Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Патронный ящик открыт. Генрих подходит и видит, что он пуст. Однако все зовет и зовет:

– Рокфеллер! Рокфеллер!

Уже собираясь уходить, Генрих подходит к кирпичной стене и вынимает известный ему кирпич. И вдруг у него в руке оказывается… доллар!

Генрих даже вздрагивает.

Он снова кладет доллар на место, задвигает кирпичом и потом выбирается через узкую дыру на волю.

Стучат колеса. Рельсы блестят в ночи. Небо усыпано тысячью разноцветных звезд.

В Данневальде поезд опять долго стоит.

«Понимаешь, Отвин, человек должен всегда стремиться к добру».

Или:

«И еще я хотел тебе сказать, Отвин: испанец вернулся, но только ты никому не говори. Знаешь, Отвин, тот испанец, что раньше у кузнеца работал… Нет, Отвин, он уже больше месяца у нас. Дедушка Комарек не очень его любит. А я их обоих люблю, Отвин, и испанца и дедушку Комарека».

Раздается свисток, и поезд наконец трогается.

На Генрихе – кошачья телогрейка, достающая ему до колен. Подпоясался он толстой веревкой. Стук колес нарастает. Генрих старается говорить громче, как он это делал, когда разговаривал с Отвином – Отвин же сидит на соседнем буфере…

«Понимаешь, Отвин, я не думаю. Если б это было так, он бы доллар с собой взял».

В рюкзаке Генриха лежат: рыбацкая нить, четыре рождественские свечи и маленький фунтик изюма. А для испанца он везет металлическую пряжку для пояса. Он давно заметил, что старая пряжка лопнула.

А вот что он подарит дедушке Комареку, он никак не может решить. «Что, если тайком вырезать большую рыбацкую иглу?» – думает он.

32

До чего интересно все было!

На следующий день они сходили за елкой: к вечеру должна была прийти фрау Кирш – печь рождественский пирог.

Генрих побежал в деревню. Подходя к бывшей прачечной, он услышал чужие голоса и уж подумал, не спрятать ли рыбу в снегу. А когда открыл дверь, фрау Пувалевски набросилась на него чуть ли не с кулаками: немедленно, мол, дверь закрывай!

– Вы заболели, фрау Кирш? – спросил он, подходя к кровати, и вдруг увидел на подушках узелок и в узелке – что-то живое… И такое маленькое, и такое сморщенное… И два глазика выглядывают из узелка!

– Это ваш ребенок, фрау Кирш? – только и успел он спросить, как фрау Пувалевски, отобрав у него рыбу, уже выпроводила его за дверь.

– Ночью сегодня, говоришь?

– Да, сегодня ночью он родился на свет, – говорит Генрих, – маленький, сморщенный.

Вот так событие! Испанец, приподнявшись, сидит на своей лежанке. Втроем они до самого вечера ни о чем другом не говорят, как о ребенке, родившемся на свет.

Накануне пришло письмо. На конверте большими буквами написано: «Престолонаследнику Генриху Хаберману. Гросс-Пельцкулен». Почтальон, войдя в дом, спросил:

– Где у вас тут престолонаследник проживает?

Из конверта выпала банкнота. Дедушка Комарек нацепил очки, сам Генрих не мог разобрать витиеватые завитушки.

– «Сын мой! Единственный мой наследник и преемник!» – читал Комарек.

Письмо выдержано в чрезвычайно торжественном тоне. Так и видишь, как толстяк Ошкенат, наклонясь вперед, макает перо в чернильницу. А в словах и предложениях слышится его громовой голос. Рядом с чернильницей стоит плоская охотничья фляга, и Ошкенат время от времени откидывается назад, прикладывается к фляге, смахивает набежавшую слезу и пишет дальше: «А ты помнишь, сын мой Генрих, помнишь, как мы с тобой ехали по Роминтской пустоши в Счинкунен? А то и во Флинценкруг».

Оказывается, у Ошкената побывала с визитом мадам Сагорайт, передала привет. «Ах, блудный ты сын мой, что только не довелось тебе перенести!» Ошкенат немедленно взял мадам Сагорайт к себе на службу. Есть господь бог, есть, но пути его неисповедимы! «Немедля бросай все, сын мой! Садись на первый же поезд, следующий в Вупперталь. Если тебе очень хочется, то можешь прихватить с собой и старого ворчуна. Я приобрел озеро. И скажи Комареку, что я не помню ему зла. И если меня спросить, я поставлю его старшим смотрителем озера. А водоемчик этот, Генрих, заманчивый!..» Перечитывает Ошкенат написанное, прикладывается к фляге, снова макает перо: «…и мы снова будем вместе, сын мой, и, быть может, уже в сочельник. Обнимаю тебя с отеческой любовью. Твой Ошкенат».

И приписка: «А по-французски ты еще умеешь говорить, Генрих?»

Комарек положил письмо рядом с банкнотой.

Долго все они молчат.

– Это отец твой? – спросил наконец испанец.

– Никакой не отец.

– Зла, вишь, мне не помнит! – сказал Комарек, натянул сапоги и вышел.

– Вы поедете? – спросил испанец.

– Нет, – ответил Генрих. – Но когда-то, давно-давно, я его любил. – Он сунул письмо в конверт, подошел к чемодану и спрятал. А банкноту положил на подоконник, где лежат бумаги дедушки Комарека.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

33

Дни теперь были заполнены всякого рода работами, но и разговорами.

Комарек трудится над сетью для верши. Разве не легкомысленно это было в первую же зиму приниматься за донную сеть! Ей-богу, есть много чего поважней! Весна нагрянет, а у него только семь вершей. Скатав большую сеть, он повесил ее на потолочную балку.

И опять сидит, молчит, в душе упрекая самого себя: бог ты мой, ночи-то стали уже короче!

– Не посылай его больше в Берлин! – вдруг раздается голос испанца.

Проходит полчаса. Оба молчат.

– Я не посылаю его. Если он едет, то по своей воле.

– Я бы не пускал.

Старику Комареку приходится сдерживать себя, когда он говорит с испанцем: его мучает ревность. Не нравится ему, что мальчишка так преклоняется перед испанцем. Сам ведь новую блестящую пряжку к поясу испанца пришил.

– Не езди он в Берлин, ты бы давно концы отдал, – говорит Комарек.

Молчание.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что ты его из-за меня в Берлин посылал?

– Я хочу сказать, что ты давно б концы отдал.

– Я могу и сегодня ночью уйти.

– Не нравится тебе у нас, никто тебя не держит.

– Что ж, так и сделаю.

– Никто тебя не держит.

Проходит час – ни тот ни другой не говорит ни слова. Иногда слышно, как лед трещит на озере.

– Ост сейчас, – произносит Комарек, вдевая нить в иглу. – На улицу выйти – верная смерть.

– Все равно пойду.

– Не то ведь я хотел сказать. До весны тебе надо у нас оставаться. Ты послушай меня, испанец: не то ведь я хотел сказать…

Однако постоянное напряжение в отношениях между испанцем и старым Комареком так никогда и не ослабевает: достаточно самого пустякового повода – и ссора.

Кошка у них объявилась. Полосатенькая, с белыми лапками. Сначала необыкновенно пуглива была, и они издали бросали ей рыбные потроха под засохший куст сирени. Теперь-то она уже совсем ручная и мурлычет, когда ее Генрих гладит. Испанец тоже любит гладить полосатенькую кошку.

– Поставим мы большое рыболовецкое дело, – говорит Генрих, – надо будет собаку завести.

– Да, и собаку.

– И наседка нам нужна, чтобы кур разводить. И голубей хорошо бы.

– Ладно, хочешь голубей – разводи голубей.

– Я думаю, дедушка Комарек, когда мы купим Шабернакское озеро, надо нам повозку для Орлика.

– Да, пожалуй, повозка нам нужна.

– А то как же нам сети к Шабернакскому озеру доставлять?

– Да, повозка нам просто необходима.

Как-то Генрих, проезжая верхом позади крестьянских садов, увидел в снегу мертвого зайца. Он соскочил с седла и понял, что заяц, оказывается, запутался в петле. Тельце его еще было теплое и мягкое. Тогда Генрих заметил и большие следы в снегу, ведущие вдоль садовых заборов. А из лесу сюда, к садам, шли заячьи следы. На снегу были видны и следы Орлика. Все они сходились перед маленьким лазом в заборе.

Генрих высвободил зайца из петли и положил поперек седла.

Праздник получился на славу! Дедушка Комарек ободрал зайца, и во всем доме долго пахло заячьим жарким.

После этого случая Генрих стал часто объезжать сады и приметил не один силок перед дырками в заборах. Следы крупных сапог были теперь хорошо вытоптаны, а иногда в них виднелись и следы женских ботинок. Однажды совсем незадолго до его прихода кто-то вынул зайца из петли и унес.

С тех пор Генрих стал еще затемно объезжать заборы и как-то снова нашел мертвого зайца. Снег вокруг был разрыхлен. Заяц уже окоченел – должно быть, всю ночь тут пролежал.

Неожиданно рядом с Генрихом оказалась старушка. Вынырнула из темноты и сразу зайца хочет схватить.

– Я его первым увидел, матушка Грипш. Он мой.

Однако старушка не сдавалась. Она, мол, еще до него обошла все заборы и видела зайца, когда Генриха тут еще не было.

– Никак этого не может быть, матушка Грипш. Снег-то свежий, а следов на нем твоих нет.

– Срам-то какой! У старушки зайчика отнимаешь! – крикнула старушка и потащила зайца за окоченевшие задние лапы.

– Да нет, матушка Грипш, послушай…

И вдруг этот Киткевитц, откуда ни возьмись! Схватил да и вырвал зайца у Генриха из рук. Но прежде чем уйти, он дохлым зайцем так ударил Орлика, что тот ускакал прямо в смежное поле.

Вдвоем они стояли и долго смотрели ему вслед, покуда черная тень не слилась с предрассветными сумерками.

– Я бы все равно тебе зайца оставил, матушка Грипш. Но ты ж сама начала: первой, мол, его увидела, и все такое прочее…

– Уж лучше б он тебе, сынок, достался.

– Я б тебе его отдал, матушка Грипш, – сказал Генрих и зашагал по глубокому снегу туда, где средь поля ждал его Орлик.

34

– Что ж это, школы у вас нет, что ли? – спросил испанец.

– А я не хожу в шабернакскую школу.

– Почему это ты в нашу школу не хочешь идти?

– Учителя нет. И потом, там одни беженцы.

– Но послушай, тебе ж надо в школу ходить.

– Я бы ходил, да дети шумят очень.

– Зачем ему в школу бегать? – сказал Комарек. – Там они все равно ничему не учатся.

– Как бы то ни было, а в школу ему надо ходить.

– Всему, что ему надо, он у меня научится. Сеть высохла, Генрих?

– Да, высохла.

– Видишь? Вот мы и пойдем рыбачить.

И все же на следующий день Генрих отправился в школу. Впервые после смерти Отвина. По дороге он дал себе зарок– любить старую учительницу, как ее любил Отвин. А вдруг он будет первым учеником в классе?

Записав его в журнал, учительница велела ему сесть за парту с Лузером. Ничего лучшего Генрих и не мог желать: наискосок сидела Сабина, девочка с большими глазами.

– Я много пропустил, Лузер?

Идет урок географии. Старая учительница спрашивает столицы разных стран. Шум стоит невообразимый. Учительница несколько раз повторяет свой вопрос. Дети дерутся. Петрус вырезает на парте ножом свое имя. Но Лузер, как полагается, поднимает руку. Сабина тоже. Генрих сидит тихо и тоже поднимает руку, хотя он не совсем уверен, надо ли отвечать «Рим» или «Копенгаген». Вызывают Лузера. Он говорит: «Гельсингфорс».

– Ты хороший ученик! – хвалит его учительница.

После обеда Генрих сидит дома и заучивает европейские столицы. Он записывает названия городов на картонке, а старый Комарек наперегонки с испанцем перечисляет известные ему города: «Москва – Париж – Дублин – Мадрид…» При этом он немного гордится, как хорошо он знает города.

– А вы в Мадриде тоже были? – спрашивает Генрих.

Испанец, кивнув, отвечает:

– Мадрид красивый город.

– Вы сражались в Мадриде?

– Да.

– А у вас был пулемет, когда вы сражались в Мадриде?

– Нет, у меня даже винтовки не было.

– Как же вы сражались без винтовки?

– У нас не хватало оружия.

– Как же вы тогда сражались?

Испанец, улыбаясь, смотрит в потолок.

– Двумя банками из-под консервов, – говорит он. – Начиняли их порохом, гвоздями, обрезками железа, и из каждой торчал хвостик бикфордова шнура.

– И вы их под фашистские танки кидали?

Заложив сплетенные руки под голову, испанец лежит на своей лежанке. Худой он очень. И губы тонкие-тонкие. Зарос щетиной.

– Когда убили Патрико, мне его карабин достался.

– А Патрико этот испанец был?

– Нет, его звали Патрик О’Коннель. Он был ирландцем.

– Значит, из Дублина, да?

– Нет, он из деревни был.

– А когда в него попала пуля, он еще говорил или сразу умер?

– Его убило наповал, – отвечает испанец.

– Я думал, мы тут столицы будем учить или как? – говорит Комарек. Он злится на испанца.

– А в Париже вы тоже в сражениях участвовали?

– Нет, в Париже нет.

– А вы были в Париже?

– Да, был, – отвечает испанец.

– Ну так как? Будем столицы учить или болтать попусту? – ворчит Комарек.

35

Впрочем, на следующее утро учительница уже не спрашивала европейские столицы, речь пошла о предлогах. Пожалуй, руку лучше не поднимать, решил Генрих. Снова вызвали Лузера, и он назвал все предлоги, как отщелкал.

На уроке пения Генрих чувствовал себя уже лучше – здесь-то он всегда обставит Лузера!

«На высокой желтой фуре!» – пели они. А Генрих пел и вторую и третью строфу так громко и хорошо, как их пел Отвин, хотя ребята, оборачиваясь, зажимали рты, делая вид, будто давятся от смеха.

«Нет, не быть мне первым учеником!» – подумал Генрих и на следующий день не пошел в Шабернак.

Но однажды, встретив Сабину, он узнал, что в школе теперь учат русский язык.

– Вот как, русский вы учите?

– Вторую неделю уже, – сказала девочка и сдунула локон со лба.

– Учитель у вас или учительница?

– Учительница.

– Говоришь, два раза в неделю у вас русский?

– Два раза.

– А завтра? Завтра у вас будет русский?

– Будет.

На всякий случай Генрих засунул в карман курточки красный плотницкий карандаш. По русскому он этого Лузера всегда обставит! И записочку с тремя печатями он из чемодана достал – пожелтела она уже, но печати хорошо видны. Ух и хитрый он мальчишка! Все нарочно подстроил так, чтобы опоздать на урок! А ведь и правда в классе стояла совсем незнакомая учительница. Широкая в плечах, решительная такая, по тоже немолодая.

– Здрасьте, – сказал Генрих и притронулся пальцем к козырьку солдатской фуражки.

Учительница ответила на приветствие. Генрих сел рядом с Лузером, сделав вид, будто только теперь вспомнил о фуражке. Он снял ее и сунул в парту.

Учительница подождала, пока класс успокоился, и обратилась к Генриху по-русски. Она спросила, как его зовут. Генрих ответил по-русски, назвав себя. Делал он это немного небрежно, словно все здесь происходящее было ему ни к чему – и класс, и парты, и ребята. По-немецки он добавил, что у него на руках имеется «документ». Вынув из кармана заветную записочку, он передал ее учительнице.

Она прочитала и улыбнулась.

Дети тут же стали спрашивать, что в «документе» значится. На самом-то деле и Генриху очень хотелось это узнать. Но учительница спросила его, каким образом ему достался этот «документ». Заважничав, Генрих принялся рассказывать; правда, рассказывал он не совсем так, как это происходило в действительности. Он, мол, в свое время входил в состав советской комендатуры. Для этого ему и понадобился «документ».

Учительница, положив записку на стол перед собой, приступила к занятиям. Однако она то и дело поглядывала на опоздавшего ученика. При этом она заметила, как он важно кивал, как будто все, что она говорила, было ему давно уже известно. Тогда она вызвала мальчика и попросила его прочитать написанное на доске. Но он не смог. Потом она его еще раз вызывала и уже окончательно убедилась, что ни одной русской буквы он не знает. И все же важничать он и после этого не перестал, и, как только она произносила какое-нибудь знакомое ему слово, он принимался кивать, громко повторяя его, повернувшись к остальным ученикам.

В конце урока учительница собралась вернуть Генриху записку, однако дети стали просить, чтобы она сказала, что в ней написано.

– Если меня спросить – читайте, – сказал Генрих.

Улыбнувшись, учительница в конце концов все же прочла записку вслух:

– «Подателя сего зовут «Товарищ» или «Пуговица». Выдать ему махорки и клочок газеты, чтобы мог цигарку скрутить. Сами увидите – не подавится. М и ш к а».

Да, уж совсем Генриху стало нехорошо, когда в классе раздался взрыв смеха. Ребята хлопали крышками парт, вереща от восторга.

«Мишка, Мишка, что ты наделал!»

Отвернувшись, учительница долго сморкалась в платочек. Потом повернулась к классу и поспешила распустить детей по домам.

Неудачный это был для Генриха день, ничего не скажешь!

Он бежал домой, а ребята кричали ему вслед:

– Пуговица, Пуговица!

Они прыгали вокруг него и кричали:

– Пуговица!

Сабина крикнула:

– Все вы противные!

Генриху было приятно, что девочка заступается за него и бежит рядом с ним, а не с остальными ребятами.

Они отстали еще больше, и скоро уже ничего не стало слышно.

Позднее они заговорили об Отвине, о том, как он хорошо рисовал. И как хорошо пел. И стихи он сам сочинял.

 
Ветры в апреле
Не потеплели,
А я увидел, как за неделю
Первые почки зазеленели, —
 

вспомнила Сабина.

– Это он сам сочинил, понимаешь, сам, – сказал Генрих.

Дойдя до моста, они скатились по откосу на лед. Сверху свисали длинные сосульки.

– Знаешь, Сабина, – сказал Генрих, – я думаю, Рокфеллер тоже умер. А то бы он серебряный доллар не оставил.

Они обломали несколько сосулек и теперь, шагая по льду, облизывали их.

– Это так одного мальчишку в Берлине звали. Мы к нему в «виллу» ходили. – Генрих не мог себе простить, что так и не уговорил Рокфеллера переехать в Пельцкулен. Тот все хотел ферму в Канаде купить. – Но я думаю, что он тоже умер, – сказал еще раз Генрих.

Они снова поднялись по откосу и вышли на дорогу.

– Знаешь, Сабина, что я тебе скажу, – проговорил Генрих, – ты только никому ни слова: испанец вернулся.

– Какой испанец?

– Он в Испании сражался, а сам из нашей деревни, из Пельцкулена. – Генрих сам не знал, зачем он все это говорит девочке. Но ему было приятно, что есть кто-то рядом, кому он может доверить такую важную тайну. – Поклянись, что никому не скажешь!

Сабина поклялась.

36

Нет, эта школа в Шабернаке не для него! Да и вольная жизнь, должно быть, была ему больше по душе: захотел – Орлика оседлал, и скачи себе силки проверять! А как хорошо ходить с дедушкой Комареком на лед рыбачить!

Испанец уже чувствует себя лучше. Он теперь не лежит все время, повернувшись к стенке. Часто разговаривает с мальчонкой. Расспрашивает, как и что в деревне.

А однажды попросил дать ему мандолину. Неужели он на мандолине умеет играть?

Испанец дернул одну струну, другую, настроил и тихо запел глуховатым голосом:

– «Небо Испании распростерло звездный шатер над окопами…»

Кое-что теперь напоминало Генриху то время, когда они спорили с Николаем. Он восхищался испанцем, и был ли тот генералом или нет, ему уже было все равно.

– Меня спросить, я бы всех капиталистов на земле расстрелял!

– Лихо это ты! – сказал испанец.

– Сперва, конечно, феодалистов, а потом капиталистов.

А старый Комарек с каждым днем делался молчаливей.

Сидит над своей сетью и редко когда слово вымолвит. Но Генрих ничего не замечает – так он увлечен испанцем.

Но как-то рано утром Комарек задумал одно дельце. Взял большой моток донной сети и вырезал из нее кусок. Даже жалко ему стало этого испанца – ему же нечего противопоставить этой затее! Потом дед сходил в лес и принес целую охапку прутьев. Он и строгал, и резал, и чистил, покуда не свернул несколько обручей.

Это он для Генриха вершу мастерил. «Придет день, – думал он, – ветер переменится, все растает… А уж летом мы от зари до зари с ним на озере, и он – с этой вершей, и все у нас будет опять так, как было до прихода этого испанца треклятого! Надо ж ему было у нас слечь! Слава богу, до весны недалеко…»

Установив вершу посреди комнаты, он натянул обручи.

– Ну как, нравится тебе? – спросил он.

Генрих стоит, смотрит и только диву дается – такая ладная, длинная и узкая верша получилась!

– Что ж, пусть, стало быть, твоя будет, – сказал старый Комарек.

Снег сверкает, скрипит под ногами, фрау Кирш перебирается в рыбачий домик. Генрих завернул все вещи в попону и тащит их на плече за фрау Кирш. А у нее в руках сверток с ребеночком. Дедушка Комарек столько березовых поленьев заложил в плиту, что все конфорки раскалились докрасна.

Мальчонка всю дорогу не закрывает рта.

– Теперь мы будем как настоящая семья, – говорит он.

Два дня они обсуждали переезд фрау Кирш. Потом сходили в лес, принесли сосновых слег и соорудили кровать – теперь она стояла посреди жарко натопленной кухни.

– Понимаете, фрау Кирш, – говорит Генрих, – сначала он сражался против фашистов. Но их, этих фашистов, было больше.

Без конца испанец да испанец!

– А потом он поехал во Францию. Во Франции его в плен взяли. Когда фашисты пришли во Францию, он опять сражался против них. Но сейчас ему уже лучше. Это от супа рыбного, фрау Кирш, он его любит.

Вот и домик рыбака – совсем его снегом занесло. И озеро рядом. Помпа укутана соломой, а стежка к ней – свежевыметена.

37

Теперь и днем топилась плита. Они сидели у себя в комнате и слышали, как фрау Кирш напевает на кухне. Открылась дверь, она позвала:

– Все за стол!

Комарек воткнул иглу в сеть, испанец поднялся со своей лежанки.

До чего у них все изменилось! Испанец и тот иногда улыбается. Передавая друг другу кастрюлю, они говорят «спасибо» и «пожалуйста». Правда, испанец быстро устает и сразу после обеда уходит к своей лежанке.

Окна так и сверкают, и пол выскоблен до белизны!

Старому Комареку все это кажется чересчур. Моток сети всегда висел посреди комнаты, а теперь вот надо прибить гвоздь в сторонке и там его вешать. Все будто заразились любовью к порядку. Генрих уже давно Орлика не чистил. Теперь берет скребницу и давай его скрести. Старый Комарек долго рассматривает каморку по соседству с большой комнатой. Что и говорить, половицы там все на месте. И он, взяв с собой мешочек рыбы, отправился в деревню. Вернулся оттуда с печуркой на спине.

Сама фрау Кирш не надивится их стараниям. Снова Комарек идет в деревню и просит Штифелькнехта сколотить оконную раму, а кстати и колыбельку для малышки.

Иногда фрау Кирш теперь опять ходит в своем красном платочке. Вот она разогрела суп и подает испанцу…

Поначалу они конфузились оттого, что фрау Кирш сидела с ними. Недавно она распустила зеленую кофточку и стала вязать широкую шаль.

38

Забежит мальчонка на кухню, стоит и смотрит, как фрау Кирш пеленает ребеночка. А ручки какие маленькие! И ножки тоже! Да и то сказать – совсем ведь дитя еще. Зовут они малышку – Марикен, хотя полное ее имя Марианна.

По вечерам фрау Кирш заходит к ним, и они все вместе сидят за столом и беседуют с испанцем. Генрих заводит граммофон и ставит пластинку «Когда воскресным вечером в трактире музыка играет». Хорошее тогда у всех настроение. Испанец свежевыбрит и сидит, подобрав колени. Фрау Кирш устроилась у самых дверей – она вяжет зеленую шаль. Время от времени, отложив вязанье, она выходит поглядеть на свою Марикен.

А старик все плетет и плетет, но при этом жадно ловит, каждое слово. Сам за весь вечер не скажет ни одного. Но он присматривается и к тому, как ведет себя мальчишка. И думает: так громко Генрих никогда раньше не смеялся!

Не то чтобы фрау Кирш не разговаривала со старым Комареком. Она и восхищается, как славно он свою сеть плетет. И долго стоит в дверях и смотрит им вслед, когда они выходят на лед рыбу ловить. Однажды они принесли в сачке несколько судаков в полфунта весом, а фрау Кирш, всплеснув руками, воскликнула:

– Дедушка, вот это улов!

– Это ты так считаешь, а ведь рыба нынче плохо в сеть шла.

– Да что вы, дедушка, так много судаков!

– Может, ты поджаришь их, а?

Она сняла сачок с плеча старика, не переставая расхваливать улов. А это Комареку было приятно…

Но старик по-прежнему редко когда разговорится – не дает ему покоя этот испанец. Да и у мальчонки, считал он, нет того терпения, чтобы рыбачить, как прежде. Все только предлога ищет, чтобы с озера сбежать. Веревка, видите ли, ему понадобилась. А на самом деле и не нужна она совсем. Теперь больше часа будет за ненужной вещью бегать! «Может, это ты эгоист такой? – говорит старик сам себе. – Не о счастье мальчишки печешься! Иначе тебе бы радоваться, что он доволен и смеется. Старый ты стал, себялюбивый. Не следует тебе распускаться!» И с каждым днем дедушка Комарек делался молчаливей. Однажды мальчонка прибежал из деревни и еще на ходу крикнул:

– Имение делят!.. Каждому надел дают: и лес и луг, – захлебываясь рассказывал Генрих. – Готлиб, который есть настоящий пролетарий…

Испанец встал и принялся натягивать свои «французские ботинки», словно и он в деревню собрался – помогать землю делить!

– И нам надо записаться, дедушка Комарек!

Но старик делал вид, будто все это его не касается.

– Рыбаки мы, – говорил он, – землю не пашем, – И тут же снова стал пересчитывать д ели.

А разве сам он не мечтал о справедливой жизни? И разве сам не составлял списки, покуда мальчонка сидел на ящике и болтал ногами? Почему же он теперь-то сидит и молчит?

– Меня спросить, – заговорил Генрих, обращаясь к испанцу, – я прямо скажу: коммунизм у нас будет.

– Они что, комиссию какую выбрали?

– Да, комиссию.

– И что ж, ходят и наделы нарезают?

– Матулла и кузнец – они и нарезают.

– Вот оно что. Матулла, значит!

Теперь и испанец надолго умолкает.

Нравится Генриху, когда испанец с фрау Кирш разговаривает. Как-то он раскрыл свой фанерный чемодан и долго в нем рылся. Потом что-то достал и положил в карман. Это была белая шелковая блузка, расшитая разноцветными нитками.

– Нет, нет, фрау Кирш, она у меня уже давно. Я ее тогда еще, в деревне, подобрал, когда мы Королевича нашли в соломе.

Не простая, значит, эта блузка оказалась, а можно сказать – волшебная!