Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Прибился осиротевший мальчонка к небольшому обозу. Впереди шагает старый человек в кошачьей телогрейке, перекинув через плечо черную палку. Это дедушка Кома рек. Мальчишку зовут Генрих. Генрих Хаберман. Так вот и бредут они по военным дорогам. В близком лесу глухо рвутся снаряды… взлетает на воздух мост… умирает в своей колясочке маленький Бальдур, и Рыжего жандармы повесили на мертвом тополе…

С первых же страниц этой книги, написанной известным писателем ГДР Альфредом Бельмом, лауреатом премии имени Генриха Манна и Национальной премии ГДР, мы погружаемся в самую гущу событий последних недель войны и начала мирной жизни на немецкой земле. Главному герою всего двенадцать лет, но он за один год пережил и повидал столько, сколько иному не доведется пережить и повидать за всю жизнь.

Он ведь был «маленький гитлерюгенд», как он потом рассказывал о себе, верил в фюрера, верил в барона фон Ошкената, который, правда, бывал с ним добреньким только тогда, когда опустошал плоскую бутылочку, – о нем Генрих порой вспоминает во время длинных переходов в Померании, что «сгорела дотла». А потом… потом, когда они уже переправились через Одер и Генрих остался совсем один в брошенной деревушке Пельцкулен, пришли советские солдаты! И с ними пришел мир на немецкую землю. И принесли его солдаты, отцы которых, как рассказывал Генриху дедушка Комарек, в 1917 году совершили революцию в далеком Петрограде. Дедушка Комарек был тогда в плену в России, и революция принесла освобождение и ему.

Для Генриха начинается совсем новая, такая сложная и интересная жизнь. Он живет в советской комендатуре вместе с веселым солдатом Мишкой, строгим сержантом Николаем, мечтательным Леонидом. Знакомится он и с майором Новиковым, участником гражданской войны в Испании. И скоро под влиянием пережитого и увиденного начинает понимать, где были ложь и обман. Но вот где правда, ему еще предстоит постигнуть…

Вот об этом, о пути постижения правды жизни в сложнейших условиях острой борьбы старого и нового на немецкой земле, и рассказывает эта увлекательная книга.

И путь этот совсем не прост. На каждом шагу юного Генриха подстерегает опасность. То она выступает в лице мальчишки по прозвищу Рокфеллер, такого славного и доброго, однако ищущего счастья на черном рынке, где он продает окурки или шелковые чулки… То в лице Маргаринового босса – он чего хочешь может достать, в том числе и такие нужные крючки и лески. А то это и сам дедушка Комарек: он же решил совсем один основать большое рыболовецкое дело и даже озеро купить, чтобы потом промышлять копченым угрем и другими дарами этого озера. Распознать и увидеть все эти опасности помогают Генриху прежде всего советские солдаты и офицеры и Испанец – кузнец Альберт, посвятивший себя борьбе за мирную счастливую жизнь немецкого народа. Много еще и других людей встречает на своем пути к правде юный Генрих. Это и фрау Кирш со своей неиссякаемой добротой и любовью ко всему подлинно честному и хорошему. Это и его верный друг талантливый художник Отвин. И совсем, казалось бы, неприметный «человек в латаном свитере», которого Генрих сперва даже принимает за тайного сыщика – так пристально он посмотрел на него, – а человек этот и рассказал нам обо всех этих событиях и их героях в книге с загадочным названием «Пуговица, или Серебряные часы с ключиком». Книгу эту на его родине называют «поэмой о человечности», мы же назовем ее и «поэмой о дружбе между народами Советского Союза и Германской Демократической Республики». И, быть может, эти слова и есть тот ключик к таинственным часам, которые дедушка Комарек, уходя навсегда, передал Генриху Хаберману.

Вс. Розанов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Нет – подумал старый Комарек, – не уйду я из Дубровки!»

Он стоял перед своей лачугой, слушал и все твердил: «Нет, не уйду я из Дубровки!» Порой громоподобный грохот нарастал, и лес, подступавший со всех сторон, содрогался.

«В Зельбонгенской пустоши это, – решил старик, – южнее Зельбонгена они уже».

Зашел в лачугу. Подбросил дров в печурку, поджег.

Давно уже сжившийся со своим одиночеством, чудаковатый этот старик сейчас думал: «Хоть бы у кого совета пойти спросить!» Были, конечно, люди, с которыми он легко сходился, здесь на Мазурах, в окрестных деревнях. Но ведь бывало, что проходили годы, а он и не заглядывал к ним, однако потом снова навещал.

Старик не сидит сложа руки. Нет. Скорей, суетится даже. Ходит взад-вперед от печки к двери и обратно. Снял с гвоздя несколько обручей для верши, проверил и снова повесил.

Подошел к двери. Стоит. Слушает. Отсюда, с порога, ему видны крыши пяти домов. А дальше деревня скрывается за холмом. Чуть правее снова видны палисадники. Здесь, рядом с лачугой, стоят две могучие сосны. Любит их старик.

Вот он шагает вниз, к деревне. Словно бы устала она, эта деревня. Ни души кругом. Уже два дня. Он идет по улице. Оборачивается. Никого. Один он. Кажется, что осиротевшие дома похожи на людей. «Удивительно! – думает старик. – И на кой им было уходить из Дубровки?»

Нет у старика здесь ничего, кроме лачуги. Но в ней висят рыбачьи сети, белые рыбачьи сети, еще ни разу не ставленные. Долгие ночи напролет он сам вязал их, потому со временем и набралось их столько. «Кончится война, – думал он, – большое рыболовецкое дело начну. На Илаве».

Наступает полдень. Старик ходит по лачуге и собирает кое-какие вещички, укладывает в дорожный мешок.

2

Когда-то давно он сшил себе телогрейку из кошачьих шкурок – спасался от ревматизма. Но он никогда раньше ничего подобного не мастерил, и получилась она велика – ни под какую одежду не надевалась. Вспомнив о телогрейке, старик вывернул ее мехом наружу и напялил поверх темно-зеленой куртки.

Подул ветерок. Закружились в воздухе снежинки.

Старик вышел из лачуги. Прислушался. Сперва склонив голову налево – к востоку, потом направо – к западу. В близком лесу что-то грохнуло. Еще. И еще. Подряд пять взрывов. И еще пять. Лес приглушает грохот взрывов, думает старик. И грохот этот какой-то безжизненный. Человек не способен вызвать его.

Комарек запер лачугу, положил ключ на балку. Перекинул палку с мешком через плечо и зашагал в лес. Направление он взял на Пайчендорф.

3

Всякая погода по душе старику. Нипочем ему сейчас и снег, липнущий к лицу, и то, что он совсем один шагает по полям.

Время от времени на его пути попадаются большие дороги. Тогда он стоит и долго смотрит на нескончаемый поток повозок и машин. Мелькают лица совсем чужих людей. «В бегство подались», – думает он и не мог бы сейчас сказать, с ними он или нет. Быть может, он только свидетель? Свидетель того, что ныне творится на белом свете? А для него самого все это не имеет никакого значения?

Дорогам он предпочитает прямую межу. Или шагает вдоль опушки. Лес-то он любит. По льду переходит озеро.

Спустился вечер. Старик устраивается на ночь в одинокой риге. Складывает снопы, прячет под них ноги. Справа и слева тоже кладет по снопу. Тепло-то ему будет! Потом развязал еще два снопа и укрылся соломой.

День за днем он шагает все дальше и дальше.

На третьи сутки к нему примыкают четыре женщины. Каждая ведет рядом с собой по тяжело нагруженному велосипеду. Одна очень толстая. У нее ручная тележка. В тряпье пищит ребенок. Прошел день – еще две бабы увязались за ним. Потом еще пятеро.

Не нравится старику, что за ним тянется уже целый обоз. Но он молчит.

Порой поднимается ветер. Они идут, наклонившись вперед. Снег залепляет глаза, липнет на стволах деревьев. Обернешься – все бело, кругом нет ничего.

Косуля стоит как вкопанная на опушке. Стая ворон, гонимая ветром, качается над головой. Неожиданно тучи расступаются; не проходит и двух часов, как над полями уже сияет голубое небо.

Так проходят дни.

Иногда старик разговаривает сам с собой. В помыслах своих он уже снова в прокопченной лачуге. Считает сети. Никогда в жизни у него не было столько сетей! Но для большого донного невода надо бы еще семнадцать саженей. Теперь он только и думает что о неводе; этой зимой он ведь хотел непременно его закончить.

Женщины, приставшие к нему, считают его чудаком, но не уходят. В беде своей они чувствуют: этому старику ведомо многое, что им сейчас так необходимо. А он идет и идет, вдруг остановится, ногой отгребет снег в сторонку – вот уже и костер пылает. И дрова-то совсем сырые.

4

В это же самое время в небольшом городке очутился совсем один мальчишка лет двенадцати.

Он сидел на фанерном чемоданчике, подперев ладонями голову, и смотрел на фуры и телеги, бесконечной вереницей тянувшиеся мимо него. Перед каждым подъемом крестьяне привставали на козлах и громко погоняли лошадей.

Как-то неожиданно он среди повозок и фур увидел карету. Увидел еще издали и подумал: «Это барон фон Ошкенат! И лошади светло-серой масти, как у него. Ах, если бы это был он!.. Если бы…» Но в карете оказался кто-то чужой. Да и лошади были не те, на каких выезжал барон фон Ошкенат. В карете сидели две немощные старушки, укутанные в черные овчинные полсти. На козлах – совсем незнакомый кучер. «А ведь я готов был пари держать, что это барон фон Ошкенат!» – подумал мальчишка.

Так он и просидел на одном месте до самого вечера. Потом поднялся, взял чемодан, подождал, когда можно будет перебежать дорогу, и перебежал.

Вечером по городку прошел слух. Появился он вместе с очередным обозом и поначалу вызвал немалый переполох. Теперь все уже успокоилось, однако люди были встревожены и раздражены.

Мальчишка, снова устроившись на своем чемоданчике, сидел и смотрел, как двое стариков рубили стул. Сперва спинку, потом ножки. Старики были совсем древние, лет по девяносто.

– Эй вы, огонь тут не разводите!

Но старики и слышать ничего не хотят – рубят себе и рубят.

Проходят солдаты:

– Улицу не загромождать! Дорогу освободить!

Но старики как ни в чем не бывало продолжают свое. Вот они поставили над огнем железную кровать с сеткой, и сразу же вокруг собрался народ. Кто со сковородкой, кто с кастрюлей. Мальчишка тоже поставил свою кружку на сетку. Пододвинул поближе к огню чемодан.

Он сидит и думает о том, что вот уже девять дней, как он не видит ни одного знакомого человека. Грустно и одиноко ему. Да и нет у него никого, кого ему хотелось бы сейчас увидеть. И городок этот совсем чужой. Но все равно уходить отсюда не хочется. Некоторое время мальчишка подумывал, не пойти ли ему со стариками. Вроде бы не злые они, да и нет с ними никого. Но потом решил, что уж очень они старые. Бог ты мой, до чего же они старые!

В толпе мальчишка приметил женщину, напомнившую ему кое-кого. На ней такой же платок и повязан так же. «А ты просто подойдешь и скажешь: пойду, мол, теперь с вами!» – решил он. Но тут же передумал: чересчур уж говорлива эта женщина и громко так разговаривает с крестьянами!..

Уже поздно, но городок как бы еще раз просыпается: подходит запоздавшая группа беженцев.

С высоких фур им кричат:

– Стойте, дальше не проедете!

В новой колонне одни женщины и дети. Ручные тележки, обвешанные узлами велосипеды. Во главе шагает старик. Высокий, худой. Спина сгорблена. На нем кошачья телогрейка, надетая поверх темно-зеленой куртки.

Закатное солнце окрасило все вокруг в желтый цвет.

Беженцы, уже устроившиеся на ночь, смотрят на старика. Кошачьи шкурки его телогрейки почти все черно-белые, но попадаются и тигровые и рыжие. Старик опускает палку на землю – лошади подаются назад.

– Эй ты, старый! – кричит кто-то у костра. – Говорят, русские в Циннелинкене?

– Раз говорят, стало быть, они там и есть.

– А вы что ж, сами тоже из Циннелинкена?

В ответ старик только качает головой.

Снова толпой овладевает тревога. И снова все взоры обращены на старика. Кто-то кричит:

– Как это он смеет утверждать, будто русские в Циннелинкене? Ни в жизнь им не дойти до Циннелинкена!

– Откуда ты взял, что они там?

Сначала старик не отвечает, но вдруг говорит:

– Солдат сказал.

– А сам-то он что ж, из Циннелинкена пришел?

Поднимается невообразимый шум. Никто никого не слушает. Разобрать ничего нельзя.

Старик пытается расчистить путь своим людям. Кто-то высказывает предположение, что, возможно, только русские танки через Циннелинкен прошли. Но старик, не обращая ни на кого внимания, продвигается все дальше и дальше. Некоторое время еще виднеется кошачья телогрейка.

– Эй вы, гасите, огонь!

– Господи помилуй! – причитает старушка. – Неужто и правда они уже в Циннелинкене?

Мальчишка снял с огня кружку. Долго еще смотрит, как мужики затаптывают угли. Потом выпил горячей воды.

Наступила уже глубокая ночь, когда, взяв чемодан, он снова тронулся в путь. Вот он шагает через городок, порой останавливается, ставит чемодан на землю, расспрашивает крестьян, хлопочущих у своих упряжек.

– Старик, говоришь? А-а-а, это ты про того, что в кошачьей телогрейке?

Не пройдя и двадцати шагов, мальчишка снова останавливается.

– Старик, говоришь? Прошли они тут.

Мальчишка благодарит, добавляет: «Спокойной ночи!»

– Чего-чего? Старик? Нет, не примечал.

– Да в телогрейке. Пестрой такой.

– Ты глухой, что ли? Не видел, говорю.

Мальчишка возвращается и снова расспрашивает. Но ему так никто и не может объяснить, куда направился небольшой обоз во главе со стариком в кошачьей телогрейке.

ГЛАВА ВТОРАЯ

5

На следующее утро, когда беженцы покидали городок, старый Комарек увидел мальчишку, стоявшего на обочине. Много народу в ту пору кочевало по дорогам, но почему-то на мальчишку он сразу обратил внимание. «Могу и ошибиться, – подумал Комарек, – но похоже, что он поджидает меня. Чего-то волнуется, а сейчас вроде бы обрадовался! Сапоги на нем солдатские. Рядом – тележка с колесиками от детской коляски, на ней – фанерный чемодан…»

Не сказав ни слова, мальчонка присоединился к небольшому обозу.

Даже не оборачиваясь, Комарек почувствовал, что мальчишка шагает за ним. Он подумал: «Странно, но уверен, что никогда раньше не видел его». Но тут же сказал сам себе: «Все мы так вот и сбились в кучу: то один подойдет, то другой. Никого я не просил идти за мной. А теперь вот и мальчонка пристал. Не великое это дело!» Но все же он ощущал некоторое раздражение оттого, что мальчишка теперь шагал за ним.

Холодный февральский день. Некоторое время они в общем потоке беженцев спускаются по шоссе, но вот оно поворачивает вправо, а старик, перешагнув через канаву, взбирается по откосу.

Недовольный, он ждет, покуда остальные последуют его примеру, и вновь группа трогается на запад, но теперь по узкой меже.

С первой минуты мальчонка полюбил дедушку Комарека. Старался шагать пошире, только бы попасть след в след. Он и курточку расстегнул и шапку снял.

Сзади ему хорошо видны и швы и потемневшая дратва, которой сшиты кошачьи шкурки, и палка, на которой висит дорожный мешок, совсем почерневшая, будто из черного дерева.

Время от времени сзади раздается крик: «Стойте, стойте, Комарек!» Тогда они делают привал, поджидают фрау Пувалевски, то и дело отстающую. Мальчик сразу замечает, что дед рассматривает его, и тут же прикидывается, будто тоже очень недоволен фрау Пувалевски, и, как все, начинает ругать ее.

Очень мальчишке нравится, как попискивают колесики тележки. Сразу же за ним идет фрау Сагорайт, потом фрау Кирш. В самом конце обоза плетется толстуха Пувалевски с детьми.

Нет, этот дед! Этот старый Комарек! Должно быть, все на свете он знает, все пути-дороги, все умеет! Наткнутся они на проволочную изгородь, огораживающую выгон, – колесики, будто испуганные, умолкнут, а он уж, расстегнув телогрейку, достает из бездонного кармана куртки громадные ножницы и режет проволоку. Не пройдет и двух минут – и путь свободен.

– Как тебя зовут-то? – спрашивает фрау Сагорайт.

– Генрих, – отвечает мальчик. – Генрих Хаберман.

Около полудня они добрались до большой деревни, раскинувшейся у подножия холма. Перед домами стояли большие фуры, и люди впопыхах вытаскивали мебель из домов.

– Где они?

– Где, скажите ради бога!

– Русские танки где?

Скоро выяснилось, что жители с минуты на минуту ждали появления русских танков.

– Тихо! – крикнул Комарек.

Все прислушались.

Членами маленького обоза овладела нерешительность. Они стояли и смотрели, как люди вытаскивают мебель из домов. Потом вновь тронулись в путь. Слышно было, как кто-то ругает фрау Пувалевски. Опершись о свою тележку, она кричала, что шагу не в силах больше сделать. А фрау Сагорайт ей в ответ:

– Мужества вам не хватает. Раскисли совсем!

Никто не слышал самолета, вынырнувшего из-за холмов. Он летел метрах в двадцати над землей – и прямо на них.

Все будто окаменели. Старый Комарек сделал несколько шагов навстречу самолету, а Генрих крикнул:

– Воздух! Ложись!

Люди бестолково сновали по заснеженной пашне. Самолет быстро приближался.

– Ложись! – все кричал мальчишка.

Крик его походил на крик вспугнутой птицы. В конце концов люди все же бросились в снег, и самолет с оглушительным треском пролетел над ними.

Генрих почувствовал, как дрожит земля, и вдруг страшно испугался: а что, если бомба упадет прямо на него? Все было только что так хорошо!..

Прижимаясь к холодному снегу, он чуть повернул голову и посмотрел вслед самолету. Разглядел он и тонкое шасси и даже заметил, как вздрагивали крылья…

– Дедушка Комарек! – закричал он вдруг. – Дедушка Комарек! – И, приподнявшись, показал на черный крест на крыле самолета. – Дедушка Комарек, это «Физелер-Шторх»!

Люди, боязливо приподняв голову, смотрели вслед улетавшему над сосняком самолету. Одновременно все увидели фрау Пувалевски. Она стояла, скрестив руки на груди, похожая на каменное изваяние, и громко смеялась.

– Дедушка Комарек, это был самолет «Люфтваффе», – сказал мальчик.

Старик, ничего не говоря, смахивал снег.

Все злились на фрау Пувалевски: почему это она не бросилась в снег, как все?!

– Он летел прямо с передовой, – сказала фрау Сагорайт.

– Прямо с фронта летел, – заметил мальчик.

Все заговорили разом, никто никого не слушал, и всем хотелось, чтобы только что пролетевший над ними самолет был какой-то необыкновенный.

– Вполне возможно, – говорила фрау Сагорайт, – что этот самолет германских военно-воздушных сил только что участвовал в воздушном бою с неприятелем.

– Там сейчас наверняка воздушный бой был, – добавил мальчик, хотя он и знал: над ними пролетел самолет-разведчик «Физелер-Шторх», самый тихоходный самолет в мире.

– И вполне возможно, – продолжала фрау Сагорайт, – что этот германский самолет только что сбил вражеский самолет в воздушном бою.

Фрау Пувалевски все так же стояла, скрестив руки на груди, и улыбалась.

Генрих сразу загорелся:

– Держу пари, он только что сбил вражеский самолет.

Старый Комарек стоял и смотрел на них, как будто он в мыслях был далеко-далеко. При этом он не спускал глаз с мальчишки и думал: «Хаберман? Фамилия тебе знакома. Где-то ты ее слышал, но, может быть, и ошибаешься. Сейчас кого хочешь встретить можно – весь народ в движение пришел».

Он решил ни о чем не расспрашивать мальчонку. «Нет тебе никакого дела до него! – говорил он себе. – Покуда ты о нем ничего не знаешь, он тебе чужой».

А мальчишка горячо что-то объяснял. Он был такой же грязный, как все, однако лицо его выделялось тонкостью черт, и это как-то но вязалось с его решительными жестами.

Фрау Сагорайт кричала:

– Немедленно возьмите свои слова обратно, фрау Пувалевски!

Однако толстая женщина и не намеревалась брать ничего обратно. Спор разгорался.

Возможно, что никто и слова бы не сказал и все впряглись бы в свои тележки и потащились дальше, если бы не эта фрау Пувалевски!

И все это время человек, проживший всю жизнь в одиночестве и ни минуты не испытавший скуки, думал: «Семь березок растут там. Стоят и ждут весны». Или: «Ветер переменился на норд-ост». Вообще о ветре он думал много.

Много думал он и об Илавском озере. Да и об озере Хайлигелиндер. За свою долгую жизнь он, пожалуй, побывал на всех Мазурских озерах. Но любил он Илаву. Засматривался там на цаплю, как она, тяжело взмахивая крыльями, летела над водой. Любил он и можжевеловую духоту соснового леса. Двадцать шесть лет старик прожил в лесах, бродил по лесным тропам, рыбачил то на одном, то на другом озере. Однако ближе к зиме всякий раз возвращался в свою лачугу в Дубровке, там он чувствовал себя дома… «Стоят там семь березок, – думал он, – стоят и ждут весеннего ветерка».

Что-то было нереальное в той нелепой жизни, какою он жил сейчас.

Снова он подумал о приставшем к ним мальчике. Да, фамилия «Хаберман» ему знакома, где-то он слышал ее. Всю дорогу старика мучило, что он никак не мог вспомнить, где и когда.

Порой они останавливаются и слушают, как за лесом рычит война, как она переваливается с боку на бок или вдруг вздыбится! По вечерам они не могут оторвать глаза от зарева над горизонтом. Война шагает следом за ними. Сегодня она там, где они проходили вчера…

Мальчик говорит:

– Мы правда победим, фрау Сагорайт? Правда мы победим?

Фрау Сагорайт отвечает, что победим непременно.

6

Привал. Старик достает из мешка брусок сала и отрезает себе кусок. Наколов его на кончик ножа, сует в рот. Все это уже хорошо знакомо Генриху, и, когда они снова в пути, он следит, как старый Комарек обстоятельно жует сало.

Ворон сидит на ольхе. Сидит и смотрит сверху на бредущих мимо людей.

Каждый вечер Комарек, нацепив на нос очки, вынимает из кармана куртки кожаный мешочек и медленно развязывает его. Большими пальцами он разбирает тряпочку, в которую что-то завернуто. В конце концов появляется что-то очень похожее на карманные часы… Но в то же время они гораздо меньше обычных карманных часов и из чистого серебра, как издали определяет Генрих. На крышке – затейливый узор: тонюсенькие веточки и бутончики роз. И еще – в эту же тряпочку, оказывается, завернут ключик. С необычайной нежностью старый Комарек рассматривает часы, берет ключик и осторожно заводит их. Потом так же обстоятельно снова заворачивает в тряпицу и прячет в кожаный мешочек. Только после этого он снимает очки.

Сидя рядом, Генрих внимательно следит за всеми движениями деда, а так как эти движения всегда одни и те же, они кажутся ему исполненными особого достоинства и спокойствия.

Мальчик встает и подходит к своему чемодану. Нагнувшись, он вынимает дамскую сумочку. Погремев ее содержимым, он снова прячет сумочку в фанерный чемодан, а затем опять садится рядом с дедушкой.

«И что это он ищет без конца в чемодане? – спрашивает себя Комарек. – И как эта дамская сумочка попала к мальчишке?»

Однажды Генрих, намереваясь принести Комареку горячей воды, взял его кружку. Старик остановил его, сказав: «Оставь!» Тогда мальчик сел и поставил кружку на ступеньку крыльца…

Из дома вышла хозяйка. Послушав, как неподалеку грохочет фронт, она проговорила:

– Боже милостивый! – и, спустившись на ступеньку, спросила старика: – Скажите, дедушка, они всех наших мужчин перестреляют?

Старик ничего не ответил.

– Но люди ж они!

Комарек снова промолчал.

– И душа у них должна быть.

– Кто знает, как наши-то с ними поступали! – вдруг сказал старик.

– Всемогущий боже! – снова взмолилась хозяйка, поднимаясь на крылечко.

На ночь мальчонка устроился рядом со стариком в соломе.

– Спокойной ночи, дедушка Комарек! – сказал он, завернувшись в одеяло.

Старик что-то невнятно пробормотал в ответ.

– Спокойной ночи, малыш! – сказала тогда фрау Сагорайт.

7

На другое утро к ним присоединился еще один человек: молодой, на костылях, инвалид – на одной ноге. Он украдкой поглядывал на окна крестьянского дома и, должно быть, многое отдал бы, чтобы скорей тронуться в путь. Левой ноги у него не было до колена. От колена штанина была подвернута и прикреплена под полой пальто. Человек этот был совсем еще молодой, почти мальчишка. Волосы жиденькие, с медным отливом.

Он хотел было пристроиться сразу за Комареком, но этого уже Генрих не допустил. Он оттер чужого своей тележкой, и тот теперь ковылял за Генрихом, а за ним шла фрау Сагорайт.

С первых же минут у всех родилось молчаливое уважение ко вновь приставшему. Генрих бросился ему помогать, когда он утром, прыгая на одной ноге, старался поднять свой костыль. А фрау Сагорайт называла его «фольксгеноссе»[Нацистское обращение.]. Однажды хотела даже взять у него рюкзак и положить на свою тележку, но Рыжий, повернувшись на одной ноге, не позволил снять с себя поклажу.

 
Майский жук, лети ко мне!
Мой отец погиб на войне,
Померания вся сгорела дотла,
В Померании мать моя померла…[Стихи для этой книги перевела И. Озерова.]
 

Как-то, когда они шли по берегу озера, Генрих вспомнил один давно прошедший январский день…

Они шли тогда по льду залива. Кругом ослепительно сверкал снег, и ветер дул прямо в лицо. Семь других колонн переходили залив по льду. Вдали тянулась коса. Но она была совсем низкая и плоская, и за ней было море.

Генрих уже несколько раз спрашивал мать, правда ли, что это и есть море, и мама всякий раз отвечала:

– Да, Генрих, это море и есть.

Но как же это получалось, что они видели море за косой?

– Это потому, что ветер, – отвечала мама. – Ветер дует в сторону берега и поднимает море.

Ну, уж этого не могло быть! Как это ветер может поднять море? Да оно затопило бы низкую косу.

– Но, может быть, это и лед в заливе, – сказала мама. – Может быть, лед в заливе поднялся.

Генрих никогда еще не видел моря, а сейчас оно было рядом, вон за тем лесом. Прямо чудо какое-то! Сине-зеленое, а ближе к горизонту – желтоватое. Да и вообще море оказалось гораздо светлее, чем он представлял себе.

– А мы дойдем до самого моря?

– Там увидим, Генрих.

– Мы сначала перейдем косу, да? А потом пойдем вдоль моря, да?

Они тащили за собой детские санки и говорили о море.

– Нет, Генрих, оно не плохое и не хорошее, – говорила мать. – Оно большое очень.

– И красивое, да?

– Правда, красивое, – согласилась мама.

На косе они и встретили барона фон Ошкената. Нежданно-негаданно они на следующий день вдруг увидели его.

До чего же холодно было на морском берегу! Около часа они шли по укатанному волнами песочку, и море шумело рядом. Было очень холодно и штормило, так что обратно они уже пошли за дюнами. Вечером им не позволили взять груженые саночки в дом. Хозяйка-рыбачка была очень строгая. А они ни за что на свете не хотели расставаться со своими саночками. Пришлось им всю ночь просидеть в дровяном сарае, а ветер свистел в щелях между досками. Утром вдруг грянул залп. Они выбежали во двор и узнали, что это стреляли пушки немецких военных кораблей. Рассказывали, что корабли эти далеко в море и пушки стреляют прямо через песчаную косу и через залив, туда, где теперь стоят русские…

В то утро они и увидели барона фон Ошкената.

– Господин фон Ошкенат!.. Господин фон Ошкенат!

Невероятно, но это действительно оказался барон фон Ошкенат. Он сидел в своей темно-коричневой охотничьей коляске. Три серые лошади тащили ее. На козлах восседал Рикардо в своей кучерской крылатке, а позади – барон, укрытый черной овечьей полстью…

– С добрым утром, господин фон Ошкенат!

Генрих бежал рядом с коляской и кричал:

– Это я, господин фон Ошкенат!

Но толстый барон ничего не слышал: он крепко спал. Генриху пришлось долго дергать черную овечью полсть. Он бежал рядом и все кричал, что это он, Генрих Хаберман с Гольдапзее…

Держа крепко в руках меховую шапку, Ошкенат тяжело дышал. Лицо его опухло, и руки были красные и опухшие. Генрих сразу понял, что им повезло…

– Тпррр! Тпрр! Это я, господин фон Ошкенат!

Наконец-то чуть дрогнули веки, улыбнулись зеленые глаза, но, должно быть, они ничего не видели.

– Господин Ошкенат! Господин Ошкенат!

Самое главное – чтобы зеленые глаза улыбались…

Будто откуда-то издалека, жизнь медленно возвращалась к Ошкенату. Повернув голову, он шапкой принялся протирать глаза.

– Рикардо, – произнес он, – если я не обманываюсь, перед нами сам престолонаследник.

Такой встречи даже Генрих не мог ожидать. Голос Ошкената гремел, гремели залпы морских орудий. Ошкенат так кричал, что люди стали останавливаться. Откинув полсть, он велел кучеру позвать маму.

За коляской стояли четыре фуры. Кучер спустился с козел и направился назад, туда, где была мать Генриха.

– Сын мой! – восклицал Ошкенат, а Генрих думал при этом: «Как хорошо, что от него так сильно пахнет вином!»

Тем временем кучер Рикардо отвязал бельевую корзину и фанерный чемодан от саночек и отнес к первой фуре.

Мать Генриха была очень сдержанна. И еще – Генрих это хорошо запомнил – вдруг она почему-то пошатнулась и схватилась за поручни. Подниматься в коляску ей было трудно.

– Генрих, – крикнула вдруг мама, – Генрих, мы же там санки оставили!

– Стойте!

– Стойте, Комарек!

Генрих помнил всё до мельчайших подробностей. Даже слышал сейчас горклый запах морской воды. И так приятно было мягкое покачивание коляски… Каждое возвращение к реальной действительности он ощущал как боль. Однако ему довольно скоро удавалось преодолевать это чувство.

– Дедушка Комарек! – крикнул он. – Дедушка Комарек!

8

Отсюда хорошо была видна опушка леса, однако фрау Пувалевски нигде не было.

– У озера она еще шла за нами?

– Да, у озера еще шла, – хором ответили сестры-близнецы.

На каждом привале сестры садились рядышком, о чем-то шептались, настороженно оглядывались и то и дело запускали руки в старую кожаную сумку. Никто не знал, что у них в этой сумке. По лицам нельзя было догадаться, о чем они перешептывались.

– Она нарочно отстала! – крикнули теперь сестры.

– Где? Когда?

– С час назад, – ответили сестры.

Инвалид стоял, прислонив рюкзак к дереву, и Генриху впервые бросилось в глаза, что, кроме одного сапога, ничего солдатского на нем не было. Одет он был в очень длинное зеленое женское пальто.

– Зайчата вы глупые! – крикнула фрау Кирш. – Что же вы нам сразу-то не сказали?

С самого утра грохот слышался слева. Все испытывали какое-то тревожное беспокойство. Рядом тянулся казавшийся им жутким лес: вот-вот война вырвется из зарослей…

Многие высказывались за то, чтобы не ждать фрау Пувалевски. Старушка, бегавшая взад-вперед около своей тележки, причитала:

– Всех нас перестреляют они… всех, всех!..

– А дети как же? Разве можно ее оставить с детьми? – кричала фрау Кирш.

– Господи, всех нас перестреляют!..

За лесом снова что-то прогрохотало. Порой слышалось, как в глубине его рвался одиночный снаряд, перекрывавший далекий грохот. Всем хотелось идти дальше.

– Нет, не пойдем, – сказал Комарек. Сказал очень спокойно. – Будем ждать.

Никто не возразил. Одни стояли, прислонив велосипеды к дереву, другие сидели на тележке.

– Фольксгеноссен! – провозгласила фрау Сагорайт и сошла на пашню, явно намереваясь произнести речь.

Старик думал: «А что было бы, останься ты в Дубровке? Старый ты, ничего они тебе не сделали бы!»