре, которая жила в Вуппертале. Но Генрих заметил, что фрау Сагорайт почему-то испугалась, увидев его верхом.

– В Вуппертале она живет? – переспросил Генрих. – Вот ведь какое совпадение. И надо ж!

– А ты что, кого-нибудь знаешь в Вуппертале?

– Знаю. Знаю одного человека, который тоже собирался ехать в Вупперталь, – ответил Генрих. – Барон фон Ошкенат. Он мне хотел даже озеро в наследство оставить.

– Барон фон Ошкенат?

– Да, да. Озеро хотел мне в наследство оставить.

– Он родственник твой?

– Нет.

– Значит, очень хорошо к тебе относился?

– Да, хорошо.

Фрау Сагорайт поставила желтую сумку на землю и неожиданно сказала:

– Послушай, Генрих… Не то чтобы я хотела тебя уговорить, но послушай меня… У тебя ни отца, ни матери. Я бы на твоем месте сразу решилась…

Фрау Сагорайт подошла поближе, стала рядом, погладила лошадь.

– Давай с тобой забудем все, что было раньше, – сказала она.

А Генрих сразу представил себе, как Ошкенат встретит его в Вуппертале. Должно быть, опять будет учить его французскому. И в коляске по лесу они опять поедут, и он, Генрих, будет кричать: «Это лес барона фон Ошкената! Это лес барона фон Ошкената!..»

– Чего ты еще думаешь? – спросила фрау Сагорайт.

– Нет, фрау Сагорайт, не поеду я. Он капиталист.

– Он что?.. Ах да, разумеется… – И все же она продолжала уговаривать мальчика. Возможно, что они завтра уже будут в Вуппертале.

– Нет, нет, – сказал Генрих. Никуда он от дедушки Комарека не уедет.

Фрау Сагорайт перестала гладить лошадь, спросила:

– Что-нибудь передать барону фон Ошкенату?

– Привет от меня передайте, фрау Сагорайт.

– Ну, тогда до свиданья, Генрих.

– До свиданья, фрау Сагорайт.

3

Он пустил Орлика рысью. В овсах остановился, сорвал несколько колосков. Лошадь прямо с его ладони губами подобрала зерна. Потом, когда он ехал уже через луг, он далеко впереди увидел мальчишку. Голова качалась из стороны в сторону, под мышкой – старый школьный ранец.

Генрих нагнал его и, когда был уже совсем близко, услышал, что мальчишка разговаривает сам с собой:

– Вот и будет тебе покой. Вот и будет…

– Это я, Отвин.

Отвин, только мельком взглянув на него, продолжает говорить сам с собой:

– Будет тебе, ведьма! Будет тебе, чего сама добивалась!.. – Слова эти Отвин выкрикивает сквозь слезы, плечи его дергаются от рыданий.

– Ты чего, Отвин?

Неожиданно Отвин останавливается, как будто только теперь заметил рядом верхового, и смотрит на Генриха красными от слез глазами.

Генрих соскочил. Они поздоровались за руку.

– Проехался чуток, понимаешь? – говорит Генрих. Удивительно, только что Отвин плакал, а сейчас стоит, наклонив голову, и мечтательно смотрит вдаль…

– Это совсем твоя лошадь?

– Это Мишкина. Он мне подарил.

– Какая лохматая! Ух, какая лохматая! – Тонкие пальцы Отвина гладят и гладят гриву Орлика.

– Потому что это обозная лошадь, Отвин. А Гнедка ты знал? Вот уж был лохматый, не то что Орлик.

Шагом они поднялись на холм, огороженный для выгона скота.

На спуске к озеру растет яблонька. Она хотя и дикая, но крона у нее круглая и густая. В тени яблоньки лежат четыре гладких валуна. И еще палка. И дощечка. И помятая алюминиевая кастрюлька. На камнях – пятна краски.

Вдвоем они сняли с Орлика седло, уздечку, и он теперь пасется на свободе, щиплет травку. Ребята сбежали к озеру, набрали воды в алюминиевую кастрюлю, а когда снова вернулись к яблоньке, Отвин открыл ранец и вынул рисунки. Они сделаны прямо на газетной бумаге, и черные буквы просвечивают сквозь краску. Или на квадратных картонках.

– Это все ты сам нарисовал, Отвин?

На рисунках – то пригнувшиеся среди полей домики, то деревья, ждущие у дороги. Но чаще всего море. Над морем – огромное небо, и так и кажется, что ты видишь море далеко-далеко. Волны зеленые, так и накатываются на зрителя. А далеко позади – тонюсенький белый пароходик.

– Не очень они похожие, – говорит Генрих.

– Больше всего люблю море рисовать, – говорит Отвин.

– А ты как, срисовываешь или…

– Я выдумываю его из головы, – отвечает Отвин. – Каким я его себе придумываю, таким я его и рисую.

Потом они устроились на валунах. Отвин рисовал, и было приятно сидеть здесь, в тенистой прохладе. Часто Отвин поглядывал на озеро, как будто видел там море, и рисовал…

– Ты видел когда-нибудь море, Отвин?

– Я его придумываю себе.

– А я видел, – сказал Генрих. – Зимой, когда мы залив переходили.

– Море?

– Да, море, Отвин.

Отвин отложил дощечку, на которой он разводил краски, и спросил еще раз:

– Ты правда видел море? – По его большим глазам было видно, что ему не верится.

– Понимаешь, Отвин, когда мы шли через залив, мы еще издали увидели косу. На косе – лес, а над лесом – море.

– Над лесом?

– Понимаешь, прямо над лесом, Отвин.

– А потом, потом ты подошел?

– Да, мы подошли совсем близко.

Оба молчали, представляя себе море.

– Когда вы подошли, ты руку опустил в море?

– Да, опустил, – ответил Генрих и тут же вспомнил, что на самом деле он не опускал руку в воду.

Море штормило, и они около часу шли вдоль пляжа. Теперь Генриху стало жалко, что он не опустил руку в море.

– Какое оно, море, скажи! Оно такое… раздумчивое, да?

– Да, оно чуть-чуть раздумчивое, Отвин.

Оба они теперь смотрели на озеро, и Отвин все задавал и задавал странные вопросы.

– Синее оно было и немножко зеленое. А у горизонта – желтоватое, – сказал Генрих.

– А ты четко видел горизонт?

– Да, четко.

– Я видел одну картину, там нельзя было четко различить горизонт.

– Нет, я совсем четко его видел.

4

Отвин сидел и рисовал. Оба его выступающих зуба, как бы довольные, покоились на нижней губе. Генрих видел, как он углубился в свою работу, и думал: «До чего он безобразен!» У Отвина были жиденькие белесые волосы и такие же брови. На красных руках и на ногах тоже росли беленькие волосики. «Почему он по дороге сюда так плакал?» – спрашивал себя Генрих.

Над озером пролетела скопа, вдруг застыла в воздухе и ринулась вниз. Несколько мгновений ее не было видно, а когда она снова поднялась, мальчики увидели серебряную рыбку у нее в когтях.

– Я хотел тебя спросить, Отвин… Что-то Сабины не видно.

– Она больна… Говорят, тиф у нее.

– Тиф? Боже мой! – Генрих подтянул ноги и обхватил колени.

Некоторое время оба молчали.

– Но нельзя, чтобы знали, что она болеет тифом, – сказал Отвин, – а то ее отправят в барак для заразных.

– Никому не скажу, Отвин, – пообещал Генрих.

– Может быть, она даже умрет, – сказал Отвин.

– Боже мой!

Они еще говорили о Сабине, говорили робко, осторожно.

Сабина иногда приходила смотреть, как он рисует, рассказывал Отвин. А однажды подарила ему коробочку с красками.

– Сюда? Сюда она приходила?

– Вот сюда, где мы сидим. Вон оттуда с горы приходила. – И Отвин кисточкой показал, откуда приходила девочка.

Отвин рисовал море, они говорили о том о сем. Говорили и о смерти.

– У нас умер один по дороге, – сказал Генрих. – Мы сидели у костра, ели картошку… Мы и не заметили, как Бальдур умер. Ножки у него очень тоненькие были. Но мы правда ничего не заметили. А когда он был уже мертвый, мы стали его жалеть. Но мы были и рады, что он умер. Теперь мы могли быстрей идти. Не надо было так часто ждать фрау Пувалевски…

Отвин тоже рассказал об одном случае. О бабушке он рассказал. Однажды – это было зимой – она умерла. Без конца она говорила, что умрет весной, а умерла в январе.

– Я был у нее в комнате, – рассказывал Отвин, – но она сказала, чтобы я шел на кухню. А когда я вернулся…

– Правда, Отвин, – говорил Генрих, – нам было его жалко. Но мы и радовались, что он умер. Не знаю, почему так получилось, но мы были рады.

– Сколько я себя помню, я всегда жил у нее, – говорил Отвин. – И мне разрешали все время рисовать. Сколько хочу. А она сидела за столом и смотрела, как я рисую. И всегда говорила мне: «Ах, Отвин, нарисуй мне еще такую красивую картинку!»

– И еще я знаю один случай – это когда они Рыжего повесили. Я его не предал, Отвин. Это фрау Сагорайт донесла на него жандармам. Но, понимаешь, может быть, и я предал бы его. Они повесили Рыжего на мертвом тополе. Но я его не выдал.

– Очень она в домино любила играть. Без конца мы с ней в домино резались. Она не была моей мамой. Она была сестра моей бабушки. Но я все равно думал, что она моя мама. Когда мы с ней в последний вечер играли в домино, она вдруг сказала мне…

– И еще я один случай знаю, Отвин. Тоже там, в Померании, это было. И санитар, когда я приходил… Такой добрый дядька этот санитар был! Он мне сказал, что она уже встает. А на другой день, когда я пришел…

Генрих внезапно умолк. Отвин тоже ничего не говорил.

Они поднялись каждый со своего камня, подошли к Орлику, стали хлопать по его крепкой шее. Потом нарвали щавеля, повалились на траву и, глядя на синее небо, жевали щавель. Земля была теплая. Солнце пекло…

Вечером в деревню прикатила военная машина. Рядом с водителем сидел офицер. Когда он вылезал из машины, все увидели его мягкие офицерские сапоги.

Он закурил сигаретку и спросил, где мальчик.

– Salud, господин Новиков! – приветствовал его Генрих.

Он стал расспрашивать офицера про солдат, решив, что комендант приехал, чтобы сообщить ему о них. Но нового он так ничего и не узнал.

– Нашел бургомистра?

– Бургомистра? Да, бургомистра нашел. Я целый день ехал, господин Новиков, и вечером, когда до седьмой деревни добрался…

Офицер курил, слушая его рассказ. Ему нравился мальчишка, и он знал, что солдаты тоже его любили.

Потом Генрих сбегал за Комареком и привел его.

Офицер не ожидал увидеть молодого человека, но, увидев старого Комарека, удивился. Он долго смотрел на старика и, должно быть, заколебался.

– Так вот, вы бургомистр. – Он предложил старику сигарету, потом спросил: – Вы коммунист?

– Господин комендант, не могу я быть бургомистром, – сказал. Комарек. – Всю жизнь прожил рыбаком-арендатором… Нет, я не был коммунистом.

– Он в Петрограде был, господин Новиков. В революцию он в Петрограде был.

Но старый Комарек продолжал возражать, делая это очень неловко, да и мальчишка беспрестанно прерывал его.

Странное было чувство у офицера, когда он слушал, как старик говорил, с трудом подбирая слова, а мальчишка все время перебивал его, уверяя, что дедушка Комарек всегда был коммунистом.

«Нет, стар он чересчур, – думал офицер, – чересчур стар». Но тут же услышал свои собственные слова:

– Все равно, вы теперь бургомистр. С сегодняшнего дня вы бургомистр. – Сказав это, он тут же понял, что сделал это ради мальчонки.