Текст книги "Бремя колокольчиков (СИ)"
Автор книги: Алексей Марков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
– Хорошо, пройдём.
– Батюшка! Ещё один вопросик! – Встрял тот, в очках – Я от храма нашего катехизатор, так мы с этими дарвинистами и эволюционистами постоянно спорим. Как отстоять правду креационизма?
– Критинизма правду?
– Простите, батюшка, нет, я говорю креа... Или правы эволюционисты и значит, как в учебниках, Господь вдохнул в обезьяну жизнь Духа? – Вновь возбудился посетитель.
– Нет, не во всякую, а лишь в самую человекообразную, а иные так обезьянами и ходят в человечьем обличии...– Ответил старец и подошёл к немолодой женщине, что стояла чуть сзади:
– А ты что?
– А я?... И не знаю, что сказать, шла – тяжело было, а у Вас тут рядом постояла, что-то послушала не поняла ничего, а стало легче...
– Ну и ступай с Богом, да как плохо будет, – снова приходи, ангела тебе в дорогу! – Благословил старец и пошёл с игуменом в келью. Я не хотел идти, но старец дал мне знак и я последовал за ним.
– Садитесь, отцы, – указал на перевёрнутые срезом кверху поленья– табуретки о. Пиндосий.
Мы с игуменом сели, старец напротив нас.
– Ну что, монах, в епископы собрался?
– Да я, старче, не стремился к этому. Мне в монастыре своём привычно, уже как-то уладилось всё, не то, что сначала... И братия подобралась помаленьку и народ ездит, благотворители имеются. Без шика, но, слава Богу. Вашими молитвами и советами... Но тут разукрупнение епархий, а я на хорошем счету. Семинария, академия заочно, монастырь почти восстановлен... Правда, сразу сказали, что Сибирь самое ближнее, куда попаду, и понятно, на центральные какие города нечего и надеяться, на то... другие кандидаты есть...
– Тогда значит и вправду счёт хорош! Настоящего бойца либо в глушь, либо на передовую, а в штаб – оно понятно кого, – чуть улыбнулся сквозь густые усы старец, – на куполах кресты и злато, а внутри дерьма да соплей богато.
– Да я всё понимаю, – продолжил игумен, – и не стремлюсь то особо. Епископ он на вид-то владыка, и все его слушают, но то внешне... А поди ж ты, как надо сделай! Снизу не поймут, сверху не одобрят. Ведь и здесь, в Ц,ентральной-то России сколько лет ушло людей подобрать, а там... Поколения ссыльных, такие места есть, что кроме уголовников никого и не встретишь... монахов нормальных взять неоткуда, а как без монашества как дисциплину навести? Народу кроме свечек ничего не надо, попы... если по канонам так половину сразу под запрет надо, а если ещё бестолковых исключить, то и служить некому будет. А ведь от несоблюдения канонов и бардак весь этот... И как тут быть?
Сразу ответа на вопрос не последовало О. Пиндосий глядел на падающий за оконцем снег. Потом негромко, как бы нехотя продолжил разговор:
– Как быть? Ерунду не городить. Скажи мне, неучу лесному, Бог есть канон или Любовь?
– Любовь, но... – Запнулся будущий архиерей.
– А епископ должен исполнять волю Бога или канона?
– Но, святые отцы... как же... – Совсем уж растерялся гость.
– А что ты за них прячешься? Ты за себя отвечай, коль в епископы собрался. Да и из святых не все то каноны соблюдали, а иные и вовсе их не знали слова то такого, да и в голову ничего такого не брали, так?
Ни игумен, ни тем более я не решались что-то ответить, и старец продолжил:
– Бывает и надо кого по любви от служения остеречь, чтоб ни себе, ни людям не напортил, для того и каноны, а без любви канон, что газета: не почитать, а лишь в сортире листать, картинки с бабами да патриарха с президентами разглядывать. И что вы, отцы, скажете? Что людям больше по нраву любовь или правила?
– Сердца тянется к любви, а ум, руки к правилам, канонам. – Решился ответить я.
– Верно, а почему?– Снова вопросил о. Пиндосий.
– Ну... Определенность нужна, почва под ногами, а иначе из чего исходить? – Продолжил игумен.
– Так и есть, на небе удержаться не можем, нам и нужна почва. Но ежели одной землёй жить, то как Неба достигнуть? Только и будет толку «червей давить затылком» по тем самым правилам.
Опять замолчали.
– А может мне отказаться...от епископства? Наотрез... – Махнул в воздухе широким рукавом рясы игумен.
– Можно было б, но ты ж не сможешь, – посмотрел на него в упор старец.
Я подумал было возразить как-то попытается кандидат в архиереи, или
что-нибудь про «послушание» выдать, но нет, опустил глаза в дощатый пол, и без показухи, изменившись даже в лице и голосом сказал:
– Помолись о мне, старче... И научи, как мне в епископстве... не отпасть? Не отлететь в гордости своей и...всём этом...
– Дам один совет, коль спросил. Ты дураков в иподьяконы и прислугу набери. Нет, не обычных церковных лизоблюдов, а настоящих: аутистов, даунов, олигофренов всяких, чтоб не розовощёкие мальчики вокруг тебя были, а такие, вот, когда с сопелькой, а когда со свечкой вместо дьяконских, в уличные двери выходили.
– Как же?... – Даже привстал игумен, и хорошая борода не могла скрыть совсем уже человеческого, искреннего выражения его лица.
– А так! Кто из вас блаженства да преосвященства, ты или они?
Игумен ответить не решился и старец продолжил:
Вот и пусть себе ходят со свечами да дикириями, когда помочь им надо, приглядеть ласково, но и они тебе возлететь или о любви забыть не дадут, их бо есть Царство Небесное!...
Сны Рождества
Этот свет, падающий за стены старых домов, странно изменяет их цвет. Хотя, не в этом дело, это лишь картинка... А в чём? Зачем это обозначать. Надо просто идти куда глаза глядят и ощущать то, что раньше проявлялось в намёке, а теперь вдруг накрыло в такой полноте, что ещё бы немного и не выдержал, взлетел живым или мёртвым, что неважно... Надо же куда я вышел, это же Колизей там, внизу...
Владыка Орест полуоткрыл один глаз. Не хочется возвращаться из такого сна. Впрочем, это же не совсем сон, это воспоминание... Много лет назад юным семинаристом он и впрямь бродил одним ранним рождественским утром по вечному городу и чувствовал это... Надо же, как во сне можно вспомнить то, что и рассказать невозможно... Сколько ж лет назад это было? 35^0?...
– Хм, – произнёс владыка, вспомнив, что сегодня как раз 25 декабря, Рождество по новому стилю, день в день с той прогулкой... А что ж это за поездка была? Да какая-то по межцерковному общению, он в свите известного владыки-экумениста был. Помнится, тогда всё говорили о близости церквей, о необходимости объединения во Христе, в братской любви... Да, много было разговоров, сейчас другое время и другое надо говорить... В тот раз это было или нет( вот ведь память уже никуда), когда заезжали ещё в монастырёк Малых сестёр. Эти монахини имеют интересный устав, ездить по миру, работать на низкооплачиваемой работе и этим проповедовать Христа. И ведь так и живут, такие светящиеся, при них даже строгий русский митрополит стал как ребёнок.... А монастырь их, смешно, больше напоминал пионер-лагерь второго сорта, а рядом, по дороге к ним, был старинный, на месте казни ап. Павла...
– Хм...– ещё раз произнёс отдыхающий после службы в своих покоях архиерей, – Павел... Да, жаль он ушёл из епархии... Он единственный не осуждал за спиной владыку, со всеми его розовощёкими мальчиками, даже, как– казалось, сочувствовал ему... Да и вообще. Не осуждал, но и не лизоблюдствовал, ровно держался, честно и спокойно, без надменности и всей этой пустой говорильни.
Воспоминания покатились как-то одновременно по разным дорожкам. Вот он, худенький и молоденький, выпивший на праздник, крадётся в свою келью, лишь бы дежпом не увидел... А вот, этот, непутёвый поп о. Анатолий стоит перед владыкой на коленях, умоляя не выгонять... А здесь о. Павел подаёт за штат, и он, уже архиепископ, молча подписывает это прошение...
Дежпом, западенский хохол иеромонах Савелий, тогда таки поймал... Запугал будущёго архиерея до смерти, но потом предложил пойти из тёмного коридора в его келью, дабы не будить спящий семинаристов. В келье помощник инспектора смягчился. Рассказал, что он тоже был простым семинаристом и тоже понимает, но дисциплина должна быть. Потом предложил неожиданно выпить... Потом ещё, потом попросил сесть к нему на колени, стал шептать про одиночество, про то, что поможет... До этого, да и после, будущий
владыка не знал женщин. Так с мужчинами и пошло... хотя тот, первый раз было больно...
А этот Савелий потом, в конце перестройки уехал на родину, перешёл в греко-католики вроде бы и карьеру там сделал...
А поп, тот, да, непутёвый был. Болтал много, книги и идеи распространял, что сейчас не приветствуются... Хотя... не о том же ли говорили тогда, в Риме?... Другое время... Много на о. Анатолия стучали, владыка Орест знал, что много было и клеветы. Но парень явно выходил за флажки. Вольный дух, вольные разговоры на разные темы, об архиереях и их месте и власти в церкви много рассуждал, даже на проповедях говорил слишком вольные вещи. Вот и пришёл настоятель храма, где этот молодой смутьян служил, и принёс донос, что о. Анатолий отказался причастить больного и тот так и умер без покаяния. По глазам да и вообще из всего было видно, что врёт настоятель. Но дело надо было решать ради общего спокойствия, да и настоятель был надёжен во многих делах, не подводить же своих... Пришёл о. Анатолий на приём, он уже знал, что запрещён в служении. Можно было его не принимать, хотелось ли владыке видеть, как о. Анатолий будет умолять о помиловании? Наверное нет, хотя... Тот даже превзошёл ожидания епископа: плакал, умолял пожалеть его пятерых детей, больную жену. Стоящие на коленях мужчины владыку частенько возбуждали, но не в этот раз... Брезгливости вл. Орест тоже не чувствовал, не чувствовал ничего, только частью механизма немного ощущал, и этот механизм был не он, но было то, чему он служит, или просто работает... неважно. О. Анатолий тоже часть этого механизма и если хочет остаться, он должен это понять, предупреждали его не раз, без наказания он не понимал. Кто ж теперь виноват?
За о. Анатолия просили многие, младшее духовенство, миряне, местные деятели культуры всякие, но от этого решение владыки было лишь твёрже, чтобы прекратить, он даже объявил, что теперь рассматривает вопрос уже не просто о запрещении в служении, но и о снятии с о. Анатолия сана. Тогда пришёл просить и о. Павел. Владыку всё это уже очень раздражало. Он впервые попытался наорать на о. Павла, но как-то не смог долго гневаться на подчинённого, хотя в этом владыка Орест был более чем опытен. Взгляд деревенского священника, когда-то офицера, остановил поток архиерейской безапелляционности.
– Владыка! Вы же умеете любить. Я знаю, умеете... Вот и о. Анатолий любит своих детей, его любят прихожане, а что может быть важнее любви?
Архиерей остолбенел. Краска бросилась в его лицо. В голове картинкой всплыл любимый Витенька. Вл. Орест уж давно не путался ни с кем, не искал молодых любовников среди церковных мальчиков, многие ему нравились, но он оставил это. А к Витеньке он и впрямь привязался, хотя знал, что тот гулящий и не бескорыстный, и кроме владыки есть у него и другие, но с ним было хорошо и уютно, совсем не одиноко, может именно потому, что Витя не зависел от него и ничего особенного не ждал и не требовал, был лёгок, обворожителен в радости, прекрасен в грусти...
Владыка поднял глаза на о. Павла, он понял, что тот не случайно сказал то, что архиерей не мог себе сказать столько лет, хотя столько сказано было про эту самую любовь с амвона.. .это не догадка, это понимание...
– ВОООН!!! – Заорал седой архиепископ, – Чтоб духу твоего в моей епархии не было!!!
В этот же день вл. Оресту принесли прошение о. Павла о почислении за штат. Он сразу же подписал его.
Через какое-то время владыка узнал, что о. Павел стал носить странное имя Пиндосий и живёт в лесной келье где-то далеко.
– А хорошо бы к нему съездить...– Подумал владыка, но тут же усмехнулся этой своей мысли.
Зазвонил дверной колокольчик, да, время уже вставать. Набросив подрясник вл. Орест отворил.
– Благословите, к вам Виктор, – пряча глаза сказал келейник и быстро ушёл, он всегда был немногословен, лишнего старался не знать, за это владыка и держал его.
– Пусти, – ответил владыка.
Странен был визит Витетеньки, ведь не договаривались, да и вообще обычно не в архиерейских покоях встречались.
– А я тебя как раз вспоминал... Что без звонка? – Спросил архиепископ закрыв за любовником дверь.
– Рождество сегодня, как-то соскучился я по тебе... Решил так зайти...
– Рождество? Нынче не наше, католическое, будто не знаешь... У нас седьмого...
– А разве Рождество может быть не нашим? – игриво улыбнулся Витенька.
– Знаешь, – неожиданно даже для себя сказал пожилой архиерей, приходи именно после седьмого, разговеемся... А сейчас я что-то не могу... плохо себя чувствую...
Красот ада
– Вот так и мается, и нет ему нигде спасения, никакого выхода, – плакала пожилая, похожая на тень женщина только что рассказавшая длинную историю про то, как её сын случайно оказался на пути крепко спаянного монстра власти, полиции и бандитов в их тихом провинциальном городке. Его избивали сначала, угрожали, потом стали расправляться с семьёй, жена с ребёнком сбежала, его посадили, всё как в известных фильмах, без героизма и исхода. Остался только плач матери, тихий, без ропота и ушедших куда-то в прошлое эмоций. Какие там фильмы?...
О. Пиндосий разглядел эту женщину среди пришедших паломников, было их сегодня много, слава о старце растёт, а летом в хорошую погоду пройти к его келье куда легче. Она стояла где-то сзади, её почти не было видно. Отшельник приглядевшись, казалось, как-то даже принюхавшись к толпе, пальцем поманил её и завёл в келью, куда мирян вообще пускал очень редко.
– А я ж к нему и поехать не могу... хоть все письма его слезами промочила, я ж знаю, что он не договаривает много, меня бережёт. ..Ноу меня ж сестра ещё лежит, инвалид детства, а теперь ещё и после инсульта, под себя ходит, не с кем её оставить, на час одну с трудом, а тут через всю Россию ехать к сыночку на зону...
Она продолжала всхлипывать, старец молчал. Женщина продолжила:
– Тут я к ней батюшку вызывала к сестре...так за одно и сама хотела причаститься, а он сказал, что я ходячая и меня на дому нельзя и вообще все беды у меня от того, что я аборт молодая сделала... Может оно и так, но сыночку то моему за что, батюшка Пиндосий?
– Дурак твой поп, – только и сказал старец до этого ни разу не прервавший долгий, с повторениями рассказ женщины.
– Но почему ж тогда... так всё? – Всхлипнула она утирая слёзы.
– А я не знаю.
Такого ответа я от старца не ждал и не смог скрыть удивлённого взгляда.
– А что ты смотришь, отче? – Обратился ко мне о. Пиндосий, – Давай-ка плат подержи. Я сейчас причащать рабу Божию буду.
– Так я же... неготовая... И не исповедовалась. И ела, – удивилась женщина.
– А чтож ты все эти годы делала? И здесь сидючи? Только и делала, что готовилась да исповедовалась.
– Да как же! Я и не пощусь, и телевизор...
– Молчи уж, мать, всё я понял, – ответил лесной отшельник уходя во внутреннюю келью за Запасными Дарами.
Проводив женщину до двери, о. Пиндосий на улицу уже не вышел, я оставался внутри. Келейник затворил дверь, сказав, что сегодня старец больше не выйдет, и ушёл в свою каморку сбоку, а батюшка, посмотрев на меня, подошёл и сел рядом на полено-стул.
– Что? Всё вселенскими скорбями занят? – Чуть прищурился он.
– Да не то что... Но всё же не могу я такие истории слушать, точнее, слушать могу, а чувствовать всё это... Спроси у меня раньше: «как, почему Бог допускает такие скорби, почему столько муки и горя и среди невинных?» я б тысячу одно доказательство привёл про «как и почему», а теперь... Понимаю, что всё это балабольство какое-то...
Я глянул на батюшку, он слушал внимательно, как-будто даже с интересом и я решил продолжать, попытаться выложить всё, о чём молчалось.
– Читал я всю эту критику новомодную атеистическую, Докинза и прочее. Это всё тоже отчасти болтовня, эволюцию, понятно, и Бог мог запустить; а развенчивать всякие глупости, что на буквальном толковании Библии основывают, вещь вполне нормальная, и что не в динозаврах с человекообразными обезьянами проблема, хотя... это тоже камешек в мешочек всего этого скептицизма по отношению к вере и многих это соблазняет. Ведь... Земле сколько лет, и человеку, и не сразу он человеком стал, и не из Эдема изгнан, видимо... Кругом символы, а где -же настоящее?... Но опять я не о том... Дело во зле, точнее, в его окружении... И в том... что Господь медлит, ведь апостолы ещё ждали, а Он всё не идёт...
Я опять глянул на о. Пиндосия, мне показалось или и впрямь он чуть кивнул, и я продолжил:
– Как мы живём? Традиционное общество лишь на вид было христианским, нравственным, как сейчас многие думают. Ведь за всей этой дисциплиной стоял страх и несвобода. Они всем правили, всё сдерживали, ты свободен только в размере своей клетки, страх и несвобода порождали жестокость. И вся эта жестокость оправдывалась и церковью... Да что только церковью не оправдывалось? Святые с их подвигами? Да... но и они, порой, такие вещи оправдывали, а то и делали... Вся история церковная приукрашена, а если без ретуши и краски, то это ж страшно смотреть, большевики, и те отдохнут... И где эта Любовь Христова? Где «по тому узнают, что вы Мои ученики, что любовь между собой иметь будете»? – Вопрошал я, а старец не перебивая слушал – Столько веков христианства и что в результате? Те же грабли... К людям в постель лезли, не то что уж кто с кем спит, но и как, в какой позе даже и муж с женой...И как от этого всего жестокости и злобе не накрыть всё и вся? Ну а потом Новое время, освобождение, но радости свобода не приносит, жестокость слабеет, но исцеления это не несёт... такие двери открываются и оттуда скелеты вываливаются, что думаешь, а стоило ли и открывать? Уныние, одиночество, смерть, боль... И все эти иллюзии и, опять, страхи в мире. Не мир, а ад.
– Кто в аду не бывал, тому и рая не видеть, – спокойно произнес о. Пиндосий, – но и погляди в окно, разве красота во аде возможна?
– Глупо как-то я говорю... Право слово, отче, я и сам на все эти вопросы и слова тонны всего сказать могу! И про волю Божию, что не нам судить, про времена и сроки, что не нам знать, но... Опять смотришь на такую вот женщину, или на ребёнка несчастного слепо-глухо-немого да ещё в нашем детдоме, или...да просто... как животные жрут друг друга, и думаешь, ну когда ж лев то возляжет с ягнёнком? Да и вообще, ну зачем так то всё? Откуда
столько силы у зла?... и времени... Не знаю, смешно я выгляжу, сам поп, а такое всё говорю...
– Да нет, не смешно... Ты, наверное, ответов от меня ждёшь?
Я промолчал, но ответов конечно же от о. Пиндосия ждал.
– А мне ответить тебе нечего. Как считаешь, если честно, вера это безумие?
– Ну..., – протянул я не зная что сказать, чтоб не попасть под острое слово старца.
– Да не бойся ты! Вся беда в страхе! – Резко сказал отшельник.
– Всё чаще так думаю, – выпалил я.
– И правильно думаешь! Апостол Павел ведь тоже самое говорил, одним – соблазн, другим – безумие. Только эти оба в тебе сидят, и во мне, и в каждом, потому как ты правильно сказал, все мы одиноки, потому что свободны... И... оба эти наши внутренние эллин с евреем правы: соблазн и безумие. И Докинзы эти со своими обезьянами правы. Только честнее нас говорят тоже: соблазн и безумие. А нам что остаётся?
Как я мог ответить на этот вопрос? Только рот раскрыть, что и сделал.
– Во-во! – Рот раскрыть, слюнку пустить и дальше безумствовать, потому как в этом безумии нам правда явилась, а кому-то может и Истина, – закончил старец, – но это уж особо буйным.
Врат ада
Запах серы, гарь, гул и всполохи пламени вдали. Старец Пиндосий прикасается виском к краям брёвен возле окна своей кельи, смотрит в сторону зарева. Нас всего человек пятнадцать: несколько священников, мирян мужчин и женщин, пару монахинь и верный келейник.
–...Оно, отче, по телевидению трансляция была, прежде, чем всё пропало, все кто смотрел – видели, – надтреснутым упавшим голосом продолжал средних лет священник Игорь, служивший где-то под Можайском, – у меня прихожане видели, да и иные из стоящих здесь тоже.
– Видели, старче, да, – заплакала деревенского вида бабка, кажется, из недалёкой отсюда украинской деревни, – русское-то телевидение у нас часто працювало, мы ему больше верили...
– Идёт уже парад Победы, техника, Арматы, ракеты всякие должны были поехать, их показали поначалу немного, – продолжал священник, – и вдруг, камера прям показывает, отец Дмитрий, ну этот, известный из Казанского храма на Красной площади настоятель, прям в епитрахили на подрясник, видно прям со службы, поднимается на мавзолей ещё с какими-то людьми, мужики бандитского вида такого и женщины типичные наши церковные. И как они прошли? Куда охрана вся эта кремлёвская смотрела? Не пойму. Или заговор это был? Не знаю... Но всё это в прямой эфир идёт... Так отец Дмитрий пузом-то своим гаранта нашего отпихивает от микрофона и кричит на всю площадь: «Вы нам молиться мешаете! У нас служба заупокойная об убиенных на войне, а вы здесь, что за свистопляску устроили?» Тут его оттеснять стали, сам гарант вцепился, и охранники подоспели, но и при отце Димитрие же люди были. Вот... и тут то самое и произошло. Батюшка гаранта захватил как-то и об мраморный бордюр мавзолея ударил, в борьбе... и тут... то ли это, чем там лицо у нашего гаранта накачено, вытекло, в общем что-то на мрамор...
– Мне показалось, как льдинка у Кая из глаз... – Услышал я свой голос; и зачем так сказал?
– Не знаю уж что, – продолжил о. Игорь,– но видно хорошо было, как-то оператор всё это снимал... Царствие ему Небесное... И вот, искра или струя, непонятно, прям по мавзолею, разломило на «Лен» и «ин»,... потом мавзолей провалился со всеми, кто там был, а яма тут же разрастаться начала, огонь оттуда вышел...Всё и кончилось, трансляция вся... Никто ничего не понял... Только теперь растёт яма эта, огонь... Москвы уж нет, да и от области мало чего осталось... Говорят, химическая реакция, или утечка какая произошла...
– Нет, это не утечка, и не реакция, – сказал не отходивший от окна о. Пиндосий, – это врата ада раскрылись.
Все знали, что старец пошутить любил, но никто из нас и не подумал, что это могло быть шуткой, или хоть чем-то не точным в самом буквальном смысле.
– Шож зробить? Конец миру? – спросила украинская селянка.
– Молиться будем, – отвечал старец, – силен Господь и из ада восставить.
Молились часы ли дни, даже не знаю, всё смешалось, и псалтирь читали, Евангелие, и своими словами от сердца, и теми молитвами, кто какие любил, старец как бы всё это возглавлял, но ничему не препятствовал, хоть и нелюбимые им акафисты украинка читала, пусть, лишь бы от сердца... и просто молчали и молились, что, казалось, было самым правильным и точным.
В какой-то миг старец резко распрямился из земного поклона, обернулся
к нам:
Господь, не имеющий для Себя правил изменил суд свой, – сказал он без пафоса, по свойски, но с каким-то, казалось, внутренним трепетом, – время Он обернёт вспять. Как– будто не было ничего, отверстия врат и падения в него многих... Но... врата адовы духовно открыты останутся, и безумие будет идти от мавзолея по всей земле...и Иосифу антихристу недалеко от твоих, отец Игорь, мест священник поклонится, как и в других местах... Многие имущие разум, потеряют его, многие же и соблазнятся безумием, как бы влюбятся в него. И будет это не только в русской земле, но и за океаном. Безумнее же иных как бы Бога не познавших – многие верующие во Христа явятся, вере в свои страхи поклонятся и будут называть это поклонением Богу... А отец Дмитрий, тот, с которого всё пошло, на Красной площади служить не будет, но в другом месте выйдет он, возмущаемый гордыней своей, что служить ему мешают, и будет это безумие горше и гаже первого... Ведь врата ада по прежнему открыты будут, хоть и невидимо... И пока каждый в сердце своём не закроет их, ад безумия не сомкнёт врат своих.
Вечный ад
– Смерть? Все мы предвкушаем смерть, надеясь на лучшее послевкусие, – говорил старец обнимая кожу и кости молодой ещё по видимости женщины, раковой,– А что блудница? Так забудь. Иные блудницы – самые мученицы и есть. Скорее уж я в ад пойду, чем ты.
Сегодня старец Пиндосий выглядел неважно, страннее чем обычно, то ли обессилившим, то ли каким-то отрешённым. Кажется, и выходить то не хотел, но вот вдруг к этой женщине вышел, теперь развернулся и пошёл в келью, несмотря на то, что из ожидавших многие пытались обступить его, что-то спросить на ходу, и были среди них разные совсем люди, священники, монахини, дама в высокой причёске с депутатским значком на обширной груди... Келейник закрыл дверь, никого не пустив вовнутрь. Я остался с ними, второй день старец не отпускал меня.
Что-то мне понадобилось и я ковырялся в своём рюкзаке, когда услышал этот звук. Обернулся. Отец Пиндосий лежал на полу совершенно бледным. С верным келейником Степаном подлетели в момент, уложили на деревянный лежак, на котором я спал. Батюшка не приходил в чувство. Лицо его менялось. Я хотел было пойти к ждущим и спросить нет ли врача, но келейник остановил меня, сказал, что старец намекал ему, что если чего такое будет, не звать никого, кроме тех, кто в келье-избе в этот момент будет.
Сумерки своим потусторонним светом заглянули в окно. Я посмотрел в него, красными полосами небо, секунды, и эта красота становится другой, сумрак выходит тенями... Звук в келье, я обернулся и увидел, что старец сидит. Степан поднёс ему святой воды, тот выпил...
– Не было бы вас здесь сейчас, дорогие, ума бы я лишился, – молвил подвижник. Взгляд его был совершенно другим, тяжёлым? Да он у него всегда не лёгкий, безнадёжный скорее, такого я никогда у о. Пиндосия не видел.
Мы молчали. Посидев немного в тишине, он начал не торопясь, как бы собирая виденное в слова:
– Был я на службе патриаршей... Огромный, весь белый собор, золотые резные оклады, впереди иконостас весь блестит, далеко, образа не видно, но слышно всё хорошо, пол – мрамор цвета едкого такого... мрачный и суровый... Я вверх посмотрел, под купол, а там шары воздушные чёрные прям в него упёрлись, так что и лика не видно, но я почему-то и не сильно удивился этому, как будто оно так и должно быть. Народу полно, но все чинно стоят, рядами как бы, женщины все в платках, мужчины строгие... Все видно цену себе знают, и порядок... Всё им дышит..., – старец вздохнул тихо и продолжил, – Всякие такие службы большие и такие важные не люблю я, знаете, ну а что делать?... Как-то и не уйти оттуда, даже мысли этой нет, невозможно уйти... Потихоньку служба затягивает... Мальчик какой-то в форме суворовца между рядами прошёл, колесо на палке перед собой крутя, тоже серьёзный, без улыбки, никто на него внимание и не обращал... Вот что-то такое строгое и завораживающее, погружающее в какую-то глубину допели, и патриарх вышел на амвон, каждый шаг слышно... почему я уверен, что это патриарх, хоть и не знаю какой именно? Не просто епископ, а именно патриарх? Не знаю, но точно он... Дух власти от него... Проповедь начинает, про святыни и про порядок, про верность истинным ценностям... все молча слушают, внимают, только мне как-то не по себе внутри, холодок... Вдруг какой-то больной или бесноватый голосить начинает: «Да! Только так! Ты наша святыня! Не хочу святыни! Выход, дайте выход!» Все стояли как стояли, и патриарх не сбился, двое здоровых ребят подлетели к нему быстро, открыли дверь, что за одной из икон оказалась, и быстро под руки увели его туда... Повернулся немного, глядя на эту сцену, и тут вижу знакомое лицо, и он на меня смотрит... Да это же замполит наш, когда я ещё до Афгана служил офицером, он у нас был... Злой человек, наглый, циничный, не меня одного подставил, многим жизнь поломал, кому-то и напрочь... Улыбается. Проповедь как раз кончилась и он подходит ко мне:
– Пойдём, – говорит,– потолкуем, ведь целую вечность не виделись.
– Ну пойдём...
Заводит он меня в какую-то комнату прям здесь же в соборе, без окон маленькая, но не коморка... Объявления на стенах, стулья. Садимся.
– Ну что, солдат-монах, вот и встретились! Не ждал? Как тебе проповедь?
– Чинно всё сказано, со знанием. – Всё ещё не соображая, но и не удивляясь отвечаю.
– Патриарх – он и в аду патриарх! Власти то, власти сколько во всяком слове и движении, а?! – Возликовал замполит и пальцем в верх, любимый жест его был, помню.
– Чтож у вас здесь, ад разве?
– А ты ещё не понял? Умён, остёр на слово ты всегда был, но и глуп в главном. Порядка в голове у тебя нет.
– А у тебя есть?
– А я всегда знал кому служу, ну не знал, так ведал.
– Ну ты замполит совсем рассмешил, ну атеист вчера воинствующий на службе это ладно, таких полно теперь, но храм адом назвать? Знает он, ведает, ага! Видел я ад на землю вышедший, страшно это... и у отцов читал... Отчаяние, ужас... Серное море, гиена огненная...
– Ну Гиена Огненная это вообще местечко в Иерусалиме, что даже миленько выглядело по сравнению с атомной войной. Сера и все эти картинки, что в тёмные века расписали монахи да поэты нервные... Это ж внутренний ад, они в себе его нашли и вывели, и расписали всяко...
– А вы что? Не в себе? – Спрашиваю.
– А мы в себе и не были никогда, не пришли мы в себя. От того и попали сюда, в ад не внутренний, но вечный... У нас здесь всё чётко: Порядок, Система, Патриарх и Царь у каждого в голове! А если везде Система, тогда ведь Богу вашему просто места нет. На Земле абсурд, Кафка во всём, на Небе тоже бардак, вроде как любовью зовут, а копни так ведь всё не по порядку, не по ранжиру, без полноты власти и вообще... А в аду – Система!
– И что? Ад ваш и впрямь вечный или только названию?
– А мы забыли, что есть время. – Ухмыльнулся замполит.
– А черти-то из внутреннего ада или вечного?
–Разные есть...
– Что тут сказать? Встал, прошёлся по комнате этой, – продолжал свой рассказ о. Пиндосий, а мы с келейником слушали каждое слово,– подхожу к стенам, читаю объявления: «Экуменический съезд – все силы ада за Порядок», «Феминистки и борцы с абортами – совместная конференция “Адский аборт”», «Монархисты, демократы, коммунисты, фашисты, круглый стол “Власть как высшая ценность”». Дальше лектория объявления: «Встреча с Богом как угроза стабильности», «Система как стабильность ненависти и спокойствия», «Перспективы все в аду, а на Небе – блядство», «Атеизм? Религия? Ответ – Система!» Тут уж не по себе стало. Порядок то абсурднее абсурда. Спрашиваю замполита:
