Текст книги "Бремя колокольчиков (СИ)"
Автор книги: Алексей Марков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)
– Русские? Мы то русские! А вы – мразь бандеровская, колдуны масонские, вы у нас попляшете, русофобы, мать вашу статую свободы! – пнул его уже лежавшего на земле предводитель. – Или ты скажешь, где что припрятано, вонь подзаборная?! Обыскать хату!
Двое побежали выполнять. Оставшиеся на улице закурили. Докуривая, старший подошёл вплотную к Пиндосию:
– Ну чо? Говори, где бабки прячешь? – прищуриваясь он пустил дым в лицо старцу – или твоего холопа грохнем.
– Не грохнешь,– ответил не отворачиваясь о. Пиндосий, – ни меня, ни его не грохнешь.
– Ишь, какой уверенный! Всё путём! Бог на нашей стороне! Понял! Ты! Пин-до-сий, получи пин-до-сов! – говорил он парой ударов завалив старца и после пиная его ногами.
Другие тоже принялись за дело, кто подойдя к старцу, кто к келейнику.
– Эй, ребят! Дайте мне! – заёрзал на табуретке Серёга.
– Успеешь. – Ответил отошедший от старца старший, и ухмыльнулся – дай отработать тем, у кого ноги на месте.
– Сморите, что у него! – вынес что-то из кельи Таракан.
– Чё? Бабло нашёл? – приподнялся на руках Серега.
Не, но он точно калдун пиндосский, глянь что у старца говёного в келье – америкос, ё, – и он развернул содранный только что плакат, – Джим какой-то... Моррисон, что-ли, во! Масон, наверное, и вот ещё фотки каких-то двух жидов, и картинка с бесами! Ну чисто сатаноид он, кощунник и колдун!
– Дай! – взял у него фото старший – Это писатель Ерофеев, он не жид, вроде, но синячил. А это – Давлатов, тот у америкосов заправлял. А эти картинки с чертями я где-то видел. Вон, Бош написало... Или Босх... Хрен его знает, одно бесы. Чего ещё?
– Ну, кресты ща Болото нагребает, но как-то мало у него, и всё железки... Иконы вообще бумажные... Денег – копейки. Если только закопал где...
– Эй, ты, русофоб, бля, Пиндосий, мы тя разоблачили! Давай, колись, где бабло. Очисть душу перед смертью, жертве твоего колдовства протез купим. – С этими словами предводитель снова взялся избивать отшельника.
Келейник Степан лежал в луже, его как-будто и забыли. Вся группа окружив старца тесно и глухо со всех сторон продолжая его избивать:
– Колись, бля!
– Это шо вы робите, хлопцы? – раздался голос из темноты.
– Укропы! – схватился за пистолет старшой – Что? Своего пришли спасать?
– Який же он нам свой! Это ваш, москальский старец, Петро, вон, в танке погорел, еле жив остался. А Пиндос этот играть танк ему давал. А мы за Петра и пришли к нему, колдуну москальскому, погутарить за гиляку!
– Да ладно! Это я без ног от вас, уродов, остался... – Подал голос со стула Серёга. – А где Петро горел?
– Под Луганском, аккурат на Петра и Павла...
– У Александровска?
–Да?
– Дак ё! Так это ты, сука! – заорал Серёга и вырвал из кармана гранату.
– Стоять!
В следующую секунду раздались выстрелы. Фонари потухли, шум, треск веток, ещё выстрелы. Серёга спрыгнул с табуретки в грязь, кто-то его оттащил за избу...
Через полчаса, когда выстрелы удалились и стихли, Степан ковыляя подобрался к о. Пиндосию:
– Жив, старче?
– А что мне будет, грешнику? Я ж те не мученик преподобный, а старик ума лишённый.
– Эк вас отходили... Чисто бесы!
– Да какие они бесы? Без пяти ангелы были... И зачем я, дурак, им в танчик играть давал? Господь то даёт, ну а я куда, гордец? По делом мне, и мало ещё!
– Так вот... А утром паломники пришли и мы старца в деревню перенесли, и на скорую, там... Он уж без сознания был. При свете то я рассмотрел, что на нём и место живого не было, со знанием били, ироды. – Со слезами на глазах рассказывал мне Степан историю в коридоре районной больницы. – Эх, старче! Дай Бог, чтоб пережил, поднялся! Только не пойму, почему он их ангелами звал, по смирению, видать...
– Не только, догадался я. Понимаешь, они ж погибнуть должны были, а по молитвам старца выжили, когда он танк игрушечный им дал, тогда и умолил Господа живыми их оставить. Таких в раю много, ему ангел про то открыл, а старец мне поведал недавно...
Али
– Ещё раз говорю вам: никакие не гяуры, никакие не кяфиры, ахль аль– Китаб, люди Писания. А другой мусульманин хуже его в тысячу раз. Ты знаешь Аллаха, или ты!? – стукал в грудь бородатых мужчин в саду своего дома под Дербентом мулла Али. – А я знаю христианина, что со мной Всевышнего призвал и Тот явил ему милость большую.
– Что слушать его?! Брат! – заскрежетал зубами один из пришедших и выхватив пистолет выстрелил Али в живот, другой, бывший с ним, толкнул седого муллу на землю:
–Аллах акбар!
И выстрелил два раза: в грудь и в голову.
Грязи было неправдоподобно много. Шли в лес по сухой дороге, даже и на машине подъехать можно было, и хорошо, что не подъехали, сейчас бы вовсе не выбраться, так развезло всё. Идти приходилось не по, а вдоль дороги между облетевших деревьев, порой продираясь сквозь густые ветки кустарника, а косой ноябрьский дождь всё хлестал и хлестал. – Ох, такую дорогу прошли, а старец ничего не сказал, – жаловалась бабка позади меня, – я только фотку этого негодного Яшки зятя – мучителя достала, чтоб он увидел какой он гад, ведь старец то насквозь видит! Чтоб мне выселить его из квартиры моей, а он мне сразу: «Старец, как даст в торец!» Я ему: «Батюшка! Я ж больная! Со мной нельзя так!». А он: «А я Божий служитель, а не бабий лечитель, ступай к врачу, собери мочу!» Я ему: «Старче! Да у меня зять этот врач! Но он же как те, вредитель и жид!» «Вот, – говорит, – ему мочу и сдай, а не мне мозг поласкай!». Ну я думаю, разгневан старец, смиряет меня, такое бывает, но я ж права, я ж знаю это! И Яшка этот вовсе не крещёный, разве ж может старец православный на ихней стороне быть. Думаю, надо помолиться, подождать, отошла, тропарь святителю Николаю читаю... – Ну да, а тут это чёрный подошёл и про какого-то муллу сказал, – перебила другая пожилая женщина, шедшая рядом с первой.
– А, вот я не поняла, что случилась-то и почему отец Пиндосий ушёл? – ответила тёща еврея и врача.
– Так вот этот непонятный, даже шапку не снял, он сказал, что какой-то
Али... Ну, в общем, мулла какой-то ихний, убит вахабистами. Вот старец помрачнел как-то и перекрестился. Один такой с бородой большой и с чётками батюшка сказал, де, что ж за мулу мусульманского можно ль молиться? А старец ему: «Богородица за Ирода царя молиться не велит, вот и не молись за Иродов, а остальным Она Матерь». И батюшка тот очень осерчал. А старец взял развернулся и ушёл к себе.
Я знал этого батюшку, слышал и разговор накануне в деревне, когда только собирались к старцу идти, что глава их района и главный спонсор храма, друг этого батюшки носит не очень приятную фамилию «Иродов».
– Ой, а я слышала, – вмешалась в разговор третья женщина, ковылявшая по бездорожью совсем рядом со мной, – что старец то наш военным лётчиком был, и во Вьетнамах и Афганистанах воевал, и очень он всегда молился Матери Божией, и его за это власти не любили. И по его молитве какой-то солдат срочник спасся нерусский, может это тот самый Али и был?
– А вы, батюшка, ничего про это не знаете? – обратилась она ко мне.
– Что-то знаю... – Ответил я нехотя.
Слышал я про муллу из Дагестана, про жизнь о. Пиндосия до пострига и раньше, и про случай в Афганистане, старец что-то рассказывал урывками, иногда от келейника ещё чуток услышишь, а что-то я уж и сам додумал, представляя себе жизнь старца, теперь уж точно не разобрать, что откуда, но в голове моей тогда картина представилась так: духота бы ещё ладно, но эта пыль... и без воды сознание совсем мутится, как бы глюки не пошли.
– Али! Что приуныл?
– Что вам товарищ капитан? – Ответил голос в темноте. – Ты меня Пашей, а не капитаном зови, здесь не до этих... званий.
– Хорошо... Думаю, маму жалко, расстреляют. Воды нам дадут ещё, как думаешь?
– Тебе, может, и дадут, как единоверцу. Может даже не расстреляют, время-то не торопи. – Ответил капитан вертолётчик из темноты.
– Э, не скажи, завтра с тобой стрелять будут. Как и сказал... Знаешь? Что уж... Я в их кишлаке, где зачистка была, ну где до этого взвод наших перерезали, вы ещё нас тоже туда десант кидали... Так там всех этих душманов взяли, ну кто похож, у кого порох был, и вообще... Они ж бородатые, как наши деды, как разобрать кто? Один кричал, что не виноват, дети, я чуть понимаю. Офицер тогда командовать не стал, говорит мне: «Сержант, ты джигит, командуй!», я и командовал и сам стрелял, ведь они наших, как баранов резали, земляка зарезали, тоже с Дагестана... Мальчишки местные видели за забором, как мы стреляли, офицер заметил и прогнал их. Я вчера одного тут видел из них. Он меня узнал, точно.
– Мда... молиться нам осталось, брат, – полуусмехнулся Павел.
– Молиться, да. – серьёзно ответил Али. – Вы русские в Бога не верите. А мы все верим. Даже и комсорг, и парторг, все Аллаха чтут...
Помолчали, летняя афганская ночь не хотела хоть немного ослабить тиски своей духоты.
– А я хотел вас спросить, товарищ... Павел,– снова заговорил Али, – А почему ты капитан, хотя не молодой и тебя, знаю, и полковник уважает, и все тебя совет спрашивают, командуешь даже старшими по званию.
– Эх, Али. Всё тебе расскажи... Ладно, всё у нас, как исповедь, слушай. Я ж ещё во Вьетнаме воевал. Ну, воевал-то немного, но летал, как лучшего из нашего полка туда отправили, да и я рвался. Ниши то там только как бы инструкторы были. Ну и мы, помладше, при них. В общем, боевой опыт, карьера. А я, как на все эти леса напалмом сожжённые насмотрелся, и на всех этих... И вьетнамцев искалеченных, и американцев пленных, как потерявшихся каких-то и нашкодивших детей. В общем, как-то мне это все стало не по себе. Когда вернулся – запил, загулял по бабам, стал всякую литературу читать запрещённую, музыку слушать. Здесь – тьма и глупость, что и говорить без
толку, чушь. Познакомился со всякими алкашами интеллигентами, вроде ничего в них, тоже чушь. Но, получше, свободней они и правдивее... Ну так и что сказать тебе ещё? Ты ж не знаешь всех этих... Веня Ерофеев, с ним даже выпивал раз, Хвост ещё такой, классно песни поёт. В общем, загулял крепко. Стал пьяным в говно в электричках ездить. Вот так еду, совсем никакущий, без формы, с дачи такой богемной. Залезаю на полку для вещей и – спать. Менты подходят. «Гражданин! Ваши документы!». Ну а мне всё похер, я им удостоверение, мента к себе притянул за шею: «Тихо, – говорю – я на задании!»... Менты смотались. А я уснул. Только потом на конечной гэбисты приняли. Ну и понеслось... Связь со всякими врагами, антисоветчина, пьянка, книги у меня нашли. В общем, дело пахло керосином. Тогда мне полковник наш сказал: «Пиши, Паша, добровольно в Афган, с особистами я решу, собутыльники мои, они оформят и дело закроют, но только так». В общем, понизили в звании и отправился я сюда. Такая моя жизнь. Во многом неправ был, но что-то и повидал, Бог дал, Бог взял. Тебя молодого жалко и других ребятишек.
– А тебе сколько лет? – Спросил Али.
– Много, под сорок уже. А тебе?
– Двадцать два. Я институт два курса кончил, исторический факультет, у нас там, спортсменом был, КМС по борьбе. Потом тоже гулять стал. Так меня тоже за плохое поведение в армию отправили. Так что я тоже жизнь видал. Но не пойму, что ты про эти пьянки-гулянки говоришь, как про свободу? Какая свобода? Правда? Дом, семья, слово и дело мужчины, воином быть, честь иметь. А это всё для слабаков, кто мужиком быть не может. Но ты не такой, вот это не понимаю я.
– Не понимаешь, верю... А как тебе объяснить? Ну вот ты в Аллаха веришь, а понимаешь ты, что Он умнее тебя?
– Да... Не я ж Его умнее.
– Значит и пути к Нему могут быть те, что ты не знаешь.
–Наверное...
– Ну так а какого ты тогда путь свой, ну и предков твоих уважаемых, считаешь одним верным? Воин он и в отрепьях и без кинжала воином может быть, а другой и с кинжалом, а только мудак. Встречал таких?
–Да...
Молодой сержант немного обиделся, хоть и понимал, что Павел скорее прав, да и знал он, что капитан довольно молчалив, но уж если говорил, то едва кто мог ему возразить. Молчать ему не хотелось и он решил спросить:
– А ты американцев видел во Вьетнаме, как они, джигиты, или не очень?
– Да люди, как и мы. Вьетнамцы – те отчаянные, не хуже местных, ну а так, что и здесь всё одно – война. Там американцы жгли, здесь – мы, хоть и меньше. А народ сопротивляется, и все по-своему правы, каждый за свою родину. Джигит, не джигит... Не в том дело, Али. Не то, что это плохо. Но, вот сидим мы тут и что? Ради чего? Джигиты мы? Наверное. И что? Всё это неправильно, весь этот... патриотизм, не про то, тоже чушь. Вот. Все эти
художники, алкаши раздолбай, так нельзя жить, но они живут и не убивают никого.
– Но и не защищают!
– И да, и нет... Ладно. Не бери в голову, нашим головам недолго думать осталось, так чего из-за глупостей спорить? Дурость внешняя меньшее зло дурости настоящей, серьёзной, что убивает. Хотя, все правы, и все герои, и все дураки...
– Э, что-то ты совсем, я – не дурак, и отец мой – не дурак, хоть и простой человек. И мама... Я молиться буду. Пусть Всевышний примет нас или спасёт. Хочешь вместе? Аллах един!
– Ну, знаю я эти ваши штучки. Я православный, в детстве бабушка в церковь водила, её муж батюшкой был. Но... Помолиться можно, тут ты прав, джигит, это лучше...
Али начал что-то бубнить, а Павел закрыв глаза думал о всей этой дурости жизни, и пытался выделить то немногое, что было другим, в голове всплыл образ Боголюбской Богородицы, что был у них в храме, он ставил перед ним свечи едва дотягиваясь до подсвечника. Какая-то бессловесная молитва родилась у него в груди. Молитва грусти и тёплого света надежды, радость и скорбь одновременно, что-то льющееся извне и одновременно очень родное, и монотонное, с восточной мелодикой шептание Али стало как бы ритмом этой скорби-радости... Страшный грохот.
– Ё! Матерь Божия! – Успел как будто вскрикнуть Павел и всё исчезло.
– Умаялся? Думаешь всё? Нет, Павел, тебе ещё много предстоит, сначала вылезти из того, где лежишь, а потом будешь служить Сыну моему. Станешь ты монахом и будет имя тебе, которого нет в святцах. Венечку помнишь? Ангелы херес ему не принесли, но тебя они не оставят, как бы ты не хотел быть Венечкой.
Это была она! Как с иконы, но другая. Павел ясно это понял, дёрнулся, открыл глаза. Он лежал на кафельном полу, кругом был ужасный запах, кровь. Это был морг.
– Батюшка! Ну куда ж вы идёте то? – Донёсся до меня неприятный женский голос. В мыслях своих я и впрямь залез в самую грязь, сойдя с придорожной тропинки.
– Ох, ну вот сюда, за ветку эту держитесь! – Голосила та, первая баба, тёща врача. Поддержав за рукав, чтоб я не поскользнулся, она продолжила, когда я выбрался из грязи. – Вот вы часто к отцу Пиндосию ездите, как про вас рассказывают, скажите, бывало раньше, что он так уходит, и людям ответа не даёт? И что это за история с Али этим? И вправду говорят, что он монашество в юности принял и в Афганистане по его молитве Матерь Божия полки нечестивых сокрушила?
– Полки? Нечестивых... – Начал я мямлить и, сделав пару шагов, снова попал в какую-то грязную жижу.
Константинополь будет наш
– Вообще-то я конечно православный... но не знаю верующий ли...
Это говорил мужчина около 40 наверное, спортивного вида, но без уголовного оттенка. Внешность у него была скорее незапоминающаяся. Такой типичный, и этим то и странно его было видеть у о. Пиндосия, здесь чаще экзотику всех мастей встретишь, особенно, конечно платочно-бородатого свойства. Стоял он близко к старцУ в своей зелёной футболке, на рюкзаке его была примотана Георгиевская ленточка. Народу в этот летний день у кельи лесного отшельника было неожиданно мало.
– Я Евангелие то прочёл, как мне наш батюшка сказал...Вот все эти чудеса... Ну слепые, болящие, может Он как экстрасенс их лечил, да и кто это записывал? Бесноватые, это же просто психи, они внушаемые, все эти древние, дикие особенно...
– А ты не внушаемый? – Перебил его старец.
– Да не, ну я ж современный человек, я телевизор смотрю, даже книжки читаю про науку иногда... Ну и воскресение это... Может оно и было... Но как– то так верить тяжело, может инопланетяне... или, я не знаю, что там кто-то когда-то написал...
– А в воскресения Лазаря веруешь...буквально? – Снова спросил о. Пиндосий прищурившись.
– Лазарь? Это у которого сёстры... ну... честно... сон это был летаргический думаю...
Старец ухмыльнулся, обычно эту его ухмылку не замечают, но я то уж хорошо знаю её. Молчание затягивалось...
– Ну, вы эта... помолитесь за меня, может мне Господь откроет, чтоб вера у меня настоящая родилась, или чудо какое...
– Хорошо, помолюсь, ты ещё что спросить хотел?
– Да, я, главное, хотел узнать как у нас с Россией будет, ну всё это кругом... Враги, сами знаете...
– А с семьёй у тебя что? – Спросил опять отшельник.
– Да не очень, жена... Да и ребёнок, ну..., – Стал прятать глаза посетитель.
– Про Россию, значит? – Старец закрыл глаза, начал говорить медленно, чеканя слова – Вот что скажу: Греция от Запада отвернётся и обернётся к России православной, они вместе с Арменией станут отражать нападение турок, которых американцы научат на Крым напасть. Выше всех надежд, победа чудную даст Бог России за её православие правильное, а вместе и союзникам. Константинополь будет наш, и мы отдадим его грекам, армяне русской силой займут пол Турции и обратят в православие курдов и многих других мусульман. Европа повернётся к России, и Украине тоже деваться будет некуда, американцы им не помогут. Тогда свершится великий суд Русского мира и установление православной империи.... Ещё многое славное я вижу о России о друзьях и о врагах её...
Старец остановился, открыл глаза и посмотрел на паломника.
– Веришь ли сему? – Спросил он.
– Да! Этому как-то сразу сердце верит... – С чувством ответил тот.
– А знаешь почему? – Помедлив опять спросил старец – Потому что оно у тебя больное, сердце, и близко к смерти.
– Как? – Испугался гость.
– А так, бреду, что я тут наплёл оно верит, а Богу не верит. Потому что окаменело, не знало любви, и тут не только твоя вина... Но и ты любви никому не дал, ни в семье, ни где ещё? Так?
Мужчина потупился.
– Ведь всё, что я наплёл про это: про месть и величие, желание показать, что весь мир кругом хуже, а в нас есть что-то, что мы и объяснить то не можем, но за что Бог нас любит, и все любить должны! А мы – никому и ничего не должны... И ищем мы мести везде и во всём её жаждем, это от боли, страха и незнания любви, что в нас сидят; тот же камень, под который вода живая, т.е Дух Божий, не течёт. А Бог то есть Любовь, а не месть, тем более самому себе... Хотя многие именно так и веруют... Это православием даже называют, безумцы! А? Что скажешь?
– Ну... я не знаю... враги клевещут... Россия всё же, тут святых...
–... только знай выноси, да? – Перебил старец – Но ты молодец, ты прямо и честно свои сомнения высказал, честность то перед собой – большое дело, и начаток её ты имеешь.
Старец взял пытавшегося ещё что-то сказать гостя за плечи:
– Не бойся! Только веруй Богу и не бойся! Нет, не в чудеса, веруй, а что Он есть Любовь, тогда воскреснет всё кругом и преобразится!
Божественная обедня
Никогда о. Пиндосий из своего затвора не уходил и не выезжал, по крайней мере, никто об этом не слышал. На службу в Церковь – тоже за одним лишь известным мне исключением. Тогда послужил он у одного батюшки, о. Владимира настоятеля крупного дсельского прихода, расположенного не так уж далеко от места подвигов старца. Батюшка тот был известен, к нему и так из Москвы и других городов русских, украинских и белорусских народ ездил, а теперь, когда стремящиеся к о. Пиндосию заворачивать стали, то приход этот и вовсе расцвёл и зазолотился куполами. Вот и зазывал настоятель о. Пиндосия к себе послужить всеми правдами неправдами, ну и на примерно сто двадцатую просьбу затворник наконец согласился, но при условии, что службу возглавит он, и что всё будет как он посчитает нужным. Мне посчастливилось быть на той службе.
День был воскресный, неделя о мытаре и фарисее. На дворе были февральские морозы, но народу приехало много, потому как о. Владимир многих оповестил о предстоящей службе во главе с почитаемым многими подвижником.
Настоятель Владимир и я ждали о. Пиндосия в алтаре. О. Владимир вообще-то хотел встретить старца на крыльце или у ворот храма, но тот наотрез отказался, более того, сказал, чтоб ждали его именно в алтаре, не выходя из него даже на солею, пока он будет проходить через церковь, сказав, что если не так, то он вовсе развернётся и уедет к себе в лес. Вот так мы сидим и слушаем, как старец идёт через храм, долго, раздаёт благословения, кому-то что-то говорит.
–... Есть святая простота, а есть «святая» мудота, -слышим мы его голос уже близко от алтаря, – так и запомни себе, до того как дедушка Альцгеймер к тебе не придёт.
– Радости всем, братия! – С таким странным приветствием обратился к нам старец, после того, как сделал земные поклоны перед престолом – А то сидите тут с постными бородатыми мордами, мне аж жутковато стало, как в алтарь зашёл.
Понятно, мы разулыбались.
– Отец Владимир, а что это за книжку я у тебя за свечным ящиком взял? – Спросил о. Пиндосий здороваясь с настоятелем.
– Это перечень грехов по категориям для подробной исповеди. Народ любит и я приветствую, чтоб серьёзно к таинству относились. – Отвечал тот.
– А у тебя в начале службы исповедь? Дай я проведу, а вы пока тут подготовите всё, проскомидию совершите.
– Хорошо... Как скажете... – Отвечал чуть смутившийся, но помнящий обещание служить эту службу по старцовому слову настоятель.
– Вот и ладно... – сказал лесной затворник, выходя из алтаря с крестом и Евангелием в руках.
Общую исповедь, которую о. Пиндосий провёл прямо в центре храма было слышно хорошо и из-за иконостаса. После нескольких положенных молитв и совсем краткого, явно не по книге перечисления грехов, старец обратился со словом к исповедникам:
– Братия и сестры! Что ещё сказать? Книжку эту все видели? – Видимо, он показал эту самую, про которую настоятеля спрашивал – Ага! Вижу. Много там разных грехов написано? Много про всякие удовольствия, да? И что всякое удовольствия или фантазия есть грех, Так?
Ответом было мычание толпы с отдельными отчётливыми «да».
– Ну так я вам скажу, что грешен я. Гажу с удовольствием, не в принципе, а в туалете своём деревенском в одно очко. Такое удовольствие испытываю, что иные при соитии не испытывали, что мужики, что бабы. Г решен я?!
Гробовая тишина была ответом.
– Так как, всякое удовольствие грех или не в нём он вовсе?...Ну хорошо, продолжим, тут в книжице этой про помыслы разные много, оно и впрямь, голова много чего рождает, да?
Слушающие снова оживились.
– А я скажу вам: у кого в мыслях и на деле одно, тот либо свят, либо полное говно. Святые есть тут у нас?
Понятно, в ответ опять все затихли.
– Ну и говёных тож не так много, думаю. Ну и что голову морочить, когда она итак заморочена мыслями всякими? Скажу вам: меньше про помыслы думайте, книжки эти дурацкие мне сдайте, я их к себе в сортир унесу и по назначению использую, а у кого дома – сожгите вовсе ; исповедоваться коль хотите, то надо от сердца и головы, а не от всякой байды.
Настоятель в алтаре пылал лицом, глаза он прятал, но что он мог сказать? Не выгнать же старца со службы? За язык его никто не тянул, сам о. Пиндосия зазвал. А это было только присказкой к службе...
Началась литургия, Мирную ектенью возглашал о. Пиндосий, при этом патриарха он помянул без титулов, полностью переделав положенные по Служебнику слова, не на распев, с чувством назвав его болящим и несчастным. Настоятель не выдержал:
– Отец Пиндосий! Под монастырь подведёшь! Как ты о Святейшем патриархе?!
– Не бойся, токмо веруй! Патриарх он и в аду патриарх! – Улыбнулся в ответ старец.
Надо было видеть лицо несчастного о. Владимира.
На проповеди после Евангелия о. Пиндосий сказал, что ныне празднуется священный союз мытаря и фарисея и что Христос слишком хорошо думает о людях в этой притче, деля их на желающих благодарить и каяться, но это от любви, а не от незнания человека. Я и сам не понял, где старец шутил, где обличал, а где говорил абсолютно серьёзно, но как-то всё вместе это воспринималось удивительно: хотелось не просто служить, а молиться от всего сердца, и, кажется, у многих в храме маска православного прихожанина сошла, обнажив настоящие лица.
На Херувимской старец подошёл к настоятелю и спросил:
– Ты Херувим?
– Что??? Отче... Шутите опять...
– Вот и я нет, что ж мы тут будем тайно изображать? Пойдём, вынесем в центр храма все наши причиндалы и отслужим с народом посередине!
Взгляд о. Владимира выразил потусторонний ужас, выйти в центр значило нарушить все правила, прослыть «модернистом», а в русской церкви для многих это хуже, чем сатанистом, получить по полной от начальства. Чем это может закончится? Доложат...
– Нет! Старче! Не дам антиминс, не пойдём в народ, там... Престола нет.... и вообще, в алтаре надо!
– Кому надо, отченька? Мне? Тебе? Богу? – Спокойно возразил лесной подвижник.
– Ииии... Не начинайте!... – Как-то даже взвизгнул солидный настоятель прихода.
– Дык а что мне начинать, когда я кончил. Нам не надо, Богу тоже. Тебе надо? – неожиданно обратился ко мне о. Пиндосий.
Я мотнул головой.
– Видишь, и попу столичному не надо, а людям может быть хорошо, да и нам не плохо будет, вот увидишь. А не хочешь антиминс давать? Так я и без него отслужу, столик там у тебя есть для молебнов, вот на нём и расположусь.
Что делать? Сдался настоятель и вынес антиминс на середину храма на тот самый столик, видимо, ещё во время исповеди по просьбе старца выдвинутый на середину.
Перед символом веры о. Пиндосий решил дать целование всему храму, каждому бывшему в нём.
– Христос посреде нас! – сказал он очередной бабульке – отвечай: «И есть и будет!» Да?
– Ой, будет ли? Батюшка?
– А куда ж Он денется?! – улыбался подвижник – Кто это там, в боковом пределе стоит?
– А эту мужики деревенские, другана своего отпевать привезли, им сказали позже приехать, а они уж здесь...
– Мужики! – громко позвал старец.
Те молчали.
– Что? Нет мужиков-то?
– Да как же нет? Здеся мы... – Повылезали к центральному пределу небритые и частенько с явного бодуна личности в телогрейках.
– Вот и давайте молиться! Христос посреде нас!
Признаться, я ждал этого момента. Если это только игра, то не пробьёт она эти зачерствевшие души, засмеются или сплюнут – уйдут, ну... или начнётся «дай поп на бутылку»... Но нет, как-то изменились они в тот момент, не просто опешили, тоже лица сквозь маски проступили. С одним с тёмным лицом высоким мужиком о. Пиндосий стоял дольше, даже бил своей тяжолой ладонью по мускулистой шее мужика:
– Слышь! Ты! Не думай даже, хватит, брось! Христос посреде нас!
Потом спели всем храмом Верую, и я почувствован себя, как в танце, нет,
это не была эйфория, потому что радости было не меньше, чем невыразимой глубины грусти. О. Пиндосий читал молитвы Евхаристического канона, громко, на весь храм, меняя текст и добавляя слова, произнеся часть о Троице он добавил: «И что мы про Тебя знаем? А всё говорим...Но Ты прости нас, глупых, и дай Нам разумение». Пожалуй, это всё, что я смог в точности запомнить, ну пожалуй ещё изменение в молитве «сопричти нас стаду Твоему» на «сопричти нас дуракам Твоим».
Перед Отче наш хлопнула дверь, это тот мужик с тёмным лицом выбежал из храма. Старец не оглянулся, но лицо его исказилось болью...
Потом было причастие. Лесной отшельник причащал всех, кто исповедовался и нет, молодых и старых, всех, кто был в храме.
В конце службы у о. Пиндосия снова пробежала хитрица в глазах. Он повернулся к бледному настоятелю:
– Что! Может на радостях многолетие патриарху споём? Чтоб не болел!
–Ой, нет, отче, не надо...
Всем запомнилась эта служба, раздав благословения, уходя с келейником из храма уже после трапезы, старец сказал:
– Ты, отец Владимир, зови, если что.
Но настоятель больше его не позвал, а после Пасхи его и вовсе перевели на другой приход третьим священником.
Три посетителя
– Как, старче, спастись? – Вопрошал худощавый посетитель в очках и при аккуратно подстриженной бородке.
– От кого? – Удивился о. Пиндосий.
– Ну... от греха... от соблазна, – смутился посетитель.
– Аааа, я то думал преследует кто.. .Ну это ты у батюшки монаха учёного спроси, вон стоит, чётки молотит, – указал старец на строгого вида средних лет монаха, видимо архимандрита, стоящего здесь же возле кельи, – он книжки читая всякие отеческие, молился, а я то с бабками в деревне был, то с деревьями в лесу, зачем такое у меня спрашивать? И охота с такой ерундой вам снег месить да время тратить.
– Старче! Простите, что же может быть важнее спасения! Я всем, у кого бываю из духовных отцов, старцев этот вопрос задаю, и все мне что-то новое открывают, какое-то ещё знание о посте, борьбе с помыслами...
– То – мудрые о помыслах, а тебе одно скажу: меньше помышляй о спасении, тогда и придёт вразумление. А так всё и будешь... ходить– бродить, да ум свой носить.
– Спаси Господи, старче! Вразумили меня гордого, смирили! – Обрадовался очкарик.
– О! Вижу тебя и впрямь преследует! – Изменился в лице старец.
– Простите! Благословите! Что! – Снял запотевающие очки посетитель.
– Смиренномудие! – Ответствовал старец с силой бия пальцами в лоб, живот и плечи посетителя, так благословил и повернулся к монаху.
– А ты что? Бывал ведь у меня? Из NcKoro монастыря игумен?
– Да, отче! Трудникам всё выплатил, как благословили. И теперь у меня два вопроса к вам... Первый, о канонизации, у нас один подвижник был в обители... ещё до революции..
– Мученик? – Перебил старец.
–Нет.
– Откопали?
–Да...
– И что, мощи нетленные?
– Нет, – смутился игумен, – но он святой жизни был, есть записи...
– Знаешь что, отец, – вновь перебил его старец и взяв за руку и глядя на игумена в упор, продолжил, – не будь святогоном. Есть причины для канонизации: чудотворения, елеовыделение, болящих исцелениния, а путаных умов размышления – не повод для прославления! И что ты главное спросить хотел?
– Архиерейство мне скоро предложат, знаю, документы мои в Москву ушли. Так как мне... Может в келью благословите, здесь при людях... неудобно некоторые вещи обсуждать...
