Текст книги "Московские тюрьмы"

Автор книги: Алексей Мясников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 44 страниц)

«Уважаемый суд!» – начиналась рукопись Последнего слова. Я опустил это обращение, ибо никакого уважения к этому суду не испытывал. А начал с того, что считаю обвинение в клевете и сам суд оскорбительным и потому не буду оправдываться. Обвинение неправомерно, дело сфабриковано. Минут десять ушло на разбор обвинения в порнографии по статье 228-й. Судья то и дело перебивает:

– Не по существу! Короче!

Но стоило приступить к 190-й, перебивает на каждом слове, не дает говорить. По закону не должна этого делать, я могу говорить, что хочу и сколько хочу – закон не ограничивает время последнего слова. Но говорить невозможно: она перебивает, я огрызаюсь. Делаю заявление судье, что она фактически лишает меня последнего слова. Нет, у вас не будет основания для такого заявления! Продолжаю читать. Судья верещит от негодования:

– Не по существу!

– Какое ваше дело, я говорю то, что считаю нужным.

Читаю снова. Байкова уже не скрывает намерения сорвать Последнее слово. Встревает ежеминутно, с бойцовским упорством, вынуждает прекратить. Я продолжаю. Публика моя волнуется. Мать машет рукой:

– Остановись!

Олег делает знаки: спокойней.

Не обращаю на судью внимания, повысил голос, чтобы перекричать ее. Гоню коней. Байкова не выдерживает, встает, дрожит от злости:

– Я не позволю разводить антисоветскую пропаганду!

Я продолжаю читать.

– Если вы сейчас же не прекратите, я поставлю вопрос о переквалификации обвинения на статью 70-ю!

Знакомая угроза! Не раз на эту мушку брал Кудрявцев. Встает адвокат и просит судью сделать перерыв. Судья, кивалы, прокурор на несколько минут исчезают в боковой комнате. Адвокат подходит ко мне:

– Она не шутит. Опомнитесь. Кому вы хотите доказать? Всем и так все ясно. Суду вы ничего не докажете, заработаете лишний срок. Попросите о чем-нибудь и довольно.

Швейский раздражен.

Друзья машут:

– Перестань! Ну их!

Мать ломает руки, теща угрюмо качает головой.

Входят судьи. Прячу тетради в полиэтиленовый мешочек и обращаюсь к своим друзьям. Они смотрят во все глаза, лица встревожены, словно умоляют: «Ради бога, не наговори лишнего!»

Говорю о том, что серьезно готовился к последнему слову, которым хотел объясниться, попрощаться с вами. Хотел пункт за пунктом разобрать обвинение, чтобы показать неправосудность происходящего здесь судилища. Мне тяжко было бы уходить от вас с чувством вины перед вами. Горько видеть вас здесь, горько от того, что доставил вам большие переживания, третий день из-за меня вы мыкаетесь в этих нечистых стенах. Знайте, что вы, ваше присутствие здесь – неоценимая поддержка. Счастлив видеть вас и не обману вашей доброты никогда. Где бы я ни был, в вас вся моя вера и надежда. Простите, если можете, но, видит бог – страдаете вы не по моей вине. Я не совершил ни нравственного, ни уголовного преступления. Единственное, к чему всю жизнь стремился, – это жить по совести. И если прокурор считает это преступлением, я не могу с ним согласиться. Надеюсь, вы не осудите меня за это.

Вы вызваны свидетелями по уголовному делу, а стали свидетелями грязного судилища. Обвинитель в попытке обличить меня, обличил себя, наглядно продемонстрировав безнравственные и незаконные приемы обвинения. Я хотел ответить на них, но мне отказано в праве на последнее слово – еще один пример беззакония. Нисколько не корю себя за то, что писал и не уничтожил рукопись, когда предупредили меня за несколько дней до обыска. Готов нести ответственность за каждое написанное мной слово. Но за сфабрикованное дело, за несуществующие преступления отвечать не могу. За это должны нести ответственность те, кто сфабриковал и поддерживает сфабрикованное обвинение. Это не суд – это надругательство над правосудием. Главного свидетеля обвинения нет. Несмотря на явное лжесвидетельство его протокольных показаний, они берутся в основу обвинения. Других свидетелей обвинения вы видели – они не заслуживают не только доверия, но и элементарного уважения. На таком гнилье строится обвинение – чего же стоит такой обвинитель и такое обвинение? Прокурор, сама женщина, не гнушается срамить ни в чем не повинную женщину, вся вина которой состоит в том, что она моя жена. Омельченко, доведенная до отчаяния дебошами двух хулиганов, просит защиты, а прокурор обвиняет ее в клевете из чувства мести! Это же верх цинизма! Прокурор не брезгует ничем, чтобы очернить меня и моих близких и обелить свидетелей обвинения. Даже ваше присутствие расценено как доказательство моей аморальности: по мнению прокурора я не раскаиваюсь только потому, что позирую перед своими друзьями. Извращено каждое слово, обругано все, что мне дорого. Но грязь ложится на тех, от кого исходит. Моя совесть чиста, я не злоупотребил правами, гарантированными нам Конституцией. Гарантированны ли они на самом деле – покажет решение суда.

После большого перерыва, часа через три, зал был полон. Масса незнакомых, несколько шикарных девиц, дам, особенно неотразимых из-за моего барьера. Лысый, свеженький дед в центре толпы. Чей он? На приговор запустили всех желающих.

Читает Байкова. Буква и дух обвинительного заключения. Нового было то, что добавили ряд инсинуаций Сербиной, да убрали Наташу из куцего списка жертв распространения инкриминируемых текстов. Осталось несколько имен: «Встречи» давал Гуревичу, Величко, Перову и др., «173 свидетельства» – Гуревичу, Елагину и др. Кто такие «др.»? Три дня выясняли, а дыра так и осталась.

Именем Российской Федерации приговаривают по ст. 190-й – к трем годам лишения свободы, по статье 228-й – к двум годам, в соответствии со ст. 40-й определяют окончательный срок по максимальному – три года с отбыванием в исправительно-трудовой колонии общего режима.

Слава богу, а то после выступления прокурора я пять лет насчитал. Что это за 40-я статья и почему решили ее применить – до сих пор не знаю. Думал, это обычная практика, но нет: нередко встречал тех, кому суммировали срока, иногда полностью, чаще частично к максимальному, например, прибавляется год или два от сроков по другим статьям. Любопытные бывают букеты, а почему мне повезло – ума не приложу. Вроде не очень растрогал судью на снисхождение. Надо будет узнать, все-таки интересно. Однако не думаю, что тут замешана добрая воля суда, что-то не верится. Потолок по 190-й какое уж тут снисхождение! Да и по порнографии немало, статья 228-я тоже от 100 рублей до трех лет, кроме того пристегнута символически, аморальным довеском, а на срок не поскупились. В общем, трешник.

Закончив чтение, Байкова и присяжные вышли из зала. Хотелось вдогонку: «Позорный приговор!», но не было сил, в зале было тяжелое, подавленное молчание. Мать вытирает слезы, у Наташи вот-вот польются. Теща грозит пальчиком, свершила, значит, и свой приговор. Как и Мосгорсуд, приведет его в исполнение – ультиматум Наташе: с ним или со мной. Вычеркнула меня из жизни. До сих пор Наташа скрывает от нее наши отношения. Почему сразу после ареста теща не порвала – смех и грех: была уверена, что я сижу потому, что так надо. Выполняю задание. Выполню и выйду с повышением в гэбистском чине – вот какой любовью и доверием тещи пользовался! Ей в голову не приходило, что рядом с ней может быть кто-то, кто рассорится с властью. А я и подавно – ведь эта власть все мне дала в том числе в виде драгоценного приложения и ее, профсоюзную курицу, вдову заслуженного сталинского-бериевского чекиста.

Всех давно вывели, я один в зале. Солдаты ждут машину. Сегодня закончили сравнительно рано, времени около трех, адвокат обещает скоро увидеться перед кассаткой. А пока мы договорились, что я сразу подаю заявление на ознакомление с протоколом судебного заседания.

Ну, пора, солдаты зашевелились. Снует офицерик, все напряглись перед последним выходом. Не зря – толпа напирала на двери. Солдаты сделали коридор, иду между ними в новом качестве осужденного. Теперь я – уже настоящий, официально узаконенный преступник. Мать с горестным лицом, Наташа, брат, Олег кричит:

– Молодец!

Коля Филиппов с поникшим веником бороды, много других людей. И все молчат. Мне бы матери, Наташе слово сказать, но такая усталость, только и смог на прощание:

– Счастливо, ребята!

Мало кого из этих людей я вижу сегодня. Кто за границей, кого совсем не знал, но кое-кого все же встретил через три года. И всем им признателен. Дорого присутствие друзей, когда идешь на мытарства. Толпа была благословением мне, с нею не одиноко. Шел за наше общее дело, в полной уверенности, что когда, даст бог, выйду, у меня будет еще больше друзей.

На дворе смеркалось. Два шага по стоптанному снегу и привычно забрасываю лефортовский холщовый мешок в железный створ воронка. Следом два солдата. Мотор на взводе. Офицерик в кабину. Что-то стоим, бензиновая гарь кружит голову. Только поехали, слышу глухие голоса, будто издалека кричат. Мои, что ли? Да нет, думаю, сколько стояли, чего они на морозе ждать будут? А сам льну ухом то к боковой, то к задней стенке, удары по кузову, голоса, визг женский, но не разберу ничего. Воронок набрал скорость – дорога скатертью.

Глава 7. Красная Пресня

Осужденка

Снова «Матросская тишина», но камера уже другая. Первый этаж, длинный, сумрачный коридор. Помимо своих мешков («сидоров», «баулов», как их здесь называют), держим у ног черно-серые мешки «матрасовок» – наматрацников с жидким клочковатым матрацем, такой же подушкой, казенной алюминиевой кружкой – обычный тюремный скарб. Другой конец коридора пропадает в темноте. По обе стороны ряды грязно-зеленых мрачных дверей – весь коридор для осужденных. Надзиратели сортируют нас по группам: общий, усиленный, строгий режим – в разные камеры. Застойный кафельно-бетонный дух, плохо освещенные серые стены, тяжелые балки, нависающие над нами поперек потолка – все это угнетающе давит.

Потом я живо представляю себе этот коридор, когда ближе к ночи раздавался там топот и кто-то, пробегая, истошно кричал:

– А-а… Убивают!

Сумасшествие, никуда из этого коридора не убежишь, разве что завернешь в другой такой же, где наткнешься на кулаки и сапоги контролеров или дубинки солдат. Такие коридоры будто созданы для расправ. Выдергивают из камеры провинившегося или просто «крайнего» из провинившейся хаты, и несколько надзирателей набрасываются на одного человека. Отбив бока, закидывают обратно, чтоб другим неповадно. В камере нас много, тут надзиратели не страшны, но коридоры их владения, здесь страшновато. Вся тюрьма – коридорное сито. На прямолинейных ветвях тяжелые гроздья камер. Коридоры мне никогда не казались пустыми. Даже когда никого нет, и тебя ведет один надзиратель, чувствуется многоликое присутствие, учащенное дыхание многих людей, ибо вся камерная жизнь прикована к смотровому глазку и кормушке двери. Выводят, заводят, новости, книги, баланда, дачки, ларь, надежды и ожидания, горе и радости – все, чем живет заключенный, – идет из коридора. И даже когда он пуст, он плотно наэлектризован напряженным вниманием сотен и сотен людей, замурованных по обе его стороны. Идешь и смотришь: вот кто-то появится, кого-то еще проведут, нового человека увидишь – это всегда событие. Вокруг коридора клубится тюремная жизнь. Зловещая, питающая, пульсирующая артерия тюрьмы.

Контролер рванул тяжелую дверь 145-й камеры. Втаскиваем свои мешки. Стиснулись у порога, не зная куда податься – камера переполнена. Ударила дверь за спиной, делать нечего, надо как-то располагаться. Камера мест на сорок, народу в два раза больше. Напротив густо зарешеченные два полуподвальных темных окна. По сторонам двухъярусные ряды сдвоенных шконарей. Слева отделанный каменным барьером унитаз – «толкан», и все сверху донизу кишит людьми. Чуть свободней на пятачке от двери до «платформы». Здесь, потеснив других, мы поставили свои мешки.

– Профессор! Леша! – слышу обрадованный, срывающийся голос. Поворачиваюсь, из-за голов, тел, мешков зовет меня Жора: – Иди сюда!

Тот самый, которого пнул под задницу Феликс, сгоняя с места, отведенного мне. И этот человек раздвигает на полу, рядом с собой щель, чтобы как-то устроить меня. Встреча с бывшим сокамерником всегда интересна. Пробираюсь через людей к площадке между крайней шконкой и туалетным барьером. Место не самое приятное, но в такой давке на это не смотрят. И тем хорошо, что по тебе не будут топтаться, как на середине камеры.

Жоре лет 30, радушный, добрый парень. Мягкость характера подвела его в 124-й. Каждый, кому не лень, мог обозвать его, дать по шее, зная, что Жора покорно смолчит, глянет виновато и отойдет. Вечно со шваброй. По камерной табели о рангах – черт. А сейчас не узнать – посвежел, обородился, будто разогнулся, скинул что-то тяжелое. Сидим на его матраце, мои мешки под шконарями, больше деть некуда. Жора достает полиэтиленовые мешочки: сыр, яблоки. Ба! Откуда? Ни разу при мне в 124-й ему ничего не приносили, ни дачек, ни ларя. После суда принесли.

Дали ему год по 209-й. Полгода тюрьмы позади и главное – 124-я позади. То, что Жора ожил, стал похож на человека, объясняется тем, что избавился, наконец, от камеры, где ему, как и многим, житья не давали. Крутит коричневыми зрачками по сторонам, показывая, что здесь совсем иначе, совсем другие отношения, живешь сам по себе – здесь хорошо. Самое страшное, самое тяжелое в неволе не карцер, не голод, не менты, а камерный зэковский беспредел. Особенно невыносим так называемый козий беспредел, отрежиссированый втихаря операми для вящего умиротворения одних зэков кулаками других, завербованных. Такой беспредел в «пресс-хатах», когда забрасывают на «молотки» неугодного, в этом роде была и 124-я. Жестоких избиений я там не видел, но бесконечные придирки, притеснения, щелчки, вошедшие в норму, преследующие постоянно, запугали людей не меньше мордобоя.

Попавший впервые думает, что везде так, на то и тюрьма, и эта безысходность подавляет слабых, как подавляла Жору. И лишь после суда, попав в осужденку, человек узнает, что то, что творилось в прошлой камере, называется беспределом, это, скорее, исключение, чем правило, и в путевых хатах с «королей» спросят за это. Для человека, срок которого впереди, весьма утешительное открытие. Вот почему со смуглого лица Жоры не сходит сейчас жизнерадостная улыбка, которой в 124-ой у него не было и в помине.

Дает мне целое яблоко. Тут только я почувствовал жуткий голод – днем на суде ничего не ешь. Возвращаешься поздно и тоже ничего, время кормежки прошло. С утра на сборке иной раз что-то перепадет, но перед судом не до еды. И так три дня. Запасы мои с дачек и ларя кончились, на суде, как ни просила мать, ничего не разрешили передать. Я был пуст и голоден и сейчас не мог принять угощение, так как самому нечем поделиться.

– Спасибо, Жора, боюсь, не рассчитаемся.

– Ешь! Что я, не знаю, как после суда? – Жора щедро двигает сыр и яблоки, хотя сам получил первую передачу почти за полгода и, конечно, в 124-й его никто не угощал.

Еда в тюремных условиях роскошная, теперь же нечаянное угощение воспринималось как чудо.

– Ну, как там? – спрашиваю о 124-й.

– После тебя еще хуже. Феликс оборзел. Дачки, лари, вовсю дербанят. Невмоготу, люди стали ломиться, – смуглое, одутловатое лицо Жоры потемнело. – Никакого сравнения, – снова оживился он, обводя глазами камеру.

История Жоры такова. По специальности техник-строитель, работал на инженерных должностях. Халтура, левые деньги, пьянство. Ушла жена. На книжке оставалось с тысячу. Просадил за месяц с облепившими его, как мухи, друзьями. Остался без гроша, жить не на что. С работы уволен, друзей, как ветром сдуло. А не пить уже не мог. Стал вещи из дома таскать и продавать за гроши, менять на бутылку. Опустился вконец. Тут его милиция и выручила. Одно, второе предупреждение и в кутузку, по тунеядке. В КПЗ на другой день без вина черти стали из-за углов выглядывать. Настоящие черти – подмигивают, ушами прядут и норовят черными липкими лапами Жоры коснуться. А то покажется кровь – стекает по стенам струями, уже и пол залит. Забьется Жора в угол деревянной софы, а кровь выше, выше, на софу под него подтекает. Натерпелся жути. Сокамерники стучат в дверь, вызывают врачей – белая горячка. Прибитый, больной попал в 124-ю, где насмешками, затычинами совсем его доконали. Так и был пришиблен до самой осужденки.

А человек-то, оказывается, не пропащий. Прост, но не глуп. По голове и образованию куда выше всех тех «королей» вместе взятых. За это они и пинали его с особым удовольствием:

– Инженер, алкоголик, держи, черт, швабру!

Он покорно мыл пол каждый день. Страшнее белой горячки была та камера. Зато теперь он воспрянул духом. Нашел в себе желание и силы одуматься, поправить пущенную под откос жизнь. Благо сейчас он трезв. С дрожью и отвращением вспоминал все, что с ним было. Не пить, начать жизнь заново – об этом он думал. Но надо сохранить комнату, где прописан. Если его увезут в лагерь, то площадь и прописка пропадут. Осталась же ему чуть больше полугода – как продержаться здесь, в московских тюрьмах, чтобы не увозили? Мы стали прикидывать. Во-первых, выписать могут лишь через 6 месяцев после вступления приговора в законную силу. Оттянуть законку можно заявлением на ознакомление с протоколом суда и кассацией. В среднем это задерживает месяца на два. Второй вариант – остаться в рабочей бригаде, «рабочке», при тюрьме. В «Матросске», как и в других тюрьмах, есть зэковские строительные бригады, хозобслуга. В осужденку часто наведывается капитан-хозяйственник и записывает нужных ему специалистов. По зэковским понятиям, «рабочка», а тем более обслуга, – западло, но какой Жора зэк с его неполным годишником? Ему главное – продержаться в Москве, говорят, кто сидит в Москве, того не выписывают. Так и порешили: Жора подаст на кассацию и запишется у капитана. Кумекаем, как писать кассационную жалобу. Это же протест против приговора, значит надо с чем-то не согласиться в решении суда. Крутим и так и этак – прицепиться не к чему, у Жоры приговор-то на полстранички. Процедуры соблюдены, состав преступления ясен. Ну, рассказывай, Жора, подробней с самого начала, как тебя брали.

Со второго предупреждения, учуяв запах гари, Жора уехал в деревню к родителям, где его откормили, сводили к бабкам заговорить от проклятого зелья, вернулся было человеком, да встретил собутыльников. Решил: в последний раз. Запой затянулся. Тут и сцапали. Жора оправдывался: болел, ездил в деревню лечиться. Требуют справку. Бабки, как известно, справок не дают.

– Ну ты же мог в поликлинике взять справку, что болен, – говорю ему.

Оказывается, поликлиника давала направление на лечение, а он сбежал в деревню.

– Что ж ты лечиться не стал?

Жора морщится, как от чего-то противного, машет рукой:

– Что толку, разве они вылечивают?

В кассацию это не напишешь, но все-таки тут что-то было.

– Давай так. Ты был болен? Был. В деревне лечился? Лечился. Это же не просто тунеядство. А суд это учел? Вот мы и обжалуем.

Жора с радостью согласился. Для проформы годилось. А то он совсем нос повесил: нечего было писать. Пишу кассатку:

«…Суд не учел, что я не работал не умышленно, а потому что был болен, что и подтверждает направление на лечение, выданное мне поликлиникой. Поскольку клинические средства не помогли, я вынужден был уехать в деревню, где лечился средствами народной медицины».

Прочитал вслух. Жора сосредоточенно выслушал, одобрил. Сейчас он перепишет своей рукой и отошлет. А я представил кассационный суд, рассматривающий эту жалобу, и расхохотался. Чем в народе обычно лечатся? Водкой. Это же первый национальный яд и лекарство. И вот, берут судьи жалобу: ну, скажут, крючкотвор! Жаль, такие мозги для юриспруденции пропадают. Долечился до белой горячки! Хохочу. Жора недоумевает.

– Скажи, Жора, – говорю ему. – Ты ведь в деревне закладывал? Он все еще серьезно, признается:

– Ну, было немного… но не так, как в городе.

Я хохочу, он в смущении. Ничего не понимает, однако прячет жалобу под подушку, долой с глаз:

– Чего смешного?

Соседи на нас смотрят, любопытствуют, заранее улыбаются: что такое? А мне и Жору жаль, ему неловко, и смех разбирает:

– Да вот, говорю, человека ни за что осудили. Лечился средствами народной, медицины, а посадили за тунеядство и пьянство. Теперь кассатку пишет!

Дружный хохот – тут ведь таких половина «невинно осужденных» по статье 62-й на принудлечение.

Жора обиженно комкает кассатку. Я с трудом делаюсь серьезен:

– Что ты, Жора, не рви, для кассатки лучше придумать нельзя – весело и логично. Ты всерьез надеешься, что тебе срок скостят? Нет? Так какая тебе разница, что там будет написано – главное, время выиграть.

– Неудобно, на смех поднимут, – угрюмо сомневается Жора.

– Наоборот хорошо, что весело. Посмеются судьи и пожалеют. «Смотри, какой сообразительный, ума не пропил» – возьмут да и отменят 62-ю. Хуже не будет.

Вроде убедил. Жора опять начинает мне верить, светлеет, заулыбался.

– Средства народной медицины, – повторил про себя и расхохотался. На час смеху хватило.

И начался кассационный зуд. До сих пор большинство и не думало подавать. Всякий суд людьми воспринимается, как кара. Кассационный пугает: еще добавят. Да и написать надо уметь, а тут выясняется, что жалоба не только не повредит, но может быть и полезна, в иных случаях даже необходима. По закону кассационный суд не имеет права выносить определения об ужесточении наказания по тому же делу. А отменить или смягчить приговор может – чем черт не шутит? Дай-ка напишу, все равно делать нечего. Подходят со всех сторон: напиши.

– Всем не напишешь, – говорю, – пишите сами, потом будем смотреть.

Умолкли анекдоты, трепатня, камера очнулась от безделья и угрюмых переживаний. Запыхтели, закорпели над тетрадками. Потом показывали, я редактировал.

С той поры это занятие преследовало меня до конца срока, неся свои выгоды и свои неприятности. Надо ли пояснять, что неприятности в связи с этой, так сказать, общественной адвокатурой, приходилось терпеть исключительно со стороны администрации, которая запрещала мне помогать зэкам. Об этом речь впереди, а пока благодарная камера с уходом первой же партии на этап предоставила нам с Жорой два шконаря на первом привилегированном ярусе.

Забавные были кассатки. Например, Анатолий Крысюк, рыжеватый, самолюбивый парень, с гордым видом показывает сочинение о том, что «правильное изучение моей личности не подлежит к такому воспитанию, как тюремное заключение». Когда я сказал, что этого аргумента для отмены приговора недостаточно, он обиделся, вскинул сухощавую конопатую мордашку, как бы давая понять: попробуй, сам напиши так, как написал я!

Зорин А. с товарищем убежал из части недалеко от Баку, где проходил срочную службу. Жалоба его в таком духе: «А к командиру части я не пошел и не сказал, потому что у нас в части есть рядовые Шмарин и Терентьев. Шмарин пидарас, а к Терентьеву пристают тоже лица туркмены или узбеки, я не знаю. Они у него сломали хрящи в ухе, а когда просили перевести в другую часть и отказали…»

– Сколько ты классов окончил? – спрашиваю.

– Одиннадцать, – отвечает.

И подобные перлы всеобщего среднего на каждом шагу. Тем не менее, дело Зорина очень серьезно. Я сам служил, но даже не слышал о педерастии в армии, хотя в 60-х годах мы служили не два, а три-четыре года. Теперь, после Зорина, нарочно интересовался на зоне и после у солдат, только что демобилизованных: как у них с этим? Везде почти есть это. Зорин же с товарищами попал прямо в гнездо насилия. В их части русских было процентов десять. Остальные, включая начальство, азиаты, которые ненавидят и презирают русских. Восточная молодь и здесь, в московских тюрьмах, не стесняется смаковать, как живут они с ишачками и какой шик лишить девственности молодую ишачку – не каждый почтенный отец семейства отказывает себе в этом удовольствии, предоставляя другим пользоваться животным лишь после него. Не знаю, насколько это распространено, но легко представить звериную похоть сытых молодых ишаков на горстку русских среди них. Особенно когда командиры из местных смотрят на это сквозь пальцы.

Зорин с товарищами жаловались – не помогло. Просили перевести в другую часть – куражиться над ними стали еще наглее. Не видя выхода, убежали из части. Скрываются в горах, переодеваются, перебираются подальше к железной дороге и на товарняках добираются до Москвы, где живут родители Зорина. Вместе с родителями решили идти в Министерство обороны. Но ребят ждали не только родители – арест за дезертирство. Куда только ни писали, вплоть до Устинова, – все-таки трибунал: четыре года, с учетом, очевидно, смягчающих обстоятельств. Наверное снова будут писать: «…Сломали хрящи на ухе», – кто из военных чиновников всерьез воспримет такие жалобы? Посмеются и бросят в корзину. Я написал Зорину другую кассатку – такую, чтоб никто не смеялся.

За кассаткой Михалеву сделал выписки из его приговора как очень типичного и вместе с тем бессмысленного и жестокого. Эта выписка – одна из немногих, чудом сохранившихся у меня. Преступление Михалева состоит в том, что он бросил работу, чтобы водиться дома с двумя малолетними внуками. Дети слабы, часто болеют, в сад их нельзя. Почему не мать и не бабка? Потому что женщины в этой семье главные кормилицы обе здоровы. А дед, хоть не стар, 47 лет, часто прихварывает и толку от его куцей зарплаты меньше чем от бабки-продавщицы и халтуры оборотистой дочери. В общем, семья решила, что сидеть с детьми удобнее деду. Да и какая разница, кто занимается домашним хозяйством: дед или бабка? Разница, оказывается, большая. Если бабка, то все правильно, если дед, то «год лишения свободы в ИТК общего режима по ст. 209 ч. 1 УК РСФСР». Таков приговор Красногвардейского райсуда под председательством Шевченко Л. Н. с участием народных кивал Новикова и Батурлина. За что? «С ноября 1979 г. не работал, жил на нетрудовые доходы – средства жены». И тут же, ничтоже сумняшеся: «Михалев и его жена пояснили, что не работал, т. к. оставался с малолетними внуками, прогулы совершал по болезни». Разве ведение домашнего хозяйства да еще с детьми – не работа? В отличие от разгильдяйства государственной службы, это настоящий труд, где не посачкуешь. Махалев готовил пищу, возился с детьми, таскал их по больницам – разве это «паразитический образ жизни?» Кроме того, почему «нетрудовые доходы», когда это средства жены – суд ведь не ставит под сомнение, что средства жены заработаны, а значит, это семейные доходы, и они трудовые. Дед получает из семейного бюджета за свой труд. Приговор обвиняет: «Дo января 1981 г. мер к трудоустройству не принял». Самое поразительное то, что в январе его забрали, когда он уже устроился на работу. Слишком долго устраивался – больше месяца. Это было до андроповского ужесточения преследований того, что власти называют тунеядством. Сравнительно либеральное время. Что же сейчас?

Мало того, Михалев приговорен к «лишению свободы «с принудительным лечением от алкоголизма по ст. 62». Повидал я алкоголиков в камерах, их опухшие рожи – Жора не даст соврать. Михалев совершенно свеж лицом, моложав. Я удивляюсь:

– Ты правда алкоголик?

– Какая мать или бабка оставят алкоголика с детьми, сам подумай. Выпивал, конечно, как все: кружка пива, стакан вина в день – обычная норма.

– Как же они тебя алкоголиком признали?

– Зашли вечером домой, мы все ужинаем, на столе бутылка стоит. Меня вроде на минутку в отделение пригласили. Оттуда повезли в диспансер. Нарколог, естественно, дал заключение, что я выпивши. Им того и надо – сразу в КПЗ, через три дня суд, и я здесь…

Приговор это формулирует так: «Употреблял спиртные напитки, ведя паразитический образ жизни». Употребляют все, но это не означает, что все алкоголики. Что же является признаком алкоголизма, основанием для принудлечения? Очевидно, то, что власти называют «паразитическим образом жизни», – других аргументов в приговоре нет. Замечательный вклад творческого содружества советских наркологов и милиции в отечественную медицину! Вскоре, ознакомившись с десятками подобных дел, я перестал удивляться. Если что и удивляло теперь – это люди, не работающие годами, которых никто не тревожит, я знал таких. Чего же Михалеву так не повезло?

Из-за участкового – тот затаил зло на него, то ли нагрубил ему Михалев, то ли из-за жены. Стал наступать на пятки, нашел предлог, полетели рапорта. Жал, жал – дожал до суда, а суд – ручной и послушный: как сказал милиционер, так и сделали. Не будь предлога по 209-й, что-нибудь другое бы накрутил. Мал участковый, но закон и суд делают рядового слугу жилого квартала владыкой населяющих его людей. Была бы охота, управу участковый всегда найдет. И если у него зуб на тебя, да еще начальник науськивает, участковый прет буром, легко растаптывая бумажные ограничения закона. Ты беззащитен, власть у него неограниченная – съест с потрохами.

Однажды я заставил своего участкового извиниться перед Наташей – за хамство. Когда меня посадили, он куражился над ней, как хотел: зимой выгонял из дома в одном халате, в конце концов выселил силой. Совершенно незаконно, но при поддержке вышестоящих и прочих органов. Случай далеко не единичный и, судя по Михалеву и другим, – типичный. Произвол возведен в норму, в будни нашей поруганной жизни. Какая же страшная власть у тех, кто повыше, если участковый может сделать с тобой все, что угодно! Пока не коснется, трудно даже вообразить, насколько все мы зависимы, насколько не принадлежим себе. Если мы думаем, что живем так, как нам хочется, что наш образ жизни определен естественным порядком вещей, рано или поздно дадут понять, как сильно мы ошибаемся. Мы можем жить и думать лишь так, как нам позволено – не больше того. Ты сыт, одет, крыша над головой – не забудь полюбезничать с участковым, благодарить власть имущих от мала до велика, иначе всего лишишься. «Пришла зима, настало лето – спасибо партии за это!»

В первый же час моего водворения в 145-ю, когда мы с Жорой хрустели нарезанными дольками яблока, через весь базар-вокзал, отталкиваясь и небрежно раздвигая чужие спины и головы; ко мне подлетел шустрый парень лет 25-ти. Был он сух и рус, в облегающей красной футболке и джинсах, по-камерному франтоват. Заговорил решительно, но нервно, торопясь и запинаясь, видно, искал нужный тон: повежливее и в то же время дать понять, что передо мной фигура номер один:

– У вас какая статья? У нас с вами много общего – я тоже своего рода политический. Слышали о Виноградове, Сокове? Я – Соков, давайте знакомиться.

О Сокове я не слышал и сейчас не уверен, что точно воспроизвожу фамилию, но о виноградовском деле тюрьма жужжала. Соков тут же предложил прочитать его приговор, чтобы я убедился, какой он политический. Я был только что после суда, и голова моя плавилась, я хотел отложить знакомство, но Соков бросился назад и уже подавал мне толстую ксерокопию своего приговора: