Текст книги "Безжалостный (СИ)"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

Глава 45

Верховный очнулся посреди ночи. Ныла рука. Та самая, золотая. Боль была не сильной, но муторной. Она рождалась где-то у запястья, поднимаясь выше. Покалывало локоть. Ломило плечо. И сердце вновь сделалось неспокойным.

Некоторое время он лежал, прислушиваясь к темноте.

Пусто.

И раб, которого Верховный держал при себе, тихо сопел на коврике у двери. Стоило, однако, пошевелиться, и тот сел, растерянный спросонья, но готовый служить.

– Молока. Теплого. С медом. Принеси.

Захотелось просто отослать его.

Остаться одному.

– Нет. Сперва свет. Одну лампу.

Раб исполнил приказ молча и столь же бесшумно убрался. Хороший мальчик. Жаль, что кровь не настолько чиста, чтобы перевести в послушники. Но надо будет составить духовую грамоту, написать, чтобы позаботились.

Хотя хороший раб всегда найдет доброго хозяина.

Верховный сел. Голова слегка кружилась, а боль вдруг сделалась почти невыносимой. Она скрутила пальцы судорогой, и несколько мгновений Верховный молча кусал губы, сдерживая стон.

Потом уже, когда глаза привыкли к свету и боль отступила, он позволил себе поднять рукав.

Золото.

Золото, покрывавшее руку, поблекло. Кое-где оно потрескалось, а местами начало обсыпаться. И что это значило? Не то ли, что время, отведенное ему, вышло?

Печально.

Не то, чтобы он боялся, нет, смерть слишком давно стояла за плечом, и Верховный привык к ней. Скорее уж он испытывал легкую грусть.

Хотелось бы дождаться возвращения мага.

И той, что изменит мир.

Узреть, как Золотая кровь вновь займет престол. Империя окрепнет. Возродиться вера. И возможно, подняться на вершину пирамиды в последний раз, возвращая богам драгоценный дар жизни.

Пускай.

И без него справятся.

Теперь точно справятся. Верховный заставил себя лечь в постель. Но потом снова сел. Измятая. Пропотевшая. Пропитавшаяся телесными его жидкостями, она была нехороша. Да и сам он имел вид недостойный.

И время.

Время шло к рассвету.

А стало быть, он успеет.

Мальчишка-раб вернулся с молоком.

– Проводишь до купален. Вели готовить паланкин, – Верховный с трудом, но удержал чашу. Молоко показалось невыносимо сладким. От сладости этой сводило зубы. Но он допил.

Силы пригодятся.

В горячем источнике стало легче. Боль отступила, правда, ненадолго. С нею вдруг появился голод, причем такой, что Верховный не сдержал стона.

– Господин? – мальчишка спешно подал руки. – Позвать целителей?

– Не надо, – Верховный позволил себя поднять.

Рабы при источниках были опытными. Они растерли дряхлое тело, умастили его драгоценными маслами, размяли кости, что дало недолгое облегчение.

Подняли.

Облачили в одежды.

Простые. Белые. Такова была его воля.

– Пойдешь со мной, – сказал Верховный, опершись на плечо мальчика, который и не вздумал возразить. Выглядел он несколько обеспокоенным. Но шел рядом. Держался смиренно.

Рядом.

Близко.

Теплый. Очень теплый. И это тепло вдруг показалось почти обжигающим. Верховный слышал, как громко стучит сердце. Видел склоненную голову. Обритый затылок. Ямку на нем.

Он не удержался, осторожно коснулся её пальцем.

Золотым.

И металл обожгло.

А потом тепло, то, чужое, потекло. Сквозь металл. Внутрь Верховного. Сперва тонкой струйкой, потом ручейком.

Рекой.

Сила была такой невыразимо сладкой, что он вновь застонал, на сей раз от удовольствия. Всхлипнул мальчишка и, покачнувшись, завалился набок. Его тело стремительно иссыхало.

Зато боль ушла.

И трещины затянулись. Надо же… раба жаль. К нему Верховный привык. В следующий раз он выберет кого-нибудь не настолько полезного.

– Что тут происходит! – нервный мальчишеский голос напрочь убил всякую надежду на спокойный сон. Юный барон стоял в дверях хлева, слегка покачиваясь, опираясь на косяк, но при этом вид имел весьма героический.

И нож где-то нашел, недоросль.

– Уже ничего, – проворчал Миха, обходя тело.

Почему-то чувство тревоги не ушло, наоборот даже.

– А что происходило? – барон икнул и зажал рот рукой.

Огляделся.

Взгляд его наткнулся на одного мертвеца, зацепился за другого. И барона опять вывернуло. Да уж, что-то не везет ему в жизни.

– Убить пытались, – ответил Миха, ухватив мальчишку за шиворот, пока тот в лужу собственной блевотины не упал.

Михе то, конечно, все равно.

Даже поучительно, если подумать. Но местные не поймут.

– К-кого?

– Тебя.

– За что? – и главное, взгляд такой наивный, растерянный.

– А это мы уже не узнаем, – проворчал Такхвар, весьма профессионально обшаривая мертвеца. – Я же просил не убивать.

– Опасен, – Миха дернул плечом и огляделся.

Прислушался.

Тихо.

Во дворе лишь он, барон да старик. Ица опять же нос высунул, но не сказать, чтобы сильно. Скорее уж готов был при малейшей опасности убраться.

Вот уж действительно разумный ребенок.

– Ты ему руку почти оторвал, – старик складывал находки рядом с телом. Какие-то мешочки, монетки на веревочках, камушки и прочий с виду мусор.

Но тревога росла.

Росла и…

Он ведь не испугался смерти, Лучник. Миха точно знал. И принял её с облегчением. И было еще что-то, что…

– Назад! – рявкнул он, отбрасывая барона за спину. Такхвар, к счастью, сперва отпрянул, потом посмотрел на Миху.

На Лучника.

Тело дернулось.

Сперва рука. Та самая, вывернутая. Пальцы неловко впились в землю и раздался такой донельзя мерзкий хлюпающий звук. Завоняло, будто тело разом начало гнить.

И оно ведь начало.

– Боги милосердные, – Такхвар попятился, осеняя себя странными знаками. – Это же… это же…

– Хрень неумиручая, – Миха подошел ко второму мертвецу, который вел себя именно так, как покойнику и положено – тихо лежал и ждал погребения. Миха поднял клинок.

Взвесил в руке.

Сойдет.

А Лучник дергался. Кожа пузырилась и сползала.

– Драгра! – Такхвар произнес это, и следом раздался тонкий бабий крик. Вот ведь. А Миха про нее почти и забыл.

– В дом иди, – рявкнул он и, примерившись, рубанул оживающего мертвеца по шее. Но клинок будто увяз.

Твою ж мать!

Мертвец почти сел. И дернул уродливой головой. Его плоть оползала, что воск, и из него лепили нечто иное.

Вздулась бочонкообразная грудь.

Неловко зашарили вокруг руки, пытаясь добраться до Михи.

Он попытался отрубить одну, но снова ничего не вышло, будто там, внутри, под желеобразной плотью скрывалась сталь.

– Это восставший мертвец! – Такхвар дернул Миху за руку. – Его не остановить!

– Еще заори, что мы все умрем.

– Умрем, – подтвердил Такхвар, пятясь к сараю. – Драгра не знает покоя. Он будет преследовать жертву денно и нощно. Его не сбить со следа. Его не отвернуть. Он существует, пока существует тот, кто должен быть уничтожен.

Кто?

Барон резко побледнел и его снова вывернуло. Надо что-то делать с этим. Слабый желудок, конечно, не сказать, чтобы смертельный недостаток, но в здешних местах со слабым желудком долго не протянешь.

Мертвец поднялся.

Он стоял, покачиваясь, и казалось, что он свалится от дуновения ветерка.

– Как его уничтожить? – поинтересовался Миха.

Вот как-то не радовала перспектива остаток жизни бежать от назойливого покойника.

– Никак.

– Голову отрубить?

– Пока не выходило.

– А… сжечь?

– Пытались. Не горит.

– А такой штуки, ну, как на острове, у них не осталось? – что-то подсказывало, что в этой хренотени сгорит и покойничек, который пока только стоял, не выказывая признаков агрессии.

– К сожалению, нет.

– И что нам делать? – Миха посмотрел на Такхвара, а тот на барона и с какой-то жалостью, будто уже на приговоренного.

Мертвец же сделал шаг.

К сараю.

– Дайте мне клинок, – барон вытер губы. – И я умру с честью!

– Идиот, – сказал Миха.

Значит, разрубить не получится. Сжечь тоже. И что остается-то?

Стрелы!

Стрелы, мать его! Те самые, которыми Лучник убивал магов. Если магов брали, то и дрянь эту, магическую, тоже должны бы. Вот только стрелы лежат там, в кучке остального добра. И лук тоже. А между кучкой и Михой стоит, покачиваясь, горбясь под тяжестью собственных рук, оживший мертвец.

Чтоб его!

– Задержите его… ты, иди туда! – Миха развернул барона и привычным пинком отправил в хлев. Конечно, мертвецу местная дверь не преграда, но какое-то время даст.

– К сожалению, шансов у нас… немного.

Кажется, старик собирался сказать, что их вовсе нет, этих шансов, но поостерегся.

Правильно.

И так ночь не задалась, так еще и каркают под руку.

– Какие есть… эй ты, – Миха шагнул навстречу.

– Осторожно! Его плоть – яд! Одного прикосновения достаточно, чтобы скончаться в муках.

Кончаться в муках Миха пока не собирался, а потому подходил к мертвецу осторожно.

– Помнишь меня? – поинтересовался он.

– Шь… мня, – отозвался покойничек. И голос у него булькающий, и не разобрать, что он там вовсе бормочет.

– Хорошо. Я тебя убил.

– Бл.

– Правильно. Жизнь, она вообще дерьмо, а порой и то, что ты вот сказал.

Слушает.

Интересно, мозги у него в черепушке сохранились или такое же желе? Но за Михой следит внимательно. И стоило ему сделать шаг, как мертвец вдруг оказался рядом. Да эта тварь быстрая, оказывается.

Очень быстрая.

Миха едва успел отпрянуть.

– Потанцуем? – предложил он.

И едва успел увернуться.

Вытянувшаяся рука драгра взрезала воздух перед самым носом Михи. А воняет-то эта пакость! И показалось вдруг, что над ухом щелкнул невидимый хлыст. Упредительно так. Поторапливая.

И знакомый голос произнес с насмешечкою:

– Что? Разленился? Сдохнешь, стало быть. Сам виноват.

Виноват.

Миха нырнул, уходя от удара, и следом раздался разочарованный вой ожившего покойника. Хрен тебе, а не мягкого Михиного мяса.

– Не дотянешься?

Покойник повернулся спиной.

– Эй, ты… – Миха поднял камень и швырнул в спину, но тот с хлюпаньем увяз, а драгра словно разом позабыл о Михином существовании. Он шел, переваливаясь с боку на бок, вздыхая и что-то бормоча, неразборчивое, жалобное.

Твою ж.

До сарая пару шагов.

Дверь закрыта.

Спешить.

Лук.

Вот, на земле. А дальше-то что?

– Ты умеешь? – рявнул Миха, выдернув из небытия ту, другую, свою часть. И получил отклик. Умеет. Хороший охотник должен уметь луком пользоваться.

Слава те… кто бы ты ни был, добрый здешний бог.

Стрелы.

Которые?

Миха перебирал пальцами и, когда почувствовал отклик, то ли силы, то ли еще чего-то, выдернул. И отступил, позволяя Дикарю самому работать.

Раз. Стрела ложится на лук. Гладкий. Хороший. Дорогой.

Лук сделать непросто. И Дикарь радуется этой замечательной вещи, которую надо будет забрать. По праву.

– Заберем.

Драгра добрался до двери и, протянув руку, коснулась её. Зашипело, плавясь, дерево. Мать твою, ходячее химическое оружие.

Дерево поддавалось.

Животные внутри бесились. Овцы уже не блеяли – визжали, и тонкий голос свиньи вторил им. Тотчас, словно очнувшись от наведенного сна, ожили, взвыли все окрестные собаки.

Мертвецу плевать.

Он выламывал дверь. Деловито и сосредоточенно.

– Давай, – Миха вдруг понял, что время уходит. – Давай же.

Дикарь не спешил. Он несколько раз натягивал и отпускал тетиву, прислушиваясь и к ней, и к оружию. Стрела одна. И выковыривать её из стены сарая времени не будет.

Плечи лука потянулись друг к другу.

И плотная струна тетивы врезалась в пальцы. Легла стрела, которой Дикарь аккуратно расправил оперение. Щелчок. И тетива хлопнула по неловким пальцам. Но стрела сорвалась в полет.

И вошла ровно в спину покойника.

Тот замер.

Неужели не вышло? Если так, то… то что делать-то? Умирать героически? Миха не для того выжить пытался, чтоб теперь героически помереть. Он зарычал.

И рыком на рык отозвался драгра. Рука его взметнулась, изогнулась неестественно, пальцы заскребли по желеобразной плоти, пытаясь добраться до древка. А по телу словно судорога пробежала.

Вот так тебе, тварь.

Мертвец, будто сообразив, что достать стрелу не выйдет, вернулся к двери. Может, он и помирал, но не так, чтобы быстро. До пацаненка доберется.

От двери летели куски.

Бесновались животные.

Выл покойник. И собаки тоже. Дурдом. Миха ради интереса запулил в спину еще пару стрел, но те вываливались и шипели. А та единственная, засевшая, держалась. Вокруг нее медленно расползалось темное пятно.

Слишком медленно.

Раздался пронзительный визг, переходящий в рев, и из-за двери, опрокидывая мертвеца на землю, выскочила свинья. Как свинья. Свиноматка. Огромная. Матерая. Покрытая складками плоти. Она, ошалев от ужаса, протянула драгра по земле. А потом, движимая древним инстинктом, вцепилась в него зубами. Взвыла от боли. Тело ее шипело и покрывалось черными пятнами, но разъяренная свинья не останавливалась. Ее короткие ноги вязли в кисельной плоти, а полусгнившая морда вцепилась в руку. Свинья мотала головой. И… и Михе даже показалось, что вот сейчас.

Уже.

Что вот-вот все закончится.

Но резкое движение. И запах крови, которая пролилась на драгра. Свинья оседает кучей плоти. И из-под нее медленно и неумолимо выползает тварь, которую Миха уже возненавидел почти также, как своих создателей.

Стрела по-прежнему торчала в спине.

Пятно расползалось. Но…

Миха успел добраться до двери.

И встать перед проломом.

И это было глупо. Очень глупо. Он не справится. Не с ожившим мертвецом. Этому мертвецу, если подумать, до Михи дела нет. И можно отойти. В конце концов, это же почти обстоятельство непреодолимой силы. Совесть заткнется. Со временем. А времени, если и дальше глупить, будет немного.

– Я с тобой, – рядом ввинтился бледный барон. – Это ведь из-за меня.

– Да и я уж лучше так, чем… – Такхвар сплюнул под ноги.

В общем, идиотская мысль о героической смерти оказалась на диво заразной.

– Ица, – Миха оглянулся. – Ты как?

Тот пожал плечами и высунул голову через Михины ноги.

– Плохой, – сказал он, глядя, как медленно, как-то дергано, бредет по двору драгра. Шаг и остановка. Шаг и… остановка. Может, повезет, все-таки?

– Если убежать…

– Драгра способен двигаться быстрее скачущей лошади, – сказал Такхвар. – И он умен. Выманивает.

Понятно.

Понятно, что все хреново. Еще бы стрелу, да нету. Драгра же остановился, сообразив, что уловка его разгадана. Засвистел.

Защелкал.

– Что ж, – вздохнул Такхвар. – Одно радует, что людей он драть не станет. Если сами не полезут.

Не полезут.

Собаки и те благоразумно заткнулись. Люди же, спали они или нет, сидели по домам. И это тоже было правильно. На хрен лезть в чужую драку.

И Миха бы не полез.

Но клятва.

И мальчишки. Как их бросить то? Что этого вот барона недоделанного, который обеими руками сжимает нож, что Ицу. Тоже ведь помрет, если барона не станет.

Из-за ошейника.

Дерьмово.

И не понять, что с этим дерьмом делать. А пятно ползет-то, пятно не исчезло, и пожирает мертвеца, только слишком уж медленно. Или…

– Сюда иди, – сказал Миха и шагнул навстречу. – Догони, если сможешь.

Почти.

Он и вправду был очень быстрым, этот оживший мертвец. А еще когтистым. И смердящим. И кажется, разумным, потому как довольно быстро сообразил, что добраться до Михи не сумеет

Сообразил и отступил.

Повернулся к сараю.

И напяливши маску честного зомби, заковылял к барону. А тот стоит столбом.

– Эй, – Миха швырнул камень. – Я тут…

Драгра даже не обернулся.

На бег перешел.

Рывок. И рык. И тишина.

Перед драгрой встал Ица.

Без оружия. Даже камня, даже палки не было. Он просто встал и сказал что-то короткое на своем, непонятном языке. И звук его речи отозвался в Михиной груди болью. Такой протяжной, ноющей. Будто осколок там, рядом в сердце, зашевелился.

Драгра замер.

Он стоял, слегка наклонясь вперед, сгорбившись под тяжестью собственных плеч, свесивши голову, отставив руку. Он стоял и слегка покачивался.

А Ица медленно. Очень медленно, словно завороженный этаким небывалым зрелищем, тянул руку. И никто, ни сам Миха, ни барон, и даже Такхвар не могли остановить это, казавшееся неспешным, движение. Вот раскрылась ладонь.

Миха видел её неожиданно ясно.

Гладкая кожа. Смуглая. И белесый шрам, что начинался между большим и указательным пальцем, пересекая эту ладонь. Узоры линий.

Судьбы?

Сердца?

Хрен его знает. Но они были. И эта ладонь коснулась покатого лба нежити. А та качнулась.

И опала.

– Ох… хренеть, – выдавил барон. А Ица молча вытер измазанную руку о косяк двери. Дерево, в отличе от смуглой кожи, зашипело. – Ты… ты это… спасибо.

И в порыве любви к ближнему, обнял мальчишку и так, что ребра того затрещали.

– Будь здоров, – вежливо ответил Ица.

– Нет, тут… тут… ты меня спас! Он нас спас! Такхвар…

– Вижу.

– Он в самом деле нас спас! Я… я обещаю тебе волю! Клянусь именем! – барона явно распирало от счастья и остатков алкоголя. – И вообще… вот… вот был бы девкой, я бы на тебе женился! Слово де Варрена!

Что-то наверху громыхнуло.

Этак, превыразительно.

Следом раздался тяжкий вздох Такхвара. А Ица кивнул головой и сказал:

– Хорошо. Быть так. Я соглашена.

– Бл… – только и сумел выдавить Миха.

Глава 46

Все утро Винченцо маялся головной болью. И не только он. Миара была бледна и необычно нервозна. Она ходила по огромной зале, и собаки расступались, не рискуя приблизиться к той, чью силу чуяли. Собаки вообще куда умнее людей.

Время от времени Миара останавливалась, взмахивала рукой, словно отгоняя невидимых мух, садилась. Вставала. И вновь начинала путь.

Это было неправильно.

Но сполна осознать неправильность мешала головная боль. И треклятые барабаны.

Не нужно было спускаться.

В тот подвал.

Не нужно было касаться.

Той двери.

Не нужно было сюда заглядывать. Не нужно. Не нужно. Не…

Пусть даже за дверью обнаружился лишь короткий спуск и только-то. Лестница уходила в сизый песок, перемешанный с колотым камнем. Что бы ни находилось внизу, но барон очень постарался это спрятать.

– Господа, – а вот баронесса выглядела куда более бодрой, чем прежде. И в зал вошла решительным шагом, почти бегом. – Боги снизошли к моим молитвам.

Чудесно. Вот молитвы Винченцо боги всегда игнорировали.

– Мой мальчик жив!

Миара остановилась, словно наткнувшись на стену.

– Теперь я это знаю точно. Вот, – на бледной ладони баронессы лежала пластина. Обыкновенная. Крупная. Золотая. На золоте поблескивали камни, а кусок горного хрусталя в центре пластины вовсе сиял, да так, что Винченцо зажмурился. – Видите?

– Камень жизни, – Миара все-таки поморщилась. – Следовало раньше его показать.

– Он молчал, – баронесса нежно погладила хрусталь.

– Случается.

Стало быть, новоявленный барон и вправду жив. Хотя чему удивляться. Артефакты Древних не лгут. И что это означает? Ничего. Думать по-прежнему тяжело.

– Но сегодня ночью он вспыхнул, – взгляд баронессы тоже горел. Яростью. И надеждой.

– Тоже случается, – Миара потерла виски. – Когда тот, чья кровь в камне, покидает закрытую зону. Это хорошо. Это существенно облегчит поиск. Если у вас еще осталось что-то, волосы, но не остриженные, а именно выпавшие, или старая одежда, пропитанная потом, или кровь вашего сына, я проведу новый ритуал. На сей раз должно получиться.

На самом деле в магии нет ничего, особо зрелищного. Можно, конечно, и искр добавить, и клубы дыма, и рукотворное пламя, как порой делают нет, не шарлатаны, но те, кого Боги обошли даром, отдав лишь жалкие крупицы оного. Их-то как раз на дым и пламя хватало.

Миара обошлась чашей из полупрозрачного зеленого стекла.

Водой.

Каплей крови, которую баронесса осторожно извлекла из фиала. Фиал она предусмотрительно держала на груди, при коже.

Пара слов.

Распростертая ладонь. Эхо силы, которое ощутили все, находившиеся в зале. И серебряная игла, что коснулась загустевшей воды. Игла слегка опустилась, но не легла на дно, а задрожала, закрутилась, чтобы застыть спустя мгновенье.

– У вас общая кровь, – Миара подняла кубок и коснулась пальцами воды, сковывая её заклятьем. – Поэтому пока игла указывает на вас. Но за пределами замка она укажет направление.

– Слышали?! – резкий оклик заставил Арвиса вздрогнуть. – Отправляйтесь. И верните мне моего сына!

Миара поставила кубок.

– Дня на два хватит. Думаю, будет достаточно. Но мой брат отправится с вами.

Могла бы и спросить.

– Он поддержит заклятье. И поможет. Если вдруг понадобится помощь, – взгляд Миары был холоден и Винченцо вдруг ясно осознал, что от него она избавится с той же легкостью, что и от прочих.

В тот миг, когда он станет опасен.

Или даже раньше. Просто, когда нужда отпадет. Барабаны весело застучали, скрывая эту такую простую и понятную мысль от Миары. И Винченцо поднял кубок. Руки почти и не дрожали.

Утро принесло груду гниющей плоти, смрад от которой разносился не только по двору, но и по деревне, и пару обыкновенных трупов.

А еще одного вполне живого подонка.

Трупы убрали.

Мужской, предварительно раздев, чему Миха препятствовать не стал, унесли куда-то за деревню. Правда, сперва отрубили голову и руки, что, наверное, имело какой-то смысл. Женский унесли в дом. И двор наполнили стенания.

Завыли, словно очнувшись ото сна, собаки.

В общем, не задался день у местных.

Не задался.

Староста приближался к Михе осторожненько, бочком, с явною опаской. И будь его воля, он бы вовсе убрался, куда подальше. Он сгорбился и произнес сиплым голосом:

– Просим господина барона о милости.

Миха, делавший вид, будто дремлет – как будто кто-то в своем уме мог бы дремать рядом с полуразложившимся телом драгра – приоткрыл глаз.

– Какой? – уточнил он на всякий случай. А то кто ж эти местные порядки знает-то.

– Суда, – староста стянул шапку и прижал к груди. – Суда для этого… этого…

– Будет тебе суд, – ответил за Миху Такхвар, что было, наверное, хорошо.

Суд был.

Устроили его за оградой, там, где к частоколу подбиралась река. И от сизой воды тянуло сыростью, плесенью. Там же, на берегу, поставили лавку, на которую бросили шкуры. На лавке барон и уселся.

Рядом с ним устроилась Ица.

Оба старательно не смотрели друг на друга, отчего отчаянно хотелось отвесить по затрещине. Думать надо, прежде чем пасть разевать.

Думать!

И вообще молчание – золото. Особенно там, где каждое слово может быть воспринято высшими силами превратно. А ведь главное, кого винить? Некого.

И потому барон гляделся мрачным. А может, не потому, а по причине выпитого накануне. Или от всего и сразу. В общем, по барону было видно, что жизнь аристократа – тяжела и мучительна.

За спиной его устроился Такхвар. Миха же отошел чуть в сторону, чтобы видеть всех.

Старосту.

Стол.

Покойницу на столе. Омытая, принаряженная, гляделась она до жути живою, и Миха не мог отделаться от чувства, что и эта того гляди встанет. А потому несколько нервно сжимал рукоять добытого клинка. Кривоватый, тяжелый и какой-то грязный с виду, тот был каким-никаким, а оружием.

Староста.

Сыновья старосты. Мрачны и сосредоточены. И на барона взгляды кидают такие, будто бы это он виноват. Женщина, та самая, которую ночью Миха и не разглядел. Молодая. Наверное. Но бледное вытянутое лицо. Серые одежды. И сама она тоже сера, только губы шевелятся, то ли молится, то ли проклинает. Единственным ярким пятном – синяк на скуле.

Деревенские.

Этих много. И стоят в отдалении. Им не столько страшно, сколько любопытно. Для них и суд, и то, что ночью случилось, скорее развлечение. С развлечениями тут туго.

А вот и еще один участник.

Стар.

Идет сам. Руки стянуты за спиной. К шее привязана веревка. За веревку – две оглобли. И обе держат деревенские мужики. Крепко держат. С немалым знанием дела. Этак до них и не дотянешься.

Он и не собирается.

– Милости, – начал староста, когда подвели сына, которого он не удостоил и взгляда. – Господин барон.

– Говори, – голос Джера прозвучал глухо и как-то даже торжественно.

Сообразно моменту.

– Взываю о милости для моей покойной супруги, доброй женщины, что прожила со мною сорок лет. И видят боги, я берег её. А она берегла моих сыновей. И во всем селе не отыщется того, кто скажет, что была она дурною женою или плохой матерью.

Деревенские зашумели, загалдели.

Спектакль.

И все-то тут заранее известно. Но желание поучаствовать сильно.

– А ныне ночью была она убита. И кем? Тем, кому сама жизнь дала! Будь он проклят!

– Будьте вы все прокляты! – взревел Стар, дернувшись было. Но веревки натянулись, и крик перешел в хрип.

– Убьете, – заметил Миха, но кажется, никого это не смутило.

– Тако же обвиняю его, – голос старосты дрогнул, но он с собою справился. – Что, мыслями подлыми обуянный, он вступил в преступный сговор супротив нашего барона и властителя.

Стар зарычал.

– Тем самым презрев волю мою, своих братьев и закон, единый для всех.

Стар сплюнул, но плевок повис на разбитых губах.

Злой.

И жаль его немного. Эту бы злость да в мирных целях.

– Волей его в дом наш пришли враги. И ежели бы не чудо, богами явленное, изничтожили бы они и гостей дорогих, – староста не поленился согнуться до самой земли, верно, показывая, как сильно ему эти гости дороги. – И меня, и сынов моих, его братьев, и всех кто жив был.

Дальше было скучно.

Староста вызывал людей. Сперва сыновей, которые мрачно рассказывали, до чего коварен оказался Стар, а они сами-то и не догадывались.

После всякий другой люд.

Солнце поднималось выше. День делался жарче. Гнус активней. А представление, названное судом, скучнее. Все и без того понятно.

Пришибить недоумка и только.

– Слова! – хрипло рявкнул Стар, когда очередной местный, то ли кузнец, то ли бондарь, то ли какой еще важный представитель сельского истеблишмента, закончил сбивчивую речь на тему «как все любят барона и не любят предателей». – Я требую слова!

Народец загудел.

Тоже притомились. Барону вон поднесли кувшин, как Миха надеялся, с водою, а не похмелиться. Остальные же без помощи маялись.

– Говори, – разрешил мальчишка.

– Да что он скажет! – староста, кажется, неожиданному повороту сюжета не обрадовался. – Он лжец! И убийца! И…

– Пусть скажет, – а барон умел, оказывается, смотреть по-баронски, так, что староста взял и заткнулся.

– Ты называл меня сыном, – Стар дернулся и вдруг показалось, что вот сейчас он поведет шеей и сбросит веревочные петли. Руки напряглись. Вздулись мышцы. Миха даже почти услышал, как трещат веревки. – Но ты никогда не давал мне забыть, чей я на самом деле сын! Ни ты, ни вы… все тут!

Простая история.

Обыкновенная, как Миха подозревал.

О деревенской девке, которой повезло родиться красивою, вот и пригласили в замок. А после уж вернули, брюхатую, но при немалом приданом.

Барон был милостив и даже об ублюдках заботился. По-своему. Вон, на рождение подарил серебряную ложку, сукна скатку и пару коз. А на свадьбу, когда нашелся желающий порченую взять, так вовсе кошель прислал.

Хороший человек.

А что у ублюдка жизнь не заладилась, так кто ж виноват-то? Не обижали его. И кормили, и поили, и учили, чему прочих учат. Срок же подошел, и невесту подобрали.

Ту, на которую сам указал.

А что глянулась она тому же барону, так всякое в жизни случается. Понимать надобно. Остальные-то понимают. Принимают. И радуются, ибо вновь же, барон милостив, и добро помнит. Девке вон серебра жменю отсыпал, ущерб нанесенный восполняя. А за это серебро и хату отдельную поставили.

Так оно выходило.

Если со слов старосты, которые тот нет-нет, да вставлял в сбивчивый рассказ о тяжкой жизни бедного Стара в деревне. Где его не любили.

Совсем не любили.

Не ценили. Не уважали.

– А за что тебя уважать-то? – староста не выдержал. – За то, что матери хамил? За то, что меня не слухал? Или за то, что жену свою бил смертным боем? Аль думаешь, не знаю? Еще когда влезть хотел, да матушка отговаривала. Мол, молодая кровь, дурноватая, перебесишься. А вон оно как вышло.

Староста махнул рукой.

– Анелька, ходь сюды.

И бледная девица сделала осторожный шажок. Она выпрямилась, что лозинка, тряслась всем телом и видно было, что только чудом держится она от обморока.

– Вона, брали – была девка в самом соку, а теперь и глянуть страшно, до того измордовал. Моя в том вина, господин барон! Не доглядел я сына! Попустил.

Тоска.

И солнце в макушку припекает. Стар скалится. И на что он надеялся? Что все проникнутся горькою историей? Хрена с два. Не проникнутся. Не тот тут народец, не жалостливый. Вон и староста челюсть выпятил, вперился мрачным взглядом.

И сыновья его тоже глядят исподлобья.

Стар, верно, сообразил. Оскалился.

– Тогда… – оскал стал шире, и Миха с тоской подумал, что надо было сразу ему шею свернуть, а не устраивать все это.

Судилище, мать его.

– Тогда я требую свою жену!

– Чего? – Миха палец в ухо сунул, а то мало ли, вдруг да грязью заросло, вот и слышится странное.

– По праву, по закону, по обычаю. Требую, чтобы пошла она со мной.

– Что ты… – рот старосты перекривился.

– По закону, – губа Стара треснула. – Ты же сам сказал, что по закону. Вот все и по нему.

И добавил пару слов покрепче. Женщина тихо осела, никто не решился ее подхватить, так и оставили лежать.

– И ублюдка своего пусть прихватит. Раз уж моим сыном называете. То я и над ним властен.

Миха поглядел на Такхвара и с укоризной покачал головой: вот к чему излишний гуманизм приводит. Так бы помер ночью, глядишь, даже героем можно было бы объявить.

Посмертно.

– По закону, – Джер привстал и опустился на лавку. – Что ж, раз просишь, так оно и будет. Скажи мне, Такхвар, верно ли я запомнил. Что гласит закон о человеке, который, позабыв о клятве и богах, поднимает руку на гостя? На того, с кем сидел за одним столом? Кого потчевал хлебом? Кого принимал под своей крышей? Разве закон не признает такого человека клятвоотступником?

– Признает.

– А разве не говорит закон, что человек, преступивший клятву, столь ничтожен, что не может боле владеть ни имуществом, ни рабами, ни даже собственным именем? Разве не лишает его закон всего-то, что прежде принадлежало ему?

– Ублюдок!

– Это ты ублюдок, уж не знаю, чей, – барон выдержал взгляд и даже усмехнулся. – И приговор такому человеку один – смерть.

Тут голос все-таки дрогнул.

Оно конечно, одно дело – битва благородная, а совсем другое вот так взять и приговорить. Миха лишь надеялся, что исполнять приговор мальчишку не заставят.

– Слыхал, урод? – прогудел сын старосты.

А Джер поднялся.

Вскочила Ица, которую все равно не получалось воспринимать девчонкой, поклонился Такхвар.

– Мне жаль, – сказал он.

Староста вздохнул.

Хоронили их вдвоем. В яме, которую вырыли с другой стороны села. Глубокую. Такую, чтоб места хватило. И Стар рычал, пытаясь вырваться, но мужики налегли на оглобли, затянули петли на горле, и Стар обмяк. А его, спеленав веревками так плотно, что сделался он похож на кокон, бросили на дно. Присыпали землею, и уже после уложили старостиху.

Закапывали молча. Деловито. Сноровисто.

И на Миху, который остался приглядеть, так, на всякий случай, не смотрели.