Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

А ты не стащил ее?

– Нет, дедушка Комарек, не стащил.

На коленях у Комарека лежала старая проволочная сетка, он был занят тем, что мастерил из нее вершу.

– Раз ты ее не стащил, тогда другое дело. – Никогда в жизни он не делал верши из железной сетки, да это и нелегко, когда у тебя ни кусачек, ни другого инструмента.

– «Бродил один в лесу я», – напевал Генрих, – и вдруг нашел.

– Тогда другое дело, – сказал старик, все же уверенный в том, что мальчонка где-то стащил сетку.

Они перебрались в дом рыбака.

Рано утром – над водой еще висел туман и огромное желтое солнце плавало в желтой мгле – они встретили человека, который нес дверь на спине. А когда они добрались до места, в доме не было уже ни одной двери, не хватало и многих черепиц на крыше, а кое-где виднелись голые стропила.

Оконные рамы тоже были выдраны. Однако в одной из комнатушек они обнаружили чудом уцелевшую печурку. Беленькая, кафельная, с черными крапинками, похожими на чернильные кляксы, она стояла среди всей этой разрухи нетронутая, будто никто ее раньше и не видел. Нагнувшись, Комарек заглянул внутрь: у печки оказалась маленькая духовка с крохотной медной дверцей.

Окна они завесили старыми мешками, дверь – тоже.

Потом отыскали в камышах Леонидову плоскодонку и неподалеку – три удочки. Около самого дома была затоплена другая большая лодка.

Теперь уже никто отсюда ничего не уносил, да они бы и не позволили!

Под похожими на лопух листьями ревеня они нашли лопату, а позднее и топор, правда без топорища. Но Комарек считал, что топорище он сработать еще в силах.

И еще они нашли четыре конфорки для кухонной плиты.

Им представлялось, что они похожи на потерпевших кораблекрушение, и теперь здесь, на этом необитаемом острове, ими овладела страсть приобретательства.

Выправив старое, помятое ведро, они вычистили его песком и поставили на скамеечку рядом с входом.

И керосиновая лампа нашлась в завалах старой рухляди, и даже труба от старого граммофона.

– Дедушка Комарек, посмотрите – чего у нас только нет!

Выгребая на озеро, старый Комарек думал: «Где бы ты на его месте поставил садок?» Когда они отплыли от берега подальше, то в густом камыше обнаружили протоку, а когда вошли в нее, то скоро увидели и два вбитых в дно толстых кола – а вот и садок!

Неразоренным оказался и скотный дворик, где было место для двух коров и одной лошади. Они загнали в него Орлика – он мог ходить там непривязанным, а так как ворот не было, загородили его слегой.

Но нигде не оказалось ни одного метра сети!

– Как вы считаете, дедушка Комарек, по-моему, завтра мы поймаем не меньше десяти фунтов линей.

Генрих сидел на носу лодки и удил.

– Не могу поверить, чтобы он все свои сети хранил в сарае!

– Нет, дедушка Комарек, это точно – все сети были в сарае, а Войтек его поджег.

– Когда ты подошел, он еще не поджигал или как?

– Горел уже, как свечка, дедушка Комарек.

Не хотелось старому Комареку ставить вершу из проволоки. Он же хорошо помнил мазурских крестьян, как они в торфяных прудах ловили карасей; и всегда-то он смотрел на них с презрением. «Да, многое изменилось с тех пор! – думал он. – Вся жизнь изменилась. Да и мораль тоже. Однако как бы то ни было, а рыбаку ставить железную вершу – позорное дело».

2

Вечером они сели в лодку и поплыли на озеро ставить вершу. Получилась, правда, очень хлипкая и короткая верша. Комарек, стоя в лодке, обозревал камышовые заросли. «У каждого озера, – размышлял он, – есть место, где рыба лучше всего идет. Ты на своем веку порыбачил немало и потому должен найти такое место и здесь!»

Направив лодку в небольшую бухту, Комарек велел Генриху убрать весла. Лодка бесшумно скользила по листьям кубышки. Старик развернул ее и кормой направил в узкую протоку.

Впервые после долгого перерыва Комарек ставил вершу и испытывал сейчас немалое удовольствие. Сначала он опустил снасть прямо посередине протоки, но тут же решил, что здесь слишком глубоко, и вынул ее. Они прошли протоку до самого конца и там уже окончательно закрепили вершу.

На следующий день, когда они подплыли к этому месту, мальчонка был уверен, что они возьмут большой улов. Старик же, напротив, высказывал сомнения. Они подняли вершу – ни одной рыбки!

Еще через день – опять ничего. Даже на пятый день верша оказалась пустой. Комарек молча вынул ее из воды, и они, не проронив ни слова, отправились домой.

Иногда им удавалось поймать на удочку несколько красноперок. Генрих относил их в деревню и выменивал за восемь штук одно яйцо, а то и бутылку молока или немного ржаной муки. Но он не любил ходить в деревню.

Старый Комарек вырезал из сухого можжевельника рыбацкую иглу, тонкую и даже изящную. Да и задумана она была для тонкой нитки, которую обычно употребляют для ставных сетей. Но ведь у них не было ни метра нити!

Однажды Генрих решил сходить к кузнецу. Работа в кузне кипела. Как все ему здесь было знакомо! Пахло копотью и гарью. И чуть-чуть жженой костью. Ему нравились и клещи с такими длинными ручками, висевшие на столбе у горна. Но больше всего он любил, когда снопами рассыпались искры. Случайно его взгляд остановился на гвоздях ручной ковки, лежавших на наковальне, и он сразу вспомнил, что тогда на колокольне красный флаг был прибит такими точно гвоздями! Значит, это кузнец прибил флаг?! Вот уж никогда бы не подумал, решил про себя Генрих.

Из кармана кожаного фартука у кузнеца торчал нож для чистки копыт. Лицо кузнеца было спокойное, с крупными чертами. Да он и молчал все время. Кузнец оттянул острый конец прута, а с другой стороны загнул его – получилось как раз так, как Генрих просил.

– Вечером мерина приводи, – сказал кузнец, – я ему копыта подрежу.

– Обязательно приду, мастер Шенпагель. Большое вам спасибо!

Генрих слышал, как ребята шумели перед самой кузницей. Он боялся выходить и стоял и смотрел на горн.

Прошло еще немного времени, а он все стоял. Тогда кузнец отложил инструмент и вышел на двор. Там он наклонился над тележной осью, лежавшей недалеко от входа. Генрих воспользовался случаем – и за ним. Ребята с радостью заступили бы ему дорогу, но не смели.

И все же Петрус схватил конец железного прута, который нес Генрих.

– Отпусти!

– Только если лошадь дашь.

– Говорю, отпусти!

В эту минуту кузнец обернулся и посмотрел на них. Петрус отстал, а Генрих помчался к озеру, держа в руках словно копье длинный железный прут.

3

И чего только не прячешь ты, матушка-земля, у себя!

Генрих ходит с железным прутом по саду и втыкает его в землю.

Например, ты могла бы спрятать глиняный горшок со смальцем. Или копченый окорок. И окорок этот, завернутый в маслянистый пергамент, лежал бы в длинном таком ящичке. Да и ларец с золотом, жемчугом и алмазами тебе ничего не стоит спрятать! А чего проще: бочку, и в бочке – просмоленную рыбацкую сеть.

– Как вы считаете, дедушка Комарек? Меня спросить – он ее где-то около забора закопал…

Дедушка Комарек ладит топорище, но глаз с мальчишки не спускает, а тот ходит по саду и тыкает железным прутом.

«Может, и нехорошо это, – думает старик, – пользоваться чужим добром, но и то сказать, пролежит такая сеть в земле да и сгниет…»

На следующий день Генрих снова ходит по саду и тыкает своим прутом.

– Он же не надеялся вернуться, рыбак этот, – говорит Комарек, – а то непременно закопал бы сеть.

Не впервые они заговаривали о рыбаке. Под самой крышей они обнаружили деревянный крюк, прибитый к стропилам, стали гадать, для чего этот крюк.

Может быть, он здесь сачок подвешивал? А на ольхе висит скворечник; стало быть, он лестницу подставлял, чтобы прибить его?..

Но оба, и старый Комарек и Генрих, ненавидели этого рыбака – оба ведь хорошо помнили, что он избивал маленького Войтека.

– Дедушка Комарек, дедушка Комарек! – вдруг громко кричит Генрих.

Сначала-то он подумал, что это корень черешни. Комарек подошел с лопатой. Земля оказалась рыхлой, не очень давно копаной. Откидывая ее, они скоро наткнулись на черную крышку какого-то ящика. Обкопали его со всех сторон и подняли наверх. Но для сети он, пожалуй, был маловат. Сверху весь обит толем. Они отнесли его к дому и там вскрыли. Оба стояли над ящиком и долго не могли прийти в себя от удивления: не нитки, не крючки, не бечева, а старый граммофон был спрятан в ящике.

Но все же они немного обрадовались и граммофону. Генрих водрузил его на скамейку и из нижнего ящичка достал несколько пластинок, потом побежал и принес трубу.

– Дедушка Комарек, здесь тринадцать пластинок с песнями и одна рождественская.

Комарек вставил ручку и завел граммофон, а Генрих долго выбирал, какую пластинку поставить первой. Иголки, правда, были очень ржавые.

Сначала долго что-то шипело, скрипело, и вдруг из громадной трубы полилась песня: «Шумит наш лес в вечернем ветерке…»

– Благозвучно, – отметил старый Комарек, снова принимаясь вертеть ручку.

Генрих перевернул пластинку.

«На озере, на озере красавица в белом платье на лодочке плыла…» – снова проскрипел старинный инструмент.

– Дедушка Комарек, а сколько у нас уже всего есть!

Старый Комарек воткнул огромную сетевую иглу в шапку и стал спускаться к воде, где была привязана лодка. Сейчас он был похож на настоящего рыбака. В камышах лежала железная верша. Да, найди он сажени три крыльевой сети, даже этой вершей можно было бы что-нибудь поймать! А так – валяется здесь без всякой пользы.

ГЛАВА ВТОРАЯ

4

– Здравствуй, Отвин!

Будто время остановилось: Отвин сидит на своем валуне в тени дикой яблоньки и рисует море… Иногда он откидывает голову и долго смотрит на озеро. Генрих сразу же отмечает, что он рисует белую пенящуюся волну.

– Откуда у тебя кружка, Отвин?

Под мышкой у Генриха торчит скатанный мешок: он собрался совершить небольшой набег на картофельное поле. Уронив мешок в траву, он присаживается на валун.

– Сабина была?

Рядом с Отвином стоит красная эмалированная кружка.

– Да, как видишь, дорогой мой…

Что это с ним сегодня? Должно быть, позабыл, что он Отвин! И локти оттопыривает, когда кисть макает в красную кружку, и слова эти: «Как видишь, дорогой мой…»

– Долго она тут была?

– Полдня.

– Она на моем валуне сидела или где?

– Нет, здесь, на моем, – отвечает Отвин.

Она заглядывала ему через плечо и все говорила: «Как ты красиво рисуешь, Отвин!»

– И еще, еще чего вы говорили?

– Мы говорили о природе.

– О природе?

И о ветре они говорили, рассказывал Отвин. И как от ветра ложится трава. И как ветер подкидывает птиц на лету.

– Ветер ведь не видишь. Его не видно. Его видно по другим вещам.

– Да, правда, его видно по другим вещам, Отвин. А вы только о ветре говорили?

Оказывается, они говорили еще о свете.

– Сам свет ведь тоже не видно. Видно вещи, предметы, растения. И если нет света, то и предметы не видно. Сам свет не видишь.

– Верно, – соглашается Генрих. – А вот кошка видит, когда и света нет.

– Немного света ей тоже нужно, чтобы видеть.

– Нет, она видит без света.

– Немножко света ей обязательно нужно.

– Можешь мне поверить, Отвин, кошка – она без всякого света видит.

Так они спорят о свете.

– Вы только про невидимые вещи говорили?

– Да, про невидимые.

– А о Боге вы говорили?

– Нет, не говорили.

– Ты веришь, что Бог есть?

Подняв кисточку, Отвин откинулся назад.

– Знаешь, иногда мне хочется, чтобы он был.

– И ты молишься ему?

– Иногда молюсь. Но я все равно знаю, что его нет.

– Но тебе хочется, чтобы он был? Да, Отвин?

Генрих тоже знавал дни, когда им овладевали всевозможные желания. Желания эти были как приставучие колючки. Особенно когда он предавался воспоминаниям. Услышит он удар молота о наковальню, и так ему захочется, что-бы многое не произошло, что случилось на самом деле! Бывало, что желания даже мучили его. Но ему это даже нравилось. Они помогали ему забыть все плохое и неприятное. Вот если бы ему вдруг явилась добрая фея! Или господь Бог! Или какой-нибудь старый волшебник! Но нельзя желать слишком многого. Это ведь нескромно.

– Отвин, Отвин, – произносит Генрих, – будь ты пролетарием, ты бы и не подумал даже о Боге. Все это потому, что ты не пролетарий.

– Я знаю, что его нет, только вот если бы он был…

– Нет его. Можешь мне поверить – нет его!

Так они говорят друг с другом. Порой ветер меняет направление, и сюда долетает запах воды…

– Тебе нравится она? – спрашивает вдруг Генрих.

– Нравится.

– Скажи, она тебе по-настоящему нравится?

– По-настоящему, Генрих.

И как это он может так говорить, что ему нравится Сабина, когда он такой страшный! И волосики белые у него на руках растут! И зубы эти… И как он вообще смеет!..

– А ты, Отвин, думаешь, что ты ей нравишься?

Отвин выполоскал кисть, обмакнул в краску.

– Она говорит, что я лучше всех на свете рисую.

– Правда она это говорит?

– Вечно она могла бы сидеть на этом камне, сказала она.

– Это она только потому, что ты для нее эти картинки рисуешь. Все равно, Отвин, по-настоящему ты ей не можешь нравиться.

Отвин молчит.

– Можешь поверить мне: даже если бы она хотела, ты не мог бы ей нравиться.

Отвин молчит.

– Это она просто так говорит, что ты ей нравишься.

– Все равно я ей нравлюсь, – тихо произносит наконец Отвин.

Но Генрих примечает, что Отвин уже не так отводит локти, когда макает кисть в красную кружечку. И плечо он одно поднял, и голову устало склонил. Теперь он опять самый несчастный Отвин: сидит тут и рисует свое море…

– Я ей тоже не нравлюсь, Отвин, – говорит Генрих.

– Знаю я, что не могу ей нравиться, – говорит Отвин. – Я никому не нравлюсь.

– А со мной по-другому, Отвин. Я всем нравлюсь. А фрау Кирш знаешь как я нравлюсь! И дедушке Комареку я очень нравлюсь. И Сабине я сначала нравился, а вот когда мы во второй раз играли в прятки…

– Если б не мои зубы, я бы мог ей понравиться. Как ты думаешь?

– А чем ты виноват, что у тебя такие зубы!

– Но ты думаешь, я мог бы ей понравиться тогда, да?

Генрих так не думал, но он этого не говорит, а говорит он:

– Думаю, что да, Отвин. Если б не твои зубы, ты мог бы ей понравиться.

Они слезли каждый со своего камня и стали искать щавель. Потом, когда они лежали в траве, Отвин сказал:

– Если хочешь, я тебе покажу, где у нас картошка-скороспелка посажена.

– Я и сам знаю где. Слишком близко к дороге.

– Я залезу на насыпь – мне оттуда далеко видно – и тебе сигнал подам, если кто-нибудь пойдет…

– Нет, Отвин, давай лучше темноты дождемся.

Ребята смотрели, как солнце, спускаясь все ниже и ниже, делалось больше, а потом скрылось за темным лесом.

Но прежде чем настала ночь, в небо поднялся жаворонок и спел свою последнюю песенку.

5

Генрих вернулся домой поздно и, увидев у горячей печурки дедушку Комарека, вдруг почувствовал себя дома. У Комарека на коленях опять лежала эта железная верша!

Генрих опустил мешок с картошкой на пол.

Однако на сей раз Комарек не обратил никакого внимания на его слова и с каким-то заговорщическим видом сказал:

– А что ты думаешь насчет парочки угрей, Генрих?

– Угрей? – Да уж на угрей Генрих смотрел только весьма положительно. Разумеется, он-то подумал, что Комарек уже поймал угря.

– Вершей, да?

– Думал я, думал и надумал поставить ее на мелководном Губере.

– На Губере?

– Ночи сейчас такие, когда угри путешествуют.

Угрей, значит, собрался ловить старый Комарек. Это Генриху никогда бы в голову не пришло! Он сел на мешок с картошкой.

– Как вы считаете, дедушка Комарек, мы могли бы поймать сразу центнер угрей?

– Бывали у меня в жизни уловы, когда мы сразу два с половиной центнера брали. Но это уж особая удача. Ночь выдалась такая – хоть глаз выколи! А в полночь налетела гроза. И новолуние было. Гроза налетела с северо-запада, и на юге сразу запылали зарницы.

– Два с половиной центнера?

– Вся загвоздка в том, какая ночь выдастся, – сказал Комарек.

Генрих принялся уговаривать дедушку этой же ночью отправиться на мелководный Губер и поставить вершу. Но дедушка Комарек не соглашался, он хотел подождать полного новолуния. Еще дня два-три, сказал он.

6

 
Луна ночной дорогой,
Как по горе отлогой,
Восходит среди звезд…—
 

пел Генрих.

Комарек сидел и слушал.

– Это тебя мама научила?

– Да, мама.

Губером называли речушку, петлявшую по лугам. На берегу – одинокая ива.

Они сидели на земле, приподнятой старым деревом. Четвертую ночь.

Время от времени они вставали и выходили на луг, а старик рассказывал Генриху о звездах.

Как-то у них зашла речь о фрау Сагорайт.

– Меня спроси – я бы ее расстрелял.

– Никогда не говори так о человеке.

– Она ж предательница – выдала Рыжего!

– Какого Рыжего?

– Рыжего с одной ногой. Я своими глазами видел, как она выдала его.

– Этого молодого парня? Что-что? Это она разве выдала его?

– Сам видел, как она стояла на улице и говорила с жандармами, потом отошла от них. Жандармы немного подождали, зашли во двор – и прямым ходом к риге. А уж когда они вышли из риги…

Старик почувствовал, как он весь онемел, потом ему стало жарко. Вдруг он ощутил великую радость. Сколько раз он думал о той ночи! Как мучили его бесконечные упреки и как жалко ему было мальчонку! Боже мой, какое это счастье! «Но ты же сам никогда не судил его. Даже когда верил, что он это сделал», – думал он.

До чего же рад был сейчас старик!

– А эта… эта Сагорайт, она тебя видела?

– Нет, не видела.

Генрих поднялся и посмотрел на вершу. Он приподнял ее – нет ли хотя бы самого маленького угорька в ней, – потом снова опустил.

– Светло слишком, дедушка Комарек.

Закутавшись в одеяло, Генрих пододвинулся поближе к дедушке.

«И как ей с таким бременем жить? – спрашивал себя старик. – Разве что она не сознаёт своей вины, не чувствует этого бремени. Да и то – сейчас много живет на земле людей, которые убивали. И многие не чувствуют никакой вины за собой».

– Дедушка Комарек, а когда мы два центнера угрей поймаем, они ведь не поместятся в садке?

Комарек, все еще погруженный в свои мысли, сказал:

– Человек должен всегда стремиться к добру.

– Да, дедушка Комарек, всегда должен стремиться.

Оба помолчали.

– А с фрау Пувалевски мы поделимся угрями?

– Поживем – увидим. Хорошо бы ей немного помочь.

– А с фрау Кирш мы тоже поделимся?

– Там посмотрим.

– А с матушкой Грипш? – Генрих перечислил еще многих, с кем им следовало бы поделиться. – Может быть, мы сперва их прокоптим?

– Это уж непременно: угорь, он куда вкуснее копченый.

– Но мы все равно денег за них брать не будем.

– Нет, денег за них брать не будем.

– Дедушка Комарек, давайте список составим, кому сколько угрей дадим.

Мальчишка уже представлял себе, как он с угрями шагает по деревне: он положит их, как поленья, на левую руку, наденет фуражку Леонида и ни слова не скажет, когда будет проходить мимо ребят у пекарни. Подумаешь, какое дело – угри! А может быть, ему доведется встретить девочку с очень большими глазами… Она посмотрит на угрей, а он молча пройдет мимо.

– И с Готлибом нам надо хотя бы немного поделиться.

Старику представляется грешным делом рассчитывать на столь большой улов, но он все же говорит:

– Тут вся загвоздка в том, какая ночь выдастся.

Мальчонке доставляет огромное удовольствие сидеть так вот рядом со старым Комареком и мечтать о великом улове! Он здесь уже четвертую ночь, и вполне может статься, что угорь сегодня возьмет да и тронется в путь…

– Дедушка Комарек, Портняжка опять в нашу деревню приходил.

– Какой еще портняжка?

– Портняжка, который хотел нам форму сшить.

– Это он-то к нам в деревню приходил?

– Он спекулирует картошкой, говорят.

– И как это он смеет к нам приходить!

– Он картошку в рюкзаке в Берлин возит, а оттуда привозит селедку, спички, американские сигареты. Все привозит, что закажут, только давай ему картошку или масло.

– Нечестно это – на чужой беде наживаться.

– Люди говорят, что он теперь честный стал. Все привозит, что пообещает.

Они сидят молча. На озере воркуют нырки.

– Меня спроси, дедушка Комарек, я сказал бы, что он капиталист.

– А что он про лошадь говорит?

– Украли, говорит. Все у него украли: и лошадь, и материю, и швейную машинку… Я так думаю: он все на черный рынок свез.

Следующий день выдался душный. Ласточки низко проносились над землей. А вечером солнце садилось с венцом. Комарек понял: ночь будет такая, как надо!

Снова у них завязался разговор о Портняжке. Нет уж, у них все будет по-честному. Никогда они не станут такими, как этот Портняжка.

– А если он масло берет, может, он и парочку копченых угрей возьмет? – высказывает предположение старый Комарек.

– Наверняка возьмет. Угрей он возьмет.

– Но руки у нас должны быть чистыми, – говорит Комарек.

Немного погодя он снова спрашивает о Портняжке:

– А он материю и такие вещи привозит?

Но мальчишка, оказывается, уже спит.

Комарек свернул свое одеяло и подложил Генриху под голову. «Каждую ночь он засыпает в это время», – думает он.

По небу ползут облака. С северо-запада. Но и на южном склоне поднимается черная стена. Постепенно она заполнила полнеба, и Комарек уже стал подумывать, не разбудить ли ему Генриха. Нет, лучше он его разбудит, когда угорь пойдет…

В камышах запела овсянка. Еще какая-то птичка откликнулась. Внезапно в птичьем мире поднялась тревога. Старому Комареку это хорошо знакомо. Такие птичьи концерты он слышал не раз перед непогодой. Знал он, что птицы так же внезапно умолкают. Пройдет еще несколько минут, нагрянет буря, не зная пощады начнет трепать ольшаник и так причешет камыш, что, кажется, там ни одного живого существа не осталось…

– Гроза, гроза! – выкрикивает, проснувшись, Генрих.

Комарек, не раздеваясь, вошел в воду и поднял вершу.

И тут же почувствовал – потяжелела! Разогнувшись, он выбрался на берег. Сверкнула молния, и они сразу увидели белое брюшко угря.

Поставив вершу на траву, они обнаружили не одного, а двух угрей, и тут же вытрясли их прямо в мешок.

– Угорь теперь путешествует, да, дедушка Комарек?

Снова они опустили вершу в речушку и так торопились, что даже не заметили, как припустил дождь.

– Ты крепко мешок завязал?

– Крепко, дедушка Комарек.

Посмотрев немного погодя на вершу, они даже испугались: до самого лаза верша была полна извивающимися угрями.

Генрих бросился за мешком.

– Ты хорошо завязал?

– Да, дедушка Комарек, очень хорошо завязал.

Гром грохотал над озером, над лугами. Но в сеть уже ничего не шло, хотя молния сверкала одна за другой и гром грохотал не переставая. Промокли они оба до нитки.

Комарек сложил тяжелые от воды одеяла и поднял вершу из воды.

Генрих, подойдя к мешку, думал, что не сумеет один взвалить его на плечо, и очень удивился: мешок был совсем легким!

Снова опустив его на землю, Генрих принялся его ощупывать и нашел небольшую дырку в углу – в нее-то и выскользнула рыба!

Генрих даже побоялся сказать что-нибудь Комареку, занятому вершей. Он стал лихорадочно шарить в траве – нет ли там угрей. Он все обшарил, ползая на коленях вокруг ивы и под ней.

– Не поднять тебе одному? – спросил Комарек, подходя, и нагнулся.

Стало очень тихо.

– В самом уголке, понимаете, дедушка Комарек, в самом уголке… Я уже завязал.

Они шагали по мокрому лугу. Изредка вдали еще ворчал гром.

Рассветало. Не меньше полуцентнера они ведь поймали, а теперь осталось килограммов десять, не больше… А чего бы они только не могли выменять на этих угрей, все думал старик.

Ветер постепенно утих. Дождь перестал. В зарослях камыша снова запела овсянка.

7

– Хороши угри! – говорит Комарек.

Генрих тоже считает, что все двенадцать угрей хороши.

Они выпотрошили и вычистили рыбу. Теперь она висит на ольхе – сушится.

А ведь нехорошо, что рыба так открыто развешана! Зайдет кто-нибудь – сразу угрей увидит.

Они сняли угрей и развесили их в самом конце сада, на сливовых деревьях.

– Копченый угорь всегда в цене был, а ныне… что и говорить! – рассуждает старый Комарек.

– А у нас их двенадцать! – шепотом подсказывает Генрих.

– Но сперва надо прокоптить. Как ты думаешь, может, на островке?

Этого они никак не могли решить. О списке распределения угрей они больше не заговаривают.

– Этот твой Портняжка не показывался в деревне?

– Вчера его видел.

– Тоже мне выискался, дармоед такой! Ни чести у него, ни совести! Знаешь, если мы ему закажем сетевую нить, понимаешь, два мотка сетевой нити…

– Привезет, – уверенно отвечает Генрих.

– И сотню крючков для угрей, а?

– Все привезет. Чего хочешь достанет. Фрау Раутенберг он ковер привез.

– Да это я так просто… – произносит дед.

Оба они стоят в саду и смотрят на угрей…

На остров они так и не поехали.

Генрих набрал толстых сучьев прелой ольхи, они намочили мешковину и повесили рыбу в коптильную бочку.

– Вот был бы у нас, к примеру, перемет на сотню крючков!.. Да, без сетевой нити нам о рыболовецком деле и думать нечего, – сказал Комарек.

– Да, без нити ничего у нас не получится, – подтвердил Генрих.

Многое им предстояло хорошенько обдумать – у них ведь был угорь! Сохрани они весь улов, они могли бы и поделиться, а уж о себе подумали бы в последнюю очередь. Да вот незадача – дыра в мешке.

– Меня бы спросить, дедушка Комарек, я бы сказал: надо отдать Портняжке.

Комарек промолчал.

– Будет у нас перемет – мы поделимся с беженцами, – произнес он в конце концов.

– Будет у нас перемет – мы с ними еще как поделимся!

Они сидели на земле. В бочке-коптильне потрескивало, над мешковиной поднимался густой дым и рассеивался в листве бузины.

8

– Вы не знаете, матушка Грипш, когда он опять в Пельцкулен приедет?

Портняжка, оказывается, рано утром укатил в Берлин. Неизвестно, когда вернется.

– Чем это от тебя пахнет, сыночек?

– Илом. Я по берегу бегаю – надо красноперок ловить, – ответил Генрих. Но ему было неприятно сидеть тут, рядом со старушкой, и врать. Он сказал: – Может, я вас скоро порадую, матушка Грипш. Правда, скоро.

…Не раз они с дедушкой Комареком спускались в подвал – посмотреть на угрей. Однажды старик щелкнул перочинным ножом, выбрал самого маленького угря, разделил его пополам, и они съели его. И осталось у них одиннадцать угрей.

– Ох уж этот Портняжка! – говорил Комарек. – Когда надо, нет его. – Старик опасался, как бы угри не испортились. На следующий день они снова спустились в подвал и съели еще два угря.

Как-то зашла к ним фрау Кирш. Им бросилось в глаза, что не было в ней прежней веселости. Может быть, она только зашла, чтобы погладить Генриха по головке?

«А вдруг правда у нее будет ребенок? – подумал Генрих. – Может быть, она потому и тихая такая, что у нее скоро будет ребенок?»

Они ни слова не сказали об угрях, а когда фрау Кирш ушла, спустились в подвал и съели еще одного. И осталось у них только восемь копченых угрей.

И тогда-то и объявился Портняжка.

Напевая себе под нос, он прошел прямо через сад.

– Брось ты свои штучки! – заметил ему Комарек, доставая из подвала угрей.

Увидав рыбу, Портняжка даже присвистнул – должно быть, жадность обуяла его!

– Прокоптили мы их по всем правилам, – сказал Комарек.

– Один лучше другого! – сказал Генрих.

– И просим немного, – сказал Комарек.

– Мы можжевельника в коптильню подложили.

– Риск велик, – сказал, отвернувшись, Портняжка.

– Ничуть не больше, чем когда ты маслом спекулируешь.

– Нет, риск тут больше, – сказал Портняжка, перестав даже смотреть на угрей. – Копченого угря в твоем рюкзаке любой за десять метров учует. А у этих полицейских нюх, как у диких кроликов. Нет, нет, риск чересчур велик. – Портняжка всем своим видом давал понять, что угрей не возьмет.

– Ты послушай меня, – сказал Комарек. – Достань нам моток сетевой нити и… сотню крючков.

– И пятидесяти хватит, дедушка Комарек.

– Ладно, пятьдесят крючков и нить, – согласился Комарек. – На меньшее мы не пойдем.

До чего ж неопытны они были в подобных делах! И до чего им хотелось поскорей поставить перемет!

– Риск! Риск-то какой!

– Отнимут у тебя угрей – можешь ничего не привозить, – сказал Комарек, – а постараться обязан.

Тяжело вздохнув, Портняжка вдруг бесцеремонно схватил угрей и запихнул их в свой потертый рюкзак.

– Но я вас предупреждал, – сказал он.

– Ныне ничего без риска не делается, – сказал Комарек. – Может, ты обойдешь состав и залезешь в последний вагон – полиция тебя и не заметит.

– Ныне ухо надо держать востро! – сказал Портняжка. Комарек и Генрих вышли в сад и еще долго смотрели вслед удалявшемуся Портняжке.

– Может, он правда честный? – заметил Комарек.

– Правда. Теперь он честный, – подтвердил Генрих. Больше они не говорили о Портняжке. И на следующий день никто о нем ни слова не сказал.

– Не знаю, не знаю, – неожиданно произнес Комарек на третий день, – уж этот твой Портняжка!..

– До вечера буду ждать, дедушка Комарек, и если он до тех пор не придет, я прямо скажу: жулик он, и все!

– Не просто ему живется, – сказал Комарек. – Поди-ка побегай да достань в наше время сетевую нить. А ежели подумать, он бы и не успел вернуться за это время.

Старый Комарек принес из лесу большую ветку и теперь сидит и вырезает из нее обод для сачка.

Последний сачок он делал на Илаве. Из можжевельника. Гордился им тогда очень. Да, то была немалая удача – такую большую ветку можжевельника найти! Он тогда даже подумал, что это, пожалуй, будет последний его сачок. Такой обод из можжевельника – его ведь на целую жизнь хватит. А теперь вот он сидит и снова делает сачок. «Может, и наладится у меня с Портняжкой, – думает Комарек. – Вернется он, и пойдут у нас дела!»

На Илаве все по-другому было. Старик сидит и чистит ветку. Там под водой был холм, где всегда рыба хорошо ловилась, особенно большие судаки. Вспомнил он одно утро, когда в верше у него оказалось семь отличных судаков. Однако и это озеро неплохое, думает он. И бухточки нравились ему здесь, где цвело так много желтых кубышек, – уж очень любил он их. Он хорошо знал, что в бухточках этих он возьмет не одного линя. «Будь у нас перемет, мы бы живо оперились. А сегодня ночью надо червей накопать, а то завтра может этот Портняжка явиться».

Он согнул ветку в кольцо и посмотрел на него. Ручка оказалась кривой, но это ему даже понравилось.

«Хорошо, что война кончилась, – думает он, – и хорошо, что ты сидишь на берегу озера и ладишь сачок! Но как оно все тут будет, сказать нельзя. Надо бы порасспросить, может, арендовать озеро можно. Может, поймаем мы много рыбы, подкопим денег, купим озеро и заведем свое рыболовецкое дело. Для тебя и для мальчонки. Может, и правда этот Портняжка скоро вернется, черт бы его побрал!»

9

– Да нет, Отвин, у всех хлеб есть. И теплое одеяло. И комнатка своя. И не надо бояться, что завтра замерзнешь. А устанут – у маленьких ребят у каждого своя кроватка: спи, отдыхай! Все есть, Отвин. Надо тебе куртку новую – ступай в магазин и бери, какая тебе больше нравится. Все есть, понимаешь, Отвин, все.

– И денег не стоит?

– Отменят деньги. Коммунизм настанет.

– А куда же все деньги пойдут?

– Их затащат на самую высокую гору и здоровый костер разведут. Сожгут, и вся недолга.