Текст книги "Московские тюрьмы"

Автор книги: Алексей Мясников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

Бюрократизм и коррупция

Хозяйственное руководство осуществляется из единого центра, вся полнота экономической власти в руках центральных органов управления. Директивное администрирование есть главная особенность нашей жизни, определяющая всю социально-экономическую ситуацию в стране. Центральный аппарат – единственный хозяин обобществленных средств производства и потребления. Не общественный спрос определяет характер и структуру производства и распределения, а государство в лице центральных органов управления, которые директивно решают, что кому производить, сколько кому платить и что кому надо.

Бюрократия сильна только властью, поэтому, что бы она ни говорила, что бы ни делала – все ее устремления направлены прежде всего на укрепление и расширение своего влияния. Отсюда тотальный контроль над людьми и материальными ресурсами, стремление с самого верха распоряжаться каждой рабочей рукой, каждым винтиком. Отсюда строгая субординация всех этажей экономической иерархии: от Кремля до производственного участка. Отсюда же несовпадение бюрократической, то бишь государственной, целесообразности с естественными целями общественного производства и потребления. Связь между общественным спросом и производством разорвана эгоцентризмом бюрократии, подчинившей экономику своим интересам. Народное хозяйство ориентируется не столько на обеспечение общественных потребностей, сколько на корыстные нужды госаппарата.

Централизованное управление сложной экономикой не способно оперативно и эффективно решать все вопросы, возникающие на местах, а у предприятий нет для этого достаточных полномочий. Формальные показатели и критерии искажают цели производства, направляя его на выполнение плановых цифр, слабо связанных с реальным общественным спросом. Отсутствие хозяйственной самодеятельности, полная зависимость предприятий от вышестоящих инстанций омертвляют интерес к производительному труду, порождают настроения угодничества и иждивенчества. Нарушив и извратив корневую систему экономических стимулов производительного труда, бюрократии ничего не остается, как ужесточать административные, дисциплинарные, внешние меры воздействия. Не удается заинтересовать, надо заставить. Стиль армейского прапорщика: не можешь – научим, не хочешь – заставим. Это и есть главный метод бюрократического управления. В условиях директивного администрирования все работают из-под палки.

Неумеренный аппетит и амбиции всемогущей бюрократии ориентируют экономику на развитие вширь, на форсирование объемных, количественных показателей. Бюрократия так же щедра на задания, как скупа на вознаграждения. Сколько ни делай, все мало, да разве напасешься, если плоды труда втаптываются в снег и грязь, а деньги на ветер? С другой стороны, как оплачивать бестолковый труд, результаты которого не идут впрок? Поэтому бюрократия считает вполне оправданным и единственно возможным строить свои отношения с производителями по принципу: больше взять – меньше дать. Отсюда планирование от достигнутого, несоответствие оплаты результатам труда и уравнительное стимулирование, отсюда псевдоэкономное деление объектов на главные и второстепенные, лихорадка штурмовщин и озноб простоев. Иными эти отношения в условиях жесткой централизации не могут быть: у бюрократии нет других способов подталкивать экономический рост. В противном случае пришлось бы принципиально менять весь механизм хозяйствования: оживить экономические стимулы, обеспечить прямую зависимость производства от общественного опроса, дать простор самостоятельности и деловой инициативе трудовых коллективов. Для бюрократического аппарата это означало бы ограничение его вмешательства в экономику, потерю в той или иной степени своего влияния и власти. На это он добровольно никогда не пойдет, ибо это в корне противоречит жизненному интересу бюрократии, которая отнюдь не склонна к самоубийству.

Экономика в тупике. Как использовать экономические рычаги ни на йоту не поступаясь экономической властью? Как совместить интересы народного хозяйства с интересами правящей бюрократии? В попытках решить эту проблему центральное руководство перепробовало множество вариантов. Но полумеры не дают эффекта. Как только начинают оживать экономические стимулы, возникает угроза отмирания бюрократического аппарата, ибо становится очевидной его ненужность и обременительность в сфере хозяйственных отношений. Бюрократия срочно восстанавливает свое влияние и производительность падает. Так заканчивались все эксперименты и реформы с применением элементов хозрасчета: достаточно вспомнить о трагической судьбе директора казахского совхоза Худенко и его хозяйства, реформу 1965 года и тщетную попытку ее реанимации в 1979 году, щекинский метод, бригадный подряд. Народнохозяйственные и бюрократические интересы слишком несовместимы, и пока это противоречие решается в пользу господствующей партократиии.

Если благополучие производителя мало зависит от результатов работы, отчего и от кого она зависит? Очевидно, от того, кто спускает планы и фонды снабжения, перед кем производитель отчитывается и кто оценивает его деятельность, короче – от того, кто заказывает музыку и платит. А это Иван Иваныч, наш вышестоящий начальник. Зачем мне, директору, погонять во весь дух предприятие? Дай-ка умаслю Иван Иваныча. Как понравиться, что ему надо? От удачного решения этой сакраментальной народно-хозяйственной проблемы больше всего зависит карьера директора и благополучие предприятия. Капризная личность бюрократа приобретает в экономике решающую роль. Настроение и вкусы, симпатии и антипатии начальника имеют в хозяйственных отношениях куда большое значение, чем скажем, производительность труда. Искусство производственного руководства совершенствуется на изучении психологии и подкупа вышестоящих бюрократов. Деловая инициатива превращается в угодничество, вместо творчества – послушание, вместо честной работы – показуха. Унижается рабочая честь и возвеличивается персона начальника. Не дай бог, слово против – конец карьере. Bce недостатки на совести подчиненных, все достижения – заслуга начальника, все достоинства концентрируются в личности бюрократа. Таковы экономические предпосылки культа личности. Без культа бюрократа невозможен был бы культ Сталина со всеми его страшными и отвратительными проявлениями.

Иван Иваныч – отец родной. Соседу план побольше, нам – поменьше, соседу фонды «подкорректировал», нам – не поскупился. Сосед сделал больше, но план не выполнил – плохи его дела. Мы меньше, но выполнили – и перевыполнили, – мы передовики и премия в кармане. Нет ничего фальшивей и вредней наших передовиков, за них отдуваются другие. Но и другие не лыком шиты. Понимают: не может Иван Иваныч быть для всех одинаково добр, кому-то ведь надо работать. После очередной вздрючки начинают соображать, что к чему. Скрывают резервы, приписывают объемы – сами себе куют победу. По горькому опыту знают, что за невыполнение плана Иван Иваныч голову снимает, а на приписки начхать. Хорошие показатели нужны министерству, нужны областному руководству, цифры им нужны больше, чем твоя продукция, ибо они в свою очередь отчитываются «верхам» показателями, а не реальной продукцией. Как ты их добываешь – твое личное дело. Попадешься – ответишь. Но за плохую отчетность ответишь немедленно и тут уже не будет высокой защиты. Волюнтаризм Иван Иванычей порождает показуху на всех уровнях экономической иерархии, снизу доверху, вынуждает хозяйственников идти на сделку с собственной совестью.

Приписки, отписки, списывания – словотворческий венец бесхозяйственности. Махинации одобряются молчаливым попустительством непосредственного руководства, акты списания визируются компанией представителей администрации, советской власти, общественных организаций, а для нелегальной реализации списанного подключаются и другие, чаще работники торговли. Крупномасштабные «дела» требуют участия солидной группы: от сторожей до директоров магазинов, предприятий, ответственных работников министерств, вплоть до местных и центральных органов власти. Известны подобные дела «трикотажников», «рыбников», торговцев промышленными материалами в Узбекистане, расхитителей на железных дорогах и сколько еще таких дел не получило огласки, таится в хранилищах уголовного розыска. В эпидемии массовых хищений на железных дорогах долгое время грешили на неуловимое местное жулье. Когда начались судебные процессы, оказалось, что главные расхитители – сами железнодорожники, вплоть до начальников станций, депо, железнодорожной милиции. Коррупция захлестнула целые отрасли и республики. Скандальные процессы, расстрелы – ничего не помогает. На благодатной почве бюрократического управления коррупция неистребима. Что такое сама бюрократия, если не коррумпированное начальство? Для нее не существует закона. Вся разница в том, что хозяин – барин: что позволяет себе, не позволяет слугам, он нарушает закон открыто, а они – скрыто.

Хозяйственная и государственная коррупция вырастает из одного корня – бюрократизации центральной власти. Поэтому борьба с хозяйственной преступностью стрижет вершки, не затрагивая корни преступности. Здесь, как и во всем, бюрократия не находит иных способов, кроме волевых, административно-карательных. Создана невиданная по масштабу, разветвленная, всепроникающая система хозяйственного контроля. Помимо центральных органов, на каждом предприятии, в отрасли, в каждом районе и области. Отделы технического контроля, контрольно-ревизионные управления, финансовые и прочие всякого рода инспекции. Всюду общественные комиссии: партийные, профсоюзные, комсомольские. Недостатки бичуются, раскрываются, устраняются… И никакого толку – бесхозяйственность крепнет. Бюрократический контроль это такой же обман, как и тот, с которым его заставляют бороться…

* * *

(Уф…ф! Доконал. До сих пор, с горем пополам, я вспоминал не жизнь, а утраченные воспоминания о ней – текст, убиенный год назад позорным сожжением в унитазе. Я не мог в третий раз вполне пережить отрезок жизни. Не мог писать заново. Память перегорела. То насилие, которое я вынужден был над собой совершить, чтобы из золы восстановить текст, может быть, воскресило факты, идеи, но не воскресило сожженных эмоций, настроений, переживаний. Может быть, это защитная реакция психики: пишу ведь не о самом счастливом времени и третий раз все заново пережить – все равно, что к трем годам по приговору еще два срока сам себе. Два – это слишком. Второй раз писать было противно. Нельзя, наверное, писать в таком состоянии, Но надо сохранять факты, они важнее литературы. Надо спасать книгу. Надо было хотя бы пересказать начало моей тюрьмы, чтоб было понятным дальнейшее. И вот привинчиваю восстановленный текст к тому, что пока не горело. Может быть, все встанет на ноги и дойдет до читателя. А там его дело.)

* * *

…Приписки удобны и министерству, и областному руководству. При том колоссальном значении, какое имеет показуха, бороться о ней значит рубить сук, на котором сидишь. Результат честной и обстоятельной проверки всегда плачевен. Мало того, что руководство предприятия схлопочет неприятностей, а то и под суд, у всего коллектива упадет зарплата и возрастет план. С передовиков и обеспеченной карьеры скатишься в отстающие без каких-либо перспектив как для себя, так и вверенного тебе коллектива. Во исполнение партийной директивы критики и самокритики, конечно же, везде находятся недостатки, разбухают и неутомимы ревизии и контроль, однако обычно речь идет лишь об отдельных недостатках при общих достижениях. Таков принцип отраслевых и региональных проверок.

Правда, в семье не без урода: находятся «неуправляемые» контролеры, особенно из системы так называемого народного контроля, кто норовит докопаться и выложить всю правду-матку. Честно проводя государственный интерес, они сразу же вступают в конфликт с интересами ведомства и своих же коллег по работе. Становятся неугодны ни своему начальству, ни людям. Сор из избы, кляузники, очернители – как их только не клеймят и, несмотря на официальную защиту, всегда находится повод зажать им рот или выкинуть вон. Нельзя быть правым, служа неправому делу. Нет ничего двусмысленнее ведомственного или народного контроля при несовместимости интересов государства и ведомства, государства и трудящихся.

Более объективен межведомственный контроль с самого «верха»: со стороны центральных органов партии и правительства, в том числе Минфина, Госкомтруда, Росбанка, ОБХСС и прочих межведомственных органов. Подчеркиваю: с самого «верха», т. к. периферийные подразделения этих органов теряют объективность по мере того, как попадают в зависимость от местных органов власти. Но периодические погромы отдельных отраслей, предприятий не меняют общей стихии. Стремление планировать до винтика, бесчисленные лимиты, ограничения и инструкции, как пятое колесо в телеге, лишь тормозят движение, расширяют хаос, плодят новые хитрости в обход очередных запретов. Центральный контроль – капля в море безбрежной экономики. Объединенный фронт предприятия, отрасли, области успешно противостоит давлению государства. Хозяйственная коррупция непобедима, пока охраняет интересы производителей.

Эгоцентризм партократии

Иерархия бюрократического управления подобна пирамиде, рассеченной на множество подначальных ступеней. Вся полнота власти – на самом верху, непосредственное исполнение – самом низу. Животворная обратная связь снизу вверх практически исключена. Она затрудняется тем более, чем больше опосредующих ступеней, чем дальше вершина от основания. Кого послушает мастер: рабочих или начальника цеха? А начальник цеха? Мастера или директора? А директор: начальника цеха или министра? А министр: директора или…? Ну какие же могут быть вопросы? При абсолютной зависимости от вышестоящего ответ всегда однозначен. Но далеко не так однозначен ответ на другой вопрос: кто лучше знает дело – непосредственный исполнитель или начальник? Допустим, исполнитель знает свое дело не хуже, однако и в этом случае вся власть, все полномочия на стороне начальника. Кто знает дело, тот не имеет полномочий, кто приказывает, тот не знает дела. В газетах полно подобных примеров из экономической жизни, особенно, когда речь идет о территориальном руководстве райкомов, обкомов сельским хозяйством. Опутанное всякими руководящими указаниями и ограничениями, село стонет от некомпетентного вмешательства. Да и везде так.

Но и знающий бюрократ не отдаст распоряжения в интересах дела, если это не совпадает с его личной корыстью. Его служение обществу даже при самых благих намерениях сводится к принципу: чтоб волки сыты и овцы целы. И всего-то для этого надо: умерить аппетит и защитить овец. На это была направлена хозяйственная реформа 1965 г.: ограничить произвол центрального аппарата и расширить полномочия, права и автономию производителей. Реформа была произведена с таким успехом, что через 14 лет, в 1979 г., ее пришлось реанимировать. Но это было уже признаком несбыточности надежд. Волки разочарованы овцами, что не очень охотно полезли в пасть. Овцы разгадали маневр волков и не последовали примеру Щекинского комбината. Это была обманная волчья реформа. Бюрократия не думала поступаться ни толикой власти ради общественной пользы. Трюк понадобился лишь для того, чтобы, создав иллюзию заинтересованности и самостоятельности, обнажить резервы предприятий и заставить их работать с полной отдачей. Все так называемые реформы и эксперименты велись и ведутся по одной схеме: дать овечкам нагулять жирку, а потом и слопать. Неотвратимость этого «слопать» стала совершенно ясна именно благодаря псевдолиберальным попыткам и опытам. Директор Львовского телевизионного завода жаловался корреспонденту: двенадцать ведомств лезут в кассу предприятия как в свою собственную. Из накопленных денег руководство обещало в плане социального развития детсад, бассейн, жилье и прочие блага трудящимся. Влезла лохматая лапа родного министерства и плакали денежки. Это называется фонд экономического стимулирования, созданный реформой. И с такой практикой ни одна ступень бюрократической пирамиды не собирается расставаться. Бюрократический эгоцентризм сильнее и выше общественного, народнохозяйственного интереса. Верхушка пирамиды готова на все, что угодно, на любые реформы и эксперименты, но только не на ограничение своего произвола. В этом гвоздь. И потому все идет прахом.

Допустим на минуту, что предприятия получили какую-то автономию. Отпускают продукцию по прямым договорам с потребителями. Развивают производство и устанавливают заработную плату в зависимости от прибыли. Свободны в выборе поставщиков. В организации труда и производства. Производственная деятельность планируется на основе спроса на продукцию и технических возможностей. Успех зависит от деловых качеств самого коллектива и больше ни от чего, ни от кого. Зачем тогда многоступенчатая пирамида управления? Зачем райкомы, горкомы, обкомы? Кто из них сунется руководящим носом? А сунутся, по носу и получат – не мешай. Не будет директив останется государственное регулирование. Командный тон сменится на рекомендательный и лишь по принципиальным вопросам. Вся грандиозная надстройка пирамиды рухнет, а ее производственное основание, освободившись от бремени вышестоящих инстанций, станет подлинным фундаментом общественного благосостояния.

Но тот, кто сейчас поет «и все вокруг мое», останется ни с чем, с этим уж ничего не поделаешь. Можно ли допустить хоть на секунду, что такое в наших условиях возможно, что пирамида сама свалится с основания, что тот, кто был всем, добровольно станет никем, что кровососущий паразит сам перестанет быть паразитом? Можно ли допустить, что партия откажется от реальной власти в тот момент, когда конституционно узаконивается усиление роли партии? Нелепая, право, фантазия. Тысячи штатных ученых, идеологов доказывали и будут доказывать, что благо народа – это благо партии, что государство – это мы, которые, наверху пирамиды.

При всей очевидности путей повышения эффективности экономики столь же очевидно и то, что им поперек эгоцентризм партократии. Не обманут лицемерные «эксперименты». Заставить работать нельзя. А заинтересовать – значит поступиться не только деньгами, но и властью. Неограниченная власть ограниченных людей сделала экономику жертвой убогой политики. В попытках оздоровить не находят лучшего способа, как подстегнуть. Натягиваются бразды правления, сильнее лихорадит экономику, а вместе – и все общество. Узурпация централизованного управления и нормальная экономика не совместимы. Все разбивается об острый верх бюрократической пирамиды. А жизнь становится все лучше, красивей, все веселей…

Общество разлагается. Усиливается деградация и преступность. Бытие определяет сознание? Конечно. Как, впрочем, и сознание определяет бытие. Диаматовская схоластика не может стушевать того факта, что бюрократическое сознание, инстинкты, дух эгоцентрического руководства в значительной степени определяет экономическое бытие и через него умонастроение, поведение масс. Судьба экономики в руках ее настоящих хозяев. Шесть процентов населения с партбилетами, руководимые всемогущим ЦК и Политбюро, держатся за структуру власти, основанной на аморальной, антиобщественной экономической системе. Могут ли они разжать тиски и освободить производительные силы общества, дать возможность экономике войти в нормальное русло, стать более нравственной, более правовой, более эффективной? Разумеется, могут, кто им мешает. Почему же они этого не делают? Ведь не врагу это нужно – собственному народу. Потому что не хотят. То, что нужно для блага народа, им, этой горстке, не выгодно. Этот эгоизм, это преступное сознание властей и определяет общественное бытие. Безнравственность экономической, да и всей нашей жизни – на их совести, которой у них, видимо, нет. Эпидемический рост пьянства, преступности порожден преступным характером государственной власти. И спасение наше только в том: либо обстоятельства заставят, наконец, бюрократию осознать не только свой, но и общественный интерес, либо проснется инстинкт общественного самосохранения и сам народ вправит мозги партократии. В современном мире извечную конфронтацию «верхов» и «низов» научились преодолевать бескровно. Сумеем ли мы?

Пока наши пьяные слезы и сопли к банде, погоняющей нас: дайте хорошего государя, дайте Сталина. Пока мы потихоньку подворовываем, ведь на что-то мы пьем и даже покупаем машины. И на том спасибо. Вы воруете, мы воруем – вот квиты. Слава КПСС! А не дадут воровать – тут уж другой разговор. Нам честно? Тогда уж будьте любезны и сами – честно!

Карающая десница, ужесточая уголовное законодательство, наводняя тюрьмы и лагеря, замахивается и на себя. По какому праву сажает тот, кто сам должен сидеть? Почему тебе все, а мне ничего? Эти вопросы неизбежно притянут к ответу и гражданина начальника. Тогда ему тоже несдобровать. Поэтому он еще поломает голову, как быть: то ли пусть пьют и воруют – мне спокойней, то ли бороться с преступностью, но тогда начинать с себя? Сможет, захочет ли он сам жить честно? Без блата и закрытых магазинов, без спецобслуги быта, больниц, дач и курортов, без закрытых просмотров недоступных обществу фильмов, без махинаций, приписок, списываний и коррупции, без жульнических премий и растаскивания государственных средств, без пропагандистской лжи, цензуры и утаивания информации, без показухи и зажима критики, без нарушения гражданских прав и свобод, без преследования свободомыслящих?

Радикальные экономические перемены возможны у нас только на основе радикальных перемен в политике и идеологии. За идеологической фразеологией кроется недобрая воля властей. Станет ли она когда-нибудь доброй? Не много ли мы хотим?

* * *

Я вспоминаю лефортовскую свою статью в вольном изложении, которое дает представление, но не заменяет ее. Оригинал где-то в бумагах покойного адвоката, черновик похищен лагерной администрацией, жаль, если статья не всплывет. В отличие от этого переложения, первый вариант, помнится, имел четкую структуру, по существу представляя собой конспект книги. Арматура основных узлов очерчивала контуры здания, требовала развития, плоти, живой предметности. За каждым положением стоял большой материал, он просился на бумагу. Впервые с полной ясностью и несколько неожиданно для себя, по логике рассуждения, я пришел к выводу, что ключ к оздоровлению экономических отношений не в самой экономике, а в перемене политики, структуры и характера государственной власти. Что бы ни предпринималось в народном хозяйстве, как бы ни экспериментировали и ни пересаживались, подобно крыловским музыкантам, в нынешней политической системе вся эта музыка будет звучать похоронным маршем народному благосостоянию. Анализ нашей экономической жизни дает богатые доказательства. Их легко можно найти хотя бы в подшивке газеты «Правда». Ссылкой на эту газету заканчивалась статья. И потом, когда мне ничего практически, кроме газет, не было доступно, когда я был оторван от накопленных ранее материалов, новые конспекты и вырезки из нашей прессы прямо ложились в русло статьи. Составлялась книга.

Время шло, объявлялись очередные эксперименты и лозунги, сочинялись гонорарные книги и рекомендации, но ничего не менялось. Вывод о бесперспективности «реформы» 1979 г. подтвердился. Куцый андроповский псевдоэксперимент 1983 года тычется в четырехлетнюю давность и нет сомнения, что и он, как и все предшествующие и более решительные попытки преодолеть бесхозяйственность, тоже разобьется о бюрократическую твердыню. Кстати, только что опубликован программный доклад нового Генерального секретаря на Пленуме ЦК 23 апреля 1985 г. Значение этого документа можно сравнить с решениями XX съезда и постановлением о реформе 1965 г. – настолько масштабна и радикальна его программа, ничего более значительного не предпринималось за последние 20 лет. Речь идет не больше, не меньше, как о революционном обновлении. И, конечно, опять решительный призыв избавить предприятия от мелочной опеки, расширить их самостоятельность, дать выход деловой инициативе. Опять говорится о необходимости расширить полномочия местных органов управления, развивать местную промышленность. Ну, думаешь, лед тронулся, центральный аппарат ослабляет вожжи, не будет лезть во все поры хозяйственной жизни и мешать производству. Шаг к децентрализации – это шаг на главном направлении борьбы с бесхозяйственностью. И тут же читаю: «Потребность в садовых участках и домиках, строительных материалах и инвентаре обеспечивается далеко не полностью. Политбюро, весьма подробно обсудив этот вопрос, поручило…» Какая же это децентрализация, если политбюро «весьма подробно» ловит блох садово-огороднических товариществ? Делать больше ничего? Неужели вопрос о выделении куска земли и садовой лопате нельзя решать на уровне райсовета и местных предприятий? Почему бы предприятиям не дать возможность самим непосредственно и оперативно реагировать на общественный спрос? Если этого нет, в чем же тогда их самостоятельность?

Этот пример из доклада настораживает тем, что центральная власть по-прежнему подменяет собой хозяйственника, по-прежнему стремится управлять каждой рабочей рукой, каждым винтиком. А такое управление даже при самых благих намерениях оборачивается произволом бюрократии и бесхозяйственностью. Ставка на сплошное администрирование исключает действенность экономических рычагов, а это значит, что «революционная» программа на практике опять сведется не к расширению хозяйственной самостоятельности, а к усилению ответственности, к ужесточению дисциплинарных и уголовных санкций. Абсолют бюрократической власти несовместим с автономией предприятий, разорительная прожорливость госаппарата несовместима с производственной самоотдачей. Вопрос по-прежнему стоит ребром: либо центральный аппарат ограничит свое вмешательство в экономику, либо громкие слова о ее оздоровлении так и останутся словами. Что толку от призыва избавить предприятия от мелочной опеки, если Политбюро стремится контролировать абсолютно все, вплоть до производства садовой лопаты?

Не хотелось бы ставить под сомнение благонамеренность нового Генерального секретаря, однако нельзя сомневаться и в том, что нормализация хозяйственной жизни невозможна без радикальных перемен в структуре политической власти. Но об этом в докладе ни слова. Даже под натиском бесхозяйственности и социального разложения партийная бюрократия пока не собирается сдавать позиции. Что последует дальше, чем грозит обернуться «революционная» программа, мы знаем из горького опыта: насколько будут робки и ограничены собственно экономические меры, настолько круче, наглее, безудержней административный режим. Не хочешь – заставим! Суть экономической политики партии остается неизменной. Из этого корня все чертополошные всходы. Абсурдная политика. Но чем очевиднее абсурд, тем слышнее голос здравого смысла: чтобы остановить рост преступности, надо победить бесхозяйственность, чтобы, победить бесхозяйственность, надо отказаться от эгоцентризма центральной власти.

* * *

Ничего сегодня так не вредит государству, как бесхозяйственность. Нет врага опасней. И, если есть Комитет государственной безопасности, почему бы ему не обратить внимание на истоки главной угрозы государственной целостности и общественного спокойствия? Была мысль, снабдив статью этой преамбулой, отдать ее тюремщикам КГБ. Все равно отберут да ею же по башке: антисоветчину пишешь! Лучше самому отдать, может, кто и задумается? На всякий случай поверх заголовка «Экономические причины преступности» написал адрес: в 6 (?) Управление КГБ. Говорили, что это Управление занимается антисоветчиками, куда же еще обращаться нашему брату? Отдавать или нет? Кому? Через кого?

– Как ты думаешь, Виктор? – спрашиваю Дроздова.

Говорит, что КГБ статья не нужна. Они и так все знают. Но функции Комитета ограничены. Известна, например, его традиционная вражда с милицией, но сферы поделены и всесильный КГБ не имеет права вмешиваться в дела милиции. КГБ со времен Дзержинского – вооруженный отряд партии, он охраняет интересы и политику партии, какая бы она ни была. Но сам не формирует политики. Это дело ЦК.

Ох уж эта специализация! С одной стороны, каждая кухарка должна управлять государством, с другой – могучий Комитет отстраняется от управления. Сажать – пожалуйста, а как сделать, чтобы меньше было жертв негодной политики – не его забота. Да, пожалуй, невыгодно: сократиться преступность – сократятся штаты Комитета.

Ведь и тут «от достигнутого». По закону наблюдательного Паркинсона смысл жизни каждого бюрократического ведомства в расширении.

А как карательным органам расширяться без преступников? Не было бы их, так выдумали бы. Да что там – вовсю выдумывают! Надо же антисоветскому Управлению чем-то заполнять отчетность, да так, чтобы объем работы все рос, а сотрудников хронически не хватало – как иначе расшириться? Когда им надо – все могут, ничто не останавливает, когда не надо – вмиг специализация, бюрократические препоны. А как же интересы государства? На это ЦК, а мы лишь вооруженный отряд партии. Значит, вывеска на фасаде Лубянки фальшивая. Это Комитет не государственной, а Комитет партийной безопасности. Так он и должен называться – КПБ. Синоним и олицетворение коммунистической партии большевиков.

Что же делать со статьей? Оставлять рискованно, КГБ она не нужна. Отдам-ка следователю, так и так к нему попадет. Лучше сам. Ведь по его заказу, для него, собственно, написана – пригодится на лекциях. Если он действительно озабочен причинами преступности, если искренне интересуется моим мнением, то ему это надо.

Следователь появился лишь в декабре. Когда я напомнил о нашей беседе и предложил принести рукопись, он поморщился, припоминая: «О чем там?» Я сказал. «Это не ново. Несите, если хотите».

Навязываться я не хотел. Очевидно, в вопросах ко мне его интересовала не сама проблема, а мое отношение к ней, точка зрения. Он изучал меня, а не проблему. К концу следствия он решил, что меня уже знает достаточно, и больше его ничего не интересовало. Он закрывал дело, а я лез в какие-то споры, это было уже некстати. Потом, после суда, один добрый сокамерник посоветовал избавиться от рукописи.

Удалось пронести адвокату. Черновик и все остальные бумаги, записи, как и следовало ожидать, потом исчезли.

Много было всяких бесед с разным начальством, но как и рукопись «173 свидетельства», никто не обсуждал написанное мною в тюрьмах и на зоне. Были реплики, угрозы, из которых явствовало, что бумаги у них, но по существу никто не говорил и не спорил. Они не затевали обсуждения, может быть, не желая признавать воровства бумаг, но я думаю, что им это было просто неинтересно. Ты – зэк, преступник и твое преступное мнение они не берут всерьез. Карать или не карать – к этому сводится отношение к написанному. Нового дела мне не пришили, отпустили по концу срока. И на том спасибо. Дроздов был прав: твои знания, твоя боль, твое мнение – им это не нужно. Общественные, государственные проблемы решаются далеко наверху, оттуда виднее, а люди в погонах всего лишь исполнители. Они не лезут в политику. Они, имеющие определенную власть, считающие себя образованными и неглупыми, не трогают то, что может обжечь, а ты – никто, изолированное, подневольное существо, и без того горишь синим пламенем и еще лезешь туда, куда даже им недоступно. Кто ж тебя будет слушать? Твоя писанина только раздражает, настораживает и сердит их. Умник, дурак безнадежный – вот ты кто. Там надо было доказывать, а не здесь. За решеткой ты никому ничего не докажешь. Тебя просто не слушают.