Текст книги "Пуговица, или серебряные часы с ключиком"

Автор книги: Альфред Вельм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

14

Когда они выходили из леса и пересекали луг, где справа и слева в низинках еще лежал снег, никто не знал, что их ожидает. Дорога поднималась на большой холм. Издали он представлялся огромным добродушным зверем, спящим здесь, среди полей, с незапамятных времен. Кое-где лежали кучки свезенных с поля камней, изредка попадались кусты терновника. Немного дальше дорога резко поворачивала и круто поднималась на холм.

Взобравшись наверх, они сидят, отдыхают. Устали.

Но вот и снова в путь. Но не успевают они сделать и нескольких шагов, как оказываются перед большим, глубоким рвом, должно быть совсем недавно выкопанным вдоль гребня холма, – ни вправо, ни влево не видно его конца. По другую сторону хлопочут солдаты. Ревут тягачи, подвозя зенитные орудия. Однако стволы их направлены не вверх. От того места, где стоит Генрих, видны черные дыры жерл. И пулеметы и минометы. Немного подальше с грузовиков сгружают фаустпатроны. Ребята из гитлерюгенд в светло-коричневых рубашках роют траншеи.

– Нет, не переберемся мы здесь, дедушка Комарек! – кричит Генрих, вылезая из противотанкового рва. – Глубоко и круто очень.

Они отправляются дальше, не находя нигде места для перехода.

– Фрау Сагорайт, – говорит Генрих, – наверняка здесь будет главное сражение.

Некоторые солдаты, отставив лопаты, машут фрау Кирш, которая сегодня повязалась красным платочком. Она машет им в ответ. А фрау Сагорайт, вытянув вперед руку, приветствует какого-то фельдфебеля.

– Сбегай погляди, – говорит Комарек Генриху, – может, вон там, у тех деревьев, мы переберемся через этот треклятый ров.

Вернувшись, Генрих еще издали кричит:

– Пушек сколько! Пушек, дедушка Комарек, пушек страсть сколько!

– Перейти-то там можно?

– У надолбов, дедушка Комарек. Там можно.

Дедушка Комарек давно уже не верит в бога. Однако сейчас он в полном отчаянии думает: «Если ты все-таки есть, Господи, если ты есть, не покинь нас в этот час! Помоги нам пережить этот день!»

Старый Комарек проклинал все, что видел здесь, на вершине холма, и сам ров он проклинал, этот трижды ненавистный ров! И сам себя он проклинал. Проклинал за то, что привел своих на этот холм. Надо, чтобы этот Рыжий сейчас держался поближе. И старик сказал мальчишке:

– Пойди назад. Следи, чтоб никто не отбился!

«Если ты есть, Господи, смилостивься над нами, дай нам пережить этот один день…» – все думал он.

Неподалеку от группы деревьев ров кончался. Здесь в землю были наискосок врыты толстые бревна. Приложив два пальца к шапке, старый Комарек приветствовал солдат.

Но солдаты смотрели только на фрау Кирш. Должно быть, уже успели разглядеть, какая она молоденькая и какая хорошенькая. Трое парней, подбежав к ней, подхватили тележку и перенесли через весь завал… «Дальше, дальше, – думал Комарек, – скорее дальше!» И тут же вдруг почувствовал, что опасность миновала: все внимание солдат было сосредоточено на фрау Кирш. На Рыжего никто и не смотрел.

Без приключений они миновали две деревни, а когда приближались к третьей, снова увидели солдат в усадьбах. И еще они увидели старый, высохший тополь у самой околицы – белесые ветки облупились, кора спала, и ствол светился в лучах заката.

Возможно, что как раз это мертвое дерево и побудило Комарека свернуть к домам: у самого тополя дорога разветвлялась и они, минуя постройки, могли бы пройти прямо на запад.

У первого же дома стояла полевая кухня. Вокруг толпились солдаты. А когда старик со своим маленьким обозом подошел поближе, их пригласили поесть.

– Мы все здесь. Никто не отстал, дедушка Комарек, – сказал мальчонка, садясь между стариком и Рыжим.

Заборы были повалены, в приусадебных садах стояли большие грузовики. Солдаты оказались из разных родов войск: и матросы, и летчики, и ребята из гитлерюгенд в огромных касках. По улице медленно шагали два жандарма.

– Ты поглядел бы, – сказал Комарек, – не найдется ли для нас местечка в какой-нибудь риге. Но сперва съешь свою похлебку.

Потом они опять услышали теньканье маленькой пеночки. И все же в тот вечер царила какая-то непонятная тревога. Генрих никак не мог заснуть. Больше всего ему хотелось побежать к помпе, где собрались солдаты.

– Завтра наши начнут главное сражение, дедушка Комарек, – говорит он.

Но ответа нет. Генрих замечает, что дедушка Комарек крепко спит.

«До чего ж пить хочется! – думает он. – Надо к помпе сбегать».

Он поднимается, достает из чемодана кружку и ощупью выбирается на волю. У помпы он застает и фрау Кирш.

– Знаете, фрау Кирш, какая у меня изжога, ужас! – Генрих единым духом выпивает кружку холодной воды.

А фрау Кирш кладет ему на плечи руки и, привлекая к себе, говорит:

– Радость ты моя!

Светловолосый солдат играет на губной гармошке, ему подпевают: «С тобой, Лили Марлен…» Другие тихо переговариваются.

Высокий худой унтер-офицер стоит рядом с фрау Кирш. Она с ним разговаривает, они смеются. Потом вместе подпевают гармошке. Это совсем молодой человек, темноволосый, в очках.

«Все в жизни проходит, и крутится год, и после зимы наступает весна…» – поют они.

Вернувшись в ригу, Генрих осторожно пробирается на свое место рядом с Комареком. Что это? Он наступил на чью-то ногу? Не могло здесь быть ничьей ноги! Он еще раз ощупывает это место: две совершенно нормальные здоровые ноги. Сомнений быть не может: обе ноги – «инвалида»!

Генрих упал рядом с Комареком на солому. Что же делать?!

– Дедушка Комарек! – тихо зовет он, так тихо, чтобы Рыжий не услыхал. – Дедушка Комарек, это важно, важно очень… дедушка Комарек!..

Но старик не слышит: он крепко спит.

Мальчик поднимается и снова выходит.

«У него же две ноги! Две ноги!» – думает он.

Двор большой, темный. Мальчик взбирается на дышло большой телеги. Он дрожит от возмущения: «У него же две ноги!»

Прошло немного времени. Генрих успокоился и уже подумывает, не вернуться ли ему в ригу. Он подбежит, рывком откроет огромные ворота и во весь голос крикнет: «Я нашел предателя!»

«Что же делать? Что же делать?» – думает он, чуть покачиваясь на дышле.

Наконец он решает встать и выйти на улицу. Но тут слышит: двое вошли во двор, тихо переговариваются. Вот поравнялись с ним. Да это же фрау Кирш с тем очкастым! Они медленно пересекают двор.

15

Около помпы все еще толпится народ. Кто-то играет на губной гармошке.

Мальчик сидит и думает о фрау Кирш, думает о том, что ему следует сообщить кому-то о Рыжем. Да, да, он обязан донести на него, обязан!

Он вышел со двора и вдруг увидел фрау Сагорайт с двумя солдатами. Она в чем-то горячо убеждала их. Тогда Генрих снова забежал во двор и сел на дышло.

Немного погодя мимо прошла фрау Сагорайт. Не заметив его, она осторожно прикрыла за собой ворота риги.

«А если я расскажу о Рыжем, они его расстреляют. Ну что ж, так ему и надо! Да, да, ничего другого он и не заслужил! – размышлял про себя Генрих, но тут же подумал: – Нет, пусть они его не совсем расстреляют. Он же какие хочешь песни может играть на гармошке! Нет, нет, пусть они его не до смерти расстреляют. Пусть прострелят ему одну ногу. Да, так будет справедливо. Надо мне сначала поговорить с дедушкой Комареком».

С улицы во двор зашли два солдата. Жандармы! Пересекли двор – и прямо к риге! Вспыхнул огонек карманного фонаря. Из риги доносятся возбужденные голоса. Жандармы вернулись. Идут и толкают впереди себя Рыжего.

А он – на двух ногах! Генрих соскочил на землю. Рыжий прихрамывал. На нем был только один сапог.

Когда они проходили мимо телеги, на которой сидел Генрих, Рыжий поднял голову, посмотрел на него и улыбнулся. От этой горькой улыбки мальчику стало страшно, он стал трясти головой, хотел крикнуть: «Нет, не я! Я этого не сделал!» – но так и не смог выдавить из себя ни единого слова.

– Вперед! – рявкнул жандарм и толкнул Рыжего в спину.

Правая щека жандармского фельдфебеля была обезображена шрамом, но со стороны казалось, что он смеется. Генрих хорошо разглядел – это был шрам.

Прошла еще минута, и они растаяли в темноте.

«Приснилось мне, что ли, все это?» – думал Генрих.

Комарек услышал голоса солдат, его ослепил луч карманного фонаря, а когда он пришел в себя, то увидел, как жандармы выталкивали Рыжего из риги. Он хотел крикнуть, хотел просить солдат, чтобы они пощадили Рыжего, но он знал: все напрасно!

– Где Генрих? – спросил Комарек, ощупывая место рядом с собой. – Где Генрих? – выкрикнул он и откинулся назад, глядя в темноту широко открытыми глазами.

Он чувствовал, что все, как и он, сейчас лежат на соломе и широко открытыми глазами смотрят в темноту. Никто так и не ответил ему, где мальчишка. Кто-то приоткрыл ворота. Вошел. Оказалось – фрау Кирш. Она спокойно приготовила себе ночлег, ничего не подозревая о том, что здесь произошло…

С самого начала старый Комарек не упрекал мальчика, хотя и решил почему-то, что он-то и предал Рыжего. Сейчас его мучило то, что Генриха не было рядом, но упрекать его он ни в чем не упрекал.

Около полуночи он поднялся и вышел. Генриха он нашел у выезда со двора. Согнувшись, мальчишка сидел на дышле. Было почти совсем темно. Лишь слабый свет мерцающих звезд позволял рассмотреть, что Генрих сидит на дышле, наклонившись вперед и сжав голову ладонями.

– Идем, пора! – сказал старый Комарек. – Нельзя тебе всю ночь здесь сидеть. – Никогда ему мальчик не казался таким маленьким, таким одиноким. – Спать пора, – повторил старик, испытывая какое-то неведомое чувство к мальчику. Чувство это казалось ему чуждым и непонятным, он не смог бы объяснить его, столь неожиданным и новым оно представлялось ему самому. – Идем, пора! Ты совсем продрог.

– Его расстреляют?

– Какое там! – ответил Комарек, стараясь придать голосу беззаботность. – Не расстреляют они его из-за этого.

– Дедушка Комарек, когда я шел от помпы, понимаете, когда я шел от помпы…

– Не надо, – сказал старик, – не будем больше об этом думать.

– Вы говорите, они не расстреляют его?

– Не будут они его из-за этого сразу расстреливать…

До самого утра старик не сомкнул глаз. Он думал о Рыжем, думал с сочувствием и жалостью, но больше всего он думал о мальчонке. При этом упрекал самого себя: «Только ты и знал, старый, что жил сам по себе, все эти долгие годы только и жил сам по себе! Ты же не знаешь, как говорить с мальчонкой, а ты должен говорить с ним». И еще он думал: «Бог ты мой! Как он будет жить с этим? Как ему с этим жить?!»

Они сидят и завтракают. Пьют ячменный кофе. Никто не произносит ни слова.

– Спешить нам надо, – сердится Комарек. Должно быть, хочет поскорей уйти из этой деревни.

– А мы знаем, кто это сделал, – вдруг заявляет одна из сестер-близнецов.

Сразу же все посмотрели на Генриха, но он этого не замечает. Он не сводит глаз с фрау Сагорайт, а та очень старательно увязывает свою поклажу.

Старуха с тоненькими ногами вдруг говорит:

– Чего там, крыса у нас завелась.

«О чем это она?» – подумал Генрих. Он посмотрел на нее и только теперь заметил, как ядовито сверкают ее маленькие глазки, когда она смотрит на него. «Но о ком это она?» – думал он.

Деревню они покидали по той же дороге, по которой прибыли накануне. В ту сторону, куда они шли, уже тянулась вереница людей и повозок. Когда они приблизились к мертвому тополю, впереди началось какое-то волнение. Старая женщина впереди вдруг стала быстро-быстро креститься. Все-старались обойти тополь. Тогда и Генрих посмотрел на белесые ветви. А там был Рыжий. Чуть склонив голову набок, он висел на суку и смотрел на всех, кто сейчас проходил внизу. Утренний ветерок растрепал его рыжие волосы, хлопал фалдами зеленого пальто. Рыжий медленно поворачивался. И тогда все увидели и картонку у него на груди.

– Крыса, крыса проклятая!..

– Это не я! – закричал Генрих. – Не я, не я, дедушка Комарек!

Старик обнял его:

– Знаю, знаю, что ты этого не мог сделать. – Он увлек его подальше от мертвого дерева.

Когда крыши домов уже еле виднелись вдали и их обступило огромное поле, все они вдруг ощутили тишину, царившую вокруг.

– Не мучай себя, – сказал старый Комарек. – Пришел бы час, они все равно схватили б его.

– Правда, я не делал этого!

– Знаю. Но теперь забудь, не говори об этом.

«Может быть, и хорошо, что он это отрицает, – думал старик. – Правда, может быть, это к лучшему. О чем бы сейчас поговорить с мальчиком? А ведь поговорить обязательно надо».

– Я тебя все хотел спросить: не с озера ли ты? С Гольдапзее.

Мальчик тут же подтвердил, что он как раз из тех мест.

– Я еще нынче ночью думал, думал, и вдруг мне пришло в голову, что ты тоже, должно быть, оттуда.

– Вы, значит, знаете Гольдапзее?

– И как еще знаю!

– И барона фон Ошкената знаете?

– И барона фон Ошкената.

Вдали загромыхали орудия. Сначала как бы злобно лая, но постепенно взрывы делались все чаще и чаще и скоро слились в один сплошной гул. Казалось, что это вовсе не пушки стреляют, а людской стон стоит.

ГЛАВА ПЯТАЯ

16

– А птичку-славку ты знаешь?

– Да, дедушка Комарек, хорошо знаю.

– А вот Большую выпь ты уже знать не можешь!

– Знаю, знаю, дедушка Комарек. И Большую выпь знаю.

В те дни они здорово продвинулись вперед, и Комарек считал, что они скоро выйдут к Одеру.

Генрих лежал на откосе, скрестив руки под головой и прищурив глаза: он хотел увидеть, как горит солнце! А старый Комарек, сидевший рядом, аккуратно отрезал кусочки сала. Один он наколол на нож и передал мальчику.

– Спасибо, дедушка Комарек, не надо мне. – Эти слова он говорил всякий раз, когда Комарек давал ему кусочек сала.

– Я ведь как-то был у твоего отца на кузнице. Он мне якорь ковал, – сказал Комарек, жуя сало и глядя в одну точку.

Тогда он кузнецу точно описал, какой именно якорь ему нужен, и какие размеры должны быть у стержня и у крыльев, и как стержень заставляет якорь занять под водой вертикальное положение, и как крылья зарываются при этом в дно. Любил старый Комарек этот якорек и сейчас прямо видел его перед собой. Помнил он и человека, выковавшего якорь на славу.

– Сейчас он тоже в солдатах?

– Убили его, дедушка Комарек.

Старик вздрогнул. Извинился.

– Четыре года назад, – сказал мальчик. – В Африке его убили.

– Ты уж прости меня, – сказал старик еще раз. – Не знал я.

О Рыжем они уже не говорят. Иногда только фрау Кирш остановится рядом с мальчиком, погладит его по голове и скажет: «Бедный Генрих!» Быть может, и фрау Пувалевски думает о Рыжем, когда не подпускает Генриха к своей тележке. А мальчишке только и надо – вытащить ее тележку из борозды. Однако фрау Пувалевски гонит его прочь. И фрау Сагорайт мной раз остановится и смотрит перед собой в землю, никак оторваться не может. А что, если и она думает о Рыжем? Возможно, что все они иногда думают о Рыжем, по вслух никто ничего не говорит.

Генрих и старый Комарек любят смотреть на ночное небо.

– Это Большая Медведица, – объясняет Комарек. – А вон – Полярная звезда.

Мальчик слушает как завороженный. Он дивится: как хорошо, оказывается, дедушка Комарек знает звезды! А сколько их – ни за что не сосчитать!

– Есть звезды постоянные и звезды блуждающие, – рассказывает старик. – И Земля наша – звезда, она звезда блуждающая.

Все это волнует мальчика. О многом, оказывается, можно им говорить друг с другом! Иногда они нарочно отстают от основной группы, идут позади всех, и тогда…

– …В гусарах?

– Да, да, в гусарах, – говорит Комарек, рассказывая мальчику о своих военных приключениях.

Это было давно, еще в первую войну, и старику порой трудно вспомнить подробности. Но мальчонке все мало, он снова и снова уговаривает дедушку Комарека отстать от всех – ведь дедушка рассказывал о своих «военных приключениях», только когда они бывали далеко от фрау Пувалевски.

Ничего героического в этих рассказах не было. Гусар Комарек попал в плен к русским. Его отправили далеко в тыл, за реку Лузу. Но вот в 1917 году русские солдаты взяли да воткнули винтовки штыками в землю. Они кричали пленным немецким солдатам: «Война капут! Война капут, камерад!»

– Понимаешь, в Петрограде они совершили революцию, – пояснял Комарек. – Все мы тогда вместе сидели у костра, сидели долго, никак не могли разойтись. Курили русский табак и пели русские и немецкие песни.

Потом было братание, и пленные немцы и русские солдаты обменялись шапками. Он, Комарек, отдал свою гусарскую, а сам надел русскую папаху. «Война капут, камерад!» – кричали им русские. Как только над лесом занялся рассвет, русские солдаты разошлись по домам. А два дня спустя и он, Комарек, отправился в путь – решил пешком добраться до родины.

– И вы все тогда друг с другом обнимались, да?

– Да, да, так оно и было.

– И с русскими солдатами?

– Обычай у них такой, – объяснял старый Комарек. – Перед тем как расстаться, они обнимаются.

Мальчика будоражили рассказы старого Комарека. Представить себе все это он не мог, однако хотел знать еще и еще.

– И свой русский табак они разделили поровну? Правда?

– Правда. Перед тем как нам всем разойтись, они весь табак, какой у них был, высыпали в шапку и разделили поровну.

Гусар Комарек отправился тогда в путь совсем один. Дошел до деревни Поварищево, и тут у него как раз кончился хлеб. От мороза ноги совсем ничего не чувствовали. Он стал кулаками барабанить в дверь первой же бревенчатой избушки.

Ему открыла маленькая старушка, вся укутанная в огромный платок, – бабушка… Как увидела его, так и выскочила прямо в сугроб и втащила его в жарко натопленную избу.

17

Случается, что Комарек рассказывает что-нибудь не так, как накануне: мелочь какая-нибудь не совпадает или он приукрасит что-нибудь. Мальчонка сразу же подмечает это, но ничего не говорит, если, по его мнению, рассказ от этого только интересней делается. Порой Комарек и забудет что-нибудь особенно понравившееся мальчику, и тогда Генрих прерывает старика:

– Так, говоришь? Может быть, оно так и было.

И старик продолжает свой рассказ о бабушке. Уж она-то хлопотала, уж она-то дула и дула, покуда самовар не разгорелся. А он, Комарек, тем временем лежал на печке под одеялом.

– Русская печь, понимаешь… представь себе…

– А она сразу поставила кашу варить, а потом уже побежала в школу за мелом?

Старик задумался.

– Должно быть, сперва поставила кашу варить, – говорит он наконец.

Вчера еще пшенная каша была сдобрена корицей, а сегодня Комарек приправил ее сушеными грушами и черносливом. Мальчишка уже знает в точности каждое движение бабушки. Он ясно представляет себе, как она стоит на коленях перед печкой, подкладывает сырые дрова, как ставит на стол чугунок с дымящейся кашей и даже как движутся ее губы, когда она ест…

– Что ж она, ничего не надела, когда в школу побежала?

– Плохо ты, Генрих, русскую зиму знаешь, – говорит Комарек. – А ватник? Ватник, правда, не новенький, а такой, будто его волки ободрали, однако греть он хорошо греет… – объяснял он.

Вернулась бабушка и стала похожа на снежную бабу. Мел она растолкла в мельчайший порошок, залила его чем-то и хорошенько размешала. Этой кашицей она и намазала обмороженные места на ногах Комарека.

– А говорила она по-немецки или по-мазурски?

– Нет, по-русски, – отвечает Комарек.

Мальчишка все спрашивал и спрашивал, и Комареку приходилось напрягать свою память. Однако годы не прошли для нее даром, русские ее страницы основательно поистерлись. «ПУГОВИЦА», – вдруг прояснилось в ней. Пуговица – настоящее русское слово, и, если он, Комарек, не ошибается, означает оно именно тот предмет, который пришивают к одежде, чтобы ее застегнуть.

– Представь себе, оборвалось у тебя что-нибудь, ты и говоришь: «Пуговица оторвалась»!

«Странные вещи в жизни случаются, – подумал старый Комарек. – Надо ж! Ничего у тебя в голове не осталось, а «пуговица» осталась».

Сколько он ни силился, кроме «копейки» и «рубля», так ничего и не вспомнил.

А мальчишку будто заворожили эти чужие, такие непривычные звукосочетания. Он то тихо и ласково произносил «пуговица», как будто хотел подозвать маленького зяблика, а то сурово и строго, надув губы, произносил «пуговица» так, что у него самого мурашки по спине бегали. Но вдруг он сказал:

– По правде-то, дедушка Комарек, они – наши враги.

– Русский человек – добрый человек. Душа у него хорошая.

– По правде-то они – наши враги.

– И гостеприимен и радушен русский человек.

– Но по правде-то, дедушка Комарек…

Вполне возможно, что старый Комарек рассказывал о своих давнишних приключениях не без умысла, однако возможно, что делал он это и непреднамеренно, толкала его на это какая-то неведомая ему причина: должно быть, хотел вспомнить побольше о том времени.

…Льет дождь. Генрих забежал вперед, взобрался на курган и кричит оттуда:

– Нет ничего! Никакого Одера нет! Справа только деревня виднеется…

Подойдя поближе, они скорее почувствовали, чем увидели: деревня брошена. Старик велел Генриху сбегать посмотреть, заперты дома или нет.

Они стояли и ждали. Дождь все лил и лил.

– Заперты, дедушка Комарек. Были заперты. Кто-то двери выломал.

Старик строго-настрого приказал ничего в домах не трогать, брать только скоропортящиеся продукты.

Скоро в больших плитах затрещал огонь – дров в сараях оказалось вдоволь. Запахло опаленными курами. В просторных крестьянских кухнях зашипело, заурчало… Немного жутко было – должно быть, оттого, что во всей деревне они не застали ни одного человека.

– Дедушка Комарек, а дедушка Комарек! Тут такие хорошие теплые рубашки! Три штуки. Они ведь тоже скоропортящиеся.

Старик долго смотрел на Генриха, державшего в руках три байковые рубашки, потом снова повернулся к плите. А Генрих поскорей отложил рубашки на чемодан, стоявший вместе с остальным багажом посередине большой комнаты.

А еще мальчишка обнаружил женскую блузку и тоже отложил. Красивая блузка! Генрих снова поднял ее и стал рассматривать: белая, шелковая, расшитая разными цветами и легонькая, будто перышко ласточки. Сожмешь в кулак – и нет ее, вся помещается! «Как бы она фрау Кирш подошла!»– подумал Генрих и спрятал блузку в карман.

– Я ничего не буду говорить, дедушка Комарек, вы сами скажете, скоропортящиеся они или нет.

Старик увидел на ногах Генриха превосходные сапоги, подошел, пощупал – мягкие шевровые голенища.

– Офицерские, – сказал Генрих. – Там еще лейтенантская форма лежит.

Четыре пары мужских носков ручной вязки, эмалированную кружку – это Генрих отложил для дедушки Комарека. И вдруг он увидал губную гармонику! Даже испугался сперва, вспомнив Рыжего. Он хотел было положить ее обратно на место, но подумал: «Ах, как бы он обрадовался, как бы это было хорошо!» Немного поколебавшись, Генрих засунул гармошку за голенище.

Смеркалось. Генрих и Комарек лежали в широких крестьянских кроватях под красными перинами. Вокруг печи была натянута веревка, на ней сушились рубашки, куртки, брюки.

– Я все проверил, дедушка Комарек. Ничего живого они не оставили. Две курицы, и все.

– Достаточные люди тут жили, – подумал вслух Комарек.

– Никак я не пойму, чего это они всё так бросили?

– От страха, – сказал Комарек. – Страх, вот в чем дело.

– Не верят они в нашу победу, вот почему, – объяснил Генрих.

Они помолчали. Сумерки густели. У стены чернел огромный шкаф.

«Надо тебе обо всем с ним поговорить, – думал Комарек. – Вот сейчас и говори!» Но он никак не мог подобрать нужные слова.

Мальчишка стал опять рассказывать про Ошкената, но скоро почувствовал, что старику Ошкенат совсем не нравится, и заговорил о звездах.

– Уран ты забыл, – прервал его Комарек.

Генрих еще раз перечислил планеты. Кончив, он сказал:

– Сколько лун у Юпитера – не поверишь даже! Мальчонке разговор о звездах казался очень важным, ученым. Неожиданно он приподнялся:

– Слышите? Слышите, дедушка Комарек?

– Дождь шумит.

– Нет. Это другое.

Оба долго прислушивались.

– Вроде бы… лошадь! – сказал Комарек.

Мальчишка хотел сразу же бежать посмотреть, но старик сказал, что это можно будет и утром сделать.

И вот, когда Генрих напряженно вслушивался в доносившееся издали тихое ржание, старый Комарек сказал:

– Война проиграна, Генрих. Может, еще и протянется месяц-другой, но она проиграна.

– Вы, значит, тоже не верите в пашу победу?

– Жалеть об этом не приходится, что так оно получилось. Жалеть надо людей, что погибли на этой войне.

– А как же родина, дедушка Комарек? Как же родина?

– Русские тоже люди, и французы люди…

– А как же родина, дедушка?

– Ты ни с кем об этом не говори, понял?

– Не буду, дедушка Комарек. А как же…

– Ни с кем, ни с одним человеком.

Мальчик пообещал.

Дождь все шумел не переставая. Стало так темно, что они теперь четко видели крестообразный оконный переплет.

– Не надо плакать, – сказал старик. – Это к лучшему, что так оно получилось.

Потом они снова услышали глухое ржание.

– Должно быть, из риги это. Но я ведь везде смотрел…

– Спи! – сказал Комарек. – Завтра нам надо пораньше в путь – война на пятки наступает.

18

Утром они нашли лошадь. Это оказался пегий мерин с жиденькой рыжей гривой и коротким хвостом. Губа отвисла, изнутри она была синяя. Неказистая лошадь, ничего не скажешь.

Генрих и дедушка Комарек несколько раз обошли ригу, заглянули и на ток, потом стали дергать снопы, уложенные до самой крыши. В конце концов они и обнаружили место, где снопы стали поддаваться. Разобрали. Вдруг Генрих закричал:

– Вот она, дедушка Комарек! Вот стоит!

Мерин просунул голову в соломенное оконце и часто моргал, глядя на свет. Хорошенький у него денник получился – со всех сторон закрыт соломой. В углу стояла деревянная бадья, но мерин, должно быть, давно уже выпил всю воду.

Неловко ставя ноги, лошадь, пошатываясь, вышла во двор, но вдруг вырвалась и поскакала к бочке с дождевой водой. И долго-долго пила не отрываясь.

– Ну и ноги у нее!

– Бельгийская это лошадь, – сказал Комарек.

Стоило мерину напиться, как он снова стал смирным. Генрих водил его по двору. Старый Комарек будто всю жизнь только и делал, что возился с лошадьми: то обойдет мерина вокруг, то ногу поднимет – проверяет, крепко ли сидят тяжелые подковы.

– Как вы считаете, дедушка Комарек, она может большую телегу свезти?

– Целую фуру, груженную доверху, свезет, – отвечал Комарек. – На то она и бельгийской породы.

Долго они стояли посреди двора и все не могли наговориться – столько всяких возможностей неожиданно открылось перед ними.

Чемоданы, узлы – всё они теперь уложили в фуру с высокими бортами, а ручные тележки и велосипеды оставили. Проходя мимо, фрау Кирш часто останавливалась, гладила лошадь. Генрих ей объяснял, что это бельгийская лошадь. При этом он думал: «Может, ей сейчас блузку отдать? Нет, слишком много народу вокруг». А мерин, покуда его гладили, шлепал своей отвислой губой и закрывал глаза.

– Королевич ты мой! – приговаривала фрау Кирш. – Королевич ты мой!

– Он бы умер от жажды. Это я его освободил! – уверял Генрих.

Они вынесли из дома несколько старых дорожек и устроили навес над фурой. Но теперь уже осталось совсем мало места, и сена они могли взять с собой лишь немного. Старый Комарек вручил поводья Генриху, позади него устроились, зарывшись в сено, дети фрау Пувалевски.

Генрих достал губную гармошку и давай дуть и так и эдак, подыскивая мелодию песенки «Кому господь окажет добрую услугу…». В промежутках он покрикивал на мерина: «Эй, пошел, мой Королевич!» – и размахивал ивовым прутиком.

Впереди шагает старый Комарек. Но вот он останавливается и ждет: уж очень они отстали со своим мерином.

И о войне думает Генрих. «А вдруг мы ее проиграем?! – размышляет он; мысль эта для него совсем новая и кажется непостижимой. – А как же тогда песня «Старая Англия, мы сотрем тебя с лица земли» и все другие солдатские песни? – Уж одно это не позволяло ему поверить, что война проиграна. – А вдруг и правда это чудо-оружие, о котором сейчас все говорят…»

Мерин то и дело останавливается. Старый он очень! Они дают ему сена. Сидят, ждут. Проходит день, и лошадь еще быстрей устает. Минут шесть она тянет фуру, потом стоит как вкопанная, сколько Генрих ее ни стегает своим прутиком, сколько женщины ни пихают ее в бок кулаками.

– Я ж говорил, дедушка Комарек, мало сена взяли для Королевича!

Отдышавшись, лошадь все же вновь трогает.

– А ну, давайте все назад! – покрикивает Генрих на мелюзгу Пувалевски.

Не нравится ему, когда они потихоньку подползают к нему или высовываются из-под навеса. Рядом с собой он позволяет сидеть только Эдельгард, но и на нее смотреть невозможно – до того у нее грязный нос!

Дождь то усиливается, то чуть моросит. Да, пожалуй, они напрасно побросали тележки и велосипеды…

19

Когда на следующий день они вышли к шоссе, ведущее к Одеру, дождь перестал, и им удалось втиснуться со своей фурой в ряд повозок, стоявших на обочине. Все вздохнули с облегчением, как будто и впрямь теперь все тяготы и невзгоды навсегда остались позади! Наперебой они расхваливали старого мерина. Однако кормить его было нечем – сено кончилось.

Говорили, что до Одера всего четыре километра, но скоро они узнали, что крестьянские обозы здесь ждут уже двое суток: мост перекрыт, пропускают только военные машины.

После полудня фрау Сагорайт вдруг попросила подать ей чемодан – должно быть, решила идти дальше одна. Когда-то на опушке леса она сказала красивую речь. А в одну из ночей что-то наговорила двум жандармам, и они пришли и забрали Рыжего…

– Вы что, дальше сами понесете, фрау Сагорайт?

– Спасибо тебе, мальчик.

Все они, сидя наверху, смотрели вслед фрау Сагорайт: как она пробиралась между повозками, как стала на краю шоссе и махала проезжавшим солдатам, а то и поднимала правую руку, приветствуя какого-нибудь фельдфебеля.

Фрау Пувалевски проводила ее словами:

– А какие тут речи толкала!

Когда начало темнеть, фрау Сагорайт неожиданно появилась вновь, но теперь уже с кисленькой улыбочкой на лице. Генрих принял у нее чемодан и уложил его вместе с остальными вещами.

– Другой бы там на дороге стать… – шептались сестры-близнецы.

А «другая» тем временем гладила понурую голову мерина, приговаривая: «Бедный ты мой Королевич!»

Неожиданно народ заволновался. Раздались крики: «Эй, пошел!» Защелкали кнуты. Но продвинулись они всего шагов на десять и снова встали. Генрих не вытерпел и побежал вперед. Он все спрашивал:

– Не найдется ли у вас немного сена? Наша лошадь со вчерашнего дня сена не получала.

– А ты дай ей овса, – следовал ответ.

– У нас и овса нет. Нам бы небольшую охапочку…

Позднее люди потянулись к лесу. Они приволокли оттуда толстые бревна, и вскоре над пашней заполыхали костры.

– Ты гляди не зевай! – поучал Генрих Эдельгард. – Они воруют, как сороки.

Отдав девочке вожжи, он приказал ей ни в коем случае не засыпать. Прежде чем уйти, он спросил:

– Сколько тебе лет-то?

– Десять, – ответила она.

– Десять уже!

– А если кто подойдет?

– Кричи. Кричи: «Воры! Воры!» Кричи что есть сил!

По другую сторону шоссе люди толпились у костров. К югу от лагеря над горизонтом полыхало зарево.