Текст книги "Споры об Апостольском символе"

Автор книги: Алексей Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

В приведенных воззрениях Гарнака нет ничего нового, их он и ранее развивал в своих сочинениях – и притом очень настойчиво. Лучшая западная критика давно уже по достоинству оценила странную попытку отыскать и указать «сущность христианства» в эллинизме. Бессодержательное христианство, каким он представляет себе первоначальное христианство, по необходимости должно было со стороны заимствовать свое содержание. И мы сами имели уже случай сделать критические замечания относительно этой стороны церковно–исторических теорий немецкого ученого (см. мою книгу «Церковная историография в главных ее представителях». М., 1898. С. 448–456).

Важнейшим прибытком, полученным Церковью от эллинизма во II в., по мнению Гарнака, было учение о Логосе. Учение это чисто эллинское. У греков оно имело значение космологического понятия, которое сделалось в их среде высшим объединительным принципом для мира, мышления и этики; при этом Логос мыслился творящим и деятельным божеством в отличие от божества покоящегося, не проявляющегося вовне. Важнейшим делом в истории христианского вероучения было то, пишет немецкий историк, что в начале II в. христианские апологеты решили уравнение, провозгласив формулу: Логос = Иисусу Христу, Христос есть Логос. Да и раньше апологетов древние христианские учители (!) между другими предикатами, которые они прилагали ко Христу, употребляли и наименование «Логос», а один из них, Иоанн (?), выставил уже положение: «Логос есть Христос». Но этот последний не поставил указанного положения в основу всего миросозерцания о Христе: «Логос» у Иоанна был лишь предикатом. Теперь же появляются учители, которые ранее своего обращения были приверженцами платоно–стоической философии и для которых по этому самому понятие «Логос» составляло неотъемлемую принадлежность их спекуляций. Они учили, что Иисус Христос был воплощением Логоса, который прежде открывался лишь динамически, в обнаружении своих свойств. Таким образом, на место совершенно неудоборазумеваемого для греков понятия «Мессия» поставлено вразумительное понятие «Логоса», и колеблющаяся христология приобрела твердую форму; мировое значение Христа прочно закреплено, Его исполненное таинственности отношение к Божеству уяснено, космос, разум и этика приведены в гармонию. В самом деле, восклицает Гарнак, какая это удивительнейшая формула! Признание, что Божество Христа было Логосом, открывало путь для множества проблем и давало им совершенно определенные границы и направление. Это признание, по мнению Гарнака, представляло возможность понимать, например, Христа, с одной стороны, как действительное Божество, с другой – как настоящего человека. Далее, отождествление Логоса со Христом стало решительной точкой, на которой происходит объединение греческой философии с апостольским наследием, и приводило мыслящих греков к Евангелию и т. д.

Вопрос об отношении эллинского учения о Логосе к учению о том же предмете христианства с давних времен занимал мысль христианских богословов. В настоящее время над этим вопросом изощряют свое остроумие в особенности протестантские теологи. Гарнак в этом случае не стоит одиноко. Но счастливее ли решает он этот вопрос, чем другие либеральные теологи Германии? Очень сомневаемся. Гарнак утверждает, что ясно и определенно эллинское понятие о Логосе привнесено в сознание христианской Церкви, в христологию лишь в «начале» II в. – апологетами. Согласимся с Гарнаком. Но ведь с этим еще не решается вопрос о происхождении христианского учения о Логосе. Оно появилось до «начала» II в., в Евангелии от Иоанна (чего не отрицает и Гарнак); а в таком случае выходит, что христианское учение о Логосе, по его происхождению, отодвигается к I в., к апостольскому веку; значит, оно развилось ранее, чем христианские ученые познакомились с эллинским учением о Логосе, что было в начале II в. Таким образом, получается вывод, неблагоприятный для исторических комбинаций немецкого ученого. Вот почему он умышленно избегает прямо сказать, когда же именно произошло Евангелие Иоанново и чем, в каких отношениях позднейшая логология отличается от Иоанновой логологии? Но в подробности этих вопросов, однако же, нет надобности пускаться, они обстоятельно разъяснены и в русской науке, профессором кн. С. Н. Трубецким, профессорами М. Д. Муретовым, Н. Д. Молчановым (носящим в настоящее время сан архиерея (архиеп. Никандр)).

Гарнак считает необходимым указать и на тот вред, какой принесло для Церкви принятие ею учения о Логосе, так как находит, что «отождествление Логоса со Христом далеко не только одно счастье (ein Segen) несло с собой». К числу такого рода последствий он относит то, что это отождествление в еще большей степени, чем прежние спекуляции о Христе, приковало к себе интерес, а вместе с тем утрачивала свою силу приверженность к простоте Евангелия, само Евангелие в значительной мере превращалось в религиозную философию.

3. В то время как христианская религия подвергается медленному влиянию эллинизма, в некоторых случаях происходило «острое эллинизирование» христианских принципов. Второй век есть век религиозного смешения, теокрасии, как никакой другой. В это смешение втянуто было и христианство, наряду с другими элементами, и притом как элемент наиважнейший. Здесь, что и естественно, Гарнак с особенным вниманием останавливается на гностицизме, на том гностицизме, который, первее всего будучи эллинизмом, в то же время всосал в себя все мистерии, восточную культовую мудрость, возвышеннейшее наряду с нелепейшим; и наконец он набрасывается, как выражается Гарнак, на христианское благовестие. Все в гностицизме приняло хаотический, но в то же время и возвышенный характер. Гностицизм не только все превращал в смешение, но и созидал. Какое сильное впечатление производила христианская проповедь, замечает он, и каким великим искушениям подвергалась она сама! Гностицизм пустился во всю ширь на религиозные эксперименты, он действовал во имя Христово, сильно и выразительно развил некоторые христианские идеи, старался придать форму бесформенному, слишком некрасивое отбросить и все течение христианского развития направить так, как хотелось самому гностицизму. Множество верующих, удерживаемых их епископами, не попалось в расставленную ловушку, оно вступило в борьбу с этого рода обольщениями в убеждении, что здесь скрывается дьявольский обман. При этом главным образом имелось в виду точно определить, чтб нужно считать за действительно христианское, а все, что казалось несообразным с этим элементом, отбросить и объявить язычеством. Борьба с гностицизмом, с особенным ударением заявляет Гарнак, побудила Церковь вложить свое учение, свой культ и свою дисциплину в точные формы и подчинить их твердым законам, и при этом извергать из своей общины каждого, кто не хотел сообразоваться с этими нормами. Если под кафоличностью, говорит Гарнак, станем понимать церковное учение и церковные правила, то несомненно, что кафоличность возникла в это именно время и развилась в борьбе с гностицизмом. Но недешево обошлось Церкви это важное приобретение, по суждению Гарнака. Победители оказались почти побежденными, потому что можно сказать о последних в отношении к первым: victi victoribus legem dederunt (побежденные вверили победителям право управления (лат.). – Ред.). Конечно, замечает Гарнак, дуализм и «острое эллинизирование» были устранены, но вместе с тем Церковь приняла формы, аналогичные с теми, на которые она нападала у гностиков, – и это относится и к догматам, и к внешнему культу и пр. Церковь заняла ту самую позицию, какую занимал ранее ее враг (гностицизм), когда малопомалу его тезисам она противопоставила другие, т. е. свои! И как сильно пострадала при этом первоначальная христианская свобода! – жалуется немецкий историк. Теперь стали объявлять, обращаясь к христианам: ты не будешь истинным христианином, ты не будешь иметь возможности приблизиться к Богу, если ты наперед не признаешь вот эти догматы, если не станешь оказывать послушания вот этим порядкам и откажешься иметь определенных посредников для достижения целей религии. Теперь также перестали считать законным какой бы то ни было религиозный образ жизни, если он не получил апробации с точки зрения правых догматов и не нашел одобрения со стороны священников. Кто понимает религию в смысле обычая (Sitte) и послушания, тот (резонирует Гарнак) создает священника с той целью, чтобы возложить на него существенную часть своих обязанностей; он создает также закон, ибо закон наполовину удобнее и легче, чем Евангелие.

Много страшного наговорил здесь Гарнак. Но нет никакого основания пугаться его страхов. Крайние протестанты всегда желали и желают видеть христианство, чуждое всяких форм. Но существует ли такого рода христианство, да и может ли существовать? Без сомнения, таково будет христианство в раю небесном, но ведь Гарнак говорит о христианстве земном, а не небесном.

Затем немецкий ученый подводит итоги достигнутого им изучения состояния Церкви II в. Он пишет: кто сравнит внутреннее состояние христианства начала III в. с тем, каково оно было 120 лет тому назад, тот почувствует себя преисполненным самых противоположных впечатлений и суждений. С одной стороны, он будет изумлен творчеством кафолической Церкви, ее всесторонней энергией и неустанной деятельностью, но, с другой стороны, с горестью найдет, что в ней нет уже многого из того, чем она обладала раньше, в ней поубавилась непосредственность отношений, свобода, внутренняя союзность. Он будет благодарен ей за то, что Церковь препобедила все попытки затереть самостоятельный облик христианской религии и превратить эту религию в сумму преходящих представлений, и за то, что она охранила себя от «острого эллинизирования» (речь идет о борьбе с гностицизмом), но он же не может не признавать, какой дорогой ценой куплено ею ее «самоутверждение». Изменения, какие претерпела Церковь, по мнению Гарнака, в рассматриваемое время заключаются в следующем:

1) Прежде всего потерпели ущерб свобода и самостоятельность в религии. Никто уже не мог теперь сознавать и считать себя христианином, т. е. чадом Божиим, кто наперед не подчинит своего религиозного опыта и вбдения контролю Церкви. За исключением отдельных случаев, каждый христианин должен пребывать в опеке и послушании Церкви, и он никогда не может сделаться совершеннолетним, оставаясь в зависимости от догматов, священника, культа и «книги» (Библии!!!).

2) Острое эллинизирование христианства было предотвращено Церковью, но греко–философская тенденция, что истинная религия есть собрание догматов, которое должно распростираться на весь круг знания (науки), все более и более встречает себе прием в христианском мире. Конечно, можно находить доказательство в пользу внутренней силы христианской религии, если обратить внимание на то, что эта вера «рабов и старых женщин» всосала в себя всю греческую философию с ее учением о Боге и мире, слила ее со своим собственным содержанием и соединила с проповедью об Иисусе Христе; но это важное обстоятельство имело своим следствием подмену главного интереса религии и ее чудовищное отягощение. Вопрос: «Что я должен делать, чтобы спастись?», вопрос, на который Христос и апостолы отвечали еще очень кратко, получал теперь (после II в.) протяженный и сложный ответ; и если еще встречались миряне, хотевшие довольствоваться кратким ответом на вопрос, то их признавали христианами несовершенными (о чем тут речь у Гарнака?! – А. Л.) и указывали им, что они должны быть в послушании у разумеющих истину лиц. Христианская религия приобрела ту склонность к интеллектуализму, которая сделалась ее достоянием в последующее время.

3) Церковное устройство получило в это же время особенную, самостоятельную ценность. Оно сделалось религиозным «величием» (Grosse). Первохристианское церковное общение, основанное на идее братства, а равно места и формы для общественного богослужения, – все это, представлявшее таинственный оттенок небесной Церкви, – теперь превратилось во что–то неизбежное в религии, стало «учреждением». Начали теперь уверять, что этому учреждению Дух Христов поручил все, в чем нуждается каждый христианин, и что поэтому этот последний привязан к указанном учреждению не только в делах христианской любви, но и в вере – и притом всецело. Дух действует, так стали учить, только здесь, и все Его благодатные дары только здесь и можно обретать. А коль скоро это случилось, все распоряжения, исходящие от этого учреждения, стали считаться священными. Религия начала терять свою свободу.

Но не одни пессимистические мысли (совершенно неосновательные) возбуждает у Гарнака состояние Церкви II в. Он находит в нем и много отрадного, о чем он тоже не считает себя вправе умалчивать. Церковь этого времени была исполнена глубокого чувства к тому, что составляет главное дело (Hauptsache) в Евангелии (т. е. что же это?), и отличалась хорошим (gute) знанием Евангелия (а впоследствии разве этого не стало?!). Не подлежит также никакому сомнению, что надежда на вечную жизнь, полная преданность Христу, самопожертвование и нравственная чистота, несмотря на все слабости, без которых тоже не обходилось дело, – еще составляли «действительные» признаки того союза, который именовался Церковью, пишет историк.

В остальной части своей книги Гарнак рассматривает и обсуждает историческое состояние главнейших христианских Церквей: Греко–Восточной, Римско–Католической и протестантского общества. Наша речь об этой части его исследования будет сравнительно коротка. Это потому, что сам автор вопросам, касающимся указанных Церквей, уделяет сравнительно немного места. Всем им в совокупности отводится не более 1 / 3 книги. Да и рассуждения его здесь не представляют большого интереса и не особенно оригинальны. Мы обстоятельнее всего остановимся на воззрениях относительно Греко–Восточной церкви: ведь это наша Православная Церковь. Рассмотрение перечисленных Церквей подведено у немецкого историка под одни и те же рубрики, что в полной мере способствует ясности его представления. Гарнак, при изучении этих Церквей, задает себе следующие вопросы: «Чем ознаменовала она себя в истории? Как ее следует характеризовать? Насколько модифицировалось в ней Евангелие и в чем она осталась верна ему?»

Те же самые вопросы ставит Гарнак и при рассмотрении ГрекоВосточной церкви, которую он, в отличие от римского католицизма, именует греческим католицизмом. Свою речь об этой Церкви он начинает следующими неожиданными словами: я прошу вас перешагнуть со мной через много столетий и взглянуть на Греческую церковь, какая она есть теперь и какой она без существенных изменений остается уже более тысячелетия. В церковной истории Востока в течение времени между III и XIX вв. нигде мы не встретим никакого перерыва. Поэтому (!) за исходную точку зрения на предмет возьмем, замечает Гарнак, современное состояние этой Церкви.

Что касается вопроса, чем ознаменовала себя Греко–Восточная церковь в истории, то Гарнак отвечает на него так. Можно указать на двоякую ее заслугу. Во–первых, в обширной области, какую она занимает, в странах восточного Средиземного моря и до Ледовитого океана, она положила конец язычеству и политеизму. Решительная победа в этом отношении совершилась от III по VI в. и привела к тому, что боги Греции действительно исчезли. Это, впрочем, случилось без всякого сопротивления с их стороны, они умерли вследствие бессилия. Что ранее этого они же значительную часть своей силы передали церковным святым (!), об этом заметим лишь мимоходом. Вместе с богами, и даже в большей мере, чем они, был преодолен также и платонизм, это последнее проявление греческого философского духа. Церковная философия оказалась сильнее этой философии. Победа над эллинизмом была героическим делом Восточной церкви, которое еще и позднее сохранило в ней свой след. Во–вторых, эта Церковь сумела настолько слиться с народностями, среди которых она утвердилась, что для них религия и Церковь стали национальным палладиумом, и даже палладиумами. Обратимся ли мы к грекам, к русским, к армянам и т. д. – везде мы найдем, что Церковь и народ здесь нераздельны и что первый элемент может существовать только в другом и рядом с ним. Ради своей Церкви адепты этих национальностей, если нужно, пойдут на самую мучительную смерть. И это явление не есть следстрие насилия со стороны враждебной силы – ислама; то же встречаем у русских, которые не испытали на себе власти ислама. Насколько сердечно и крепко отношение между Церковью и народом у русских, несмотря на секты, в которых среди них тоже нет недостатка, об этом свидетельствует не только московитская (т. е. русская) печать, но хотя бы, например, «деревенские истории» Толстого (конечно, Л. Н.), – читайте их, и вы убедитесь в вышесказанном (к сожалению, я не понимаю, о каких «деревенских историях» или рассказах гр. Толстого (Die Dorfgeschichten) здесь идет речь. – A. Л.). Читая их, мы убеждаемся, как глубоко Церковь с ее проповедью о Вечном (?), о самопожертвовании, о милосердии и братстве проникла в народную душу. Низкое состояние, в каком находится здесь клир, и то неуважение, с каким к нему часто относятся, не должны вводить нас в обман: на самом деле здесь клир, являясь представителем Церкви, занимает необыкновенно высокое место, а идеал монашества глубоко проник в умы восточных народов.

Из вышеуказанных замечаний Гарнака видно, что под именем греческого кафолицизма в его истории он имеет в виду не одну ГрекоВосточную церковь, но и Русскую, и православные славянские, и, быть может, Грузинскую церковь (если он знает о ней хоть что–нибудь). Нам кажется, такое совокупное обозрение столь различных Церквей едва ли удобно. Например, «деревенские рассказы» Толстого разве могут служить к изучению религии и национальности в сфере Греческой церкви, в точном смысле этого слова?

Затем Гарнак рассматривает, какими признаками характеризуется Греко–Восточная церковь. Ответ на этот вопрос, замечает он, нелегок, потому что Церковь эта для наблюдателя представляет собой в высшей степени сложное явление. Чувствования, суеверия, знания и культовая мудрость (!) веков, и даже тысячелетий отразились на ней. Далее, если кто посмотрит на эту Церковь с внешней стороны, с ее культом, торжественным ритуалом, с великим множеством ее церемоний, реликвий, образов, священников, монахов и с ее учением о таинствах, а потом, с одной стороны, сравнит ее с Церковью I в. (разумеется, в гарнаковском смысле), с другой же – с эллинскими культами времен неоплатонизма, тот поймет, что она принадлежит не к Церкви первого христианского века, а именно к культам времен неоплатонизма. Она является не христианским произведением с эллинским (т. е. языческим) обликом, а напротив – эллинским продуктом лишь с христианским обликом. Христиане I в. вступили бы в борьбу с ней в такой же мере, в какой они вели борьбу с Magna Mater и Зевсом Сотером. Для бесчисленных элементов, усвоенных Греческой церковью и почитаемых в ней за священные наравне с Евангелием, не находилось никакого места в среде древнейшего христианства. Это должно утверждать не только о всей совокупности общественного богослужения (Hauptgottesdienstes), но и о многих догматах; попробуйте вычеркнуть из них некоторые слова, например Христос и другие, – и не останется в них ничего, что напоминало бы первохристианство, т. е. истинное христианство. Эта Церковь, рассматриваемая вся с внешней стороны, есть продолжение греческой (языческой) религиозной истории с некоторым влиянием на нее христианства как чуждого элемента. Процесс ассимилирования этой Церкви с эллинским язычеством происходил между III и VI вв. и в VI в. пришел к своему заключению, а в VIII и IX вв. результаты этого процесса победоносно утвердились, невзирая на сильное сопротивление им (имеется в виду иконоборчество). С тех пор наступил в Греческой церкви покой; достигнутое положение не претерпевало ни больших, ни малых перемен. Народы, принадлежавшие к этой Церкви, не знали никаких реформаторских стремлений. Они так и остались при религии VI в.

Но недостаточно утверждать, продолжает Гарнак, хотя это утверждение и верно, что Восточная церковь принадлежит к сфере греческой (языческой) религиозной истории. Чтобы в точности понимать действия, какими она ознаменовывает себя, для этого следует изучать поближе те элементы, которые характеризуют эту Церковь.

Прежде всего встречаемся здесь с Преданием (die Traditio) и с подчинением ему. Конечно, происхождение этого Предания приписывалось апостольским временам, но при этом Церковь поступала так: что почиталось необходимым для Церкви в интересах ее приспособления к историческим условиям, все подобное получало наименование «апостольского», потому что казалось, что без того или этого и существовать она не может; а что для существования Церкви считалось необходимым, то обязательно должно было носить авторитет апостольской древности. С другой стороны, в этой Церкви то, что она считает святым, перешло в буквализм и форму. Как известно, пунктуальное исполнение ритуала почиталось в античное время необходимой принадлежностью служения Божеству. Предание и церемониал здесь были условиями, при которых проявлялось святое. Послушание, респект и пиетет были здесь же важнейшими религиозными чувствованиями. Точно так же традиционализм и с ним тесно соединенный ритуализм характеризуют в весьма значительной мере и Греческую церковь, но из этого само собой вытекает, насколько она удалилась от Евангелия (!), заявляет Гарнак.

Вторую отличительную особенность Греческой церкви составляет то, что она придает большое значение понятию «Православие», или, что то же, правому учению. Она самым точным образом выработала и определила это учение, вследствие чего оно сделалось предметом ужаса для иноверующих людей. Только тот, кто обладает правым учением, может спастись, а тот, кто не обладает таковым, должен быть извергнут из Церкви и должен лишиться всех прав. А если он соотечественник для данной нации, то со стороны ее на него взирают как на прокаженного, и он должен порвать связи с ней (!). Такой фанатизм, обнаруживаемый еще и теперь там или здесь в Греческой церкви, не есть наследие греческой (языческой) древности, хотя там уже и замечалась наклонность подобного рода; он не есть также произведение римской юристики; фанатизм этот нужно признать продуктом многих факторов, пришедших к такому несчастному соединению. Одним из очень видных условий, содействовавших происхождению изучаемого явления, Гарнак считает то обстоятельство, что римский император (здесь преимущественно, конечно, имеется в виду Константин Великий) почти одновременно сделался и христианским императором, и «восточным деспотом». При этом чем добросовестнее он был, тем интолерантнее он должен был быть; ибо Божество вверяло ему не только тела, но и души.

Остановимся на минуту, чтобы дать себе ясный отчет о том, что наговорил Гарнак о нашей Греческой церкви. Один немецкий критик Гарнакова произведения «Сущность христианства» по поводу вышеприведенных его мыслей говорит: «Подлинно нас объял бы страх от гарнаковского открытия, что по соседству с нами продолжает жить «язычество», лишь прикрывшись христианским именем, если бы сам же он не успокоил нас уверением, что в существе дела эта Церковь остается «доброй христианской Церковью»». (Это слова Reinhold’a, о котором скажем ниже.) Действительно, спустя несколько страниц немецкий историк значительно смягчает свой суровый приговор о нашей Церкви. И на том спасибо! Со своей стороны, мы должны заметить, что в некоторых порицаниях Гарнака мы можем находить, вопреки намерению рассматриваемого историка, нравственное удовлетворение – и поблагодарить его за них. Например, он упрекает нашу Церковь за то, что она, достигнув известной степени своего развития в VI в., с тех пор безо всяких существенных и несущественных изменений осталась таковой и до настоящего времени. Член Православной Церкви только порадуется подобному упреку. Ибо, по православному воззрению, Церковь и должна быть верной хранительницей древлепреданного. Несомненно, также не огорчится член Православной Церкви, а порадуется тому порицанию, с каким Гарнак относится к догматической системе Греко–Восточной церкви. Он говорит в тоне осуждения о том, что эта Церковь «самым точным образом выработала и определила свое православное учение». Но этот упрек, на наш взгляд, обращается в похвалу ей, ибо, очевидно, ГрекоВосточная церковь старательно уяснила, во что именно она верует. А такое уяснение не дается даром, оно плод неусыпного религиозноумственного труда. «Познай самого себя», – говорил древний мудрец. Этот мудрый совет Церковь и осуществила, как заявляет такой враг «кафолицизма», каковым, несомненно, является Гарнак. Будем благодарны ему за эти невольные с его стороны похвалы по адресу нашей Церкви!

Гарнак вообще низко ценит Греко–Восточную церковь, объявляя ее восстановительницей в своей сфере древнеэллинских языческих представлений и религиозных обычаев. Разумеется, это вопиющая несправедливость. Но в извинение Гарнака укажем на то, что не он первый и не он последний судит так превратно. Это обычная протестантская вероисповедная точка зрения немецких богословов. Он ее не выдумал, а лишь механически воспринял от «евангелического» общества. И не нам, историкам, вступать в борьбу с протестантами на этом поле. Это дело теоретиков–богословов. Им и книги в руки… И они делают это дело по мере сил и уменья.

* * *

Теперь продолжим изложение взглядов Гарнака, поскольку они касаются все той же Греко–Восточной церкви.

Гарнак пишет, подводя итоги прежде изложенного и точнее определяя свою точку зрения на указанную Церковь: «Мы разъяснили, что как религия греческий кафолицизм характеризуется двумя элементами: традиционализмом и интеллектуализмом». Традиционализм, поясняет он, являясь охранителем преданного наследия и врагом всякой новизны, почитает такой образ действия не только за что–то важнейшее в религии, но и прямо осуществлением самой религии. Но это – чисто античное (языческое) мышление, чуждое Евангелия. Второй элемент – интеллектуализм – тоже эллинского происхождения. Этот интеллектуализм крепко держится убеждения, что христианская религия есть религия абсолютная, что она должна давать указания при решении всех вопросов метафизики, космологии и истории; он взирает на Откровение как на неисчерпаемое множество догматов и определений, равно священных и важных, – но в этом же заключается и эллинский интеллектуализм. Ибо с точки зрения этого последнего, «познание» есть высшая цель, и дух только постольку и может именоваться духом, поскольку он является познающим субъектом. Все эстетическое, этическое и религиозное должно разрешаться в «знание», с которым потом в точности должна сообразоваться воля и жизнь.

Здесь, в выводе, Гарнак как будто говорит больше того, что им сказано в посылках, но не будем останавливаться на мелочах.

Из догматов Греко–Восточной церкви немецкий историк с некоторым вниманием останавливается лишь на христологическом учении. В первых же строках, в которых он начинает изложение этого вопроса, читатель встречает следующую малоожидаемую выходку: все построение церковной христологии стоит за пределами конкретной (т. е. действительной) личности Иисуса Христа. Главным недостатком этого учения он считает то, что церковные учители для определения сущности и достоинства Христа избрали понятие «Логос». Понятие «Мессия» для них, рассуждает Гарнак, было совершенно непонятно (!), было ничего не говорящим словом. Им приходилось импровизировать новые понятия, но этого сделать они не могли, а поэтому им оставалось сделать выбор из готового материала: или представлять Христа оббженным человеком, следовательно – героем, или мыслить о Его сущности по схеме одного из греческих богов, или же, наконец, отождествлять Его с «Логосом». Оба первых выхода из трилеммы были отвергнуты: они были или, по крайней мере, казались «язычеством». Итак, оставался «Логос». Формула эта представляла многие выгоды для богословствующей мысли, но, с другой стороны, та же формула имела свою собственную логику, а логика эта приводила во всех отношениях (!) к немыслимым выводам. Понятие Логоса вообще могло иметь смысл очень различный. Отсюда объясняются чудовищные споры о природе Христа–Логоса, которые наполнили собой многие столетия. Отсюда же объясняется, почему (св.) Афанасий так жарко спорил, защищая формулу: Логос–Христос единосущен с Отцом, как будто дело шло о том, быть или не быть христианской религии. Греческая церковь еще доныне остается при убеждении, что ее христология составляет сущность христианства и является раскрытой тайной. Критика подобного учения, замечает Гарнак, вовсе не трудна (!). Все это учение принято быть не может (!), потому что едва ли оно находится в какой–нибудь связи с Иисусом Христом Евангелия, и его формулы не подходят к Его личности, следовательно, оно не соответствует действительности. Эллинская религиозная философия и ее интеллектуализм, подчеркивает еще раз Гарнак, приводили к неправильным формулам, поставившим выдуманного (?) Христа на место действительного и пролагавшим, кроме того, путь к самообману, что будто обладая правильной формулой, уже с тем вместе обладает и самим объектом (die Sache). Известно, что дело дошло до того, что появилось учение о Христе как Лице с двумя природами и двумя волями. Вот до какого требования простерся интеллектуализм! – восклицает Гарнак. Да читаются ли, наконец, евангельские повествования о жене хананейской и сотнике капернаумском?

Все подобные ламентации Гарнака, скажем мы, проистекают почти исключительно оттого, что он отвергает подлинность Иоаннова Евангелия и произвольно исключает из остальных Евангелий то, в чем эти последние подкрепляют свидетельства произведения любимого ученика Христова. Немецкий ученый плачет о том, что собственноручно выбросил, «мняся службу приносити науке».

С традиционализмом и интеллектуализмом стоит в связи еще один элемент – это ритуализм. Общение с Богом в Греко–Кафолической церкви происходит посредством мистериального (?) культа, сотен более или менее решительных формул, знаков, образов и освящающих чинопоследований, которые сообщают божественную благодать и приуготовляют к вечной жизни, если к ним прибегают с чувством послушания и если действия совершаются с полной точностью. А с учением (?) остаются совсем незнакомыми, потому что знают о нем только из литургических возгласов или отрывочных изречений (!). Нет другого более печального зрелища, сетует Гарнак, чем видеть превращение христианской религии из богослужения «в духе и истине» в богослужение знаков, формул и идолов (!). Такое явление наблюдаем не только у народов, стоящих на низкой ступени религиозного и умственного развития – не у коптов только и абиссинцев, но не в лучшем состоянии обретается дело у сирийцев, греков и русских… Затем Гарнак рассуждает: где мы найдем в проповеди Иисуса хотя бы малый след того, что ритуал нужно соблюдать со всей пунктуальностью, что нужно воздвизать иконы и в однажды принятом порядке бормотать возгласы и молитвословия? Не для уничтожения ли этого рода религии Иисус Христос пригвождается на кресте? И вдруг от Его имени и в силу Его авторитета эта самая религия теперь опять восстановляется! Да, церемониал в Греческой церкви господствует во всем. Таким путем совершается возвращение к античной форме религии низшего порядка; на обширном пространстве греко–восточного христианства духовная религия почти заглохла. Христианство избрало своим девизом: «Религия есть культ – и больше ничего».