Текст книги "Фактор фуры"
Автор книги: Алексей Еводкимов
Соавторы: Александр Гаррос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)
42
Где-то к исходу четвертого часа, проехав Лион, остановились заправиться. Мосол придвинулся, воняя кумаром, бормоча увещевательно, с хрустом водя по моему щетинистому горлу тупой стороной лезвия – словно побрить меня собирался. Мы притормозили перед насосом с 95-м Е, вынужденные пропустить в последний момент синюю «Мазду-Premacy». «Number?» – полуобернувшись, почти без выражения произнес вдруг Губастый. Я в первую секунду даже не понял, у кого он это спрашивает, – так давно он не обращал на меня внимания; и лишь чуть погодя сообразил, что говорит водила по-английски… Номер? Какой номер?
Мосол непонимающе глянул на Губастого, на меня. Из «мазды» вылезла покачивающаяся на шпильках коза.
Номер Мирского!
Еще секунду я ничего не понимал – я хотел сказать: «Он на бумажке» (не могли же они не взять клочок с номерами!), но тут до меня дошло, как обухом: бумажка у Мосла, а ему Губастый не хочет ничего говорить…
Это был финиш. Я не помнил наизусть номер Мирского.
Девка впереди сунула шланг в бак. Губастый смотрел перед собой. Костлявый давил мне на шею, вонял потом и шалой.
Я сейчас просирал единственный свой крохотный шанс. Вот в эту минуту.
…Я же набирал его в Гамбурге! Один раз, всего один раз…
Девка вынула шланг. Вспоминай!!!
Черт, черт…
«Мазда» отъехала, Губастый подал вперед. Код Италии – тридцать девять? Дальше?! Три цифры – код мобилы, семь цифр – номер…
Я закрыл глаза. Не помню… Не помню!! Код – три-четыре-семь? Три-семь-четыре?.. Дальше! Девять-пять-два?.. Девять-ноль-пять?.. Нет… Нет…
Губастый вылез, оставив дверь открытой, воткнул в бак «пистолет». Я отчаянно зажмурился. Девять… Мать…
Шесть-ноль-три… Господи… Пять-ноль-три… Некий толстый жгут судорожно перекрутился у меня в башке, как выжимаемый изо всех сил пододеяльник – капли с него текли по морде потом… Шесть-два-три…
Нет.
Не вспомню.
Губастый сел, прикрыл дверь – не до конца, газанул, повернул, остановился у дверей домика. Перебросился парой реплик с Костлявым, полез из-за руля.
– Тридцать девять, три-четыре-семь, девять, пять-ноль-три, шесть-два-три! – выпалил я.
Дверца захлопнулась.
Мосол отвалился от меня, незаметно потыкал пером мне в левый бок: смотри, мол. Спина у меня была мокрая, капля, щекоча, сползла из-за уха на шею. Через стеклянную стенку было видно, как Губастый, расплатившись, двинул в магазинчик.
Рядом с нами остановился огромный черный, на лакированный гроб похожий «роллс-ройс». Из гроба выкарабкался придурковатого вида жирный всклокоченный кент в мятом спортивном костюме и ярко-красных ботиночках. Пошел в магазин.
Горизонт задирали невысокие горы. Рядом с нами на тротуарчике, у дверей, курила белая молодежь с вялыми лицами – так не похожая на витальных арабских гопников. Мы стояли к тротуару правым, моим, боком – Мосол время от времени нагибался, высматривая что-то из-за меня. Я повернул голову. Губастого заметил не сразу – тот маячил спиной к нам у какого-то дальнего стенда.
Буржуй в красных ботинках выполз с упаковкой пончиков, втиснулся в свою домовину и отчалил. В очередной раз начался мелкий дождь.
Губастого не было. Мосол нагибался все чаще. Чувствовалось, что ему хочется выйти искать «напарника» – но он боится оставить меня одного.
Минут через десять Губастый наконец возник в дверях со здоровым пакетом чипсов, поводя плечами и бубня некий рэп, подтанцевал к машине. Мосол что-то агрессивно спросил, тот рассеянно ответил, бросил ему чипсы. Мосол, помедлив, разодрал пакет и кинул горсть в пасть, захрумкал. Мы тронулись.
Валанс – 25, Авиньон – 140, Марсель – 205.
Горки тянулись по обе стороны автобана, на их фоне мелькали живописные бежевые городки под красноче-репичными крышами – но то и дело диссонансом вклинивались современные коробчатые здания и серые промышленные корпуса.
Шел пятый час езды. Авиньон? Марсель? Что-то еще? Даже если Марсель – у меня часа полтора. Конечности затекли и отнялись, болело все, что могло. Я то подавался вперед, упираясь коленями в переднее сиденье и перенося вес тела на них, то откидывался на спинку – но под конец уже ничто не помогало.
Мосол, выдолбивший косяка четыре и задымивший весь салон, дремал. Губастый водила воткнул наушники и нырял головой, пристукивал по баранке пальцами в такт почти не слышному мне, время от времени вытягивая правую руку на соседнее сиденье и шаря в опустошенно шелестящем пакете чипсов.
Никто никуда не звонил.
Серо-зеленый безлесый пейзаж, складчатые горки, к которым уходят очень аккуратные посадки очень неаккуратных, корявых, метрового роста деревьев, похожих на осьминогов, воткнутых в почву вверх щупальцами.
Плантации чего-то вроде хмеля – ряды проволоки, загогулины сухих усов…
Да и хрен бы он запомнил столько цифр с одного раза…
Становилось все больше скал – светло-бежевых, местами выпирающих крутыми горбами. Длинные гряды холмов светлели срезами скальных стен. Иногда на утесе виден был замок того же бежевого цвета.
Ничего не происходило.
Косясь на Мосластого, я осторожно попробовал максимально, предельно согнуться, сложиться – и протащить запястья под ботинками. Я знал, что без профессиональной гибкости тела подобный номер не пройдет по определению. Но очень постарался – несмотря на отчаянную боль в спине. Номер не прошел.
Сто тридцать километров до Марселя.
Я пытался не паниковать. Получалось херовато.
А эти, интересно, что практикуют? Или тоже – утюг на спину?..
Я закрыл глаза и вдруг в какой-то момент услышал по-английски:
– Скажи, что хочешь ссать. Быстро!
Водила выдернул наушники и смотрел в зеркальце на меня.
– Ай вонт ту писс! – гаркнул я, механически удивляясь: какая разница Костлявому, что именно я скажу?..
Губастый уже перестраивался к обочине. Мосол завертел головой. Водила что-то ему сказал, тормозя.
Мы остановились у бетонной будки со стальными дверьми – бесхозного придорожного сортира. Арабы затеяли разговор и даже, кажется, спор. Я заныл как можно жалобнее. Губастый вылез, обошел машину и открыл мою дверцу. Адресовал реплику Мослу. Тот посмотрел на него, помедлил и вынул что-то из кармана. Бросил через меня. Ключ от наручников.
Губастый стянул куртку с моих колен и полез под них с ключом. Бормоча и нервно толкаясь, повозился некоторое время – послышался негромкий лязг. Я освободил руки. Губастый ударил меня по коленям – вниз! – свел мои запястья (синяки на них выглядели так, словно кисти мне отрубили, а потом приставили назад) и сцепил спереди. Вернул ключ Мослу, потащил меня за шиворот наружу, оглядываясь на предмет случайных свидетелей. Никого у сортира не было, кроме нас.
От боли в разогнувшейся спине я зарычал. Онемевшие ноги не держали. Губастый несильно ткнул меня кулаком в ухо. Я сделал несколько абсолютно пьяных шагов – и понял, что мочевой пузырь действительно переполнен. Губастый подхватил мою куртку и набросил мне на плечи спереди – ее низ прикрыл «браслеты». Понукаемый нетерпеливыми тычками, я заковылял к будке. По автобану с шелестом неслись мимо машины.
Взявшись за ручку сортирной двери, Губастый быстро, как бы невзначай оглянулся на наш «опель» и махнул мне головой: внутрь. Крикнул что-то оставшемуся в тачке «напарнику» и зашел за мной следом.
Внутри было стальное очко без стульчака, но с перильцами для инвалидов и стальная же раковина. Губастый выхватил мобилу и быстро, нервно принялся набирать номер. Я сбросил куртку на пол и завозился скованными руками в ремне – было дьявольски неудобно. Губастый шипел за плечом арабские матюги.
– Скажешь два слова. По-английски. Скажешь что-нибудь не по-английски – убью. Скажешь, где мы, – убью. – Он поднес телефон к уху.
Я наконец извлек искомое и задребезжал струей по нержавейке.
– Это я, – нервно произнес Губастый в телефон на инглише. – Слушайте своего Йори. – Он приложил мобилу мне к щеке.
– Хэлло? – осторожный голос Мирского.
– It’s me, – сказал я, не прерывая процесса. – Everything he says is true. Pay for me. Give him the money…
Губастый тут же отобрал мобилу:
– Слышали? Я перезвоню и скажу, сколько за него хочу. – Он отключился.
Я завершил процесс. А мобилу-то он мне совал дешевенькую, новую – не ту, по которой он говорил раз по-арабски в дороге… Я подумал, что эту он купил в магазине при заправке (дабы не вычислили). Тогда же и позвонил в первый раз (ничего себе память на цифры!). И Серега, слава богу, все понял…
– Пошли! – Он уже открыл дверь.
– Застегнуться дай. – Я все не мог совладать с ширинкой.
– Пошел, сакер!
Я пошел с расстегнутыми штанами.
– Куртка!
Я вернулся, подобрал куртку. Вышел наружу, получил щедрого пендаля. Костлявый стоял, руки в карманах, прислонившись к машине, глядя на нас. Губастый что-то весело сказал ему, тот не ответил.
Я взял куртку в зубы, не с первого раза открыл дверцу. Кряхтя, влез, неловко захлопнулся. Сидя застегиваться было еще менее удобно. Костлявый плюхнулся рядом, презрительно наблюдая за моими попытками. Я стал возиться совсем уж неуклюже, безрезультатно, надеясь, что выгляжу достаточно униженно. Мосол отвернулся. Губастый тронулся. Руки мои остались скованными спереди.
43
Марсель начался, как любой большой европейский город: ангарные параллелепипеды, безликие новостройки. Дождь. На первом же светофоре, встав на красный, Губастый – я заметил – бросил быстрый взгляд в зеркальце (Мосол вроде по-прежнему дремал), как бы невзначай сполз кистями с руля, нырнул под полурасстегнутый флис и, слегка дернув плечами, сделал на животе обеими руками осторожное короткое движение, сопровождавшееся почти неслышным щелчком. Ничуть не меняя выражения лица, равнодушно глядя на дорогу (я сам косился в зеркальце), взялся снизу за баранку.
Я знал, что у него там за поясом. Ствол.
Он сейчас дослал патрон.
Я застыл на своем сиденье, не шевелясь, не производя ни звука, глядя на собственные колени, – полная прострация, разложение личности, коллапс. Нет меня.
Да и никто практически не шевелился – Мосол не просыпался, Губастый по-прежнему спокойно вел. Явно не в сторону центра – мы все крутили по довольно задрипанным окраинам, между складов и бензоколонок. С тихим звуком ходили «дворники».
Мосол вдруг что-то спросил, Губастый быстро ответил – вроде небережно, но я слышал, как напряжен его голос. Мосол внимательно осматривался – не вертя, однако, при этом головой: только глазами стрелял. На меня в том числе. Я уставился перед собой.
Они заговорили – я не очень распознал интонацию разговора: кажется, Губастый Мосла в чем-то убеждал. В чем-то маловажном. Костлявый вроде не очень возражал. На совсем небольшой скорости мы сворачивали, шлепая по лужам, из одного проулка с разбитым асфальтом в другой: краем глаза я заметил развалины с одной стороны и бетонный забор – с другой.
Потом Губастый сказал что-то еще, и мы остановились. И сейчас же, без малейшего промедления, Костлявый подался вперед, левой рукой схватил Губастого за подбородок, задирая его голову вверх и прижимая к подголовнику, а правой быстро провел «напарнику» горизонтально по горлу – все одним мягким, точным, аккуратным движением. Плечи Губастого подпрыгнули, он сильно толкнул всем телом спинку сиденья; в зеркальце я видел, как кровь широко вывалилась из разреза под его подбородком… И тотчас получил жуткий – как железным рельсом с размаху – удар в висок, бросивший меня на правую дверцу… и второй – не слабее, – и третий, четвертый, пятый, в ухо, в затылок… Костлявый молотил кулачищем, вбивая мою голову в угол между стеклом и передним сиденьем, словно желая расколоть, к черту, череп, загоняя меня в накатывающую тошную черную муть: глубже, глубже, все… иду ко дну, в клубящуюся взвесь… Я терял сознание – и я знал, что мне нельзя его терять, ни в коем случае НЕЛЬЗЯ!!! – и каким-то последним, чисто волевым, усилием держался… барахтался… рыпался…
У него не было времени – решив, что я отрубился, Мосол бросил меня (я остался, обмякнув, завалясь вперед-вбок, с окровавленной мордой), распахнул, судя по звуку, свою дверь, выскочил, захлопнул, открыл водительскую, быстро обшарил Губастого, стащил с сиденья наружу, прыгнул на его место сам, бухнул дверцей, рванул рычаг и газанул.
«Опель» взвизгнул шинами, сотрясся на колдобине, пошел, разгоняясь, тут же резко затормозил, круто повернул (перекатывалось что-то в заднем отсеке)… Голова моя дико кружилась, муть подкатывала прибойной волной, раз за разом, норовя сволочь на глубину… Я, стиснув зубы, выдираясь с тянущим усилием – словно из мокрого тяжелого мягкого песка (одну влипшую по середину голени ногу… другую… первая уже опять увязла – опять… и еще шаг назад…), – отступал, отступал, отступал… Отвалился на спинку, судорожно вдохнул-выдохнул, увидел между подголовниками глаза обернувшегося Мосла – и, нырнув вперед, подняв скованные руки, вломил ему левым локтем в рыло. Приподнялся, перебросил руки через его голову, резко подался назад: изо всех сил – изо вс-с-сех!! – давя левым предплечьем Мослу на горло, вминая его в сиденье (он был длинный, и голова его удобно торчала над спинкой), используя правую руку как рычаг – сейчас наручники даже помогали… Мосол оторвал кисти от руля, вцепился в мое предплечье – руль освобожденно крутнулся, машину повело, все вокруг стремительно – карусель – провернулось, подскочил откуда-то сбоку грязный оранжевый ковш контейнера для строительного мусора…
Гулко ахнуло, хрустя и разлетаясь, – меня с расплющенной, к черту, грудной клеткой перевернуло и вышвырнуло: разом отовсюду. Но, кажется, лишь на какие-то мгновения – я вдруг почувствовал, что запястья мои яростно дергают: Мосол освобождал голову. Освободил – висевший на нем я сполз в щель между сиденьями… Закинул на свое локоть, сипло дыша, подтяну-у-у-лся… Цветные амебы перед глазами. Ощущение – что ни одного целого ребра. Машина стояла – кажется, как-то криво; лобовое полностью утратило прозрачность: месиво трещин.
Мосол совладал с дверью, вывалился наружу. Тут же схватился за ручку задней, распахнул, сунулся в салон – рожа его, кривая сама по себе, была совершенно уже перекошена, «упавшая шторка» в глазах, «перо» в руке. Я развернулся на сиденье, подтягивая ноги (Костлявый молча, бешено протискивался в тесное пространство), ударил обеими – попал ему в грудь… пнул носком правой вверх, Мослу в подбородок, звучно прикладывая его затылком о крышу… и подошвами обеих – от себя, наружу.
Нож полетел на пол, Мосол – на асфальт. Борясь с тошнотой и головокружением, ворочая плечами (страшно мешала несвобода рук), я рванулся следом, к выходу. Мосол ошалело поднимался с земли, размазывая рукой по морде кровь. Я нагнулся, подобрал «перо», спустил на асфальт одну ногу. Другую. Меня шатнуло назад – я не упал только благодаря тому, что оперся спиной о машину.
Мосол был уже на ногах – его тоже мотало, взгляд абсолютно озверелый, рука, зацепившись, рвет что-то из кармана. Стиснув правой рукоять ножа, левой – правую, я шагнул к нему. Он выдрал наконец пистолет, сунул ствол мне в нос и нажал спуск.
Не нажал. Предохранитель… Думаю, Мосол так и не понял, в чем дело: обеими руками, что есть мочи – справа и снизу вверх, – я вбил ему лезвие под грудину. Аж приподнял его. Вырвал – и еще раз (лязгнул об асфальт пистолет). И еще – пока он не повалился…
Я оглянулся, снова сжимая челюсти и сам стараясь не рухнуть, – все по-прежнему ходило ходуном… «Опель» стоял одним колесом на тротуаре, зарывшись носом в контейнер: перед всмятку, капот дыбом, лужа под движком. Рядом по стене пяти-шестиэтажного старого дома поднимались строительные леса, завешанные зеленой сеткой, на другой стороне улицы за решетчатым забором – стройплощадка, котлован под фундамент. Ни тут ни там не было видно ни одного человека – пока…
Справа, откуда мы приехали, – нерегулируемый перекресток, рекламный суперщит, почти пустая стоянка (асфальтовое поле), на дальней его стороне – дома: не жилые, конторы какие-нибудь, пара магазинов. Совсем не столь уж необитаемые места (может, потому он и не стал сразу стрелять…).
Сматываться надо. Немедленно.
Я присел (башка, сука, кружится…) над Мосластым – тот еще слабо возил ногами… Перекантовал на спину, стал шарить по его карманам. Лопатник… Ч-черт, еще в собственный карман его – со скованными руками – поди запихай… Это что? Права – на хрен… Паспорта мои должны быть у него… или у Губастого остались?!
Я оглянулся – пока никого.
Ага – бумажка с телефонами и е-мейлами: хорошо, а то я забыл совсем о ней… Справа послышался звук мотора – из уличной перспективы к перекрестку шла легковушка. Дьявол. Где паспорта?! Безбожно мараясь в крови Мосластого, я искал чертовы паспорта… Да вот же они! Я встал (башка-а…). Красная легковушка приближалась.
Ключ от наручников!!
Валюсь на колени. Машина – на перекрестке. Сука, ключ где, блядина, где ключ, ключ?!. Нет ключа. Поднимаю голову: вишневый универсал повернул направо… так – тормозит… заметил разбитый «опель», естественно… Я, изогнувшись буквой зю, шипя от боли во всем теле, по новой влез одной кистью в карман спортивных штанов Мосластого. Я не доставал до дна – наручники мешали… Не доставал.
Вишневый «вольво» сдал назад, к перекрестку. Осторожно поддевая кончиками пальцев, я вытягивал подкладку кармана Мосластого. От боли темнело в глазах. Еще чуть… Чуть-чуть…
Судя по звуку, «вольво» постоял у перекрестка, потом развернулся и стал приближаться.
Есть!!!
Хромая, я побежал вдоль дома, не оглядываясь, слыша, как «вольво» тормозит рядом с «опелем», с трупом… Проковылял вдоль соседнего дома, свернул во двор: пустой, спасибо дождю. Следующий двор, переулок, мужик возится у грузовичка, на меня вроде не смотрит…
Скрестив руки на груди, пыхтя и тихо мучительно матерясь, ожидая в любой момент звука ментовской сирены, я хромал дворами, закоулками, пустырями, стоянками, стройками, промплощадками, через канавы и рельсы – огромная удача, что народу почти нигде не было (замечая кого-нибудь, я либо сворачивал, либо прятался)… В конце концов сквозь щель в воротах я пролез в какой-то полутемный гулкий складской ангар, протиснулся, никем не остановленный, между железными стеллажами с картонными коробками – так глубоко, как только смог, – осел на пол, привалившись к одному из этих стеллажей… Попытался отдышаться. Совладать с головокружением, тошнотой, неравномерным ш-ш-шорох-х-хом в ушах (cотрясение мозга – надеюсь, не сильное)…
Я чувствовал себя одним сплошным синяком. Ребра, интересно, все-таки сломаны? Нагнулся вперед, вбок – больно, здорово: но о чем конкретно это говорит, не понять. Весь в кровище: рожа – в своей, руки – в чужой… «Браслеты»… Куда я в таком виде попрусь?
Слава богу, район совершенно глухой. (Зачем он зарулил в эти места, Губастый?.. А чтоб без случайных свидетелей Мосла кончить. И труп по-тихому зашкерить…)
В отдалении послышались говорящие по-французски мужские голоса, звуки мотора – потом все стихло.
…Я вдруг вспомнил, как Мосол сунул мне в морду дуло. Тогда-то я ни испугаться, ни понять ни черта не успел – а сейчас сообразил: секунда меня спасла, секунда. Пистолет-то, кажется, был Губастого – значит, он отобрал его и поставил на предохранитель. А в последний момент – забыл снять. Секунда, господи… Я чувствовал, что меня трясет.
Повезло. Опять повезло. Могло не повезти… Это в конечном итоге все и решает, всегда: сколько ни дергайся, ни мудри, ни надрывайся, решает все – абсолютная случайность…
Меня трясло – я не мог совладать с собой – все сильнее и сильнее.
44
Позиция была очень удобная: узкая щель между двумя глухими торцами, выходящая на улочку – только улочка оказалась совершенно безлюдной. Я проторчал в щели часа два минимум (по ощущению – свериться было не с чем) – за это время мимо проехала пара машин да прошла компания из пяти маргинальных молодцев: трое негров, двое белых, но явно не французов. Я уже почти отчаялся – и тут показалась она: негритянка лет тринадцати на велосипеде. Причем ехала она по моей стороне переулка.
Когда девка приблизилась к щели, я сделал два шага наружу. Переднее колесо велосипеда угодило мне между ног, негритянка полетела на землю – и не успела встать на ноги, как я, обхватив ее за голову и зажав одной ладонью рот, поволок добычу в щель. Со скованными руками делать это было чудовищно неудобно, брыкалась девка бешено, один раз так чувствительно попала мне по яйцам, что чуть не освободилась… А я еще все время боялся, что она высвободит лицо и заорет… – в общем, допереть ее до угла не получалось: пришлось только, оттащив дуру с улицы, прижать ее к стене всем телом.
– Don’t worry, – пробормотал я невнятно из-за ключа во рту, понимая, сколь неубедительно это звучит (я представил себя ее глазами: здоровый расхристанный мужик, с разбитой, опухшей, заплывшей, окровавленной рожей, воняющий бензином и в наручниках!). – Да не бойша ты, дура, – раздраженно добавил я по-русски: весь инглиш из головы моей повылетал.
Девка смотрела невменяемо – я не решался отпустить руку: завизжит же. Вытолкнул изо рта ключ, зажав в губах, показывая на него глазами. Глазами же спросил: «Поняла»? Какое там… Я рискнул и чуть отнял обслюнявленную ею ладонь. Негритянка молчала. Рот ее дрожал, по щекам попозли слезы. Я выплюнул в ладонь ключ.
– Ореn, – говорю. – Understand? – Я дернул цепочку «браслетов» и продемонстрировал девке ключ.
Она еле слышно прошептала что-то по-французски. Ни черта она не понимала на языке межнационального общения, дура, дер-ревня… Я оглянулся: пройдет сейчас кто-нибудь по улочке…
– Take the key, – стервенея, прошипел я, отодвигаясь и суя ей ключ в руку. – Open эту херню. Да не буду я тя убивать…
(Вдруг ни с того ни с сего всплыла какая-то дичь: фраза из притараненного Вовкой японского армейского разговорника времен Второй мировой, предназначавшегося к использованию воинами микадо на оккупированных русских территориях: «Молодая девушка, оставь бояться: японский солдат преисполнен добра».)
До молодой девушки, кажется, наконец дошло. Трясущимися пальцами она взяла ключ, я, оглядываясь, подставил ей наручники. Она все никак не могла попасть. Попала. Щелк.
– Мерси, – говорю. – Все, run! Форрест…
К счастью, темнело сейчас рано: вскоре я мог ходить свободнее, стараясь только по возможности избегать освещенных пространств – но уже не шарахаясь от любой показавшейся в отдалении фигуры. Хотя я был теперь (без «браслетов») с виду не беглый каторжник, а плюс-минус нормальный бомж, разве что нещадно отмудоханный, – лишний раз попадаться людям на глаза, понятно, не стоило. Местные менты, по всему, должны были стоять сейчас на ушах – и, хотя я ушел уже очень далеко от тех мест, где остались трупы арабов, расслабляться было ой рано. Пока я находился в этом городе – да и в этой стране… Так что ни в одну даже самую зачуханную лавку я заруливать не стал, а ограничился кражей связки бананов и трех яблок с выставленного наружу лотка да двух полуторалитровых пузырей минералки – из затянутой в полиэтилен упаковки, оставленной на полминуты на асфальте рядом с разгружаемым у магазина грузовичком. Смог наконец смыть кровь с морды и рук…
Куртка осталась в машине – без нее я очень быстро вымок и задубел. Зато головокружение более-менее унялось, да и ребра вели себя прилично: похоже, ни одного серьезного перелома мне и на сей раз не перепало.
Я, разумеется, держался самых дальних окраин, обойдя в итоге Марсель по длинной дуге (я так понял, что город сильно растянут примерно с северо-запада на юго-восток). Много шлялся вдоль разных шоссе (так что несколько раз мог быть замечен с проезжавших полицейских машин – но, тьфу-тьфу, не был): пытался определиться с основными здешними транспортными потоками – нужно было срочно сваливать из Франции…
Уже глубокой ночью я набрел на здоровенную стоянку – на ней, среди прочего, стояло много фур с испанскими номерами. Вот тут и пригодилось отменно острое «перо» Мосластого, которое, как оказалось, я тоже прихватил с собой (позже я его, конечно, вымыл): со всей возможной аккуратностью я надрезал сзади тент одного из прицепов. Cунул в надрез голову, ухватившись руками за борт и оттолкнувшись ногой от бампера, втиснулся целиком – в кромешный мрак… Уткнулся в какие-то здоровые мешки из плотного полиэтилена. Ощупью влез на них, худо-бедно устроился сверху. Холод, затхлость, запах пыли.
Я не имел ни малейшего представления, какие у меня шансы остаться необнаруженным – и что я буду делать, если меня обнаружат. Но у меня не было никаких сил париться по этому поводу.
Я постоянно просыпался – одно и то же: темень, вонь солярки, звук двигателя, тряска. Головная боль, озноб, тошнота… Просыпался и засыпал: как в канализационный люк проваливался. Один раз очнулся – мы стояли.
Вылезти? Подождать?.. Вылезать не хотелось. Ничего не хотелось. Я вырубился опять.
В итоге я совершенно утратил чувство времени. Единственной мерой последнего оставалась физиология – мочевой пузырь делался все более настойчив: вспомнив, что в последний раз я отливал как раз перед тем, как забраться сюда (и с тех пор ничего не пил), я заключил, что едем уже порядком.
…Постепенно я впал в какое-то промежуточное между сном и бодрствованием состояние: не то дремоту, не то бред. Оставаясь в целом в сознании, я видел отрывистые лихорадочные сны, о чем-то напряженно думал (моментально забывая, о чем именно), сам себе что-то бормотал… В один момент я вроде бы пребывал в уверенности, что я дома – то ли никуда не уезжал, то ли уже вернулся; кажется, даже Славка тут был – мы с ним, как в старые времена, спорили и пьяновато откровенничали.
– Знаешь, в чем главная жуть… – говорил я ему. – Вот ты хочешь заниматься в этой жизни чем-то здоровым. Конструктивным. Осмысленным. Из кожи вон лезешь. И не потому, что рассчитываешь что-то изменить. Нет – всем же понятно (мне, по крайней мере, давно понятно), что ничего никогда не меняется… Но хотя бы небольшой кусочек пространства вокруг себя ты пытаешься обустроить! Делать нормальное, полезное хоть кому-то дело. Держаться за какие-то личные отношения. Просто чтоб чувствовать себя человеком. Просто чтоб вокруг тебя было человеческое пространство. Организованное. Теплое. Разумное. А не ледяная пустыня с оголодавшим безмозглым зверьем, жрущим любую органику… И вот что-то ты такое сделал, вырастил ценой диких усилий – что-то получилось. Живет, дышит. Дрожишь над ним. Но лишь только чуть подует сквозняк, чуть почва дрогнет – и все мгновенно дохнет, валится, сыпется. Как не было. Ты опять – корячишься, корячишься… И опять: ф-ф-фух – и все. И даже не из-за чьего-то злого умысла – а просто климат тут такой. Почвы такие. Даже винить некого… Это как ставить длинный карандаш торчком, на основание – сложно, но можно. Только заниматься этим приходится в поезде. Остановка, вагон не качает – ты его поставил. Но потом поезд всегда трогается… И в конце концов ты спрашиваешь себя – чего ради?! Чтобы уважать себя! Но что ж это за жизнь, если единственный путь к самоуважению – издевательство над собой? Причем не испытание себя – а именно измывательство, глумление, унижение! Терпеть можно – ради чего-то. А тут ничего за происходящим не стоит. Климат!.. А если ты не видишь для себя другого способа существования, кроме осмысленного? Что тогда?
– Унижаться сколько сможешь, а потом повеситься, – пожал плечами Славка.
– Что – значит, ответа не существует?
– Значит, вопрос поставлен неправильно. Существование не бывает осмысленным – просто потому, что не бывает никаких объективных смыслов. Смысл ты себе сочиняешь сам – если сочиняешь. Но существуешь-то ты объективно. И твое существование с твоим целеполаганием просто не имеет ничего общего. И слишком последовательно держаться за выдуманные смыслы действительно чревато депрессией, а если зайдешь в этом слишком далеко – то и смертью. Тебе это надо?
– Нет.
– Вот именно. Потому ты и не держишься – слишком. То есть хлопочешь, организуешь – но имеешь ум вовремя уйти, ведь правда?
– Я ухожу, только убедившись, что дело жизнеспособно!
– Осмысленное в твоем понимании дело нежизнеспособно по определению. По крайней мере, в нашем ареале. Или тебе нужны еще доказательства? И не говори, что ты об этом не знаешь. И если правда не отдаешь себе отчета, то это самообман. Более того – лицемерие. Ведь ты действительно всегда отовсюду уходил…
– Из «ПолиГрафа» я не ушел.
– Но ведь хотел? И правильно хотел. Потому что живем мы все – на болоте. Вообще все – просто степень топкости разная. У нас – максимальная. Тем более не стой на месте. Двигайся, двигайся, move your ass! Хотя твердой почвы нет нигде, как ты сам имеешь возможность убедиться. The same shit everywhere. Фактор фуры еще никто не отменял.
В чувство меня привел все тот же мочевой пузырь – терпеть дальше было затруднительно. Фура все не останавливалась. Я уже примеривался отлить на ходу куда-нибудь в угол… И тут мы сбросили скорость и встали.
Я сполз с мешков, толкнул тент рукой, определяя место надреза, сел верхом на борт кузова, спустил наружу обе ноги… – фура вдруг рявкнула, дернулась и пошла (на светофоре, видимо, стояли). Я нащупал бампер одним носком, другим, низко присел, держась за борт руками, повисая над пустотой, вытягивая наружу голову. Машина потихоньку набирала скорость. Я освободил башку, оглянулся – после многочасовой темени слепил даже неяркий свет пасмурного дня. Мы двигались по широкому шоссе, в правом ряду, пересекали как раз перекресток (на какой-то городской окраине). Позади ехал «гольф», тетка за его рулем таращилась на меня совершенно очумело. Я махнул ей рукой: тормози, мол (поймет, нет?), спустил ноги с бампера (скорость была уже довольно приличная), повис, шаркая подошвами по асфальту, дождался шипения шин тормозящего «гольфа» и отнял руки.
На первом же шаге земля вывернулась из-под ног, но упал я правильно – вперед и на правый бок, перекатился (спина отреагировала ядерным взрывом небольшой мощности). Кто-то еще тормозил, свирепо сигналил. Я вскочил, огляделся через темные круги в глазах и дунул направо, к тротуару.
Тут было ощутимо теплее, чем в Марселе, и без дождя, слава богу, – во флисе, по крайней мере, я не мерз. Большой город – и даже, наверное, очень большой: судя по обширности окраин. Надписи испанские – но где именно я нахожусь, определить было сложно. Соваться к прохожим со своей рожей я не спешил (они и так на меня косились через одного: рожа, видать, смотрелась) – да и не было уверенности, что тут поймут английский. По крайней мере, азиат в дешевой уличной «кебабнице», где я, тщательно натягивая рукава на кисти, разжился кебабом (обнаружил вдруг, что зверски голоден), моего вопроса не понял – и даже в минералке мне отказывал, пока я не вспомнил, что она «аква»…
