Текст книги "Бремя колокольчиков (СИ)"
Автор книги: Алексей Марков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
– Батюшка, ну возьмите, наконец! Хор давно молчит – возгласа вашего
ждёт!
Отец Вячеслав
Какими стали мы?
Каким путём прошли?
Теперь уж поздно что-то изменить.
Осталось время лишь своё промолвить имя:
Пред вечностью предстанем мы какими?
184
Van Der Graaf Generator, «Still Life»
– Ты чего там на епсобрании[174] [175] [176] [177] учинил? Настоятель на тебя зверем смотрит, обещает опять разбор полётов с погружением...
– Да я чё? Говорил же, что не надо меня туда брать! Раньше с ним то Аркадий, то ты. Ну а тут меня зачем-то взял... Я уж и сел в сторонке от настоятеля... А у меня с собой было... Протодьякон наш, Коленька, насоветовал в бутылку из под минералки джин-тоника налить, чтоб не свихнуться, на патриарха и весь этот цирк глядючи.
– Падре Вячеславчик наш дорогой, да при мне это было! Но он же ноль пять имел в виду, а не полтора литра...
– Ну да... – отвечал седой полный священник лет пятидесяти с небольшим плотному, с армейской выправкой, собрату моложе его лет на пятнадцать. – Я, Серёг, подумал, что маловато может быть... Ну, и налил полтарашку... Правда, перед отъездом ещё водочки чуток принял... С моими-то габаритами и опытом – это ж слону дробина. ХХС – место ещё дурацкое такое, я его за километр обхожу... Ну, а там, пока все эти речи длинные, отчёты, вопросы дурацкие, я потихонечку минералочку свою и допил... М-да... А когда в компании плохой пьёшь – всегда хреново. Неправильно бухло действует! Ну, и мне как-то под конец и привиделось, что весь этот освящённый собор, с патриархом, епископами, благочинными всякими, в бассейне Москва плавает... Патриарх в кукуле , в таком полосатом купальнике старомодном, как бы майка вместе с трусами... Я ему машу типа: «Греби отсюда!». А тут настоятель подплывает: «Ты чё, – говорит, – руками машешь?» Ну я и очнулся... Не я один – там многие спали, но никто руками, правда, при этом не махал...
– Отец, тебе лечиться надо! Допился ты уже. Вслед за Глебом ведь вылетишь, и куда тогда?
– Да не вылечу! До пенсии уж дотяну – осталось-то... Да и опыт у меня...
– Эх, пропил ты уже весь свой опыт, – с досадой и раздражением махнул рукой отец Сергий.
– Врёшь, лейтенант! Опыт не пропьёшь!
– Ты хоть за руль не садись, такси вызови.
– Да я здесь, в келье останусь, а то опять со своей поругался – грозилась от холодильника отлучить.
– От еды или от выпивки?
– От жизни, – буркнул отец Вячеслав, полез под стол и загремел там бутылками.
– Хоть закусывай, коли пить будешь, а то опять с перегаром на службу явишься.
– Я разочаровался в еде, – констатировал старший из двух священников.
Снегопад, который шёл весь день, уже потерял свою силу. Московская
грязь была надёжно закрыта толстым одеялом неправдоподобно чистого и белого снега. Вечер выдался тихим. Машин на неубранных после снежного буйства улицах было мало, и отец Сергий, без особого напряжения выруливая по знакомым переулкам и улочкам, предался потоку мыслей и воспоминаний.
Жалко и тяжело ему было смотреть на старшего товарища. Ведь на глазах уходит... А ведь сколькому научил, сколько показал, буквально открыл глаза на то, что было рядом, но понималось поверхностно, виделось слишком грубо и просто...
Вспомнилась отцу Сергию одна интеллигентная женщина, сильно страдавшая после потери ребёнка, вывалившегося из окна по её, как она считала, недосмотру. До суицида или безумия ей оставался один шаг... Отец Вячеслав тогда сказал ей: «Это хорошо, что жаль. Хорошо, что любишь. Тяжело тебе очень, но именно любовь и жалость, делают нас людьми. В том смысле, что этим мы касаемся иного, не смотря на боль. Так что, не вини себя – а люби! Жалей и живи!» Этим, кажется, он её тогда спас. По крайней мере, кризис у неё миновал после этих простых слов, сказанных опытным священником и случайно подслушанных отцом Сергием.
А ведь неспроста появился у отца Вячеслава этот талант. Он был когда-то келейником у известного старца, помогал принимать множество люден, ехавших за помощью со всех концов необъятной страны Советов.
В молодости Слава хипповал, был поэтом и музыкантом. Поначалу всё было весело и задорно. Они придумали с друзьями такую игру: жить в Совке, не веря в его существование. Ведь не может же существовать такая абсурдная система, совершенно не замечающая того, чем на самом деле должен жить человек: от хорошего кайфа и секса, до слияния с вечностью и вселенной. Ну, а если это странное коллективное существо не замечает главного, – значит, этого существа вовсе нет. Это фантом. Иллюзия. А зачем обращать внимание на иллюзию? Так и старались жить. [178]
Постепенно то ли иллюзия, то ли бесконечная борьба с ней начали выбивать бойцов одного за другим: кто-то сел, кто-то погиб, кто-то ушёл и знать не хотел всех этих прошлых глупостей.
Слава поехал тогда к старцу, да так и остался у него почти на десять лет, до самой его блаженной кончины. Потом вернулся в Москву. Известный батюшка пригласил чтецом в крупный храм. Слава пошёл, хоть старец и благословил его ни в коем случае не идти работать в московские храмы. Потом – женитьба, рукоположение в дьяконы, потом в священники. И – сюда, в восстанавливающийся храм в спальном, но довольно престижном районе Москвы.
Настоятель, отец Константин, всё время занимался стройкой и общением со спонсорами, а служил и все требы исполнял отец Вячеслав. Отношения между двумя священниками были плохими. Настоятель не гнушался стучать на собрата в патриархию при любой мелкой или крупной провинности, а поводов отец Вячеслав всегда давал немало. То после домашней требы зависнет у гостеприимных прихожан или друзей, так что утром на службе от него исходил характерный запах. То о священноначалии не слишком лестно отзовётся, ссылаясь якобы на слова покойного старца.
Прихожане же отца Вячеслава очень любили за простоту и безотказность. От денег он никогда не отказывался, но сам никогда не просил и цен не назначал. А чтобы отказать кому, отмазаться от неудобной или бесплатной требы – об этом и речи не было. Не будь он так популярен – не ревновал бы и не гнобил бы его так настоятель. Отец Сергий это понимал и делал для себя выводы. Сам старался не перетруждаться и не быть слишком заметным и любимым народом да и пил меньше.
– М-да... – вслух произнёс, по дороге к дому отец Сергий, – беречь себя надо...
Потом в его памяти всплыл рассказ отца Вячеслава о произошедшем с ним в реанимации, в которую он попал после того, как из храма выгнали Глеба. Служить тогда всем приходилось почти без выходных, а отец Вячеслав ещё и запил, в результате загремев в больницу с инфарктом.
«Представляешь, бать, мне сперва так тяжко стало. Тяжко-тяжко. А потом сразу – легко! Так легко – не поверишь! А я-то и не понял, что помер... Так легко и хорошо! Смотрю, значит, сверху: я лежу на кровати, а эти кругом суетятся, чего-то там делают, а мне не видно – загораживают. Потом – а я всё слышу – говорят: «Жену не пускайте, сейчас отойдет!» А главный стал номер набирать. Написано, вижу: «Санитары: 08». А тут моя – не ожидал от неё такого, при жизни-то больше ругаемся – ворвалась, бать, всех раскидала и как заорет! Да матом! В жизни от нее не слышал, чтоб матом, а тут, поди, хуже грузчика! И как в ноги мне вцепится! Как кошка, вот те крест! И орет: «Слава, Слава!!!» И как орет-то! В голос! Ну, ясно, те ее оттащили, валят меня на простынь – ну чтоб нести. Они матом на неё уже, чтоб отцепилась! Моя матом на них! И – мне ноги целовать... А потом ничего не помню больше. А проснулся – в палате. Главный на меня смотрит и еще двое... Кто такие? Главный и говорит: «Раз, мол, здесь – лечить тебя будем. Но как такое может быть, не понимаю! Ты же остывать уже начал! Ну, не может быть такого никак!» И вот – подняли на ноги... А как ТАМ хорошо, бать...»
Новогодняя электричка
Однажды ты вспомнишь сегодняшний день И увидишь другого себя,
Совсем не того, каким бы хотел ты стать В этой жизни, ускользающей По тонкому льду нового дня.
Jethro Tull, «Skating Away on The Thin Ice of a New Day» [179] .
– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция... – едва слышный мужской голос в динамиках прохрипел ещё что-то непонятное и совсем затих. Двери электрички с громким стуком захлопнулись, и недовольные взоры редких пассажиров обратились к невысокому очкарику лет сорока с длинными редеющими волосами и коротенькой бородкой, который вслед за собой впустил в вагон из тамбура потоки ледяного морозного воздуха.
– Ну, слава Богу, успел, – отец Глеб сел на первую попавшуюся свободную скамейку и отдышался. В электричках он ездил не часто и едва не опоздал на последнюю в этом уходящем году.
Отцу Глебу наконец удалось вырваться на недельку перед самым Новым годом в Москву из провинциального женского монастыря, где он служил, повидать детей на зимних каникулах. Но сегодня жена, с которой они не жили одной семьёй уже несколько лет, отправилась с детьми к тёще справлять Новый год. Пойти с ними – значило испортить и себе, и людям праздник, да его особо и не приглашали. Одному оставаться в пустой квартире тоже не хотелось, и отец Глеб отправился за город на дачу к своему старому приятелю Антону.
Смахнув с бороды иней и протерев запотевшие очки, он огляделся. Пустая новогодняя электричка уносила последних пассажиров прочь из горящего праздничными огнями города. Южане в тонких курточках с серо– смуглыми безрадостными лицами примостились невдалеке на соседних скамейках. Несколько одиноких мужчин и женщин средних лет, равнодушно разглядывали мелькающие за замерзшими окнами огни и выглядели тоже не слишком празднично. Компания молодых людей явно навеселе громко обсуждала какой-то сериал, разбавляя крепкие выражения междометием ваще. В углу у двери сидел этакий Колям. Нет, скорее, Серега, - решил про себя отец Глеб, – мужичок лет за тридцать с чипсами и пивом, в небольшой высокой квадратной ушанке из какого-то дорогого зверя, нутрии или ондатры – мечта дембеля 80-х.
– Чипсы! Кальмарики! Вода! Орешки! Пиво! – услышал позади себя тихий голос отец Глеб. Он оглянулся. По вагону ковыляла какая-то совершенно древняя старушка. Она скорее походила на восставший труп, нежели на живую бабулю, так сильно было сморщено её лицо и так медленно она передвигалась по вагону, еле-еле ковыляя, то и дело перехватываясь за ручки скамеек. Через плечо – связка из двух пакетов.
– Мне... пиво, пожалуйста, дайте и... кальмаров...
Пива на таком морозе совсем не хотелось, но отец Глеб скорее из жалости решил что-нибудь купить у бабули.
Старушка присела напротив.
– Пиво какое вам? Смотрите вот. Выбирайте.
– Да вот это, – Глеб взял первую попавшуюся банку, с любопытством вглядываясь в лицо старушки, а не в содержимое её пакета. Глаза у неё были какими-то одновременно и печальными, и по-простому добрыми. Отцу Глебу вдруг захотелось поговорить с ней.
– Что, бабуль, пенсии не хватает?
– Да не, милок, не жалуюсь. Пенсия хорошая. Я сорок лет у станка ткацкого простояла, потом сторожем... всё закрыли теперь... сторожей молодых наняли... внуки мои все выросли... не нужна я никому больше... а мне что делать? У окошка сидеть да телевизор смотреть я не могу. Вот и пошла продавать. Пока купишь всё в магазине, потом в электричке пару раз так проедешь – гляди, и весь день ушёл, и с людьми...
– А вас... никто не трогает? Вы ведь без разрешения наверняка... – Глеб осёкся. Зачем это было говорить? -...ну, и тяжело, наверное, таскать-то...
– Да я это последний год только, вот, пакеты беру. Раныне-то всё с сумкой... А так-то никто не трогает... Все ж меня здесь знают. Я и пальто у машинистов, бывает, оставляю – чтоб легче идти было. Но это смотря чья смена... Так вот посидишь, поговоришь с людьми, что-то продашь: и им хорошо, и я не напрасно живу...
– Ну... вы посидите, отдохните хоть немножко... – сказал Глеб, прерывая затянувшуюся паузу.
– Да не, мил человек, на том свете отдохну. Пойду я...
Сразу встать она не смогла, только в раскачку и с помощью Глеба. Он проводил её долгим задумчивым взглядом.
Вагон уже практически опустел. Оставалось всего несколько человек. Серёга по-прежнему сидел, глядя в тёмное окно, отхлёбывал пиво и шуршал чипсами.
Ещё одна остановка. Двери тамбура распахнулись и в вагон вошла ярко накрашенная симпатичная женщина. Она, практически не раздумывая, уселась прямо к обладателю завидной шапки.
– С Новым годом! Пообщаться не хочешь?
Серёга просто обомлел, даже чипсы рассыпал от неожиданности.
– А-а-а-а... вы-ы-ы... это... Пивка не хотите? – наконец сообразил он и протянул бутылку.
– Спасибо! – улыбнулась женщина и отхлебнула прямо из горлышка, правда совсем немного.
Тут двери тамбура снова распахнулись, и в вагон вошли ещё две дамы, одна из них в форме контролера. Они направились прямиком туда, где сидел Серёга со своей спутницей. Тот от испуга даже поперхнулся: билета у него, конечно, не было. Но проверять билеты никто и не собирался. Оказалось, что это подруги его новой попутчицы. Все женщины были заметно подшофе, в разной степени опьянения, поэтому разговор завязался легко и непринужденно.
Слово за слово. В хмельной голове Серёги нарисовалась новогодняя сказка: он уже представлял себя эдаким Доном Жуаном, каждое слово которого ловят радостные и доступные Шахерезады. Женщинам же, как видел Глеб, просто хотелось поболтать, не выходить из радостной эйфории новогоднего застолья в будничную реальность электрички, просто продолжить праздник безо всякого там флирта.
Минут пятнадцать такого Голубого огонька, хохота и плоских шуток Серёги пролетели неземетно. Подруги одна за другой вышли на своих остановках. В компании Серёги осталась только одна Шахерезада, та самая, которая первой к нему и подсела.
– Ещё пивка? – протянул бутылку Серёга.
–Не-е, я уже всё...
Вдруг Серёга с отчаянной решимостью запустил руку прямо под юбку своей мечте, но тут же получил в ответ несколько отчаянных ударов. В планах Шахерезады его явно не было. Шапка полетела на пол, и Серёга наклонился, чтобы её поднять. В его глазах было какое-то подростковое удивление.
– Ты чо?
– Пошё-ё-ёл на *уй!
Серёга растерянно отряхнул шапку, нахлобучил её на макушку и вдруг так же неожиданно, как предпринял атаку на свою спутницу, принялся истово креститься на промелькнувший в окне освещённый прожекторами храм.
– Не, ну ты странная, может всё ж того, а?... – Серёга по-прежнему не терял надежды воплотить свою новогоднюю мечту.
Его спутница молча встала, оказывается, она была на огромных каблуках, и, шатаясь, двинулась в направлении тамбура.
Поднялся и Глеб, электричка как раз подъезжала к его остановке. Серёга преградил ему путь.
– Мужик, это последняя электричка?
Обычно Глеб долго раздумывал, что и как ему отвечать, но тут как-то неожиданно слова нашлись сами.
– Нормально всё, братан! Я её провожу! Да я провожал её уже...
– Да? Она такая! Не, ну ты молодец! – даже обрадовался Серёга, выходя вместе отцом Глебом в тамбур и пытаясь напоследок ухватить свою пошатывающуюся мечту за зад.
С трудом выйдя на платформу, Шахерезада немедленно повалилась на первую попавшуюся станционную скамейку.
– Блин, да она ведь никакущая! – вдруг понял Глеб, с недовольством осознавая, что оставлять эту женщину одну на скамейке нельзя – замёрзнет.
– Слышь! Давай я такси вызову? Пятьдесят рублей всего по посёлку, я номер знаю, а то замёрзнешь.
– А чё те надо, а?!! Чё ты ко мне лезешь?!!
– Да не лезу я к тебе! Такси, говорю, вызову! Ты ж сама не дойдёшь никуда...
– Иди давай! Я так посижу... – как-то вдруг внезапно обмякшая женщина уронила на сумку голову.
– Не, так не пойдёт. Примёрзнешь, нафиг! Слышь! Мне от тебя ничего не надо... Я ваще поп! – добавил Глеб для убедительности.
Шахерезада, едва успев поднять голову от сумки, вдруг начала блевать. Вонючая жижа испачкала сапог на высоком каблуке.
– Поп, вали, а?! – Шахерезада глубоко задышала, – Свечки свои продавать...
– На! Платок возьми, – Глеб протянул женщине одноразовую салфетку.
– Бье-е-е-е... – второй сапог тоже оказался испачканным рвотой, – ща... я... – женщина всё-таки взяла салфетку, вытерлась, отдышалась и достала из сумки телефон.
Громкие гудки. В трубке послышался встревоженный мужской голос.
– Ты где? Что с тобой?
– На станции я. Приходите за мной. Мне плохо...
Потом мужской голос сменился женским, который принялся бесконечно долго что-то рассказывать и о чём-то расспрашивать, явно не подозревая о состоянии своей подруги или родственницы на высоких каблуках.
– Да что они за тормоза такие? – раздосадованно подумал отец Глеб. Он уже сильно замёрз, – Дай мне трубку, я им быстрее всё объясню...
– Зачем те? Не дам! У меня телефон новый!
Кое-как до людей на другом конце незримого провода наконец дошло, что Шехерезаду надо таки забрать со станции.
– Ну, скоро они приедут? – с нетерпением спросил, притоптывая по платформе, прямо как в кино, в своих ботинках на тонкой подошве отец Глеб.
– Десять минут, сказали... Иди уже, а? Чего вам всем от меня нужно?
– Мне? Ничего! Ладно, жди давай – не засни смотри, – Глеб протянул женщине ещё салфетки, – Я пошёл...
– М-м-м... Спасибо... – буркнула Шахерезада, оттирая салфеткой испачканный сапог.
Спускаясь с платформы, отец Глеб обратил внимание на какого-то мужика, стоявшего поодаль. Больше вокруг никого не было. Глеб перешёл на другую сторону железнодорожного полотна, и медленно пошёл по скользкой обледеневшей тропинке. Вдруг сзади раздался крик.
– Стой! Отдай! Брось её! Там ничего нет! Оставь её!
– Ну что там ещё случилось! – священник недовольно повернул обратно в сторону платформы.
– Отда-а-а-ай! Ну там же... всё моё... Ну, будь ты человеком! Брось су-у– у-мку-у-у...
Черная тень скользнула с платформы в перелесок. Шехерезада в одиночестве рыдала на скамейке. Глеб понял, что тот одинокий мужик на платформе отнял у пьяной сумку. В этот момент к станции подъехала машина. Из неё вышли женщина и мужчина, оба в спортивных костюмах, и бросились к кричащей.
–Надь! Что случилось?!
– Сумку тиснули-и-и... – размазывала туш по лицу заметно протрезвевшая женщина – А та-а-а-м... документы все-е-е... телефо-о-он... и его открытка последня-я-я... я её на памя-я-я-ть... он мне за день до гибели её посла-а-а-л...
– А это кто? – с подозрением посмотрела на Глеба приехавшая женщина. Она выглядела гораздо суровее своего спутника.
– По-о-оп... попутчи-и-к... он мне салфетки да-а-ал...
– Салфетки, поп... Эх, Надь... Ну, что так у тебя всё время! – с досадой сказала подруга и повернулась к Глебу – А ты часом не с ним вместе? Не наводчик, а?
– Стоял бы я здесь, будь я наводчик... Нет. Сумку жалко, но хорошо хоть не хуже... – ответил Глеб и хотел было добавить нравоучительное: «Людям верить надо!» В том смысле, что зря она его гнала. Но вслух произнёс, – Он, видать ещё с электрички тебя пас. На платформе стоял, ждал, пока я уйду...
Трясущаяся от холода и рыданий барышня поковыляла следом за друзьями на своих немыслимых каблуках, то и дело подворачивая ноги и рассуждая, куда мог побежать вор и как ей жаль пропавшей сумки.
Глеб окончательно замёрз, но всё равно не стал вызывать такси, решив пройтись до дачи Антона пешком.
Женщины с нелёгкой жизнью и работой, ждущие радости хотя бы на праздник, курящие, пьющие и блюющие, как заправские мужики; истово крестящийся Серёга в старомодной ондатровой шапке; старушка с пакетами через плечо, решившая умереть стоя, без скорби и осуждения, пожалуй, даже без страха... просто перейти в иное буднично, как в другой вагон... всё это крутились в его голове.
Потом он начал думать о друге молодости Антоне, к которому вот-вот придёт, жене Свете, и всём, что предшествовало этому его медленному скольжению по тонкому льду нового дня.
Все бр атья сёстр ы
Не за что больше сражаться или так кажется,
Я человек предавший свои мечты.
Я изменил свою внешность, я поменял свое имя, но никому не нужен тот, кто всё потерял.
Peter Gabriel, «Don't give up». [180]
– Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!
– Кто там? Что так поздно?
– Это я... Батюшка, откройте, пожалуйста...
– Что пугаешь? Три часа ночи...
Отец Глеб накинул на майку рясу и открыл дверь кельи. На пороге стояла молодая рясофорная инокиня[181] Гликерия.
– Отче, простите, но мне очень-очень поговорить нужно... Сейчас...
– Ты с ума сошла? Игуменья узнает, что ты ночью шляешься, – мы же оба вылетим! – возмутился отец Глеб, но внутри у него предательски защемило... и он впустил её к себе в келью.
– Я хорошенько посмотрела – все спят. А я сегодня всё равно в котельной дежурю... Сейчас оттепель – особо не надо подбрасывать. Я там всё думала, о чём мы с вами говорили... молилась... Я должна была прийти... Понимаете? Не на исповедь, а так поговорить...
– Уффф... – тяжело вздохнул отец Глеб. – Ну садись, что с тобой сделаешь! – он принялся разгребать от книг и всякой всячины стул, по ходу быстро пряча неожиданно откопавшиеся между бумагами грязные носки.
Гликерии было лет двадцать пять. Девочка из провинциального города поступила в монастырь лет семь назад.
Надежда школы, которую тогда звали Ксения, идущая на золотую медаль, не находила никаких общих интересов ни со сверстницами, ни с непрестанно матерящимися и выпендривающимися друг перед другом парнями. Начитавшись Гоголя, Достоевского и Лескова, девочка зачастила в церковь.
Батюшка в церкви их городка был не очень... Толстый и многодетный. Вроде, он и исполнял всё красиво, но очень уж... поверхностно. Поговорить с ним о внутренних переживаниях или духовной литературе, которую Ксюша тогда начала читать в изобилии, было почти невозможно. С кем же поговорить, обсудить? Родители вообще ничего не понимали. Она оказалась совершенно одна. И тут добрая прихожанка посоветовала съездить к старцу, отцу Захарии, в Подмосковье...
Толпа, ожидавшая старца, была огромной и очень пёстрой. Люди разных возрастов и настолько разных слоёв общества, что и пересечься бы никогда не должны: инвалиды и бесноватые или кликуши, интеллигенты в очках, какой-то бизнесмен в дорогом костюме и тут же, не пойми откуда взявшийся, негр.
Ксюша испугалась. Хотела даже уйти, но тут вышел отец Захария и, взглянув на толпу, совершенно неожиданно поманил Ксению к себе. Какая-то бабка было преградила девушке путь – так старец её даже оттолкнул.
Раскрасневшаяся старшеклассница оказалась в небольшой келье для приёма паломников. Она даже не успела старцу ничего толком рассказать, а он уже поведал ей всё о её внутренних переживаниях. Казалось, он видит её насквозь. Так легко стало после его объяснений! Так светло! И её будущая жизнь вдруг вышла из сумрака и превратилась в светлый путь служению Господу! Молитва, монастырь, подвиг, чистота и отсечение своей греховной воли. Отец Захария направил Ксению к игуменье Домне в обитель, благо монастырь этот был не так далеко от её родного города, и девушка всей душой приняла этот выбор.
К ужасу родных и школьного начальства последний класс она почти полностью прогуляла, всё время пропадая в монастыре. Вчерашняя отличница едва закончила школу, и, не думая ни о каком дальнейшем образовании или ещё о чём-то земном, переселилась окончательно в обитель.
Мать Домна была хоть и строга к послушнице, но явно благоволила ей. Она доверяла Ксении ответственные послушания и через год та, приняв иноческий постриг, была назначена секретарём матушки игуменьи. Казалось, всё шло прекрасно. Старшие по возрасту сёстры стали особо уважительно относится к бывшей Ксении, которая теперь носила красивое имя Гликерия. Саму же девушку стало раздражать и это уважение, и то, что ещё вчера бывшие разговорчивыми сёстры, теперь замолкали завидев её.
Как-то не сразу, постепенно, мир в душе юной инокини стал давать трещины. Сперва ей не понравилось, как матушка не доплатила наёмным узбекам, сказав, что нехристям и так много, а ей купол возводить надо. Потом Гликерию возмутил роскошный стол, который накрыли в нищей обители, когда приехал владыка, и бесконечные льстивые речи, звучащие для неё хуже, чем сквернословие бывших одноклассников, ведь те хоть искренними были.
Она высказала свои сомнения матушке. Та пришла в недоумение и послала её к отцу Захарии. Старец, в свою очередь, на этот раз не был столь лучезарен, каким показался ей при первой встрече. Он отругал Гликерию и сказал, что не её куриного ума дело смотреть в архиерейские тарелки и монастырский кошелёк.
Однако юную инокиню этот ответ не удовлетворил, и она продолжила искать ответы на свои вопросы в святоотеческой литературе. Она всё больше
192
смущала сестер и игуменью своими разговорами о нестяжателях и древних [182]
монастырских правилах, всё больше позволяла себе вольностей и в разговорах о начальствующих. Сестры смущались.
Предел терпения игуменьи настал, когда Гликерия укрыла у себя в келье полубомжиху-трудницу, изгнанную игуменьей из монастыря за пьянку. Мать Домна сказала, что нечего устраивать в обители кабак, и пусть алкашка катится в деревню к мужикам, с которыми пила.
Женщина ушла и вернулась избитой и снова пьяной. Она умоляла игуменью пустить обратно, но та отказалась, сказав, что не может позволить развращать живущих в обители, и что, вообще, монастырь – дом молитвы, а не бордель.
Тогда-то инокиня Гликерия и укрыла женщину у себя. Это через пару дней вскрылось. Игуменья была в бешенстве и отправила инокиню на ковёр к архиерею, снабдив самой нелестной характеристикой.
– Какая главная добродетель для монахини? – сурово спросил епископ у вошедшей девушки в монашеском одеянии.
– Любовь! – ответила та дерзко.
– Нет!!! ПО-СЛУ-ША-НИЕ!!! – вспыхнул архиерей.
Конечно, начитанная Гликерия знала, как нужно было ответить, но совершенно не захотела это делать только потому, что так было надо.
Владыка сдвинул густые брови. Обратно она вернулась с благословением назначать строптивую девку на самые тяжёлые послушания, пока не научится смирению.
– Как ты могла ТАК разговаривать с преосвященнейшим?!! – кричала на Г ликерию игуменья.
– Так разговаривала, потому что думала, что разговариваю с человеком! Ведь и он – не ангел, и я – не бес! – неожиданно даже для себя ответила та.
– Ты – хуже беса!!!! – окончательно вышла из себя мать Домна. Такого она и вообразить себе не могла.
С тех пор Гликерию переселили из отдельной в общую келью, и послушания несла она только на скотном дворе или в угольной кочегарке.
Всё это было как раз перед переводом отца Глеба в монастырь. Гликерия из-за тяжёлых послушаний в храме бывала не так часто, и в первый год отец Глеб даже не мог вспомнить её по имени, когда она подходила на исповедь.
Постепенно они начали приглядываться друг ко другу. Инокиня, после того скандала, никому не доверяла, да и отец Глеб ей был сперва как-то неприятен. Но, услышав как-то его проповедь, особо не понравившуюся игуменье, где батюшка утверждал, что святость не терпит шаблонов и стандартов, и творчество в Духе всегда выше них, она решилась таки потихоньку начать открывать ему свои мысли и сомнения.
Неожиданно оказалось, что отец Глеб её понимает лучше, чем кто и когда-либо. Какие-то её догадки он опровергал, но аккуратно, не обидно. Другие – поддерживал.
Потом отец Глеб в тайне от монастырского начальства стал давать ей всякие книги, причём не только православных авторов. Сначала она наотрез отказывалась, но он объяснил, что многие западные писатели почитались и восточными отцами, несмотря на неприятие их заблуждений. И вот теперь, этой весенней ночью, она опять много думала, всё переворачивалось в ней и она не могла больше держать это в своей душе.
– Ну, что у тебя стряслось посреди ночи? – наконец усадив гостью на стул и поплотнее закрывая занавеску, спросил отец Глеб.
– Случилось? Да так даже и не скажешь... И случилось, и нет. Вот я теперь столько прочла, передумала, поняла, какой я дурой была... То есть... ну как сказать... Вот Господь призывает, и я понимаю, что ничего лучше нет! И про несовершенства наши и всей нашей земной церкви понимаю... И про своё... такое... Когда-то я думала, что святой стать просто: надо только быть твёрдой и честной. Но ведь оказывается, что твёрдость может оказаться жестокостью, бесчувствием, а честность – тупостью... не в смысле, что честность это плохо, а что... ну подделка...
– Мы не раз с тобой об этом говорили... Может не так эмоционально... Я не пойму только, что такого вдруг произошло, что надо было так... ночью, рискуя, ко мне приходить? Право слово, может, ты просто устала? У тебя же очень тяжёлый режим...
– Вот опять, устала! Да нет, я просто объяснить не могу... Когда словами, то всё как-то не так звучит... Как сказать? Одно дело – всё понимать, другое – измениться! Вот и я как-то поменялась... Что-то там внутри изменило свой ход. Навсегда изменило, я знаю. Всё должно стать другим...
– Ну ты, прям, как чеховская героиня, – усмехнулся священник.
– Так я и знала! И вы надо мной смеётесь! – вспыхнула инокиня. – Зачем тогда вы мне книжки давали, разговаривали... если вы, как они?
– Да я ничего такого и не сказал... Господи, помилуй! Да что плохого в чеховской героине? И в переживаниях твоих ничего плохого! Это нормально переосмыслять, меняться, ну?
Инокиня рыдала. Глеб этого никак не ожидал. Она всегда была такой собранной, умеющей держать себя в руках.
– Ну, что ты? – он подошёл к ней со стаканом воды и тронул её за плечо. – Возьми, Гликерия, ну нельзя же так!
– Не называй меня Гликерией! Я – Ксения! – она бросила на него гневный взгляд, размазывая слёзы по запачканному углём лицу...
«Как тушь...» – подумал Глеб.
Кто первый бросился в объятья, ни он, ни она не поняли. Глеб уже забыл, как это: обнимать и целовать, а Ксения – никогда и не знала. Но это было так прекрасно в своей неуклюжей комичной радости. Минуты той близости, которая больше и шире какой-нибудь телесной или умственной. Нет, не больше, а огромнее! Совсем другой, настоящей, возрождающей и питающей всё существо.
Отец Глеб кончил в штаны. Объятия стали ослабевать.
– Что? – глянула она в упор.
– Погоди... – сказал он отклоняясь, – Ксюшенька... милая... хватит...
– Я понимаю... Я развратная! Но нам же так хорошо...
– Да не развратная ты! Ты развратных-то не видела. Ты... хорошая... девушка... очень хорошая! Настоящая! Прекрасная! Я давно сказать тебе хотел... Тебе из монастыря уходить надо, образование получать, не знаю... Когда-то ты может и вернёшься, как мать Мария Скобцова ... В возрасте уже. Но сейчас тебе надо уходить. Не здесь твоё место. Вот и ответ на твои вопросы и переживания.
