Текст книги "Бремя колокольчиков (СИ)"
Автор книги: Алексей Марков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Дверь хлопнула, пассажиры проснулись. За окном была кромешная тьма. Шёл снег...
– Так, таможня Украины! Просыпаемся! Шо везем? Наркотики, оружие
есть?
– Скажите, а вам хоть раз на этот вопрос отвечали да? – парировала заспанным голосом Ирина Петровна.
– Это професийна тайна, а вы лучше кажите шо везете? Передачи, чужие вещи маете?
–Нет.
– Та-а-ак, а эти сумки ваши? Видкриваемо, доказуем. Шо здесь?
– Личные вещи, трусы с лифчиками. Показать?
– Надо будет – покажете! А это? Аптечка? А это шо за лекарство?
– Цитрамон.
– Та-а-ак, рецепт покажите!
– Молодой человек! Это ж без рецепта продается!
– Это у вас в России, а в Украине по рецепту...
– Да вы что! Я ж в Евпатории его покупала! Какой рецепт!
– Да?.. Выясним! Я сейчас старшего по смене вызову... А у вас аптечка есть? – обратился таможенник к женщине, спящей на верхней полке.
– Шо! – раздался сверху хриплый голос.
– Та не шо! Я шо вам повторять должон! – возмутился таможенник. – Это ж для кого я тут всё говорю это уже пол часа? Шо везёте?
– Ничого.
– А лекарства?
– Ты шо, хворий?
– Ни, я митник... Ладно, лежите вже спокийно... Я не зна-а-а-ю...
– Шо ты зде робишь? Пошли уже дальше! – вмешался вынырнувший из соседнего купе напарник.
Вслед за таможенником в вагон вошёл небритый мужичок.
– Канфе-е-е-е-ты! Свежие ка-а-а-анфе-е-еты кому?
– Хлопчик, три часа ночи! Одному лекарства давай, другой с цукерками тут! – раздалось с верхней полки, – яки таки у тебя конфеты?
– Свежеворованные! – объявил мужичок.
Глеб с Ириной Петровной переглянулись и засмеялись в голос.
Через полчаса они протягивали документы бледным и неулыбчивым российским пограничникам.
Дом родной
Но вот выпал снег, и я опять не знаю, кто я... Аквариум, «Сутра шёл снег».
Звонить как-то не хотелось. Думал, в Москве уже набрать, но, выйдя из поезда, Глеб тоже не решился оповестить родных о своем возвращении из затянувшейся крымской поездки. Думал прогуляться, но теплых вещей не было, и пришлось скорее нырнуть в метро и ехать домой.
Как же дико и странно в московской подземке после гор и моря. С одной стороны, всё было родным, почти домашним, а с другой... Жизнь, казалось, там – а не здесь, а это – какое-то гетто для злых и несчастных людей, перемещающихся по каменным коридорам в железных коробках.
Противоречивые чувства боролись, негативное постепенно начало брать верх. «Ничего, дома дети, Света...», – успокаивал себя Глеб в ответ на всё нараставшее в душе отторжение действительности.
Вот и подъезд. Ключи он давно крутил в кармане. Лифт, дверь. Дети, наверное, в школе. А Света?
Зашёл в коридор, скинул на пол рюкзак.
– Есть кто дома? – громко спросил он.
В спальне послышался шум, кто-то был дома. Не снимая ботинок, прошёл в комнату. Света лежала в кровати, а какой-то бородатый мужик судорожно натягивал штаны... Кто это? Нет... не может быть! Глеб не мог поверить своим глазам. Это был его друг, отец Андрей, которого он в неглиже сразу-то и не узнал.
– А-а-а... ты чё не позвонил-то?... Тут такое дело в общем... брат... – Начал тот, кое-как справившись со своими штанами, – Свете одной нельзя... тяжело ей было... Ты уехал. Я много вам помогал, ты знаешь... В общем, как-то оно так вышло... Любовь – это святое... но надо нам... в общем... чтоб нормально... Пойдем на кухню, пока Светочка оденется...
– Светочка? Оденется? Даты что?!
– Так, только спокойно! Мы – взрослые люди! Ты уехал, жену бросил, так что не надо сцен!
Глеб посмотрел на Свету.
– Выйдите оба, а? – с раздражением ответила она на его взгляд.
– Вот и я говорю, пошли на кухню! – вытолкнул Андрей Глеба из спальни и закрыл за собой дверь.
Вся жизнь пронеслась и перевернулась в голове Глеба за одну минуту, пока они шли эти несколько шагов до кухни.
– Слушай, Глеб! Ты должен понять, ты бросил жену, когда ей было хуже, чем тебе, а ещё и дети... Я ездил каждый день почти, помогал, у нас возникли чувства...
– У нас?!!! Тварь! Думаешь, я не знаю, какие у тебя чувства возникают и к скольким! Ты же ни одну несчастную и симпатичную не обошёл! Умеешь ты утешить... Вернее влезть в душу, охмурить и использовать побитых жизнью баб! Даже на исповеди себе любовниц цеплял!!! Катя, Настя, Вика... Сколько их было уже, а?!!!
– Так! Вот это ты уже все границы переходишь! Сам жену довёл до такого: из патриархии вылетел, без работы сидел, в Крым свалил, а теперь ещё и про грехи мои здесь орешь, перед Светой меня позоришь! Лузер! Интеллигент хренов, жид! Вас вообще в сан посвящать нельзя, только зло несёте!
Краем глаза Глеб увидел красивую бутылку. Когда-то, когда у них ещё не было детей, они со Светой купили её на Измайловском вернисаже и любили ставить в неё сухие цветы. Словно повинуясь какому-то внутреннему приказу, ни секунды не раздумывая, Глеб, молча, не торопясь, взял в руку бутылку. Вот уж не думал он, что разобьет её о голову Андрея... Тот осел на стул, струйка крови потекла по лбу. Визг и крики Светы.
– Прекратите!!!
Она подбежала к Андрею, взялась за подбородок и подняла его лицо
вверх.
– Это правда?! Про Кать и Вик этих? Ты же мне говорил, что до этого жене не изменял, что это особенное... у нас...
– Понимаешь... Всё сложнее, чем ты думаешь... Г олова у меня болит...
– Кобель, пошёл отсюда! Все вы уроды! – разъярилась Света, и, схватив с вешалки одежду Андрея, бросила её на пол под ноги любовнику. – Пошёл вон отсюда!
– Да ну вас, бешеные... – буркнул тот, держась одной рукой за голову, а второй подбирая вещи.
Он вышел в коридор, надел ботинки.
– Адью, психи! Скажите спасибо, что ментов не вызвал! – крикнул он и хлопнул дверью.
– А ты зачем приехал?! Кто тебя ждал?! Что тебе ещё нужно! – накинулась, бившаяся в истерике Света, на мужа. – Ты всю, всю жизнь мне испортил! Я могла музыкой заниматься, понимаешь?! А я на пелёнки эти сраные всю душу извела! Тебя всё обслуживала, детей твоих, а ты – всё в церковь, да в церковь! И что она тебе дала?! На фиг выкинула, и дочь мою вы погубили... Хотела немного женского счастья, и вот...
Её всю трясло, она начала вдруг колотить руками по стене. Глеб оттащил её и снова усадил.
– Ты всё на стимуляторах?
– А тебе-то что?!
– Феназепам долбани, сейчас я найду... где-то был у нас... тебе легче станет.
– Мне легче не станет, слышишь?! Ни-ко-гда! – кричала она, но таблетки всё-таки выпила. Стакан с водой дрожал у неё в руке.
Глеб отвёл жену обратно в спальню и уложил. В углу валялись носки отца Андрея.
К вечеру Света проснулась, встала. Глеб сидел на кухне, перед ним стояла початая бутылка крымского портвейна. Света присела на стул и откинулась на спинку.
– Что-то не идёт вино, – хриплым голосом сказал Глеб, – чай будешь?
–Как хочешь...
– Это не ответ... Ладно, заварю.
Поставив на огонь чайник, Глеб сел напротив Светы. Та сгорбилась на стуле. Утончённая, с длинными пальцами, кисть бывшей пианистки бессильно легла на стол.
– Мать твоя звонила. Дети у неё, всё нормально... Я не знал, что ты их к ней отправила на всю неделю...
– А что ты вообще знал? За все эти годы? – она говорила вяло, словно через силу. Истерика сменилась полной апатией. – И что получила я? Ты жил, как хотел, а я бросила всё. Пыталась жить семьёй... Деградировала, конечно... не читала ничего... от усталости сериалы смотреть стала, а ты это видел и меня осуждал, цокал языком, смотрел, как на идиотку...
Чайник засвистел, Глеб встал его заварить. Под ногой хрустнул мелкий осколок стекла разбитой об голову Андрея бутылки. Света продолжала.
– А я всё ждала, когда станет лучше. Ты всё обещал, призывал терпеть. А потом – всё вообще рухнуло... Девочка моя! Куда я без неё? Она любимая была...
– Не говори так, у тебя... у нас... ещё двое детей.
– Ну и что? А я без неё не могу? Понимаешь? Да что ты вообще когда– нибудь понимал, кроме своего богословия и церковного всего этого? Чем жил? Зачем семью завёл? Только для удовольствия? Потому что надо было?... ладно... мне это всё уже не интересно теперь... Пусто всё и бесполезно... хотелось жизни нормальной, показалось на секунду, что с Андреем это возможно... что выход такой... а он тоже подонок самовлюблённый оказался...
Глеб, молча, налил ей и себе чай. Света продолжала, делая большие паузы.
– Всё я понимала про него – не дура! Хоть и книг лет десять уже не читала, кроме детских вслух... Но хотелось верить... Таблетки ещё эти... стимуляторы... Впрочем, не в них, конечно, дело... Да нет, я всё-таки дура, что не говори...
Она медленно встала, достала с полки пачку сигарет, зажигалку. Курить Света бросила при первой беременности. Пятнадцать лет спустя, когда заболела дочь, снова закурила. Глеб начал было что-то говорить, но жена его перебила.
– Только, не начинай опять про наше прошлое: Питер, Гаую и всё такое... Глупо и тошно об этом слушать... Хотя, я понимаю, что больше тебе сказать нечего... Ну, разве ещё что-нибудь христианско-утешительное мог бы, но это будет ещё пошлее... – Она несколько раз глубоко затянулась и продолжила. – Теперь я одна хочу... разобраться... стать снова собой... если смогу... И я тебя прошу: исчезни, а? Я серьёзно. Я понимаю, это твоя квартира, но... исчезни, будь хоть ты человеком...
– Меня отец Сергий в гости звал, мы созванивались сегодня... Я тогда с ночёвкой к нему... Потом поговорим ещё...
Он шёл по предновогодней Москве. Чистый падающий снег ощущался всей обнажённостью души, как будто падал прямо в неё, остужая боль...
«Но вот выпал снег, и я опять не знаю кто я», – всплыло в его голове.
Остановился, поднял лицо вверх, подставил его снежинкам. Конечно, что ему ещё остаётся? Туда, обратно в провинцию, где принимал сан. Дадут приход снова в деревне, наверное... и отец Глеб начнёт всё сначала... Это была хотя бы дорога, а не тупик. Значит надо идти по ней.
Снова вместе
Слепой не увидел, как море над лесом В стакане пылало у водки-реки,
А в лодке сидели два пьяных балбеса И в сторону леса по небу гребли.
Хвост и АукцЫон, «Слепой».
– Не, ну как ты можешь так ездить? Не в деревне ж теперь, тут менты, штрафы высокие, а в нашем положении чем их платить?
– Ты, Глеб, попом-то сколько? Лет десять уже? Или больше? А всё рассуждаешь, как алтарник-первогодка. Это кто ж батюшку штрафовать будет? У нас же полный набор магических инструментов, покруче, чем у Гарри Поттера.
– Не знаю, в Москве бывали случаи, что отцы попадали по-серьёзному... Да ты ведь и сам же только что влетел по самые не балуйся... А теперь снова, вон что вытворяешь! И что, тебя ни разу не штрафовали здесь?
– Пытался один. Еду я на поздний жёлтый, как обычно, ещё сплошную пересёк по ходу, а он свистит. Я ему: «Я – батюшка!» А он мне: «А я – атеист! Тыщу гони!» Я, конечно, дал. Но не могу ж я так овчу заблудшую оставить. Я ему объяснил, что к чему – он мне двести рэ обратно. Я продолжил уже с погружением в отцов-пустынников, добродетель нестяжания и внезапную смерть грешника – он мне ещё триста отдаёт и заикаясь, так: «Е-е-е-зжай о– отсюда!». Ну, вот и приехали, – резюмировал отец Георгий, лихо разворачивая свой Жигуль у городского собора.
Пару месяцев назад, вернувшись в провинциальную епархию, в которой он когда-то принял священнический сан, и сидя в коридоре на приём к епископу, отец Глеб очень нервничал. Уже хотел уйти, куда глаза глядят, но вдруг увидел здесь же в епархиальном управлении старого приятеля, отца Г еоргия.
Оказалось, что он пьяный за рулём въехал в местного бизнесмена, и теперь проходил епитимью в кафедральном соборе. Так что Глеб даже обрадовался, когда, увидев его, наморщившийся и весьма строго и надменно державший себя владыка, поругавшись, сколько было положено, сказал, что пока направит москвича в городской собор без зарплаты в качестве епитимьи, а уж потом подумает, что с ним делать. Пусть без зарплаты – что-то попу всё равно перепадёт, зато со старым другом!
Войдя в алтарь, они подошли поздороваться с уже начавшим утреню отцом Валерием. Тот тоже не был в штате собора и так же без зарплаты проходил испытательный срок, перейдя из другой епархии.
– Ну, чё, отец, как процесс? – спросил отец Георгий, надевая епитрахиль и собираясь вынимать просфоры.
– Да Азия проседает, не к добру это всё... – ответил служащий священник, производя какие-то манипуляции с телефоном, лежащем на аналое.
– Я тя, вообще-то про службу, а не про твои ростовщические игры спросил.
– А что служба? Здесь всё по чину. Никаких изменений веками. Тишина и святость. Но на них не заработаешь...
– Эх, Валера, хороший ты парень, но погубит тебя это ростовщичество! – назидал старший по возрасту и стажу отец Георгий.
– Ага, а тебя – алкоголь! Мне владыка приход нормальный в пригороде обещал скоро дать, а тя куда пошлют, ещё большой вопрос, аскет ты наш!
– Чё, прикупил местечко уже у владыченьки? – не удержался отец Глеб, уже было пошедший на исповедь.
– Эх, ничего вы не понимаете в жизни, романтики! Иди уже покаяние принимай – народ заждался. Там и спрашивай, кто чем грешен!
Пошёл уже пятый месяц этого странного епитимийного служения. Отец Георгий по прежнему умел снискать народную любовь, несмотря на то, что перегар от него почти ежедневно исходил такой, что хоть свечки зажигай без спичек. Одна бабулька, из постоянных прихожан, приютила его у себя, а следом к ней перебрался и отец Глеб, оставив келью на пятерых в монастырском подворье, куда его поселили по благословению владыки.
Отцы частенько гуляли по городу, выпивая в разных двориках и дешёвых забегаловках.
– Вон смотри, какая идёт! Это ж здесь редко встретишь, чтоб и с фигурой, и на каблуках ходить умела. Подойти, что ль, за жопу её ущипнуть? – вопрошал собрата Георгий, провожая взглядом проходившую мимо девушку в короткой юбке.
– Отец! Ладно я – меня все либералом величают – но ты-то у нас консерватор, так скть, и монахолюбец! Как же ты щипаться пойдёшь? – ехидно поинтересовался отец Глеб.
– Очень просто! Это ж как раз – средство от помыслов! Она ругаться начнёт, материться даже, скорее всего. Какие тогда помыслы? Главное ж эйфорию разрушить. Как-то одна барышня замужняя, с сиськами такими вот, в меня влюбилась. Напредставляла себе, чую, аж от земли её отрывает. Смотрит этак... да... Ну, я её за эти самые сиськи и хватанул, жёстко так... Она и поняла тогда – никакой романтики не будет, и что я ничем не лучше её муженька.
– М-да... Это, конечно, на грани фола, но ты – талант!
– Да ладно, Глебушка, это всё по гордыне моей.
– А талант без гордости – это уже святость! – парировал бывший ученик.
Учитель оценил.
– М-да, подрос ты... Молодец... Эх, ходим мы здесь, как Бегемот с Коровьевым по Москве, надо ужо как-то выбираться на приходы. А то вишь ты, Валера уже получил храмик, и не плохой... Я, честно говоря, сам на приходец этот глаз клал...
– А как ты предлагаешь процесс ускорить? Нам же занести нечего, да и вообще, сам говоришь, на кого мы похожи... нам только Азазелло не хватает...
– Ну, Азазелл у нас пол-епархии... Ну да не об том речь... Давай, знаешь, дуэль на проповедях устроим!
–Что?!
– Ну, я проповедь отвязную скажу и ты тоже. Я старика нашего архиерея знаю, ему доложат, и он нас по приходам распихает, так всегда раньше было... Чтоб глаза не мозолили.
– Думаешь сработает?
– Поверь моему опыту!... у нас там настоечка осталась ещё?
Конечно, на трезвую голову идея дуэли казалась сомнительной и небезопасной, если даже не идиотской, но теперь уже ни один из отцов отступать не хотел.
Первым, прямо на следующий день, проповедь говорил отец Георгий. Отец Глеб – через пару дней, когда его очередь служить была.
Проповедь отец Георгия, явно не отошедшего полностью от посиделок накануне, была исполнена патриотического пафоса.
–...и по милости Божией, как в былые времена, обманутые и оболганные из похмельного мрака, из каждой деревни – восстанут русские богатыри! – громыхал он, нагнетая патетическую линию, – Кто сей Папа Римский? Он якобы с кафедры без греха нам говорит! Престол Петра у него! Но православным смешно! Епископ православный и на кафедре, и в кабинете, и где б он ни был – живой Господь! Ибо посмотрите на апостолов и гляньте на владыку! У кого вид краше и богоподобнее? Кто страх и трепет внушает больший?!
Глеб не ожидал такой уж проповеди... Он раздумывал, чем бы таким ответить. Вдруг вспомнилось, что владыка благословил всех выступать за переименование улицы Пролетарская на дореволюционное Петропавловская. Г леб решил на этом и сыграть.
«Братия и сестры! Кем были апостолы? Рыбаками! По-нашему – пролетариями! Так зачем нам улицу переименовывать? Господь всегда был за простых тружеников, и апостолы были такими! Пролетарская – хорошее христианское название, не дающее нам забыть об этом. Да и апостольские общины были настоящими коммунами, имущество церкви было имуществом бедных. Вот чему нас учат апостолы...»
Конечно, победителем вышел отец Георгий. Стиль, опыт, как никак. Но он сам признал, что отец Глеб отстал от него всего на четверть корпуса.
Владыка вызвал их через неделю. Отец Георгий был отравлен за штат без права служения. Отец Глеб – служить в отдалённый женский монастырь.
Тихая обитель
А суд недолго продолжался – присудили Колыму:
Ой, наказали, своих песен да чтоб не пел он никому.
Чиж и Ко [162] , «Русская (Хочу Чаю)».
Женский монастырь, куда направили служить отца Глеба после пролетарской проповеди в соборе, раскинулся на живописном холме. Находился он на самом дальнем краю области, почти нетронутом со времён коллективизации. От ближайшей деревни, в которую раз в неделю пока ещё ходил старенький ПАЗик[163] [164], три километра пёхом.
Сам монастырь, наподобие описанного в Братьях Карамазовых, не имел ни почитаемых икон, ни мощей древних подвижников. Впрочем, в отличие от прославленной великим русским писателем обители, старцев и стариц в нём не было.
В общем, чего не хватишься – ничего нет, окромя красоты окружающих мест, да полутора десятков монахинь и послушниц, да ещё десятка-другого
174
периодически меняющихся трудниц из разных уголков постсоветского пространства. А если бы не окормление обители известным и почитаемым за старца околостоличного батюшки отца Захарии, то едва ли вообще нашлось хоть три сестры, пожелавших здесь подвизаться.
Игуменья обители, мать Домна, когда-то в советские годы комсомольский лидер оборонного предприятия, была верным чадом батюшки с начала 90-х, то есть с того момента, как предприятие стало постепенно умирать вслед за Ленинским комсомолом. Отец Захария с первой встречи благословил будущую игуменью на принятие монашества, позже – направил к владыке с ещё несколькими такими же своими духовными чадами. Тот был рад, что есть кем закрыть дыру на обширном одеяле его епархии.
Так к середине 90-х на месте бывшего до революции мужского, возродился женский монастырь. Понятно, разруха там была почти полная. Ни на одном из зданий не было даже намёка на какую-нибудь кровлю, как будто это совершеннейшая ненужность в срединно-российских землях. От монастырского собора осталась только половина одной единственной разрушенной стены, поэтому оставшиеся три с половиной стены Трапезного храма, соединённого с братским корпусом, считались неплохо сохранившимися.
Поначалу расположились в башне – там проще было хоть как-то перекрыть крышу и устроить маленький храмик на одном и спальню с кухней на другом этаже.
Надо отдать должное отцу Захарии, он не оставлял своих чад, постоянно ездил к ним, освятил в нескольких километрах от монастыря источник, который после этого стал считаться святым и принадлежащим монастырю, и, хотя до революции никакого почитания или сведений о том, что источник этот был как– то связан с обителью не было, сёстры обустроили там купальню с ларёчком для продажи свеч и иконок. Источник был именован в честь родителей Иоанна Крестителя, Захарии и Елизаветы. Довольно быстро пошёл слух, что купание в нём чудесно помогает от бесплодия, а заодно и от плотской похоти, и сюда время от времени стали заворачивать автобусы с паломниками.
Первого священника, служившего в обители, тоже рекомендовал отец Захария. Им стал средних лет алтарник-Виктор из подмосковного городка, неженатый борец с ИНН и прочими печатями антихриста, а также разнообразными проявлениями всего жидомасонского.
Надо сказать, о всех этих бедах любил говаривать и отец Захария, предрекая скорый приход антихриста и вселенские катаклизмы, которые должны произойти едва ли не прямо завтра. Он запрещал чадам брать ИНН, призывал отказываться от паспортов нового образца. В какой-то момент с ним поговорили... и старец смягчил свою позицию, стал учить, что всё это плохо, но... пока церковь дозволяет, можно брать всё это штрихкодово– электронное... хоть лучше этого и не делать... но послушание превыше поста и молитвы... и, вообще, от излишней оппозиционности можно впасть в гордыню.
Судя по всему, именно это и случилось с отцом Виктором. Он не принял новых поучений духовного отца и обвинил его в теплохладности , граничащей с предательством. Сам же он с ещё большим рвением на каждой службе стал обличать принятие антихристовой печати, и, в конце концов, заявил, что церковные власти, включая патриарха, отпали от Церкви и подчинились дьяволу, так что молиться за патриарха и местного епископа нельзя.
Доселе его терпели, но такое не замечать было невозможно даже и в дальнем женском монастыре. Отца Виктора запретили в служении, и монастырь он покинул с четырьмя монахинями, твёрдо уверовавшими в правильность слов батюшки. Перебравшись в совсем глухую деревню, где даже и электричества нет, они так и продолжили подвизаться впятером. Одна из тех монахинь, болевшая астмой, вскоре скончалась при полном отсутствии медицинской помощи, на что отец Виктор сказал: «Господь избавил праведницу от грядущих на вселенную ужасов Зверя...»
Вместо отца Виктора в обитель прислали молодого монаха, отца Феогноста. Тихий и молитвенный батюшка до этого служил в мужском монастыре, но как-то всё не складывались у него отношения с наместником и [165] экономом, и он всё время просил о переводе в другое место. Вот и напросился...
Сначала всё было хорошо. Скромный и непритязательный отец Феогност понравился игуменье, положительно о нём отзывался и отец Захария. Но со временем начались странности. Из кельи монаха стали изредка доноситься вскрики и то тихий, то возбуждённый разговор, хотя никого, кроме отца Феогноста, там не было.
Настал Великий пост, и батюшка совсем перестал появляться в трапезной. Службы Первой седмицы[166] шли без сокращений каждый день. Наступило воскресенье – праздник Торжества православия[167]. После обедни стали служить молебен.
На аналое, как положено, лежали иконы. Стоявший перед ними бледный батюшка как-то неожиданно пришёл в возбуждение. Отцу Феогносту вдруг почудилось, что перед иконами он видит бесов. Перебивая хор, он закричал во весь голос: «Анафема[168] бесам! Анафема поганым еретикам! Анафема Толстому! Анафема масонам и интеллигентам, всем им, слугам дьявола!» Потом отец Феогност снял с себя фелонь и стал ею махать, как бы разгонять полчища бесовские, роящиеся подле икон. Батюшку связали. Сутки он так и пролежал в келье. Его крики слышали уже даже в соседней деревне, и тогда, взяв по телефону благословение у отца Захарии, мать Домна решилась-таки сдать отца Феогноста в районную психбольницу...
Зайдя впервые на территорию монастыря, отец Глеб обрадовался, увидев, что трапезный храм с жилым корпусом были почти восстановлены, а собор уже имел свои очертания. Всё оказалось несколько лучше, чем он ожидал после слышанного об этой обители в епархии.
Келью ему дали тоже вполне приемлемую, в башне, с которой начиналась жизнь возрождающегося монастыря. Но где же туалет? После обеда, мать– игуменья задержалась, чтобы решить множество хозяйственных дел, прежде чем поговорить с новым священником, а для отца Глеба местонахождение сего заведения с каждой минутой становилось всё более и более актуальным. Лиц мужеского пола в округе не было видно, поэтому пришлось спросить одну из послушниц. Та указала на покосившийся деревянный сарайчик за рядами сложенных поленьев.
– Только, батюшка, отхожее место у нас с фонтанчиком... Вы уж осторожнее...
– То есть как, с фонтанчиком? – удивился отец Глеб, явно не предполагавший биде в таком строении.
– Ну... – покраснела послушница, – сами увидите... Там из дырки, если неаккуратно сходить, может много выплеснуться...
– И что? У вас один туалет в монастыре? Вы... сами сюда ходите?
– Да, все сёстры. Это ддя смирения полезно...
– А матушка Домна... туда тоже ходит?
– Нет, что вы! У неё отдельный. Вон, под замком.
Сходив аккуратно в туалет и видя, что время аудиенции с игуменьей ещё не настало, отец Глеб решил заглянуть в книжную лавку. Первое, что он там увидел было объявление: «Чтение книг митрополита Антония (Блума) не рекомендуется старцами!»
Ватная энер гия
Вспомнишь ли ты мое имя,
Если встретимся на небесах?
Будет ли всё, как было,
Если встретимся на небесах?
Eric Clapton [169] , «Tears in heaven».
– Батюшка, пора уже на Честнейшую кадить[170]! – настойчиво звала отца Глеба пожилая монахиня-алтарница[171]. Он же как-то всё не слышал.
На длинных монастырских вечерних службах, длящихся под праздник до пяти часов, отец Глеб раньше частенько зачитывался своими книжками, которые приносил с собой в алтарь.
Однажды алтарница по благословению матери-игуменьи Домны утащила книгу отца Глеба по библеистике[172] [173]. Игуменья, полистав книгу, заключила, что книга еретическая, и отправила её вместе с докладной на священника в епархию.
На следующий день во время службы отец Глеб разразился проповедью о
183
воровстве, пересказав, древнюю патериковую историю о том, что единственный грех, за который из монастыря изгоняли – было воровство или крысятничество, так буквально выразился батюшка, глядя прямо на игуменью.
Мать Домна терпеть не стала и перебила проповедь отца Глеба своей гневной речью, в которой заявила, что алтарь оскверняется еретической литературой, и что её обязанность перед Богом защитить святыню, и, вообще, в епархии разберутся...
Епископу уже надоели бесконечные жалобы на отца Глеба, но и к игуменье он относился более чем прохладно. А кроме того, он и сам в молодые годы любил почитать всякое такое и помечтать о литургической реформе.
Решение владыки было, как он сам считал, соломоновым. Глеба он вызвал, объявил, что тот в лучшем случае навсегда останется служить в женском монастыре, если не научится сдерживать себя на проповеди и вообще в разговорах, пожурил за неуместное чтение и повелел в алтаре больше этим не заниматься, дабы не наводить смуту. Игуменье же владыка сказал, что менять отца Глеба не на кого, а что сама она не должна лезть за иконостас и выяснять, чем там священник в алтаре занимается.
С тех пор отец Глеб книжек в алтарь не носил, а в этот раз чуть не пропустил каждение, потому что на этот раз погрузился в свои мысли и воспоминания.
Началось с того, что всплыла вдруг в памяти фраза ватная энергия. Эти два слова когда-то глубоко запали в душу отца Глеба, заставили его многое переосмыслить, и направили всю его внутреннюю жизнь в ту сторону, в которую она и движется уже лет пятнадцать как.
Тогда, только вернувшись с деревенского прихода в Москву, отец Глеб встретился со старым хипповым приятелем, Димой Дикобразом. Тот по– прежнему жил свободным художником: то из дерева мастерил, то какие-то редкие камни искал, то уезжал куда-то в глушь на полгода.
От Димы совсем недавно сбежала жена с двумя детьми – не смогла выдержать нищеты и вечных дикобразовых приколов. Ей давно уже хотелось спокойной и размеренной жизни, да и к вере она обратилась, а Димка был совершенно поперёк всему этому. Отец Глеб считал своим долгом, как друг и пастырь, помочь Дикобразу спасти семью.
Август выдался прохладным. Они прогуливались по старинной липовой алее пустынного парка. Отец Глеб чувствовал, что может поговорить об этом с Димой прямо, да с ним вообще всегда и обо всём можно было разговаривать по-простому, без затей и особо не церемонясь.
– Пойми, Лиза же вся в детях, и ей тяжело, а ты постоянно находишься в своём таком романтическом, но... как бы... искусственном мире, в том, что было в молодости... Это всё хорошо и внутренне верно, но на этом не проживёшь всю жизнь. Вот православие даёт основу для настоящей любви, соединяющейся в любовь вечную с Богом, прости за высокий слог. Лиза это почувствовала и стала к этому тянуться.
– Знаешь, ты только не обижайся, но я у вас, у православных, вижу совсем другое. Где искренность, где любовь? Ты это вычитал из книжек. Да я и сам за Иисуса, понятно, но ведь в церкви совсем иное. И Лизка стала иной. Я не могу с такой женщиной жить. Для меня хуже и быть ничего не может, если я стану таким. Дети, ты говоришь? Согласен. Но, если я стану иным, что я смогу им дать?
– Ну мы ж всегда были иными! По сравнению с обычным советским человеком – уж точно! Просто православие даёт этой инаковости другое, более глубокое звучание.
– Да нет, – улыбнулся, поправляя длинные редеющие волосы, Дикобраз, – мы о разном говорим. Другая у вас инаковость! Другой дух! Не тот, о котором ты говоришь. Энергия другая! Как бы тебе объяснить... Как в вате ты! Вроде, и мягко, и тепло, но тепло это – не солнечное! И дышать тяжело... Да! Такая ватная энергия... Это не Дух Божьей свободы – это уютная и душная подделка... И, знаешь, Глебушка, и в тебе этой ватной энергии всё больше! Нет, она ещё не поглотила тебя пока, но ты боишься, и через твой страх она в тебя входит...
У Глеба аж мурашки по спине побежали, настолько точным было попадание. Получилось, хотел он поучить и наставить непутёвого друга, а тот оказался куда путёвее самого Глеба. Ему тогда вдруг всё стало ясно, словно рухнула ложная стена. Надо было теперь строить что-то новое, что-то искать, переосмысливать...
С Димой они встречались и потом время от времени. Дикобраз с Лизой так и не воссоединились, но когда дети подросли, они стремились больше общаться с отцом, хотя Дима к тому времени уже откровенно спивался.
Отец Глеб не случайно о нём сейчас вспоминал. Буквально вчера он узнал, что Дикобраза нашли замёрзшим прямо на улице. Видимо, пьяным он уснул в сугробе...
Прямо перед отцом Глебом нетерпеливо забрякало кадило.
