Текст книги "Фактор фуры"
Автор книги: Алексей Еводкимов
Соавторы: Александр Гаррос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 29 страниц)
Смотрит. Внимательно. Молча.
– C чего все началось? В какой момент я оказался в это втянут?
– Подумайте.
– Они нашли меня в Афинах. Сами нашли. Майя с Антоном. То есть не Майя… Кстати, вы же знаете ее настоящее имя…
– Оно было в письме, отправленном ею в полицию.
– Тоже не скажете?
– А зачем оно вам? К тому же я совершенно не уверен, что и это ее имя – настоящее.
– Вы ее искали? Объявляли в международный розыск под этим именем? Не могли же не объявлять…
Никакого выражения. «Пустое лицо». Впрочем, и так все понятно. Он ее искал и не нашел. А значит, она не только не Майя, но и не та, кого изображала из себя перед бандитами Страно, и эта – якобы ее – версия тоже вранье (чье: девицыно? бандита?).
Да господи – конечно, вранье! Ни одна бы, даже самая тупая и жадная, овца не согласилась бы на такую авантюру… И вообще, если вдуматься – масса нестыковок. Почему о визите людей Страно она не рассказала Антону до моего появления в их компании – зато рассказала сразу после моего исчезновения? Как это она так ловко удрала из-под слежки в Болонье? Как это она так ловко удрала от киллера на Украине?..
С чьей подачи они с Антоном свалились на меня в Афинах? Девица говорила, что с подачи Антона, – но мало ли чего она говорила. Кстати, Антон просил Мирского поискать в Сети на мой счет – значит, он не знал про меня ничего толком!
Да она это все – конечно, она. И на Санторин она меня позвала – к Антонову, похоже, обалдению… И на Санторине его упоила… И на Неаполь намекала…
Так. Она знала, что я поеду в Афины. А с чего я поехал в Афины? Старик. Стамбульский старик. (Что – все-таки Ларри Эдж?!.)
Где-то в желудке закопошилось, просясь наружу, конвульсивное истерическое ржание. После того, как на меня вывалили груду информации, причем в большинстве вполне достоверной, объяснили, что к чему, кто, что и зачем делал, когда я (показалось на секунду) почти во всем наконец разобрался, – я вдруг волшебным финтом вернулся к тому, с чего начинал…
49
В «нычке» мы с Альто просидели два дня. Первый почти целиком ушел на взаимный обмен устной информацией. Следующий протекал странно.
Время от времени следак осуществлял некие дистанционные сношения: я видел его сидящим за ноутбуком (читающим-шлющим е-мейлы?), слышал из-за закрытой двери телефонные разговоры: по-испански и по-итальянски. Собственно, все это он делал и в первые сутки, но во вторые темп событий в местах, с которыми он сносился, явно ускорился: даже я почувствовал это – по смене моторики Альто и интонации его телефонных реплик. Рожа итальянца по-прежнему не выражала ничего, но двигаться он вдруг стал быстро и собранно, а говорить – озабоченно и отрывисто. Мне даже показалось, что налицо форс-мажор. Ко мне следак, впрочем, не обращался, а сам я его ни о чем спрашивать, конечно, не стал: появится во мне нужда – востребует, не появится – все равно ни хрена не добьешься. Да и было у меня ощущение штафирки, увязавшегося в разведку: и так профессионалу приходится с тобой, рохлей, возиться, о безопасности твоей заботиться в ущерб делу – чего еще с вопросами к нему приставать… Я ни о чем его не спросил, даже когда, войдя в гостиную, увидел Альто сидящим на краешке кресла и завораживающе ловко собирающим на столике… винтовку (что-то типа модульного оружия у него было, превращающегося на моих глазах в винторез). Только молча поразился: откуда у него такой арсенал? И на хрена?.. Следак глянул на меня исподлобья, угол его рта чуть шевельнулся (единственный на неподвижном лице), он навинтил на дуло глушитель, мягко клацнул затвором, поднял агрегат, направил ствол на меня, не вставая, припал глазом к трубке прицела. Увиденное там – судя по тени удовлетворения на роже – Альто устроило. Он опустил винтарь, посмотрел на меня внимательно уже невооруженным взглядом, помедлил пару секунд и произнес:
– Одевайтесь, скоро пойдем. Придется и вам мне кое в чем помочь.
– Если я когда-нибудь удавлюсь в общественном сортире, – Славка с ненавистью покосился на стеклопакет – тяжко молотящий снаружи ледяной ливень сменился огнестрельным щелканьем града, – то это точно произойдет в ноябре.
К пяти часам пополудни замызганные сумерки, обтекающие мокрым снегом, снова накрылись тьмой египетской. Градусник дополз с нуля до плюс трех, ветер раскачался до двадцати метров в секунду, объявили штормовое предупреждение. Осклизлые лысые ветки бешено мотало в сфере влияния остатних фонарей, чьей зашуганной подсветки местами хватало еще отслеживать расползание в болотах экс-газонов сопливых вчерашних сугробиков. Брала нешуточная злость на того волосатого узколобого туриста с торчащей нижней челюстью, которому не сиделось, понимаешь, в желтой жаркой Африке, в центральной ее части, где дцать тысячелетий назад он, сползя с ветки (вечнозеленой!), решил заделаться сапиенсом – который поперся за каким-то хреном в эти промозглые, ледяные, унылые, принципиально не предназначенные для приматов широты…
– Вовка, – вспомнил я, – сколько процентов территории России приходится на зону вечной мерзлоты?
– Что-то типа двух третей, – откликнулся Володька, не переставая барабанить по клавишам.
– А вы еще спрашиваете, почему мы живем так, как живем… – Я в очередной раз повертел в руках бутылку – словно за последнюю минуту там могло самозародиться граммов пятьдесят.
«Никто, собственно, и не спрашивает…» – пробормотал Вовка, а Славка вдруг вскинулся:
– Мерзлота… А кто-нибудь из вас знает, что это такое – настоящая тундра? Я однажды был в Норильске. Туда из Дудинки ходит электричка – ходила, по крайней мере, когда-то. И вот все время, что ты едешь, несколько часов, ты видишь только одно: абсолютно голую плоскость серо-ржавого цвета. И серое небо. И все. Ничего больше нет в мире. А вообще там еще ночь по полгода. И минус сорок – нормальная температура. И, между прочим, живут люди. Так что вы, блин, не выпендривайтесь…
Словно не с его подачи этот базар завязался… Я с досадой сунул стеклотару в мусорник.
– Я был в городе Харп, – сказал Вовка как-то озадаченно: словно город Харп произвел на него впечатление, с которым он по сю пору не освоился. Он даже печатать перестал. – Это замечательный город. Когда-то там был бетонный завод, но его разворовали и обанкротили. Так что теперь там есть только две зоны – и больше ничего. И вечная мерзлота. А еще на въезде в город Харп стоит – со старых времен – гигантская серая бетонная стела, с обшарпанной совдеповской символикой и надписью: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ХАРП!» И еще там есть кладбище… Вот я в августе в Эдинбург летал, вы в курсе, выпивал на тамошнем кладбище. Делаешь глоток сингл-молт скотч уиски пятнадцатилетней выдержки, смотришь на надгробие: «Тысяча семьсот такой-то год. Сэр Джон Мак-Хуйкин, эсквайр…» В городе Харп совсем не такое кладбище. Никаких надгробий там нет. И вообще ничего там нет. Могилы – оплывшие земляные холмики. В некоторые из них воткнуты деревянные шесты – это типа элитные захоронения. В большинство – ничего не воткнуто…
Все замолчали. Очередной порыв шарахнул в стекло. Ежась, я потрогал батарею – еле теплая.
– Русь, Русь! – вдруг дурным рэперским речитативом завопил Славка, делая головой и руками соответствующие движения. – Я прусь, прусь!.. [6]
6
Стихи Дм. Быкова.
[Закрыть]
– Кто за водкой пойдет? – не выдержал я.
– Ты же на колесах…
– Я лучше разобьюсь, чем повешусь.
– Эй, начальнички, – Вовка крутнулся в нашу сторону на стуле, заложив руки за голову, – вы когда-нибудь роман писателя Набокова «Дар» читали? Так я и думал. Между прочим, как минимум одним он ценен – эпиграфом. Это цитата из дореволюционной детской грамматики, где перечисляются хрестоматийные истины: дуб – это дерево, роза – цветок, воробей – птица. Россия – наше отечество. Точка. Смерть неизбежна. Точка.
Парк сползал по склону: зеленая гора поднималась у меня за спиной, а подо и передо мной лежал весь город, и море за ним; и, как всегда на высоте, кругом было полно неба. Море с небом соревновались насыщенностью одного и того же цвета; город был буйно-пестр. Он одновременно будоражил и завораживал: чудной, вычурный, неправдоподобный. Не то сказочный, не то сновидческий. Сказочными казались и плюс двадцать-с-чем-то в середине ноября – я в итоге снял флис и остался в одной майке (пугая соседей новыми синяками)… И эта скамейка – тоже разноцветная, сплошь мозаичная и вызывающе странная вопреки банальнейшей своей сущности: извилистая, длиной сто метров. И весь этот пестрый марсианский парк с ни на что не похожими гротами, колоннадами и павильонами: декорация не то к инфантильной фантасмагории а-ля Тим Бертон, не то к щедро раскрашенному «Кабинету доктора Калигари»…
Задание у меня было несложное: сидеть и ждать. Альто даже не сказал, кого именно, – вы, мол, друг друга узнаете. Гадать я и не пытался: сидел и ждал. Солнце снижалось за гору, но было повсюду: слепили грани парных высотных «пеналов» прямо-впереди, близ воды, отсвечивало огромное облако над морем, спичками вспыхивали на его, облака, фоне темные силуэты разворачивающихся в виду берега – один за другим – самолетов.
Лимит ожидания ограничен не был. В отсутствие часов я оценивал время сидения по высоте солнца и количеству народа вокруг. Когда я приземлялся на шизоидную скамейку, мне еще пришлось поискать место, чтоб не смешаться ни с одной из бесчисленных компаний, – а теперь нас на все сто метров было десятка полтора человек.
Вертикали группировались симметрично: справа – темный готический шпиль (видимо, местного кафедрала), слева – перемешавшиеся со строительными кранами гигантские сталагмиты, несусветного размера горки мокрого песка (не иначе та самая Саграда-Фамилия безумного Гауди), внизу и рядом – мультяшные башенки двух «гаудишных» же домиков (жить в которых – разве что толкиеновским хоббитам)…
С одной стороны от меня на этой скамейке смуглые неформальные ребята с дредами, не стесняясь, забивали косяки. C другой – двое громких русскоязычных обалдуев лет тридцати, чередуя мат с филологическими терминами, разливали по пластиковым стаканчикам Jerez Seco из литрухи темного стекла. Сзади, в пальмовой аллее, маленькие собачки покорно гонялись за вялыми джоггерами.
Не сказать, что мне так уж нравилось бесконечно торчать тут у всех на виду. Учитывая, сколько народу меня ищет… Тем более – не представляя намерений Альто (а вдруг, узнав все, что он хотел у меня узнать, и перестав во мне нуждаться, он решил меня кому-нибудь сдать?). Но – что мне оставалось?..
В чем меня итальянец убедил – так это в том, что самому мне теперь никуда хода нет. Конечно, меня не устраивала полная зависимость от кого-то (ни о личности чьей, ни о целях я к тому же ничего толком не знал!) – но я в ней, в зависимости, уже оказался. Так что теперь оставалось лишь надеяться, что я еще нужен Альто – а из пушки своей он готовится, если что, мочить не меня, а моих ворогов…
Да никого он мочить не собирается… Винторез ему нужен, чтобы следить за территорией – через прицел. В первую очередь, во всяком случае… У меня есть даже предположение, где он засел – вон в том здании справа-сзади…
Я понимал, почему он выбрал именно парк Гуэль и конкретно – это место. Здесь я как на ладони – но и любой, кто ко мне придет, будет на той же ладони. (Может, конечно, есть в Барсе места и поудобнее – но вряд ли иностранец Альто настолько знает город.) И еще я понимал, чего он ждет: время идет, смеркается, народу становится меньше – и, если у него хороший обзор, он уже вычислил, болтается ли кто-то нелогично долго поблизости отсюда… А когда стемнеет и парк закроют, незаметно за мной вообще не понаблюдаешь (если в твоем распоряжении нет десятка оперативников и суперэлектроники). И того, кто, возможно, сейчас нарезает круги по дорожкам, Альто тоже проверяет на наличие «хвоста»… (Вероятно, у него к винтарю имеется и ночной прицел: темнеет-то быстро.)
Было у меня, правда, большое подозрение, что я в данном случае – просто живец. Но поскольку сбежать я не решался, приходилось тешить себя надеждой, что – связник.
Это тоже может быть: ведь очень похоже, что и тут, в Испании, Альто уже дышат в затылок. По крайней мере, в «нычку» мы больше не вернемся – он сам сказал. Вполне допускаю, что один из его разговоров по-испански был с тем самым генералом – который, скажем, предупредил Альто, что на него, генерала, уже вышли, а значит, и «лежку», возможно, найдут. И если давят на самого генерала, то и людьми он Альто подсобить не в состоянии – а в распоряжении у итальянца сейчас я один…
Впрямую мне следак не говорил, с кем у него вышли на родине такие проблемы, но догадаться было нетрудно: видимо, некто в руководстве его S. I. S. De имеет отношение к Клубу. И если Альто понял, что его расследование кому-то в собственной конторе поперек горла, но точно не знает, кто именно на него стучит, кому он может доверять, а кому – нет, – тогда для него было логично, перехватив важного свидетеля, «залечь» на время за границей. Только вот времени-то ему особого, видимо, и не дали…
По-прежнему – дьявол! – не было ни курить, ни выпить.
По песку под ногами катались пустые пивные банки и пластиковые бутылки из-под минералки. Вдруг оказалось, что железные ворота внизу, перед раскорячившимся в пересохшем водопадике разноцветным монстром, уже закрыты – загулявшийся молодняк, хихикая, лез через них, рискуя сесть задом на фигурные острия. Скамейка моя почти опустела.
Ощущение какого-то всеобъемлющего одиночества, подступавшее по мере моего сидения здесь, наконец накрыло.
Словно и не должен был никто сюда ко мне прийти. Словно не следил за мной откуда-то сверху брутальный гэбэшник, поводя по сторонам стволом винтаря. Словно и не было никакого Альто никогда…
Начиная справа, с порта, размножались фонари. Обозначились огнями корабли на рейде. Дрожащая струйка автомобильных фар текла в зеленом коридорчике, прямом, как вектор от меня на море, заканчивающемся очередной детской башенкой.
Я пытался вспомнить, что же это мне так напоминает: это долгое одинокое ожидание – статичное и беспредметное, этот фантастический закат над фантастическим городом… что-то одновременно близкое по времени и ощущению – и чудовищно далекое: будто бывшее не со мной и вообще даже ни с одним из реальных людей… И вдруг дошло: Стамбул, ровно два месяца назад.
Это прошибло так неожиданно остро, что я непроизвольно сжал руку на верхнем скругленном крае скамеечной спинки, бессмысленно провел по нему ладонью. Зелено-желтые «изразцы» битого бутылочного стекла были скользкими на ощупь.
…Тот вечер, когда я, устав ходить за сумасшедшим стариком, любовался видом на Золотой Рог. Перед тем, как подобрал фотку, направившую меня словно по боб-слейному желобу: без возможности остановиться, свернуть и со все увеличивающейся убийственной скоростью…
Тогда ведь тоже было странное чувство потерянности. «Зависания» между двумя неопределенностями… Момент, когда ты не принадлежишь ни уже окончательно «закрытой» прежней жизни, ни готовому начаться, но еще не начавшемуся новому бреду. Когда словно бы есть еще теоретическая вероятность не сделать чего-то фатального – и от осознания этого шанса особенно невыносимо именно потому, что приходит оно лишь тогда, когда не изменить уже ни-че-го…
Весь город был в светящемся бисере. Корявая корона Саграды, подсвеченная с одного боку, приобрела правильную зловещесть. Самолеты не стали более редкими, но превратились в щепотки пульсирующих огоньков.
…И к чему такая закольцовка – я тоже догадывался. Вернее – чувствовал. Вернее – старался заставить себя не понимать… Вот-вот должно было закончиться то, что началось тогда. Совсем закончиться. И как бы не вместе с главным героем…
Я оглянулся. Никого не было ни на скамейке, ни вообще в поле зрения. Фонари густо лакировали повсеместные мозаичные поверхности. Я посмотрел на то здание сзади, где, по моим прикидкам, мог прятаться Альто: темно-красный закат, уже явно подзадержавшийся, пересчитывал столбики узорных перилец на крыше.
Сидеть на твердом осточертело – я поднялся, хрупнув коленями, чуть поморщившись от боли в левом. Натянул флис – к ночи несколько холодало. Полуподсознательное подозрение, что следак и не думал «пасти» меня, а, зачем-то послав сюда, свалил к чертовой матери, потихоньку становилось убеждением. Я вспомнил, что сейчас у меня нет с собой вообще никаких денег и никаких документов.
Много бы дал, чтоб узнать, как убивает курение испанцев…
Сунув руки в задние карманы джинсов, я смотрел на все более тесную звездную толчею, когда вдруг услышал за спиной невнятный голос. Сам собой напрягся пресс – но оборачиваться я не стал. Не знаю почему. Я подумал, что это вполне могут быть те, кому меня сдал Альто и кто все это время ждал, пока разбредутся потенциальные свидетели… Я успел даже понять, что не испытываю страха, – и удовлетвориться этим пониманием…
Голос произнес еще несколько слов – кажется, по-итальянски… Черт. Я развернулся. Мирский шел своей одновременно расхлябанной и целенаправленной походочкой от пальмовой аллеи, только что отняв мобилу от уха. Не один – с какой-то женщиной… девицей.
Позади пальм была бессмысленно (для кого?) подсвеченная псевдоколоннада, меня освещали фонари с нижней площадки – а эти двое как раз видны были плохо. Поэтому спутницу Мирского я узнал, только когда они подошли почти вплотную. К тому же она не похожа была на себя – что-то существенное в ней изменилось… Да и слишком много произошло с тех пор, как я ее видел в последний раз… Да и меньше всего (уж точно куда меньше, скажем, парочки крепких парней со стволами) я ожидал увидеть здесь и сейчас – ее…
Серега что-то сказал – я не понял: я продолжал обалдело таращиться на девицу. Я понял, что в ней изменилось: волосы – теперь темные и отросшие.
50
Ничего не понимаю. Что происходит? Куда – пошли? Никуда я не пойду, пока мне не объяснят, что… Не, ни фига. Хватит, потаскали… Какого черта она тут делает? Это же она меня подставила!.. Рыжий рычит, матерится, сует мне мобилу. Голос Альто. Напряженный, собранный, дело дрянь. Слушайте Сергея, не теряйте времени. Не спорьте, все хуже, чем я думал. Хотите остаться в живых – делайте, что скажет Сергей. Но тут, говорю, эта, которая… Я знаю, так надо, все объяснения – потом! Шевелитесь!
Шевелимся. Быстро идем, даже бежим. Куда, на хрена?.. В кусты. Густые колючие кусты. М-мать. Рыжий оглядывается, я тоже, ни черта не видать, между деревьями потемки. Через живую изгородь, через скамейку, бегом. Рыжий хватает девку за руку, волочит за собой, одновременно придерживая колотящийся по плечу рюкзачок. Успеваю подумать, что толстяк Мирский очень смешно бегает.
Ага – кто-то мелькает за деревьями. Рыжий, кажется, тоже замечает – припускает еще быстрее и еще потешнее, громко пыхтя. Но резво, резво. Несемся что есть духу. Коленка, сука, падаль… Точно, бежит кто-то за нами!.. Так. Забор, калитка – почему-то открытая. Чешем по улочке. На нас оглядываются.
Улочка забирает круто вверх. Рыжий, не снижая темпа и не переставая пыхтеть, прикладывает к уху телефон. Задыхающиеся итальянские реплики. Оглядывается. Оглядываюсь. Какие-то парни – бегут за нами, и быстро, пока сильно отстают, но скоро нагонят.
Рыжий вдруг останавливается (мы с девицей по инерции проскакиваем вперед), лихорадочно осматривается, держа телефон у головы. Ищет что-то взглядом, не находит… Находит – вякает в трубку, рвет через улицу. Мы следом. Мирский распахивает дверцу какой-то машины у бордюра. «Девятисотый» «сааб». Девица открывает правую переднюю, падает рядом с рыжим. Рявкает движок. Я плюхаюсь назад – и не успеваю захлопнуться, как рыжий резко сдает назад, аж покрышки взвизгивают.
Парни подбегают, вижу их лица. По-моему, они растеряны. Крякает передача, машина прыгает вперед. Под такой уклон – он с ума сошел, разобьемся ж, на хрен… Рыжий только поддает газу – летим вниз под горку, улочка крутая, узкая… Поворот, куда, разобьемся, козел!!.
Визжим колесами – я прямо чувствую, что левые два готовы оторваться от земли. Вписались, надо же… Еще поворот – ну и ралли, е-мое… Он, оказывается, отлично водит, толстый. Чего? «Пристегнитесь! – скалится весело в зеркале. – Щас будет немножко Шумахера…»
Притормаживаем, большой перекресток, пропускаем кого-то и – яростно гудя, плюя на все правила – газуем наперерез остальным.
«Что? Сзади!» – орет рыжий. Верчу головой. Мотоциклист – следом: в непроницаемом шлеме, напряженно сгорбился, приник к рулю. Есть, кричу, «хвост». Ошалелые глаза обернувшейся девки.
Гоним вниз, бешено встряхиваясь на неровностях: улочка – едва двоим разъехаться. Нельзя все-таки с такой скоростью в такой тесноте… Сейчас сунется кто-нибудь на дорогу – костей же не соберет… Или вывернет из-за поворота…
Как накаркал – справа!.. Успевает ахнуть девка, вой тормозов, ремень чуть не перерезает пополам… бах! Сорвав передний бампер какой-то легковушки, ухитряемся разминуться. Мат рыжего. Газ!
Вниз, вниз, вниз – я вижу через лобовое, что улочка пряма, как линейка, и скатывается чуть не до самого моря. Летим. Мирский беспрерывно сигналит, шарахается на обочину подвернувшийся скутер. Слева за несколько кварталов мелькают подсвеченные сталагмиты Гауди, уносятся назад. Оборачиваюсь: мотоциклист не отстает. «Висит!» – «Вижу».
Перекресток. Широкий проспект, наискось рассекающий тетрадные клетки улиц. Сворачиваем на него влево и едем с почти пристойной скоростью. Мотоциклист – за нами. Довольно много машин.
«Трубу!» – рявкает Серега, девица поспешно подает. Косясь в зеркало, рыжий торопливо говорит по-итальянски. Разбираю: «диагональ», «дове э», «Марина», «коме ло трово», «Барселонета». Саграда громоздится слева. Новый перекресток. Желтый, красный. Серега бросает телефон девице, еще раз оглядывается. Мотоциклист – за две машины от нас.
Серега газует – на красный. Шины шкворчат, кругом гудят, тормозят, мы, заложив вираж, уходим направо и наддаем по широкой прямой улице, обгоняя всех. Те самые парные высотки – точно впереди. «Хвост»? Вон он, родимый…
Минуем один перекресток, другой. Смотрю на спидометр – девяносто. Вот щас как полиция увяжется… «Трубу! Держи все время!» Девица, изогнувшись на сиденье, прикладывает мобилу к правому уху Мирского. Отрывистые итальянские слоги. Мы уже у самых высоток. Еще раз направо – параллельно берегу.
Бульвар с зеленью посередине, слева – заслоняющие море бетонные короба. Мирский нервно спрашивает по-итальянски. «Серега, – говорю, – по-моему, у нас новая проблема». Он оборачивается. «Вон тачка, – тычу назад, – я ее еще на той улице заметил. Она за нами свернула». Рыжий с чувством матерится и опять говорит по-итальянски в трубу. А тачка-то, замечаю я, ничего себе. «Импреза», что ли? Точно ж за нами идет… Мать, cколько же их?..
Серега вдруг сбрасывает скорость – пятьдесят пять… сорок… Чинно рулим влево, разворачиваемся и меньше сорока едем по бульвару в обратную сторону. «Импреза» прилежно все повторяет. Давешний мотоциклист при ней – как эскорт. Девица так и сидит изогнувшись, Мирский продолжает время от времени консультироваться по мобиле.
Направо. Совсем медленно. Кругом, как по волшебству, – все совсем другое. Мелкие, геометрически-прямоугольные квартальчики, тесные улочки. Трущобы. Дома – шириной в пару комнат, фасады липнут друг к другу. И сплошное белье – по всем фасадам и этажам. Фланирующие непрезентабельные личности.
Я не понимаю, что он задумал. Прямые узкие просеки, совершенно одинаковые, частые. В перспективе – то с одной, то с другой стороны, недалеко – открытое пространство: кажется, море. «Импреза» тащится следом на расстоянии метров пятнадцати. Мотоциклиста я сначала не вижу, потом вдруг замечаю на параллельной улице справа: каждый квартал он проезжает чуть быстрее нас, поджидая всякий раз на соседнем перекрестке.
Плетемся вяло, и я могу даже рассмотреть названия этих улочек – все в честь генералов с адмиралами, и даты на казарменно-барачных стенах: XV век, XVI… Стены облуплены, окна часто заколочены, на балкончиках – газовые баллоны, фикусы-кактусы.
Продолжая пунктирные сотовые переговоры, Мирский сворачивает раз, другой. «Субару» – за нами, мотоциклист на время теряется. Мое окно открыто: чувствуется запах жареной рыбы и стирального порошка, слышны звуки бедняцких кварталов: звенит посуда, орет телевизор, орет – громче него – ребенок, громче ребенка – его мать… Видны маленькие барчики с ленивыми завсегдатаями в спортивных костюмах, восточные «кебабницы». Замусоренные тротуары.
Еще один поворот на девяносто градусов – и тут Мирский, коротко бросив что-то в телефон, говорит: «Держитесь!» Я смотрю вперед: в перспективе очередной улочки, все столь же прямой и узкой, посередине проезжей части на расстоянии пары кварталов (аккурат у нас по курсу) – толстая автомобильная задница. «Ауди» – кажется, черная. У Альто была черная А-6…
Скорость – километров пятнадцать. «Субару» поворачивает следом – и до меня вдруг доходит. И тут же Серега газует, разгоняясь по прямой, словно намереваясь протаранить «ауди», – а в десятке метров перед ней резко выкручивает влево. Прыгая на тротуар, едва не опрокидываясь, срезаем угол и входим в перпендикулярный переулок; я успеваю заметить, как, помедлив пару секунд, рвет за нами «импреза» – и как стартует навстречу ей багажником вперед «аудюха»… «А-шестая» мелькает мимо, слышен вопль тормозов и пушечный гром (все, мотор «импрезы» вдребезги) – а мы, не снижая скорости, уже крутим в следующий поворот…
Мы почти на выезде из этих трущоб – когда видим, что на нас опять висит долбаный байкер. Серега матерится, тормозит, сдает назад, одновременно крутя влево, – «сааб» кормой, чуть не сшибив очередной скутер, суется в поперечную просеку и прет по ней задом. Внезапно останавливается – и сейчас же впереди возникает мотоциклист: лихо, почти ложась на землю, вписывающийся на полном ходу в нашу улочку…
Рыжий дергает рычаг, голосят шины, меня вновь вжимает в спинку. Байкер пытается тормозить, становясь поперек… Удар, черная фигура на миг распластывается по лобовому, тяжко брякает по крыше и катится по мостовой позади. Лобовое сбрызнуто трещинами.
Вылетаем на набережную, сворачиваем направо. Слева мельтешат мачты яхт, сверкает огнями мол. Девица прикладывает к виску Мирского трубку. Несколько итальянских реплик, злорадный бессвязный русский мат; мы проносимся мимо скверика и тормозим у перекрестка. «На выход!» – рычит Серега, мы все путаемся в ремнях и дверцах. Бежим через дорогу.
На той стороне – указатель метро. Перед входом рыжий останавливается, выставляет нам руку: секунду! – и некоторое время говорит по мобиле. Мы встречаемся глазами с девицей: вид у нее абсолютно потерянный и напуганный. Я по-прежнему ни хрена не понимаю.
Рыжий резко складывает трубку, коротко кивает на лестницу и сыпется по ступеням. Мы топочем следом. Станция называется Barceloneta.
