Текст книги "Бремя колокольчиков (СИ)"
Автор книги: Алексей Марков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
– Тэбэ куда? – спросил пожилой водила-кавказец.
«Эх, опять хач... дорогу наверняка не знает и вообще...» – подумал Глеб и хотел даже отказаться, но стоять на холоде не хотелось сильнее, чем ехать с кавказцем.
– Да тут по району, N-ская улица.
– Дорогу покажешь?
– Да... – вздохнул молодой священник.
– Ну садыс, давай!
Поехали. У проспекта попали в пробку – авария. Эх, если бы не погода, как хорошо было бы пешком!
– Ничего, чта я курыть буду? – достал сигарету водила.
– Ваша машина... – без энтузиазма ответил Глеб.
– Эй, а что смурной такой? Если тэбэ нэприятно – так скажи! Зачем злышься?
– Знаете, я священник, еду на требу... ну, по вызову. Не очень хорошо, если от меня табаком разить будет.
– Ну вот! А то ви всэ масквичи такой сложный: и сказать нэ могут, и сидят злой. Нахчывань не так висё...
– Ну так, чего ж вам там не жилось?
–Да жили карашо в савэтский врэмя. Я таксист всю жизнь биль. А щас работа нэт, дэньги нада, внуки... Вот адын сын суда приехать, а я и там, и здесь ездюю... А дед у меня тоже, как ты, священник биль...
– Священник? Но вы же, кажется... мусульманин...
– А какой разница? Бог адын! Я нэ панимаю разница! Зачэм? Вот с армянами у нас война. Наши их убивают, гонят... А они наших. Какому Богу эта нада? Скажи? Как эта висё началось, мы адын жэнщин армянский с ребьёнком в свой квартыра прятали тры день. Патом вывез. Меня астанавиль двое с калашом: «Давай её стрэлять будэм, она сабака!» – гаварят. Я им: «Аллах [64] тэбэ кагда эта сказать? Или мама? Ты видишь жэнщина и рэбёнок, а нэ сабак и шэнок! Каго ты стэрэлять хочешь? Вэщи беры её, если совэсть нэт тэбэ, но стэрэлять – тэбэ Аллах накажет!»
– И что?
– Борзый называть мэнэ. Па рожэ пириклад даль. Сказать, што если ещё армян вазит буду – убьют мэнэ. Ей тоже пириклад в лицо, вещи взяль и ушоль.
– М-да... А ты говоришь, у нас народ злой. Нервный – да... Хотя, если до резни дойдёт... Ну, вот мы и подъезжаем... Сколько с меня?
Пятиэтажка, третий этаж, дверь старая, не металлическая, даже номер квартиры ещё тот, советский, по краям чуть заляпанный краской. Дверь открыл пожилой мужичок, на вид не старик, но уже пенсионер, должно быть.
– Я священник Глеб. Вы записочку оставляли по поводу освящения квартиры. Я звонил вам.
– Ах да, батюшка, проходите. Я тут один живу... Супруга моя по л го да как отошла... Я тоскую очень... Вот, освятить хотел.
Квартирка была под стать двери: скромненько, чистенько, но как-то очень уютно, хотя непонятно из-за чего. Ничего ведь особенного – типичное жильё советских работяг шестидесятых-семидесятых годов.
– Вы, батюшка, простите, мы люди-то простые, не учёные... Что делать– то мне надо?
– Сейчас помолимся вместе, крестики я наклею. Стакан для святой воды нужен, масло ещё растительное чуть-чуть в какую-нибудь ёмкость небольшую... А иконки у вас есть? – спросил отец Глеб, наклеивая на стены наклейки с крестами для освящения.
– Да. Там, на кухне.
На старенькой, крашенной масляной краской полке над столом на крохотной кухоньке стояли разные дешёвые печатные иконки. Некоторые уже почти выцвели, а рядом с ними на той же полке почему-то стояла деревянная кремлёвская башенка, которую к тому же венчала голова Олимпийского Мишки.
– Что ж, давайте помолимся.
Отец Глеб начал читать молитвы, поглядывая на иконостас. Он всё время ловил на себе хитрый взгляд символа того далёкого праздника спорта восьмидесятых. Вдруг вспомнился впервые в жизни увиденный Глебом пьяный милиционер, мочившийся под дерево в Сокольниках в то олимпийское лето... Глеб старался отогнать эти мысли и воспоминания и сосредоточиться на молитве, но получалось не очень...
– Ну, вот. Всё мы сделали. Целуйте крест. Надеюсь, теперь вам будет лучше здесь жить, но... знаете, надо вам прийти в храм, исповедоваться и причаститься. Вы когда-нибудь причащались?
– В детстве, только... У меня больше супруга по этой части была... А вы чайку со мной не попьёте?
На улице было холодно, да и мужичок явно хотел пообщаться, одиноко ведь человеку. Глеб же считал своим долгом объяснить ему что-то о православной вере.
Сели. Хозяин разлил чай. Он стал рассказывать о том, как всю жизнь проработал на ЗИЛе, как любил свою жену, с которой Бог не дал детей. Рассказ его для рабочего был немного странным: много наблюдений и мало осуждения. Просто, но без грубости. Священник же всё пытался объяснить необходимость участия в жизни Церкви через принятие Таинств.
– А вот ещё, посмотрите. Видите? – указал мужичок на треснутое и заклеенное ровное отверстие в стекле, на которое отец Глеб уже давно обратил внимание. – Это напротив, в лесопарке, бандиты разбирались, а ко мне шальная пуля и залетела. Следователь приходил, пулю прямо в косяке нашли. Хорошо, я в комнате был, а не здесь, на кухне.
– Да, Господь вас уберёг. Ну что ж, спасибо! Пора мне.
Отец Глеб пошёл одеваться, но видел, что хочет пожилой работяга ещё что-то сказать. Наконец решился.
– А ведь я знаю, правда это всё у вас...
–Где?
– Ну, в Церкви... Я, заболел как-то серьёзно, на операцию меня повезли, я боюсь страшно, прям трясусь весь. А тут эти... у вас на стенах рисуют... Летают ещё... Ну, с крыльями... Вокруг меня, пока везли в операционную, а другие их не видят... ну как их...
– Ангелы?
– Да, точно!
– Да это может вам под эфиром так показалось? Ангелов-то только святые, да и то редко видят... Ну, или когда прелесть бесовская... но это тоже вряд ли ваш случай...
– Не знаю, про какие такие прелести, батюшка, вы говорите, но так вот они летают вокруг... может и без крыльев... но, как в церкви рисуют точно, такие же какие-то... а я ж совсем испугался, думаю, чего летают-то? Один мне и говорит по-простецки, так: «Да не бойся ты, брат, чего дрожишь? Всё нормально будет!» И мне как-то хорошо, спокойно стало... А потом мне как раз эфир дали, и я ничего больше не помню, но знаю теперь, оно правда всё, что у вас там, и оно такое... Доброе всё...
Глеб навсегда запомнил эту башенку с головой Олимпийского Мишки. Вспоминался он часто в тяжёлые моменты, и как-то становилось чуть-чуть смешно и немного легче...
Протодьякон
Здесь так одиноко, ведь некого больше пытать.
Дай мне полный контроль
Над каждой живой душой
Ложись рядом со мной, считай, что это приказ.
Leonard Cohen [65] , «The future».
– Поисповедуй, Глебушка!
Протодьякон Николай пришёл на службу насупленный. Дочитывали часы[66] перед литургией. Отец Глеб не любил его исповедовать и отсылал обычно к отцу Вячеславу. Но сегодня бы это не удалось – будничная служба. Никого, кроме них двоих в расписании не стояло.
– Чё? Срочно? До воскресенья не дотерпишь?
– Давай сейчас... не дотерплю...
– Ну, подходи. Что случилось у тебя? Опять нажрался?
– Да, и не только, – протодьякон подошёл и наклонился к престолу, – Бабы опять... По пьянке проституток позвали с друзьями... Дорогие. Не халтурщицы-хохлушки из деревни. Я выбрал себе молодую, симпатичную... с задницей такой... ну, да это не в тему... Всё сделали. Ребята ещё кувыркались, а я пошёл её чаем на кухню поить. Поговорили за жизнь. Она студентка, подрабатывает так. Потом, говорит, бросит. Я ей про себя рассказал, что дети есть, что служу... Она меня и давай поучать, что так жить нельзя, что она по молодости на шмотки и хорошую жизнь, это ладно, а мне это всё ни к чему... Бать, представляешь?!
– Ты... эта... не знаю... может тебе и вправду сан снять?... Или, нет, просто уйти лучше на время... Прости... Я понимаю... Но...
– Да не-е, – отпрянул протодьякон, – экий ты, брат! Не могу я без службы, хоть и зовут друзья на фирму. Понимаю, каноны, будь они неладны. Блудник-прелюбодей, и всё такое. Но я хочу служить Богу! Хоть и говно, и служу не пойми чему...
Протодьякон плакал, что с ним бывало не часто, даже когда он бывал сильно пьян. Вообще, в нём уживались как бы два человека: один был весёлый малый, смахивающий на лесковского разухабистого персонажа, другой... который сейчас плакал.
Когда-то, совсем молодым столичным студентом, уверовав, он стал ездить к популярному старцу. Многие считали того батюшку прозорливым Всё шло как по маслу. Духовное окормление, молитвенное правило, пост.
У Николая прекрасный голос и хороший слух. Его стали приглашать читать и петь на клиросе[67]. Старец всё говорил о приближающемся антихристе, о трёх шестёрках и о том, что в городе одни соблазны и грехи, и надо ехать дальше, учиться жить в деревне, как жили благочестивые предки.
Однажды батюшка позвал Николая в крестилку[68] отдельно, после службы. Там стояла девушка, которая тоже не в первый раз приезжала сюда, Николай её уже видел.
– Вот, Коля, знакомься – Анастасия! Она из-под древнего русского города N. Девка хозяйственная и богобоязненная. Ты давно меня про женитьбу спрашивал, вот меня Господь и вразумил это дело обустроить. А ещё, тебя обрадую! В области, в которой Анастасия живёт, владыка – мой старый приятель. Он тебя в дьяконы рукоположит, а потом и в священники! Во славу Божию будешь служить в деревне подальше от всей этой бесовщины и детей лучше вырастишь, если Господь время продлит, но если и антихристово время придёт – быстрее там убережёшься.
Разве мог Николай от такого отказаться?! Да и девушка была вполне себе красивая, хоть и строгая на вид. Но оно ж Коле даже и лучше, что строгая, чтоб от греха подальше и за хозяйством. Чтоб, как в святую старину! Как же всё славно устраивается!
Родители Николая хоть и охали, но что уж сделаешь? Двадцать два года – сам решает. Старец их обвенчал и отправил в N-скую область с письмом архиерею. Тот обрадовался, особенно когда услышал, как замечательно Николай читает и поёт.
Рукоположил он его в дьяконы и оставил у себя. Квартиры в городе не было, и новопоставленный дьякон жил, где придётся. Когда через пару лет отдали монастырь, то Николаю выписали там келью, а Анастасия жила у себя в деревне, в ста с лишним километрах от областного центра. Зарплаты у дьякона почти не было. В начале 90-х даже соборные попы жаловались и всё вспоминали прежние благие времена.
К жене Николай выбирался раз в две недели где-то. Жила она тяжело, в доме без воды, с больной матерью поднимала всё появлявшихся детей.
Сначала Николай спрашивал владыку о том, скоро ли его пошлют батюшкой на приход, как благословил старец. Епископ сперва отшучивался. Погоди, мол, прыткий больно столичный соловей! Потом стал сердиться. Де, это владычнее дело – и старец ему не указ! А что с семьёй порознь живёт, так это уже его не касается. Квартиры ему для дьяконов не выдают, а платить больше он не может. Итак, он, владыка, чрезмерно добр, что вообще на такие вопросы отвечает. Другой бы на его месте за одни такие разговоры Николая отправил бы под запрет, чтоб знал, как с архиереем разговаривать надо.
Николай смирился. Служб хоть и много, и они тяжёлые (владыка любил монастырский устав и долгое пение), но и трапезы на престольные праздники, на которые владыка всегда Николая брал с собой, были обильными. Знай своё дело: ешь, пей, да многолетие Святейшему да нашему Преосвященнейшему владыке возглашай. А чем больше выпьешь – тем лучше многолетие выходит...
Через пять лет Николай стал вторым архиерейским протодьяконом. К жизни такой привык. Денег не много, но подкидывать на престольных праздниках стали, да Николай и сам научился правильно подойти к встречающему архиерея дрожащему настоятелю, чтоб тот не обидел владычнего протодьякона.
Семья так и оставалась в деревне. А что он мог сделать? Хорошую квартиру в городе снять, у него денег не хватило бы. А в плохой – жить вместе тяжело, да и старец благословлял не оставлять деревню.
Ещё через пару лет у Анастасии умерла мать, а после и сама протодьяконша слегла... Врачи сказали, что после третьих родов тяжести ей носить совсем нельзя. А как не носить, коль в деревне живёшь? Да ещё без газа и воды?
Владыка не дал своему протодьякону даже отпуска за свой счёт. Служи, мол, Господь всё устроит! Негоже из-за бабы службу архиерейскую оставлять!
Сильно это подломило тогда Николая. Как-то всё накопилось и хрустнуло...
Отправил протодьякон жену в столицу. Благо в однушку покойной бабушки родители ради внуков впустили. Лучше там стало супруге -расцвела прям. Оказывается, столько зависит от условий! Отказалась она возвращаться, не смотря на все уговоры. Даже из старца смогла выбить молчаливый кивок– благословение остаться по болезни.
Николай запил по-серьёзному. На престолах часто из-за стола его стали выводить под руки. Владыка всё спускал любимчику, до одного случая.
На трапезе после Епархиального собрания протодьякон подвалил к группе батьков с Украины и начал им доказывать, что служить они не умеют. Да и вообще непонятно, что тут делают. И даже, возможно, они агенты НАТО! Говорил он это громко и не стесняясь в выражениях, так что епископ, проходивший мимо в окружении благочинных и наместников , решил сделать ему замечание.
– Отец Николай! Потише! Не на базаре!
– А-а-а-а! Владыко! Погоди, я те ща тоже скажу! [69] [70] [71]
Старый епископ решил разобраться потом, не при всех, и когда здоровый протодьякон протрезвеет и будет безопасен. Но Николай увидел, что владыка отходит в другую часть зала, и заорал на всё Епархиальное собрание.
– Владык! А хули ты уходишь! Я те ещё не сказал! Что ты, блять... – И направился, расталкивая попов напрямую к архиерею.
– Уймите его, – закричал Преосвященнейший. Первым опомнился монастырский послушник , он в спецназе служил раньше...
Утро протодьякон встретил привязанным к кровати в монастырской келье. Сушняк и головная боль.
Отвязали. Повели к владыке. «Как в кино», – подумал Николай, идя по длинным, со сводчатыми потолками, коридорам монастыря.
Архиерей долго говорил, как он разочарован в Николае, чем тот отплатил ему за всю его владычную доброту, что он не представляет его более служителем вверенной ему епархии, но, поскольку он преисполнен христианского милосердия, то не будет запрещать Николая в служении, а только почислит его за штат.
В Москву Николай вернулся в общем вагоне. Да и на это соборные отцы ему денег накидали втихаря от владыки.
Анастасия приняла холодно: вчетвером в однушке и так тесно, а тут ещё один безработный, да ещё пьющий. Они и раньше-то почти не знали друг друга, а теперь и вовсе никакого взаимопонимания не выходило. Жена постоянно злилась и срывалась, а ему так была нужна её помощь...
Николай, оглядевшись в столице, через полгодика смог устроится неофициально, как заштатник, к отцу Константину в храм. Больно уж тому понравился весёлый протодьякон с хорошим голосом.
Пошла привычная жизнь: службы, праздники, застолья. А жена всё отказывалась исполнять супружеский долг. Говорила, что детей она больше рожать не может, а предохраняться старец запрещает настрого. Как-то Николай пришёл сильно пьяный.
– Хочешь, *лядь, как в древности? Так получай домострой! – процедил Николай и взял жену силой.
Наутро он извинялся, а она даже не плакала. Зло молчала и взглянула один раз только. У Николая всё сжалось: «Господи! Что я! До чего докатился!... Но и она – дура... Бред это всё какой-то».
Он не раз то умолял простить, то пытался весело шутить, старался больше уделять время детям и помогать по дому. Ни тени прощения, ни намёка на хоть какой-то мир. Так жить он больше не мог. Боялся, что, выпив, либо с собой, либо с ней чего-нибудь сделает.
Собрал вещи и ушёл жить к родителям.
А тут со старыми, ещё институтскими, друзьями встречаться стал. Он всегда был любимчиком-балагуром. А многие однокашники его карьеру давно сделали, разбогатели. Стал протодьякон подгуливать с ними. И вкус анаши вспомнил, и кайф абсента познал. Само собой, и до девочек дошло... [72]
Через пару недель после той исповеди заходит протодьякон на Родительскую субботу на ранней литургии в алтарь. По расписанию он служить должен, но уже начали без него. А он и не торопится даже.
– Отец Вячеслав, ты служишь? Слушай, я чё-та с ребятами вчера засиделся, в клуб ездили. Да... Послужи сам, а я те записки помогу прочесть, да пойду сосну перед поздней.
–А? Соснуть?... Ну, сосни...
– Эх, батя, при те, прям, ничё не скажешь!
Записок было много. На помин на амвон вышли все отцы и алтарники. Последним, в широкой греческой рясе, благоухая дорогим парфюмом, не торопясь вышел протодьякон. Глядя на него в упор отец Вячеслав загремел на весь храм:
– Помяни, Господи, о здравии протодьякона Николая... Путешествующего... В Горний Иерусалим! [73]
Духовное трезвение или обновление ума
Устало ты дышала и еле текла,
Но ты меня любила до самого дна. Ногтями впивался я в бедра твои,
Тебя нагибал и просил: «Повтори!» Бутылка водки! Бутылка водки!
Звуки Му , «Бутылка водки».
– Да, клёвый твой отец Георгий, настоящий боец старой школы во всех смыслах!
– Ты, отченька, того... От тебя разит не по-детски. Ты уверен, что исповедовать тебе идти надо? Ты хоть спал сегодня сколько-нибудь? – вглядываясь в красные глаза старшего собрата, спросил отец Глеб, – или вы с Георгием всю ночь зажигали?
– Ну-у-у-у, считай так, – признался отец Вячеслав.
– Да я ж от тебя уехал часов в восемь, а у вас водка уже кончалась и денег не было!
– Ну и что? Я ж те говорю – классный твой деревенский батя! Бухло кончилось, а он говорит: «Пошли!» Ну, мы и пошли. Он – к ларьку. Заглядывает в окошко и говорит: «Дайте мне бутылку Распутина /» Ему: «А деньги?» А он: «Какие деньги?! Ты на меня глянь!» Ну а он, ты знаешь, когда в лоб так смотрит безумным взором да подмигивает, – чистый Распутин с бутылки. В общем, прикололся ларёчник и батл отдал за просто так! Идём обратно. Я думаю, надо тоже в грязь лицом не ударить. Говорю: «А закусывать чем?» «Ну, ты пижон московский! Те ещё и закусывать!» – это он мне говорит. А я ему: «Погодь, ща организуем!» Подхожу к развалу с арбузами. Зову айзера– продавца. «Дай, – говорю, – арбуз, чтоб торговля была хорошая. Я – мула!» Тот: «Чем дакажешь, чта мула?» Я крест достаю, свой нательник монастырский, говорю: «Вот видишь? Это, как полумесяц, только лучше!» Он мне хиленький такой арбузёныш протягивает. Мы с Георгием переглянулись, головами покачали. «Такой арбуз Аллаху не угоден!» – отвечаю. Мы развернулись и пошли. А айзер нам в след: «Эй, мула, стой! Падажды! Харошый арбуз тэбэ дам!»
– М-да... Знал я, что вы друг другу понравитесь, но чтоб до такой степени, что служить за тебя сегодня придётся, – не думал.
– Да ладно! Ща я нормально... переоденусь, одеколон в рожу и вперёд! Не впервой ведь! – ответил отец Вячеслав и чуть не грохнулся на кровать. [74] [75]
– Эк тебя заносит! Не-е, давай уж лучше я один послужу и поисповедую.
О'Л
Сегодня всё равно народу немного будет. А то настоятель здесь найтал ! Тоже после позавчерашней пьянки в Лавре на Сергия никак не отойдёт... А он, сам знаешь, свиреп бывает с перепою. Опять тя в патриархию объясняться пошлёт или ещё как мозг высосет, так что – уж лучше отлежись! Не пойманный – не вор!
Эти резонные доводы убедили отца Вячеслава, и он остался в своей келейке.
Людей на службе и впрямь мачо было: будний день. После праздников причастников вообще несколько человек всего. Всё шло легко, как по маслу. На крестинах только неожиданность вылезла. Родственник крещаемого младенца оказался евангелист, и баба Надя, помогавшая на крестинах, пыталась изо всех сил выгнать его из храма.
К моменту появления отца Глеба богословский спор перерос в перепалку с упоминанием адского пламени, как последнего коронного железобетонного аргумента со стороны православной охранительницы купели.
Священник успокоил, как мог, обоих. Разрешил сектанту остаться на крещении. Баба Надя, правда, была крайне недовольна. Возмущалась, что нехристям нечего на крещении делать, и вообще, порядку никакого, обещала пожаловаться на отца Глеба настоятелю.
После крещения молодой и явно ещё не прожженный протестант не торопился уйти. Ему хотелось поговорить со вступившимся за него священником.
– Мне многое непонятно в православии: и поклонение иконам, и почему батюшкой священника называют и вообще, почему так к людям в храме относятся, ведь по тому узнают, что вы Мои ученики, что любовь имеете
между собой .
– На все ваши вопросы есть ответы. Ну, а про главное – да, призыву Господа не все мы следуем, и я тоже не есть образец для подражания, но разве и у вас всё и всегда по Евангелию и с любовью? Разве не надо пройти сложный и тернистый путь, чтобы достичь не внешнего, а внутреннего единения с Богом в любви?
– Да! Это вы хорошо сказали, как и апостол говорит: «Обновиться духом ума вашего и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и
84
святости истины» .
– И какие правильные, глубокие слова: духом ума! Давайте только вдумаемся, – входил в ажиатацию священник, – ведь это ещё и понять надо, это серьёзная работа, не вдруг это происходит! Внешнего эффекта достичь не так уж и сложно, а вот дух ума изменить – другое. Тут и действие со стороны Бога [76] [77] [78]
нужно, и наше со-участие, и принадлежность к Его Церкви, и трезвение духовное[79], которому Церковь, святые отцы и учат.
– Но разве принадлежность Церкви это значит обязательно в храм ходить и свечки ставить? Разве Церковь не больше православия? Не знаю уж, что это за духовное трезвение такое, но проявление Духа и у нас есть.
– Как вам это объяснить... Поймите, без Церкви Единой соборной и Апостольской, без таинств ею преподаваемых нет спасения в Боге. То есть Бог спасает, кого хочет, но не благодаря, а вопреки, и не стоит на это рассчитывать.
– Не очень вас понимаю, – смутился юноша.
– Знаете, я, наверное, не могу вам всё как надо объяснить, да и сам, грешный, не обновился ещё духом ума, как святые отцы, а то бы вы почувствовали это дыхание благодати, и вопросов бы у вас не было... Я сейчас лучше книжки вам принесу: там и про Церковь, и про таинства, и про трезвение духовное, и про неложное действие Духа Божия. Вы почитайте, а потом приходите – поговорим. Уверяю, вы ещё так мало о православии знаете, многого просто не видите. Подождите, я сейчас.
С этими словами окрылённый батюшка направился в книжную лавку, располагавшуюся на территории храма, зашёл сзади в открытую почему-то дверь и почти натолкнулся на пытающегося подняться из кучи коробок настоятеля.
Одна из торговок духовным знанием стояла, согнувшись в три погибели, и стонала, другая, вжавшись в стену, еле слышно шептала: «Простите, батюшка».
– Понаставили, сучье племя, чё вы здесь, а?! Оборзели совсем! – с этими словами пьяный в кадильный дым отец Константин швырнул в стоящую увесистой коробкой с Житиями Новомучеников.
Та попыталась увернуться, но коробка попала ей прямо по шее.
– Охххх, – вскрикнула несчастная, сползая по стенке.
– Что, ох, тварь! Всем вам только деньги давай, я вам ща!... А ты что здесь? – увидел отца Елеба настоятель.
– Я?... Пойдёмте отец Константин, я вас к себе отведу, вам там... из патриархии звонили.
– Кто там? Я с ними в Лавре молился только, что им? Опять бабла надо? Ладно, веди...
Отец Елеб уже и забыл про паренька евангелиста и с неудовольствием заметил, как тот смотрит на него, волокущего настоятельскую тушу.
Этого протестанта Елеб больше не видел.
Женщина из книжной лавки, которой досталось коробкой с книгами, попала в больницу с сильным сотрясением. Вернувшись, она всё просила у настоятеля прощение за своё нерадение и недостаток смирения с послушанием.
Алёна
Я могу надеяться только на свои ноги,
Поэтому мне нужно спешить дальше.
Но пока меня не будет, я хочу, чтоб ты знала:
Все будет хорошо!
Поэтому, женщина, не плачь,
Нет-нет, женщина, не плачь,
Давай, сестренка, не роняй слезы.
Bob Marley [80] [81] , «No, Woman, No Cry».
Она стояла с коляской под навесом у крыльца храма.
– Батюшка, благословите!
Отец Глеб благословил. Алёна поцеловала его руку.
Эти маленькие трещинки на её красивых тонких пальцах... прячущийся, но очень выразительный грустный и понимающий взгляд... грациозная лёгкость движений...
Глеб едва сдержался, чтобы не обнять её, вырвал руку и вышел из под козырька под дождь.
Года полтора назад Алёна первый раз пришла на исповедь, прочтя Евангелие и книгу Сын человеческий1. Глеб тогда долго с ней разговаривал, объяснял. Она всё схватывала на лету, точнее, многое уже знала и понимала тоньше, чем сам Глеб, хотя ей было едва за двадцать, а ему уже за тридцать, и попом он был больше пяти лет. Её вера была глубже и точнее прочувствована, исполнена мудрости, а не умозрительного интеллекта. И она вся прямо-таки светилась, о чём бы они не говорили: о кино, о книгах, о живописи или житейских ситуациях.
Однажды, после вечерни она подошла заплаканная.
– Отец Г леб, батюшка! Я... я... беременна...
Глеб знал, что у Алёны есть парень. По описаниям, хоть и интересный, но безвольный, лёгкий и беззаботный человек из богатой семьи.
Как священник, Глеб уже со многим сталкивался и прекрасно понимал, что у них едва ли что хорошее выйдет. Девушка колебалась. Делать аборт она не хотела, но денег никаких, мать без работы, отца нет...
Глеб поддерживал её всей силой медицинских и богословских аргументов. Надежду на то, что отношения с молодым человеком образуются, не вселял, но и не развеивал, хотя уже точно понимал, чем всё закончится. За наивного мальчика, обманутого коварной девкой вступятся родители; в лучшем случае, отпишут Алёне какую-нибудь не очень большую сумму; и – адью! Так, в конце концов, всё и вышло...
Алёнин ребёнок стал настоящим сыном полка в храме. Историю прихожанки знали все отцы, кто чем мог – помогал. Даже настоятель, хоть от себя ничего не давал, но таки раскрутил одного из спонсоров на 100 долларов (серьёзные деньги в 90-е), рассказав, как весь возглавляемый им приход помогает бедной местной девушке, отказавшейся от аборта.
– Привет, батянь, заходи, – открыл дверь в свою келью отец Вячеслав. – Как там, сильный дождь? Смотрю, опять тебя Алёнка у храма поджидала, а ты чуть и не сотрясся весь...
– Ты прям всё сечёшь... Да, я как раз об этом с тобой поговорить хотел, – отозвался Глеб, заходя в тесную комнатку и присаживаясь на единственный стул. – Ты ж сам бывалый. И хипповал в 70-е, и у старца столько лет в послушниках... Ну, во всяких историях бывал...и с бабами в том числе... Знаешь, оно как. Я себе ничего не позволяю. Держусь... Ну, и она тоже... Но ведь думаю всё время о ней. Ведь моя так меня не понимает, не чувствует. Всё невпопад, не то... Ас Алёной – как на одном дыхании... С другой стороны, я вот ещё чего подумал сегодня. Я же полгода служил, до того, как в Москву перевёлся, у монаха одного, бабами себя окружившего и всех их на себя замкнувшего в этакой духовёности... Ну, ты понимаешь... А может, и я не напрасно её так к себе притянул? Тащусь от этих наших бесконтактных отношений, а она – молодая девчонка... хорошая... У неё ж ничего такого в голове не было. А я со своими благими пожеланиями. Вот кого я из неё сделал? Церковную побирушку?
– Не-не, Глебушка, давай без достоевщины этой. Из тебя тот монах, что из меня Папа римский. Не умеешь ты онанистическую духовёность создавать вокруг себя, и слава Богу... А Алена... и вообще всё это... знаешь... оно ж нормально – влюбляться.
–Что?
– Ну да. Это ж естественно. Вообще представь себе, как бы мы в раю жили плодимшись и размножамшись. Обязательно каждый со своей женой! И ангел бы под древом познания нас венчал! И мы б потом через ребра размножались? Это ж всё монашеский бред!
– Не. Мы ж, как ангелы, на Небе будем. Ни жениться, ни посягать...
– Сам ты какангел со своей Алёной! Нормально мужикам всех баб любить, а бабам – всех мужиков. И иметь общих детей! Это хорошо. Это и есть рай, то есть жизнь по любви. Но дело-то в том, что мы же не можем всех, а хотим только тех, кто нам приятен. И не можем мы без страстей. Так, чтоб не делить и не присваивать, а именно – любить...
88
– Вот сам говоришь без достоевщины, а такое несёшь, прям Лето любви какое-то... [82]
– Не путай Божий дар с яичницей! То есть, любовь с достоевщиной! Да... Поэтому и дана нам моногамия для воздержанности, но это ж именно что из-за испорченности нашей...
– Хоть и на том спасибо, падре!
–...но лучше уж плотью согрешить, чем этак духовно под себя людей подламывать и считать, что святостью всякой занимаешься, – продолжал старший священник. – Это я не то что призываю тебя к этому – нет. Ничего хорошего не выйдет. Вот даже трахнешь ты эту Алёну, если даст, конечно... Ну, или уйдёшь к ней. Это ж всё равно ничего не решит, а только запутает. Поверь уж моему опыту!
– Да я понимаю, не маленький, чай... Но... всё равно хорошо, что ты это всё сказал. Всё легче как-то... Хотя насчёт любви ко всем... это я как-то по– другому представлял... м-да...
Глеб шёл к метро, думал... Любить без страсти и без всей этой поддельной фигни, и бесконтактного, но от этого ещё более мерзкого использования человека – вроде просто, а поди ж ты... И красивая такая Алёна... Как представишь её, когда она... Нет, лучше не представлять! Лучше молиться...
Он глубоко вдохнул сырой осенний воздух и стал про себя произносить Молитву мытаря[83]. Тупик стал превращаться в подобие тоннеля.
Кр ещение тр оекр атным снеюметанием и другими способами
Я обернулся и вздохнул: Ох!
Я обернулся и вздохнул: Эх!
И засверкало Северное сияние,
А она сказала со слезами на глазах:
Будь внимательнее, там где прошли хаски, и не ешь желтый снег.
Frank Zappa [84] , «Don’t Eat The Yellow Snow».
Со звуковиком с телевидения, Виталием, отец Глеб познакомился у друзей на Пасху. Актёры, художники, писатели, режиссёры – все вместе отмечали Воскресение Христово.
Виталик оказался в компании единственным некрещеным. Более того, креститься он не хотел сознательно, хотя не был атеистом и не имел других религиозных предпочтений.
Не слишком трезвые отец Глеб со товарищи начали Виталика грозно увещевать, объявив, что если он не согласится в три дня покреститься, они окрестят его насильно. Нехристь шутку не понял, и это превратило её в многосерийную комедию.
Каждый раз, когда батюшка встречал звукорежиссёра, он начинал к нему приставать по этому поводу и всячески стебаться. Виталик боялся абсолютно серьёзно, и это лишь разогревало аппетит.
Один раз – отец Глеб начертал пальцем на снегу, запорошившем капот машины жертвы: «Крестись, гад!» В другой раз – батюшка принялся гоняться за несчастным телевизионщиком, кидая в него снежки и возглашая: «Крещается раб Божий Виталиус троекратным снегометанием!» Звуковик уворачивался изо всех сил, так и не понимая, шутка это или его взаправду крестят...
