Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Как бы прогуливаясь, Генрих шагал мимо крестьянских повозок. Поглядывал туда-сюда. Хозяева уже позаботились о своих упряжках: перед каждой лошадью лежала куча сена.

«Подумаешь, великое дело! – уговаривал Генрих сам себя. – Наклонился – и дралка с сеном».

– Эй, чего стоишь? Проваливай!

– Вороные ваши хороши очень.

– Да, да, ты только сам вот давай мотай отсюда!

«Там, где вороные, – там неприметней всего, – решил Генрих. – Надо только подождать, пока совсем стемнеет».

Действовал он быстро и решительно: схватив охапку сена, юркнул в кювет и, пригнувшись, добежал до своих.

– Это я, Эдельгард.

Мерин встретил его тихим ржанием.

Соскочив с повозки, Эдельгард плясала вокруг Генриха и расхваливала его на все лады. Генрих не возражал.

Мягкими губами мерин жадно хватал пахучее сено.

Вдруг послышались грубые голоса. Подошли какие-то старики. Один из них сапогом отодвинул сено от морды мерина. Несколько человек набросились на Генриха и стали его бить.

Старый Комарек услышал крик девочки. Большими шагами он бежал через пашню, размахивая своей черной палкой. Подбежав, он загородил мальчонку.

– Вы что… вы что… не троньте!.. – Он так задыхался от быстрого бега, что и слов его разобрать нельзя было.

Но, должно быть, на крестьян произвело впечатление, с какой страстью этот старый человек защищал мальчишку.

– До чего ж мы дойдем, ежели все так! – произнес один из них, подбирая сено.

Они ушли.

– Ты пойди, ляг на спину, – сказал старый Комарек.

Девочку он отправил к костру – погреться. Потом сам поднялся наверх и сел рядом с Генрихом.

– Нет, нет, лежи! Скорей кровь остановится.

– Расскажи про бабушку, – попросил Генрих немного погодя.

Неожиданно прервав рассказ, старик сказал:

– Мы не воры, Генрих. Нельзя нам ходить по рядам и брать чужое сено, понимаешь?.. Кровь-то идет?

– Нет, кажется, перестала, дедушка Комарек.

– Полежи, полежи еще немного. Потом мы с тобой в лес сходим, веток нарежем. Может, он и поест молоденьких веточек.

Наутро они выпрягли мерина, сняли шлею, всю упряжь, связали узлы и чемоданы и навьючили лошадь. Что не поместилось, оставили лежать на земле. Осторожно старый Комарек повел мерина через кювет, а затем прямиком по пашне. И покуда они шли так полем, они все время чувствовали, как оставшиеся на шоссе крестьяне смотрят им вслед.

20

Тихо течет река Одер, неспешно и неумолимо.

Все они тоже притихли. Стоят и смотрят на противоположный берег. Вот спустились к воде, дали мерину напиться и пошли дальше на юг. Вскоре впереди показался домик и сарайчик при нем. Нигде ни души. На чердаке они нашли много сена. Мерин уже стоял по колено в сене, а они все подбрасывали ему.

Старый Комарек обошел берег. Потом все вместе они добрались до небольшой деревушки. У первого же дома их встретил скрюченный в три погибели мужичок. Скорей всего, он уже давно их приметил. Он привел их к реке и показал, где привязана лодка. Кругом валялось не меньше сотни велосипедов, тележек, всевозможных ящиков и картонок, даже две швейные машины. Скрюченный мужичок стоял и ухмылялся противной такой усмешечкой. Он заявил, что это одна-единственная лодка на всем берегу Одера.

– Ну, а если ты денег не берешь, что ж нам тебе дать? – спросил его Комарек.

Скрюченный пожал плечами и ухмыльнулся.

– Бедный мой Королевич! – причитала фрау Кирш. – Бедный мой Королевич!

«Как же с лошадью теперь быть?» – подумал и Генрих, когда они стали снимать с мерина узлы и чемоданы.

– Может быть, он сам за лодкой поплывет, фрау Кирш? – высказал он предположение.

Сразу же вмешался Скрюченный: вода, мол, чересчур холодна – ледяная.

– Доплывет! – сказал Генрих. – Наверняка доплывет.

– Холодная вода чересчур. Ледяная, говорю.

– Тогда возьми лошадь, а нас перевези, – сказал Комарек. – Сам видишь: нет у нас ничего.

Скрюченный покачал головой: чего там говорить, лошадь и так на этом берегу останется.

– Лучше зарежем, чем тебе оставлять! Хоть наедимся досыта, – возразила фрау Пувалевски.

Все сразу заспорили о судьбе мерина. Мальчик принялся умолять Комарека, чтобы мерина не резали.

– Вы тоже не хотите? Правда, фрау Кирш, вы не хотите, чтобы его зарезали?

Но многие высказались за то, чтобы зарезать мерина. Скрюченный не участвовал в споре, только глазки его перебегали с одного говорившего на другого. Он-то знал: не смогут они зарезать лошадь. Понял он и то, что мальчишка много значит для старика. Сам-то он хорошо понимал: барыш от него не уйдет, и только радовался, глядя, как они спорят из-за старой клячи.

– Вы обещайте нам, что не зарежете его! – просил Генрих.

Скрюченный только ухмылялся.

Комарек расстегнул кошачью телогрейку и достал из кармана кожаный мешочек. Долго он что-то расстегивал, потом развернул тряпочку.

– Нет, нет, дедушка Комарек! – закричал мальчик. – Не надо!

Скрюченный мельком взглянул на часы и тут же сунул их в карман. И снова эта усмешечка! Фрау Сагорайт вышла вперед и сняла с пальца кольцо.

– От матери мне в наследство досталось, – произнесла она и опустила кольцо на сморщенную ладонь.

Но Скрюченный и после этого не опустил руки, а держал ее все так же открытой, хищно поглядывая на золотые часики фрау Сагорайт. Она медленно сняла их. Скрюченный, склонив голову набок, переводил взгляд с одного на другого: нет ли еще какой поживы.

– Нет, у нас ничего нет! – хором завопили сестры-близнецы, вцепившись в старую кожаную сумку.

Скрюченный подступил к ним вплотную, ухмыльнулся, и они отдали ему сумку. А он вывернул ее наизнанку: на землю посыпались пачки денег – может быть, десять, а может быть, и пятнадцать пачек. Но Скрюченный взял только небольшой ларец, вывалившийся вместе с деньгами. Он даже не открыл его, а сунул в большой карман куртки. Сестры-близнецы бросились подбирать пачки денег и прятать их снова в старую кожаную сумку.

Только теперь Скрюченный ушел. Они долго ждали его. Наконец он явился с веслами.

Четыре раза лодка переплывала через Одер.

И вот все они стоят на другом берегу и смотрят, как уплывает лодка, как Скрюченный равномерно опускает весла в воду…

А на том берегу рядом с кучей велосипедов стоит мерин. Он поднял голову, но не посмотрел в их сторону. Должно быть, что-то другое заставило его прислушаться.

*

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Совсем как у нас в деревне на озере Гольдап! – думал Генрих. – И совсем все другое…»

Он сидел на подставке для молочных бидонов, болтал ногами и смотрел на деревенскую улицу. Рядом стоял фанерный чемодан. Было утро того весеннего дня, когда в тот год на каштанах раскрылись почки.

Жители деревни копали ямы. Подтаскивали солому. Потом опускали в ямы ящики и мешки с зерном, покрывали все соломой и досками и… закапывали.

Позади Генриха вышел из своего дома хозяин, коренастый, с большим шрамом через весь лоб – от осколка гранаты, должно быть. Поглядел вправо, поглядел влево и убедился, что непосредственная опасность еще не грозит. Заметив мальчишку на высокой подставке, он сказал:

– Господи боже ты мой! Сидит тут и глаза таращит! – и снова скрылся в доме.

Генрих все сидел и смотрел, как жители покидали свои жилища.

Из помещичьей усадьбы вышел человек с огромной скрипкой на спине. Рядом семенила девочка с рюкзаком. У нее были тоненькие ножки и огромные глаза. Неожиданно человек со скрипкой спохватился: оказывается, он не снял свастику с воротничка. Человек положил скрипку на землю и сорвал круглый значок. Генриху очень хотелось спросить, можно ли играть на такой большой скрипке. Он такой никогда не видел. Но девочка вдруг почему-то вцепилась в рукав отца и заплакала. Мать ее, шедшая сзади, тоже плакала. Бросив значок, человек снова взвалил скрипку на спину и зашагал вперед.

Среди жителей, покидавших деревню, шла и фрау Сагорайт. Она шагала рядом с пастором в черном облачении.

– Нет, нет, фрау Сагорайт, я еще подожду немного, – сказал Генрих.

Мимо прошла семья лесничего. У него самого был заткнут рукав в карман. Значит, он без руки! Но за спиной висит ружье. Мать ведет за руку четырехлетнюю девочку. Девочка хнычет: требует, чтобы ей дали куклу. В конце концов мать возвращается в дом и приносит куклу. Лесничий, подняв голову, поглядывает на каштаны.

Прошло немного времени, и со двора выехал крестьянин со шрамом на лбу. Поравнявшись с Генрихом, он придержал лошадей.

– Ты что, ждешь кого? Или один остался? Если один остался, едем с нами.

В повозку были запряжены два крепких коня, а слева без упряжи бежала красивая молодая лошадка с необычайно длинной шеей, шерсть ее отливала голубым. Она шаловливо тянулась губами к гриве матери.

– Ну как? – спросил крестьянин, подвинувшись на козлах и освобождая место рядом с собой.

– Чего пристал, раз сам не хочет! – сказала женщина, сидевшая в повозке.

Когда, казалось, уже все покинули деревню, какая-то старушка открыла калиточку своего палисадника и вышла, будто так – задержалась по хозяйству. За собой она вела на веревке козу и трех ягнят. Сама старушка была маленькая, кругленькая, похожая на церковный колокол.

– Гляди, расстреляют они тебя! – крикнула она Генриху.

Мальчик покачал головой. Старушке не удавалось управляться с ягнятами, и она громко ругала их.

Генрих крикнул ей вдогонку:

– Они совсем не такие!

– Враги наши?

– Ну да, враги.

Старуха обернулась.

– Не бери греха на душу, мальчик! – сказала она строго и поспешила за остальными.

Тихо стало в деревне.

2

Время от времени приходят солдаты, отставшие от своих частей. Они в штатских куртках или пиджаках и в цивильных ботинках. Но есть и такие, что бредут в пропотевших мундирах, с винтовкой и противогазом. Мальчишке все интересно: он подходит к солдатам, объясняет им, куда и как идти.

Потом решает сам пройтись по дворам. Заглядывает в один, в другой… «Вон оно что!» – думает он и переходит в следующий. Вся деревня теперь его. Он тут король!

Так он добирается и до барского дома. Взбегает вверх по широкой лестнице, ногой распахивает двери. И тут же отскакивает в ужасе. Батюшки мои! В прихожей стоит огромный секач. Задрав голову, он обнажил страшные клыки.

Генрих отскакивает к двери, прижимается к ней спиной.

Секач ни с места. Генрих стучит каблуком по филенке – секач ни с места. Да это же чучело!

С досады Генрих даже плюнул в него, потом отправился дальше по переходам, залам и кабинетам.

Красиво здесь – как в сказке! Кое-что напоминает Генриху поместье Ошкенатов. В одной комнате стены красные, в другой – затянуты желтой материей. Стулья тоже желтые, и кресла, и диваны. С потолка ласково смотрят ангелы. Все ящики шкафчиков и комодов выдвинуты, повсюду валяются платья, какие-то коробочки, шкатулки. Генрих нагибается и поднимает с пола бинокль. Сразу вешает себе на шею. А сколько здесь, оказывается, часов… Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Семнадцать! Всюду – на стенах, под стеклом, – всюду часы! Генрих слушает. Но ни один маятник не качается – часы не бьют, не тикают. Завод кончился.

А вот еще один салон.

– S’il vous plait, madame!

Какой-то мальчишка стоит и смотрит на него. Даже глаза вытаращил. Ну и видик у него! С Нового года небось не умывался. Нахальный какой! Но вроде бы и присматривается. А похож на мальчика с пальчик: сапоги больше него самого. Нет, нет, что-то тут не так! У него же тоже бинокль… Вот ведь как можно обмануться! Это ж зеркало! Большущее зеркало во всю стену.

Выйдя снова на улицу, Генрих с наслаждением вдыхает весенний воздух. Тихо так, тепло. Слышно, как чирикают воробьи. Кладбищенская ограда вся заросла сиренью… А это что такое? Столб дыма за деревней!

Генрих обежал какой-то сарай и увидел – горит внизу, на берегу озера. Он спустился по проулку до рыбачьего домика. Горел сарай. Неподалеку стоял чужой мальчишка. Вот он наклонился и, подняв весло, бросил в огонь.

– Ты что, нарочно поджег, да?

На мальчишке косо сидела шапочка, штаны рваные. Но рубашка белая, должно быть только что надетая. Было видно, что она сшита на взрослого.

– В камышах прятался?

– Ага.

– Все четыре дня?

– Три.

Мальчика звали Войтек. Поляк. Вместе они подошли к ольшанику, где висели просмоленные сети. Подкатив большой моток сетей к горящему сараю, они толкнули его в огонь. В небо взвился черный столб дыма. Пламя затрещало.

– И веслом он тебя бил?

– Каждый день. И ногами.

Не было между ними ни робости, ни недоверия: прямо и открыто они говорили друг с другом.

Еще прошлым летом Войтек вместе с батраком-поляком бежали из деревни. Все хорошо обдумали, все приготовили, и время было подходящее: началась уборка урожая. Днем они могли спать в снопах. Так и добрались до самого Одера. Ночью переплыли реку. А на другое утро их поймали. Привезли сюда, избили и заперли в пожарный сарай.

Потом мальчишки пошли в деревню. Войтек нес за спиной рюкзак.

– Ты что ж, так пешком в Польшу и пойдешь? – спросил Генрих.

– До Нарева надо добраться. Там у меня мать.

На прощанье они пожали друг другу руки. Уходя, польский мальчик обернулся и помахал Генриху. Вскоре он скрылся в лесу. Но некоторое время Генрих еще видел белую рубашку, мелькавшую между деревьев.

Время от времени здесь слышались отдельные выстрелы. А иногда и пулеметная очередь. Правда, довольно далеко. Казалось, война обогнула деревню, прошла где-то стороной.

Позднее Генрих нашел в камышах две рыбачьи лодки. Но хозяин, прежде чем уйти, повыдергал паклю, и лодки затонули. Из воды торчали носы и деревянные уключины.

«А правда, здесь многое похоже на то, как было дома, но там все-таки лучше! – думал Генрих. – Там на дне озера у самого берега – камни, а под камнями вьюны прячутся. Летом ребята, закатав штаны, ходили по воде, поворачивали камни и прямо вилами выбирали вьюнов».

Сперва-то они дадут предупредительный выстрел, решил про себя Генрих. Он тогда выбежит на деревенскую улицу и знаками даст русским танкам понять, что в Гросс-Пельцкулене нет солдат.

Неподалеку от затопленных лодок Генрих нашел двадцать три карабина фольксштурмовцев. Он вытащил их на берег и аккуратно уложил в ряд.

3

Показались двое на лошадях.

«Ишь, хитрецы какие! – подумал Генрих. – Взяли да отняли у здешних крестьян пару лошадок, да ладных каких!»

Генрих крикнул нм издали:

– Вы правей держитесь, мимо церкви, если вам на мост через Хавель!

Мост, правда, парашютисты давно уже взорвали.

А лошади не рослые, приметил Генрих. Гривы густые, хвосты длинные, до самых бабок. И ноги мохнатые.

– Что-то не видно русских танков. Не скоро еще, наверное… Ничего не слышно?.. – спрашивает Генрих, похлопывая мощную шею лошади.

Молчание всадников озадачивает его. Генрих поднимает голову… Да это ж!.. Каски совсем не такие!.. И форма чужая!.. Генрих роняет поводья. Отступив два шага, он натыкается на забор.

– Ты, маленькая, лошадка пугаться?

Руки Генриха вцепляются в штакетник.

– Лошадка нет рога! – говорит солдат. Достав из кармана табак, он насыпает его на клочок газетной бумаги. Из-под стальной каски выбиваются светло-русые волосы.

Сержант рядом с солдатом смотрит на мальчишку с прищуром, будто взглядом своим хочет просверлить и карманы куртки и голенища сапог.

– Говори, где камерад?

– Камерад?.. Нет камерад… Деревня – нет камерад!

Подумав немного, сержант опять спрашивает:

– А германски парашютист?

– Никс парашютист. Деревня никс парашютист.

Лошади трогают. Из-под копыт поднимается облачко пыли. Вот они уже доскакали до кладбищенской ограды. Русый солдат оборачивается, весело подмигивает и показывает «нос».

А Генрих все так и стоит, накрепко вцепившись в штакетник.

4

И откуда столько маленьких повозок взялось?

Через деревню тянется нескончаемый обоз. И все такое чужое! И так интересно: над головами лошадей – деревянные дуги, а сами лошадки маленькие и мохнатые. Так и кажется, будто они в своих гривах принесли сюда ветер далеких степей.

Мальчишка никак не может взять в толк, как это русские добрались так далеко на этих маленьких повозках! Солдаты сидят на шинелях или прямо на соломе. Иногда кто-нибудь кричит ему что-то, но Генрих ничего не понимает, однако кричит в ответ:

– Здравствуйте! Здравствуйте!

Нравится Генриху простота и непринужденность солдат, нравятся и маленькие лошадки.

Словно завороженный, он пробирается между повозками, подкидывает лошадям сено, помогает распрягать, бежит показывать, где помпа. И очень скоро замечает, что его, оказывается, окрестили новым именем – «Товарищ». Все так и называют его «Товарищ». Только диву даешься, откуда везде уже его новое имя знают.

– Давай, давай, товарищ!

Солдаты подзывают его, угощают кашей. Однако в ней Генрих почему-то не находит ни сушеных груш, ни чернослива. Тем не менее он не устает заверять солдат, что каша очень вкусная. При этом он усиленно кивает, издает какие-то звуки, кажущиеся ему похожими на русскую речь.

Вдруг кто-то хлопает его по плечу. Оказывается, это солдат с русыми кудряшками, который утром ему рожи строил и «нос» показал.

– Я глядеть, глядеть – нет Товарищ!

Они шумно здороваются, будто давно уже знакомы. Мишка дает ему газету, чтобы он оторвал себе клочок для цигарки.

– Война капут! – говорит Генрих.

– Война капут. Фашист капут!

– Пуговица? – вдруг выпаливает Генрих, указывая на нагрудный кармашек гимнастерки, застегнутый золотой пуговкой.

– Пуговица! Пуговица! – смеясь, повторяют солдаты.

Они громко о чем-то говорят. Возможно, о том, как хорошо немецкий мальчишка произнес это слово. А Генрих при этом делает такое лицо, как будто у него еще много русских слов в запасе.

Не так, как все, ведет себя сержант, которого зовут Николай. Правда, он уже не посматривает на Генриха так подозрительно, как когда они вдвоем с Мишкой въехали в деревню, но и не садится с ним рядом, не шутит. Он обходит дворы, приказывает наполнить кормушки сеном. Отобрал двух бычков и велел их забить. Стальной шлем не снимает, даже когда сам садится доить коров.

– Николай – хороший камерад, – говорит Мишка. – Мой камерад, ду ферштеэн? – При этом он хлопает себя по груди.

Но Генрих сдержан, он побаивается сержанта Николая.

По кругу передавали пузатую бутылочку. Каждый делал три глотка и тыльной стороной ладони вытирал рот. Когда очередь дошла до Генриха, сержант рывком забрал бутылочку и тут же закупорил. Поднимаясь, он махнул Генриху: ступай, мол, за мной!

Они быстро дошли до кладбищенской ограды. На колокольне развевался красный флаг. Генрих очень испугался.

– Я не вешать флаг, – заверял он сержанта. – Я не лазить колокольня.

И действительно, до этой минуты он не видел флага на колокольне. Ветер раздувал красное полотнище, оно хлопало о черепичную крышу.

Ворота оказались незапертыми, и они вошли в церковь. Здесь было прохладно. Поднялись на хоры. Затем по лесенке полезли все выше и выше.

– Позор какой! – сказал Генрих, когда они добрались до маленького окошка под самым шпилем колокольни. – И надо ж – красный! – Он раскрыл перочинный нож, собираясь срезать флаг.

Резким движением сержант выбил у него из рук ножик. Потом сел верхом на балку, еще долго размахивал кулаками, хлопал голенищами сапог друг о друга. Прошло много времени, прежде чем он вновь заговорил с Генрихом. И вдруг взял да и выбросил ножик в окошко. Генрих даже слышал, как он ударился об ограду.

– Фашист!.. Ты – гитлерюгенд!..

Страх охватил Генриха. Он во всем признается: да, он был в гитлерюгенд, был пимфом, даже хорденфюрером. Но этого он уже не скажет ни за что!..

– Я маленький гитлерюгенд. Я очень маленький гитлерюгенд…

– Фашист – фашист и есть. – Сержант пощупал материю флага, потрогал подковные гвозди, которыми он был прибит. Гвозди были ручной ковки.

«Это ж красный флаг!» – думал Генрих. Нет, ничего он не мог понять.

Здесь, наверху, солнце хорошо пригревало и было тепло. Сержант расстегнул воротничок гимнастерки, снял шлем, закурил. Без шлема он казался гораздо моложе. Над верхней губой виднелся пушок.

– Где твоя мать?

– У меня никс мать. – Неожиданный поворот удивил Генриха. – У меня никс мать, – еще раз сказал он.

– Никс мать? – удивился сержант.

– Она умереть.

И Генрих рассказал сержанту, как все было. Как он много дней ждал в маленьком городке, как бегал в госпиталь…

– Тиф это был, – объяснил он сержанту.

Рассказывал Генрих спокойно, и особой печали не слышалось в его словах, хотя он впервые говорил о смерти матери постороннему человеку…

Санитар, выходивший к нему, был ласков, все обещал, что мама скоро поправится.

– Понимаешь, у нее был тиф, Николай, тиф! – Быть может, Генрих был несколько многословен в своем рассказе, но он не волновался.

Галка, треща, облетала колокольню. Сержант, не отрывая глаз от Генриха, выпустил струйку дыма в окошко.

– Давай, Товарищ! – сказал он.

Они долго спускались по крутым лесенкам. Внизу их ослепило яркое солнце. Сержант не выходил из ограды – он кружил на одном месте, разводя траву носком сапога.

– Не надо, Николай. Ножик старый.

Нашли они нож уже на улице. Большое лезвие обломалось, кусочек облицовки ручки отскочил.

– Ничего страшного, Николай. Я больше люблю маленьким ножиком вырезать, – сказал Генрих.

Вечерело. Сержант и Генрих ехали верхом по деревенской улице. Они не торопились, лошади шли рядом. Это Мишка дал Орлика Генриху. Невысокая лошадка, мотая головой, энергично фыркала.

– Да нет, Николай, я сам видел, как они все пошли в лес. В ельнике они прячутся.

Когда они выехали за околицу, они вдруг услышали выстрел. Придержали лошадей. Стреляли довольно далеко, должно быть на небольшой возвышенности, поросшей лесом. Раздался еще одни выстрел. И сразу третий.

– Это они в нас! – сказал Генрих.

Сержант покачал головой. Немало он слышал выстрелов в эту войну и сразу понял, что это был не обычный винтовочный выстрел. Они подождали немного. Тихо.

– Давай! – сказал сержант.

Они повернули лошадей в сторону возвышенности, поросшей лесом.

У подножия, в буковом лесочке сержант снял автомат с предохранителя и, велев мальчику ждать, стал подниматься вверх.

«Наверняка это парашютисты», – думал Генрих. Он стоял, поглаживая шею лошади. Было очень страшно.

Немного погодя он выехал на просеку и увидел, как наверху по небольшой полянке ходил сержант. Гнедой тут же щипал травку. Посреди полянки рос старый каштан.

– Что там, Николай? – крикнул Генрих, поднимаясь по просеке вверх.

Под каштаном лежали трое. Все мертвые. Подъехав ближе, Генрих узнал – семья лесничего. «Боже мой! – подумал он. – Они сами себя застрелили».

– Это лесничий, – сказал он сержанту и соскочил с лошади, не отпуская повода.

Мертвые лежали очень близко друг к другу. Казалось, что они просто так прилегли на травку: девочка, мать и однорукий лесничий.

– Я видел, как они утром уходили из деревни, – сказал Генрих.

Сержант наклонился и поднял куклу.

– Зачем сами себя стрелять! – воскликнул он вдруг. – Зачем сами себя стрелять? – Он был очень возбужден и все ходил взад-вперед.

– Не понимаю я, – сказал Генрих. – Может быть, от страха они?

Сержант не слушал его.

– Зачем сами себя убивать! Зачем стрелять маленькую девочку? – все повторял он, бегая вокруг убитых. Потом он вскочил в седло и крикнул: – Пошел!

Солнце светило через листву старого каштана. Вниз они спускались лесом.

5

Жители деревни подносили ветки, слеги, лапник – они строили себе шалаши, готовясь ночевать. Неожиданно они остановились: кто так и застыл, опустив руки, кто выронил ветку – все испуганно смотрели на верховых, бесшумно выехавших на опушку.

Сержант строго поглядывал из-под шлема, да и мальчишка старался придать себе неприступный вид. Поднявшись в стременах, он крикнул:

– Нах хаузе! Никс бояться! Домой давай! – При этом он очень жалел, что не взял у Мишки стальной шлем.

Женщины, успевшие попрятаться в полуготовых шалашах, теперь поодиночке выходили.

– Батюшки мои! Да это ж паренек, что утром на подставке сидел! – воскликнула кругленькая старушка.

Подходя к верховым, она тащила за собой козу и делала один книксен за другим. Казалось, что она вот-вот окончательно сядет на еловые ветки, валявшиеся везде. Остальные женщины, должно быть решившие, что и им надо последовать ее примеру, тоже все вдруг стали делать книксен.

– Давай! – кричал Генрих. – Давай домой!

Оба верховых тронули лошадей.

Жители потянулись за ними, кто шагая рядом, а кто позади повозок. Не дойдя шагов десяти до сержанта, мужчины останавливались и снимали шапки. Неловко откланявшись, они уже не смели надевать шапки и шли дальше с непокрытыми головами.

Фрау Сагорайт, проходя, хотела заговорить с Генрихом, но то и дело смотрела на сержанта и тоже делала книксен.

– Ладно, ладно уж, фрау Сагорайт! – говорил сверху Генрих, внезапно ощутив сильную неприязнь к ней. При этом он не думал о прошлом, не думал о Рыжем, но, видя, как фрау Сагорайт делает книксен, испытывал дикую ненависть. Он глубоко презирал ее. – Ладно, ладно уж, фрау Сагорайт.

Прошел и крестьянин со шрамом на лбу. Они не ответили на его приветствие, а все смотрели на голубую лошадь, пританцовывавшую рядом с кобылой, которая шла в упряжке.

Все жители деревни выглядели ужасно: оборванные, грязные, непричесанные. Генриху даже показалось, что женщины нарочно вымазали себе лица грязью.

Мимо проходили ребята примерно одного возраста с Генрихом, но на них он смотрел особенно строго со своего седла.

Шел мимо и мальчишка на тоненьких ножках. Колени у него, видно, дрожали. Голова была непомерно большая, и верхние зубы выступали над нижней губой. «До чего ж он безобразен!» – подумал Генрих. А уродец, словно завороженный, смотрел на мохнатых лошадей и их седоков.

– Отвин! Отвин! – позвали мальчишку.

Он вздрогнул и бросился догонять большую фуру, укатившую уже далеко вперед. На бегу его большая голова качалась из стороны в сторону.

– А вон там, видишь? – шепнул Генрих Николаю, – гляди, какая большая скрипка!

Человек, несший огромную скрипку на спине, снял шляпу и обнажил совершенно голый череп. На ногах у него были кожаные краги. Рядом семенила девочка с большими глазами. Но теперь она уже не плакала.

Впрочем, одна повозка и ее возница вывели Генриха из себя. Мало того, что мужик не слез с козел, – он даже шапку не снял, когда поравнялся с ними, а только притронулся двумя пальцами к козырьку. Рядом сидела жена с грудным ребенком на руках. К повозке была прибита дощечка с именем и фамилией владельца. «Лео Матулла» – значилось на ней.

Сержант долго смотрел вслед повозке, которую с трудом тащила отощавшая до костей белая кляча. В самой повозке стояла только небольшая корзиночка, в каких обычно носят обед в поле. Других вещей в ней не было. Человеку, так спокойно смотревшему вперед и, казалось, только слушавшему скрип колес, было, должно быть, лет сорок.

Они подождали, пока мимо проехала последняя повозка, и в некотором отдалении последовали за ней.

– Кто же, кто здесь немецкий коммунист? – задал вдруг сержант вопрос. Он внимательно всматривался в лица проезжавших мимо жителей и теперь был явно недоволен, что коммунист не дал себя узнать.

– Я тоже все время думаю: кто? – сказал Генрих. Позднее он заметил: – Я все хотел спросить, Николай, ты не знаешь, почему он вывесил красный флаг на колокольне? Почему он вывесил красный флаг?

– Я ничего не понимать.

– Красный флаг он ведь вывесил.

– Ты считаешь – красный флаг нехорошо?

– Хорошо, очень даже хорошо! – поспешил его заверить Генрих, чувствуя, что сержант опять готов взорваться. – Да мне все равно, я только хотел спросить, почему этот коммунист…

– Ничего не все равно! – набросился на него сержант. – Красный флаг – это… Глупый ты мальчишка!

Дальше они ехали молча. Порой казалось, что сержант хочет что-то сказать, но он только отмахивался, продолжая ехать молча.

6

Раннее утро. Луч солнца расписал желтую стену. На витрине валяются куски хлеба и гора луковой шелухи. И всюду – бутылки. А Мишка разобрал все часы. На столе колесики, винтики, пружинки. Желтый салон выложен соломой и при солнце кажется ярко-золотым.

Война, оказывается, еще не кончилась. В деревне осталось две повозки и четыре упряжных лошади. Лошадям приходится сильно вытягивать шею, чтобы в барских конюшнях достать корм из яслей.

– И вам не надо скакать за вашими друзьями?

– Нет.

– А если фашисты в них стрелять будут?

– Нет. Я комендант.

– И одного дня не прошло, а вас уже капитаном назначили?

– Какой еще капитан! Я комендант.

– Да, да, конечно, комендант, – соглашается Генрих. При этом он думает: комендант ведь еще выше капитана. Да и то сказать: они вместе с Николаем впереди всей русской армии первыми вошли в Гросс-Пельцкулеп!

Комендатура состояла из четырех солдат. Самый маленький из них был Борис. Ростом чуть выше Генриха, он, очевидно, поэтому никогда не становился рядом с ним. Леонид, напротив, был стройный и сухощавый. Волосы черные, и сам он смуглый, как цыган. Над верхней губой маленькие усики. Он великолепно играл на балалайке.

Нет-нет да вспомнит Генрих старого Комарека! То пойдет в парк побродить и думает о нем, то заглянет в конюшню, а то спустится к озеру, туда, где лежат две затопленные лодки… С нежностью думает он об этом старом человеке и помнит до мелочей все, что произошло в тот день, когда он его потерял. Даже как пахли пыль и сосновые шишки, согретые солнцем. И лица людей, спешивших к мосту через Хавель… Фрау Сагорайт разжилась новой тележкой, но у нее отлетело заднее колесо. Генрих никак не мог найти гайку в песке. Мимо торопливо двигались люди и повозки. Стояла жара. Солнце клонилось к западу. Под сосной лежала больная корова. И вдруг лес дрогнул. Раздался чудовищный взрыв. Когда они поднялись, то увидели: даже самые большие деревья еще дрожат. Генрих и сейчас помнит, как тихо потом стало, даже представить себе невозможно такую тишину! Больная корова поднялась. Они смотрели ей вслед, а она, покачиваясь, скрылась в лесу. Прошло немного времени, и опять мимо них потянулись люди, но теперь уже в обратном направлении, – оказывается, это мост через Хавель взрывали…

– Товарищ! – раздается чей-то голос позади Генриха.

Он повернулся – это крикнул Отвин, мальчишка с огромной головой и торчащими вперед зубами.

– Давай отсюда! – закричал на него Генрих. – Опять притащился?

Мальчик, робко улыбаясь, смотрел на него не мигая.

– Никс ферштеэн? – крикнул Генрих и стал бегать, нагнувшись, будто ища камень. – Давай, давай!

Тогда мальчик отступил. Но он то и дело останавливался и смотрел на Генриха, преданно улыбаясь.

– Давай отсюда! – кричал Генрих. – И запомни раз навсегда: видеть тебя не желаю!