Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

– Понимаешь, Петрус, больше всего он любит рысь. И не чувствуешь даже, что он рысью идет. А если хочешь перевести его в галоп, надо только тихо так, сквозь зубы, прожужжать. Сперва я и сам не знал этого секрета. Потом Мишка… ну, тот, что мне Орлика подарил… Мишка, значит…

Генрих говорил, говорил и чувствовал себя несчастнейшим человеком на свете. Он готов был убежать без оглядки. Он бежал бы вместе с девочкой и рассказал бы ей, что взял из шкафа кучерской хлеб. «Понимаешь, Сабина, я и сам не знаю, почему я его взял. Понимаешь? Сам не знаю». Так бы хорошо вместе с ней убежать и все-все рассказать!..

– Больше всего он любит рысью идти, Петрус, понимаешь?

– Завтра зайду, возьму твоего мерина прокатиться, – сказал Петрус.

– Орлика? – спросил Генрих, испугавшись. Нет, нельзя ему Орлика давать! Ни за что нельзя!.. И тут он услышал свой собственный голос: – Заходи, Петрус. Возьми, прокатись!

– Утром зайду, пораньше.

– Заходи, заходи!

К этому времени все уже съели свой хлеб и теперь вновь потянулись к пекарне. Сумерки сгустились. Генрих шел позади и думал: не пойти ли ему домой? Он заметил, что Сабина один раз обернулась и посмотрела в его сторону, но потом, вскинув голову, побежала дальше вместе со всеми. Нет, не будет он больше думать про этот хлеб! Вечер такой теплый, тихий… Генриху вдруг ужасно захотелось играть в прятки. Только бы набегаться вволю, покричать, поверещать вместе со всеми! Ни о чем он не будет думать… Играть будет, бегать, носиться…

14

Дети все почему-то смотрели сейчас в сторону деревенской улицы. И что это они кричат?

– Мо-кри-ца! Мо-кри-ца!

Они так раскричались, что уже и остановиться не могли, а все кричали и кричали одно это слово.

По другую сторону улицы со школьным ранцем за спиной шел Отвин. Красные руки болтались из стороны в сторону. Голова, утопавшая в плечах, покачивалась. Ранец – в пятнах краски. Отвин шел и тихо улыбался своей такой грустной, и отрешенной улыбкой.

– Мо-кри-ца! Мо-кри-ца!

«Это он так долго под яблонькой сидел», – подумал Генрих. Он стоял и молчал, словно застыв тут, среди беснующихся ребятишек. Ему хотелось крикнуть Отвину: «Добрый вечер!» – но он этого не сделал. Он стоял и молчал. «Ты опять море рисовал?» – хотел он спросить, но он и этого не сделал…

– Мо-кри-ца! Мо-кри-ца! – кричали дети.

Кричали хором и вразбивку. Им это доставляло огромное удовольствие. Неожиданно Генрих заметил, что и он кричит вместе со всеми: «Мо-кри-ца! Мо-кри-ца!» – и страшно испугался.

Но он все еще кричал и вдруг увидел себя идущим там, по другую сторону улицы… почувствовал, как крики эти ударялись об его ранец. И это было так похоже на то, что они сейчас кричали Отвину. А он все шел и шел совсем один по другую сторону деревенской улицы.

– Пу-гви-ца! Пу-гви-ца! – кричали они хором. Генриха охватил ужас. Внезапно он перестал кричать.

А Отвин все шел под каштанами и тихо улыбался, и ранец косо висел у него за спиной…

Генриху было жалко Отвина. И какую же боль причиняла эта жалость! Но ведь какой-то миг было так хорошо, ни о чем не думая, кричать и прыгать, как они. Ведь какой-то миг было хорошо, все думал он. И так жалко ему было Отвина…

– Живо, прятаться! – крикнул вдруг Петрус, тумаками разгоняя ребят.

15

– Сабина! Сабина! – звал Генрих, но так, чтобы этого никто другой не слышал, и побежал вперед через садик Штифелькнехта, туда, под навес, где они вместе прятались в прошлый раз.

Он думал, что девочка сразу побежит за ним. Но она не пришла.

Он сидел и слушал, как они там, у пекарни, подбегали к кирпичной стене и выручались. Вот голос мальчишки с разрезанными ботинками. Услышал он и Петруса. И Сабину. Должно быть, она сейчас стояла там и смотрела сюда, в сторону садика Штифелькнехта. Снова раздался дробный топот: опять, значит, прятаться побежали…

Темнело. На небе показались звезды. Вон и Юпитер! Но теперь чуть левее, чем в прошлый раз.

Генрих решил сидеть тут и дожидаться – может быть, Сабина все-таки вспомнит о нем. Прибежит запыхавшаяся и сразу притулится в самом углу. А он скажет: «Да нет, Сабина, я здесь Юпитер наблюдаю».

Четыре игры он сидел и ждал, потом стремительно бросился через садик и выручился у кирпичной стены. Но никто не спросил его, где он так долго пропадал. И Лузар выручился. И Фидер Лут. Сабина его тоже ни о чем не спросила. Удивленно посмотрела на него своими большущими глазами и тоже ничего не сказала.

– Ты через окно в пекарню влез, да? – спросил мальчишка, у которого были разрезаны ботинки. – Ну скажи, как ты это сделал, чего тебе стоит!

– Отвяжись! – накинулся на него Генрих.

Он бежал рядом с Сабиной и на бегу говорил:

– Сабина, мне тебя спросить одну вещь надо. Сабина…

Сделав вид, что ничего не слышит, девочка побежала к большой иве, где прятался Петрус.

И снова Генрих сидит один под навесом. Немного пахнет козами. «Но ты ж хороший, – думает он. – На самом деле ты гораздо лучше этого Петруса».

Никак он не может понять, почему девочка не побежала с ним. Ему это причиняет боль, и, чтобы избавиться от этой боли, он старается поглубже дышать.

Лягушки квакают. Небо уже усыпано звездами. Изредка падает какая-нибудь звезда, косо устремляясь к земле. Генрих сидит и думает: «Ты сегодня украл. Украл буханку кучерского хлеба. Неужели ты правда украл?»

Домой он побежал тропинками позади садов – никто так и не видел, как он ушел.

В бургомистерской еще горел свет. Отсюда, с улицы, было видно, как Комарек рылся в списках. Вот послюнявил карандаш и что-то записал.

16

Старый Комарек заглянул в шкаф. Возвращаясь к столу, он вдруг остановился. Вернулся к шкафу, пересчитал буханки.

Он не сразу подумал о том, что это Генрих мог взять хлеб. Миновала полночь, а мальчонка все еще не возвращался. «Может быть, это без меня кто-нибудь из кучеров заходил, – подумал Комарек, – и Генрих выдал ему хлеб? Наверное, так оно и было».

Прошел еще час.

Комарек вышел на улицу. Обогнул дом. Остановился у ворот сарая, где они держали лошадь. Орлик лежал на соломе. Рядом сидел мальчонка, положив ему руку на шею. Он так и заснул, сидя здесь.

Комарек подумал: «Этого так оставлять нельзя! И пусть это только один хлеб – оставлять этого так нельзя! Ты обязан его воспитывать. Надо поговорить с ним об этой краже и прежде всего… Но надо так поговорить, чтобы не ранить его душу…»

Тяжело было старому Комареку смотреть на страдающего мальчика. Он ведь так ничего и не сказал.

– Вы опять звезды наблюдали?

Генрих кивнул.

Они устроились на ночь, и Комарек спросил:

– Тебе не по себе, Генрих?

– Нет, ничего.

– Голова у тебя горячая и руки… Тебе не по себе? Скажи.

– Да нет, ничего.

«Вдруг заболеет, – подумал старик. – Только бы не заболел!»

– Вы только Юпитер наблюдали или и другие звезды?

– Юпитер.

– А ты рассказал ребятишкам, какой он большой?

Мальчик молчал.

«И для чего ему хлеб нужен был? Сам-то он его не ел!»– думал старик.

– Завтра я тебе покажу другие звезды, – сказал Комарек. – Ты знаешь, где Алькор находится?

– Нет, про Алькор я ничего не знаю.

– Это звезда малой величины. Но у тебя глаза хорошие, и ты его сразу различишь.

«Если он на самом деле взял буханку, то ведь это еще не кража. Он же взял ее, чтобы свой голод утолить. Но нет! Он ее не для себя взял, стало быть, это кража!»

Старый Комарек совсем не знал, как обращаться с мальчиком, не знал, как его воспитывать. Быть может, он слишком любил говорить с ним о звездах и далеких галактиках? Потому он вдруг и заговорил об Алькоре. Когда-то это была любимая звезда Комарека. Правда, тогда ему было столько лет, сколько мальчонке сейчас. «Может быть, это оттого, что ты уже лет тридцать не видишь этой звезды – такое у тебя стало зрение? Алькор видят ведь только молодые люди. Старики ее не видят».

Вот они и говорили о звездах. Мальчик сказал, что он теперь точно знает, где надо искать Алькор.

– А ты объяснил им, что за Млечным Путем есть еще и другие галактики?

– Объяснил.

– Им понравилось наблюдать за звездами?

– Понравилось.

– Понимаешь, интересно ведь не просто смотреть на звезды, интересно знать, какие они, из чего состоят, велики ли или малы. А галактики!

– И про галактики мы говорили.

Позднее Комарек сказал:

– Когда ты им рассказываешь про звезды, как ты им говоришь: вон те пять звезд – это созвездие Кассиопеи? Или как ты говоришь?

– Я всегда с Полярной звезды начинаю, дедушка Комарек. Вон там Большая Медведица, а если провести прямую линию, то вон там будет Полярная звезда. Она на кончике ковша Малой Медведицы. Так я объясняю. А вон то «W» – это Кассиопея.

– Очень ты наглядно объясняешь, – сказал Комарек, хорошо представляя себе, как мальчонка рассказывает детям о звездах. – А всем интересно и они просят рассказать еще?

– Они все хотят знать еще и еще. Но я им говорю: теперь давайте играть. Потом я вам расскажу, что там, за Млечным Путем. А теперь – играть!

– Если они хотят знать больше, ты им рассказывай.

– Они скоро забывают. Им надо побегать, поиграть.

Оба помолчали.

– Ты, стало быть, у них вроде бы главный?

Генрих не ответил, и Комарек счел это за подтверждение своих мыслей.

– Но ты чувствуешь, что они хорошо к тебе относятся?

– Хорошо относятся.

– Не надо только хвастать. Не надо поучать их, понимаешь?

– Я совсем не хвастаю. Я и не знаю, почему так, но все равно все дети… – Он внезапно замолчал и вдруг выпалил: – Дедушка Комарек, я хлеб украл.

Генрих слышал, как Комарек дышит, слышал, как за домами квакают лягушки.

– Я хлеб украл, дедушка Комарек.

Старый Комарек достал платок, высморкался.

– Нам с тобой пора спать, Генрих.

– Это я кучерской хлеб украл, дедушка Комарек.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

17

Порой старый Комарек задумывался: «И зачем ты только взялся за это дело? Спору нет, ты не хотел за него браться. Да и нет в тебе никакого тщеславия, чтобы за него браться! Но ты ведь не думал о горе людском, когда брался за него. Так зачем же…» Однако в глубине души старик понимал: он поступил так потому, что мальчонка этого страстно желал. Может, он и неловок для такой должности.

В самом начале он ходил из дома в дом, садился у хозяев на кухне и говорил: «Сами понимаете – людям в городе тоже есть надо». Но эти слова уже стерлись, да и знал Комарек: стоило ему выйти за порог, как хозяева за его спиной смеялись над ним.

Возвращаясь после таких обходов, Комарек в ожесточении твердил: «Покажу я этим хозяевам!»

Потом брал бумагу, садился за стол и писал: «Распоряжение бургомистра Пельцкуленской общины…» «Второе распоряжение…» «Третье распоряжение…» Взяв очередную такую бумагу, Генрих снимал со шкафа колокольчик, нахлобучивал фуражку и отправлялся вышагивать по деревенской улице. «…В противном случае, – вещал он громогласно, размахивая колокольчиком, – в противном случае будет наложен штраф. Распоряжение вступает в силу немедленно».

Колокольчик звенит, Генрих подходит к пожарному сараю и прикалывает бумажку к воротам…

– Дедушка Комарек, а я знаю, какое еще распоряжение надо написать: насчет яблок, груш и всего такого прочего.

Старик отмахивается.

– Как вы скажете, разве это справедливо?

Старик сидит и смотрит перед собой в одну точку на столе.

– Вы и не знаете, сколько у них яблок в садах! О детишках беженских вы, дедушка Комарек, не хотите думать!

Старый Комарек берет лист чистой бумаги и пишет:

«Распоряжение № 21…»

Впрочем, в деревне никто и не смотрит на эти распоряжения. Да и смешно: бумажка на бумажке к воротам пожарного сарая пришпилены!

…Наутро Комарек отправился к пекарю и выпросил у него буханку хлеба вперед. Сказал, что отдаст эту буханку из следующего пайка. Тогда он возьмет только половину, а в следующую выдачу – еще половину.

– Да ладно уж, – сказал пекарь, – я как-нибудь лишнюю буханку выкрою.

Старик принялся спорить и в конце концов настоял на своем.

Когда Петрус явился за Орликом, они как раз ладили с дедушкой небольшую повозку. Генрих вывел Орлика, лошадь ступила между оглоблями. Комарек придержал ее, а Генрих продернул вожжи.

– Ничего не получится, Петрус, некогда нам.

Парень стоял и смотрел, как они запрягали лошадь, глаз с Орлика не сводил.

– Приду после обеда, – сказал он. – Но уж тогда наверняка.

– И после обеда не выйдет, – сказал Генрих, – и вообще с этим ничего не выйдет. – Он выпалил это единым духом и теперь, привязывая лошадь к забору, следил за выражением лица большого мальчишки.

– Ты подумал о том, что ты сказал?

– Да, подумал, Петрус.

– Тогда я про буханку скажу, – пригрозил Петрус, прикусив губу и засунув руки поглубже в карманы.

– Чего хочешь говори!

Старый Комарек прислушивался к разговору между мальчиками. Не нравился ему этот большой парень.

– Ступай домой, – сказал он. – Сам видишь – некогда нам.

– Чего это? Я могу стоять, где хочу, – огрызнулся Петрус.

– Ступай домой! – повторил Комарек.

– Он буханку хлеба украл! – выкрикнул Петрус. – Вчера украл. У вас и украл. Вот.

– Я ж сказал тебе – ступай домой!

Генрих сидел в повозке и правил. А Комарек шагал рядом, держась за боковину.

– Повезло нам, дедушка Комарек: мужики сейчас все в поле на уборке, – сказал Генрих, когда они немного отъехали от дома.

Хозяев они застали врасплох: проходили прямо на кухню и снимали молокоприемник. Только когда Комарек выносил барабан сепаратора, до них доходил смысл случившегося. Сразу начинался крик, ругань, женщины умоляли старика, бежали рядом, а он так же молча укладывал сепаратор в повозку.

Когда они подъезжали к следующей усадьбе, Комарек сказал:

– Все равно это грех, что мы с тобой делаем.

– Да и мне как-то не по себе, дедушка Комарек.

– Понимаешь, вся жизнь их с этим барабаном связана.

– Когда они ругаются, мне хоть бы что, а когда плачут, тогда у меня на душе кошки скребут.

В бургомистерскую они привезли девятнадцать сепараторов. Распрягли лошадь.

– Вот увидите, дедушка Комарек, завтра сдадут сорок бидонов молока.

Но у старого Комарека на этот счет были большие сомнения.

Звонил телефон.

Потом Комарек обходил поля.

Потом бегал на ток.

Потом они, обо всем позабыв, снова заводят разговор о справедливости. Мальчишка взобрался на высокий ящик.

– Вот поглядите, дедушка Комарек. Готлиб пашет и пашет, всю жизнь свою за плугом ходит, а ведь у него ни клочка своей земли нет. Разве это справедливо?

– Нет, не справедливо, – соглашается Комарек.

Оба они, войдя в раж, вскоре уже вновь спорят о том, как сделать так, чтобы все было устроено по справедливости. Прежде всего каждый получит по корове. И лужок. И лесок. И садик. И поле, чтобы засеивать. И две овцы – носки ведь надо вязать. И тележку. И восемь уток…

– Власть-то наша, дедушка Комарек.

А потом старик снова сидит, сгорбившись над своими списками.

Внезапно он отшвыривает бумаги в сторону, хватает папку и бежит в деревню.

Тяжело груженные снопами фуры, покачиваясь, выезжают из-за черного амбара. Крестьяне сгружают снопы и укладывают их в кучки на току. Всю ночь гремит молотилка, слышно, как огромный барабан при каждом повороте тяжело стонет. Кругом на столбах горят лампы. Видно, как торопливо двигаются люди, будто завороженные прожорливой машиной. А она глотает и глотает, выплевывая пыль, зерно, солому…

Глаза у Комарека красные, сам он ночи напролет стоит у весов и записывает выход зерна. Хозяевам он не доверяет.

Хотя он и устал, однако глаз с Киткевитца не спускает. Тот взвешивает мешки и снимает с весов. Нет, эта улыбка Комареку не по нутру. Хотя он и хорошо знает, что это вовсе не улыбка, а шрам. Потом Киткевитц увязывает мешки. Руки механически захватывают бечеву и аккуратно обводят ее вокруг горловины. И ничего тут такого нет, однако Комарек не может оторвать глаз от этих движений: опять руки Киткевитца схватили бечевку и ловко опоясали горловину…

Что это – сон? Нет. Кто-то положил ему руку на плечо. Комарек оборачивается – не может этого быть, чтобы ему кто-то положил руку на плечо…

– Пойди ляг, старик. А я запишу, сколько они намолотили.

Оказывается, это Матулла. Он берет папку со списками и говорит:

– Поди отдохни малость.

Старик диву дается, однако, кивнув, бредет домой.

– Трудновато пока с коммунизмом! – говорит Генрих. – Но когда урожай уберем, легче будет.

Старик сидит за своим столом.

– Это ведь только самое начало, дедушка Комарек. Потом обязательно легче будет, – говорит Генрих и тут только замечает, что дедушка Комарек заснул.

«Что ж будет-то? Мы сегодня ни одного бидона молока не сдали!» – думает Генрих.

18

Зазвонил телефон.

– Да, господин Новиков… Нет… Бургомистр… Нет, нет… Бургомистр ушел в деревню. – Генрих прислушивался к словам, вылетавшим, как горох, из трубки, и не мог вставить ни одного возражения – так быстро они сыпались на него… – Потому что мы сепараторы… Нет, это они назло – за то, что мы сепараторы… – Потом он услышал, как офицер чиркнул спичкой, и сразу же воспользовался паузой. – Понимаете, – спешил Генрих объяснить, – мы ходили и записывали, у кого…

Далее он рассказал, какие у них тут, в Пельцкулене, замечательные планы. И о списках он рассказал. Говорил он при этом торопливо, боясь, как бы комендант не оборвал его. И о том, кто в каких комнатах живет, они тоже список составили.

– Понимаете, у фрау Пувалевски трое детишек… Да, я слушаю… Я передам, господин комендант. Завтра мы обязательно…

На другом конце повесили трубку.

Не знает теперь Генрих, как ему быть.

Он хватает корзину и идет по домам. Однако к хозяевам заходить не решается и так ни с чем и приходит назад. «Что ж теперь будет?» – думает он и снова отправляется в деревню.

– Знаю я, матушка Грипш, у тебя только пять куриц, но, может, у тебя есть хотя бы пара яиц.

Матушка Грипш идет на кухню и, вернувшись, кладет четыре яйца в корзину Генриха.

– А вы не могли бы немного молока сдавать? От вашей козы, к примеру. Ну, две бутылочки хотя бы.

Старушка, вспылив, принимается бранить его.

– Это такой, стало быть, твой коммунизм? – кричит она. – Последний горшок молока у меня отнимаете!

– Да это я только так спросил, матушка Грипш. Только так вас спросить хотел.

Генрих идет к следующему дому. В корзине у него четыре яйца.

«Два раза парнишка с большой корзиной в руке прошел мимо моего двора, – отметил про себя хозяин соседнего дома. – Устал я что-то сегодня». Он вышел в сад и стал там ждать, когда парнишка снова покажется на дороге. «Я это только потому, что походка у него чуть похожая, – оправдывается он перед собой. – В остальном-то он мне безразличии. Да и то сказать – пять коров увел у меня со двора. И кобылу голубую увел. Нет, нет, кончено!» Он подошел к забору посмотреть, не видно ли уже мальчонку. И снова вернулся в сад. «Может, это он яблоки собирает по домам? Нет, нет. А свиней сколько он угнал! И когда тебя заставили откапывать мешки с пшеницей, ты ж готов был убить его! И куда он провалился? Давно уж пора вернуться ему. А правда, есть что-то в походке…»

Как только Генрих показался на дороге, Бернико поспешил отойти в глубь сада. «Да что значит, в конце концов, эти пять коров? – думал он. – И эти мешки с зерном? Чего бы ты не отдал, только бы хоть один сын остался жив!»

Он снова подошел к забору. Стоял и смотрел вслед удалявшемуся Генриху.

– Эй, Товарищ!

Бернико увидел, как парнишка быстро обернулся, словно испугавшись чего-то.

– Здрасте, господин Бернико!

Бернико заметил, с каким недоверием смотрел сейчас на него мальчишка.

– Заходи, можешь набрать себе в корзину яблок.

Помешкав, Генрих вдруг побежал, держа корзину впереди, чтобы не выронить яйца, обогнул дом – и в сад.

– Это что, ужин ваш? – спросил хозяин, глядя на четыре яйца в корзине.

– Это – сдавать, – ответил Генрих. И заплакал.

– Ну-ну-ну! – Хозяин взял у него корзинку, поставил на землю и погладил Генриха по голове: уж очень ему жалко стало парнишку.

Немного погодя он спросил:

– Старик-то – твой родной дед?

– Нет, не родной.

– Но ты любишь его?

Мальчик кивнул.

– Что это мы стоим с тобой? Айда яблоки собирать! – Он достал яйца из корзины и положил их в траву. – Так, – сказал он, почувствовав неодолимое желание подхватить мальчишку на руки и подбросить его повыше.

– Господин Бернико, вы не могли бы сдать немного яиц, а то мы не знаем, как выполнить план поставок…

19

Наступает утро. Оно заглядывает за крыши домов, поднимается над темным лесом. Может, сегодня хороший день выдастся? В окно они увидели, как Бернико подтащил два тяжелых бидона к высокой подставке для молока. Он поздоровался издали и поднял оба бидона на высокую скамью перед бургомистерской.

– Большое спасибо, господин Бернико! – крикнул Генрих из окна.

Позднее подошел Матулла и принес полбидона молока.

Они решили, что сегодня еще многие хозяева сдадут молоко. Оба – и Комарек и Генрих – были настолько в этом уверены, что стали распределять еще не сданное молоко многодетным семьям. Однако больше никто не пришел, и, когда подъехала машина за молоком, у них только и осталось, что четверть бидона для деревенских.

И что за человек этот Комарек! Всю ночь он простоял на току, а теперь вот еле держится на ногах! Пришел, лег и тут же заснул. Проспал он до самого вечера. Поднявшись, он разгладил одеяло. Потом скатал и завязал бечевкой – так его удобно было нести через плечо.

Генрих смотрел на него и молчал.

Комарек надел куртку, а поверх – кошачью телогрейку, как это он делал зимой. И вышел, прихватив черную палку, стоявшую в углу у печки. Генрих спросил, не отвезти ли его в город на телеге. Но старик только махнул рукой.

20

Комендант Новиков приказал солдату-водителю ехать быстрей. Затем он долго молчал. Глядя на простирающийся за окном ландшафт, он думал: где и когда ему описывали эти места? И вспомнил: под Квинхорной это было! «Да, да, – думал он, – это было, когда мы занимали высоту недалеко от Квинхорны. Они лежали тогда под оливами, и ночи были такие теплые, что мало чем отличались от знойного дня… И еще тебе описывали эти места, – вспоминал офицер, – когда мы залегли под скалой на нейтральной полосе между нашими и фашистскими позициями. У танка подбили гусеницу. Нам надо было его починить, но пришлось ждать темноты. Как раз когда мы лежали под скалой в двадцати шагах от подбитой машины, он тебе и описал этот край. И еще – в Арагонской степи о нем рассказывал. Никогда мне не забыть этих бессонных и таких холодных ночей…»

Однако Новиков представлял себе этот ландшафт совсем иным. Никогда бы он не подумал, что здесь так много старых сосновых лесов. И озеро представлялось ему гораздо больших размеров.

Первые недели после того, как его назначили сюда комендантом, он, объезжая деревни, еще расспрашивал жителей. И порой посреди какого-нибудь разговора вдруг задавал вопрос: «Вы, случайно, не знаете Альберта Мёллентина?»

Мёллентин? Кое-кому казалось, что он слышал такую фамилию. Но нет, знать они такого не знали…

«Видите ли, деревня, о которой он рассказывал, – говорил офицер, – действительно стояла на берегу озера». При этом он называл и луга, и ручей, и все, что ему когда-то описывали. Но, должно быть, в этом краю существовало много деревень, где росли обрезанные ивы и где были и луга и озеро, окаймленное камышовыми зарослями.

Позднее Новиков перестал спрашивать.

И вот теперь он ехал по этим местам на машине… Близился вечер, и было очень тепло. Дорога выскочила из леса и стала спускаться вниз. Справа посреди обработанных полей стоял огромный старый дуб.

Комендант вспоминал о том, что ему надо уладить еще одно дело, и так он его слишком часто откладывал. Да, пожалуй, это было ошибкой – назначить такого старика бургомистром! Пора его сменить. Но в ту же минуту комендант подумал и о мальчике, жившем вместе с этим стариком.

В конце концов, он все же решил заехать сначала в другую деревню. Пожалуй, лучше будет провести это без мальчонки, а значит, в Пельцкулен надо ехать позднее, решил он.

Новиков назвал место, куда надо заехать прежде всего, солдату, сидевшему за рулем.

Машина свернула с шоссе на песчаную дорогу, которая, обогнув холм, пересекала поле.

Когда впереди показались черные крыши домов, Новиков приказал остановиться. Он вылез из машины и потянулся. Глядя на усыпанное звездами небо, он слышал вдали монотонный гул молотилки. «Странно, – подумал он, – почему ты в этой деревне ни разу днем не бывал?»

Сказав водителю, чтобы он ждал его под двумя придорожными соснами, Новиков зашагал к домам.

На току, где шла молотьба, он спросил Комарека.

Немного позднее он уже стучал в окно бургомистерской. И сразу же услышал, как внутри кто-то поспешно вскочил. Зажегся свет.

Неожиданно в дверном проеме показался мальчонка.

– Salud, – сказал Новиков.

– Salud, – ответил Генрих.

Увидев, что Генрих один, офицер вошел в бургомистерскую, снял портупею и положил на стол. Потом достал из кармана пять яблок, спички и пачку сигарет – все это он тоже положил на стол. Затем сел.

Сейчас он изобразил дело так, как будто случайно заехал в Гросс-Пельцкулен, и пригласил Генриха отведать яблок. Разговор не клеился. Мальчонка отвечал односложно.

– А мы ходим иногда купаться.

– Разве здесь есть озеро? – спросил Новиков, никогда раньше не представлявший себе, что эта деревня стоит на берегу озера. Однако он тут же вспомнил карту: действительно, здесь было обозначено озеро.

Он спросил, где бургомистр. Мальчонка ответил, что Комарек ушел из дому со скатанным одеялом. Неожиданно он уронил голову на столешницу и заплакал.

Новиков никогда и не думал всерьез о том, чтобы арестовать старика, и теперь не знал, как это растолковать мальчонке.

– Да, – согласился он, – я это говорил. – Он видел, как мальчик спрятал лицо и как, словно ему в укор, дергались худенькие плечи. – Да, да, – еще раз сказал он, – это я говорил по телефону, но, понимаешь, телефон – это мертвая машина, – пытался он объяснить, расстегивая ворот гимнастерки и закуривая. – И машина полезная, но тем не менее машина. – Наглядности ради он положил руку на телефонную трубку и снял ее.

Затем он стал проклинать эту машину.

– Я тоже не люблю эту машину, – сказал Генрих, хотя на самом деле он очень любил разговаривать по телефону.

Оба они молчали и время от времени с презрением поглядывали на черный аппарат.

– Значит, ему не надо в бункер? – спросил Генрих.

– Никакой бункер!

– Тогда все это ошибка?

– Никакой бункер! – повторил Новиков.

– А я-то думал, господин комендант, – сказал Генрих, – я-то думал, что… – И он рассказал о хозяевах, о сепараторах. И при этом очень хвалил дедушку Комарека, бургомистра. – Ночь за ночью он стоит у молотилки, потому как мы не доверяем этому Киткевитцу, господин Новиков.

Поднявшись, Генрих подошел к шкафу и достал большую пачку списков.

– Понимаете, господин Новиков, дедушка Готлиб – настоящий пролетарий…

Генрих разложил на столе списки и стал объяснять офицеру. Сто раз они думали и передумывали, как устроить все по справедливости в Гросс-Пельцкулене. И про матушку Грипш рассказал. И про фрау Пувалевски.

– А Готлиб, господин комендант, он пашет и пашет, а у него даже садика своего нет. – Они и такой список составили: всех тех, у кого в Гросс-Пельцкулене нет своего сада.

Новиков слушал рассказ Генриха о том, как они намереваются осуществить свои мечты в Гросс-Пельцкулене, и чувствовал, что этот рассказ трогает его. А мальчишка раскладывал все новые списки, возносясь в своих мечтах все выше.

Наконец комендант встал и прошелся по комнате.

– Нам надо иметь продукты, – сказал он, расхаживая по комнате, заложив руки за спину. – Да, да, необходимы продукты, и немедленно. И списки эти совсем не плохие. Но сейчас нужны продукты!

Снова сев за стол, он наконец сказал Генриху, зачем он приехал.

Комарек уже старый человек, говорил он, должно быть желая как-то утешить мальчонку. Так вот, он и приехал, чтобы снять бургомистра. Не хотелось Новикову разрушать мечты мальчика, однако он считал себя обязанным сказать ему всю правду и, сказав ее, остался очень доволен.

Стоя посреди комнаты, он надевал портупею.

– Да, Комарек уже старый человек, – повторил он, превосходно понимая, что утешить этим мальчонку никак нельзя.

При этом он думал, не взять ли ему Генриха к себе. «Да, если тебя отпустят домой и ты поедешь к родителям, ты обязательно возьмешь его с собой. Но ведь тебя никто не отпустит домой», – тут же подумал он.

– Salud, Генрих.

Вот мальчонка и остался опять один в большой комнате.

Он все еще сидит за столом, на котором разложены списки, тут же яблоко и пачка сигарет, забытая Новиковым. Он сидит и плачет.

21

Когда на рассвете Комарек вернулся в Пельцкулен, Генрих спал.

Комарек подошел к шкафу, привел в порядок бумаги. Взял несколько вещиц, принадлежавших Генриху, и положил их в фанерный чемодан. Минуту-другую старый Комарек постоял в нерешительности посреди комнаты, потом сел, развернул тряпочку, в которую были завернуты часы, завел их ключиком и приложил к уху.

Снова завернув и спрятав часы, старик поднялся и разбудил мальчика.

*