Текст книги "Фактор фуры"
Автор книги: Алексей Еводкимов
Соавторы: Александр Гаррос
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
32
Прежде чем избавиться от казенных ноутбука и мобилы (почти наверняка навсегда), я выписал на обрывок бумажки все остававшиеся там номера телефонов и электронные адреса. Среди прочего – полдюжины адресов, с которых в течение этого месяца на мой мейл-бокс приходили не поддающиеся прочтению и конвертации письма.
Первое из них, помнится, я получил, будучи в Стамбуле, второе, кажется, в Афинах. С тех пор без какой-либо регулярности, но до последнего момента письма, состоящие из бредовых наборов самых разных символов (почти никогда не повторяющихся), продолжали появляться у меня в почтовом ящике.
Поначалу, понятно, никакого значения я им не придавал – мало ли спама и прочего хлама носит по Сети? – но чем дольше эти шифровки мне приходили, тем более загадочно смотрелись. По крайней мере, за всю мою прежнюю практику пользования е-мейлом ничего подобного не случалось.
Сейчас, сидя в самолетном кресле (лету было два часа ноль-ноль минут), я глубокомысленно изучал этот список – без надежды обнаружить в нем систему, конечно: от скуки. Адресов в итоге набралось семь («мессиджей» с них пришло десять). Помечены они были индексами самых разных стран: и точка ru, и uk, и de, и fr (Франция), и es (Испания). На пару последних я даже написал – что-то вроде: «Ваше письмо не читается, попробуйте еще раз в другой кодировке» – без малейших, естественно, последствий…
По мере нашего снижения разрывы в облаках попадались все чаще, на воде (когда внизу впервые стало что-то видно, мы летели над морем) свет и тень располагались громадными бесформенными пятнами. Почти сразу замаячила неровная береговая линия. Отчетливо желтели проталины отмелей, крошечные суда растаскивали куда попало белые пенные следы разной длины и толщины. Устье большой реки (Темза, сэр?) в сплошных терминалах, разноцветная лоскутная безлесая земля.
Бетонные поля аэропорта Станстед заставлены были самолетами преимущественно двух расцветок – синей и оранжевой, Ryanair и EasyJet: находящийся далеко от города, более дешевый для перевозчика, чем прочие лондонские, аэропорт освоили интернет-авиакомпании. От терминала к аэровокзалу шло некое метро без машиниста, неожиданно напомнившее один из эпизодов культовой «стрелялки» «Дюк Ньюкем» – в которую мы, молодые, дружные и полные циничного идеализма, рубились лет десять назад.
В громадном неуютном ангаре аэровокзала Айгарс Климовс встал в очередь к стойке с надписью: «Для граждан ЕС». За барьерчиком, отделяющим толпу к КПП под вывеской «Все прочие», означенные прочие, суетясь и корячась, заполняли на коленке какие-то анкетки (нам, причастным благ и не нуждающимся в визе, такого – о чем вы? – не требовалось). В подавляющем большинстве эта соседняя очередь состояла из негров и монголоидов, а едва ли не все толкущиеся в ней белые говорили по-русски. И в этом была безусловная логика.
На «шаттл-басе» я доехал до вокзала Виктория и понял, что предоставлен самому себе. По телефону никто меня не востребовал. Денег оставалось всего ничего, но не на скамейке же было ночевать – я привычно пошел искать «вписку», мрачно прикидывая, что при здешних ценах как раз на одну ночь мне налика и хватит. Ни фига – отельчик Normandie Suite возле Гайд-парка на 165 Knightsbridge предложил неожиданный вариант: сообразить на троих «flat», и его стоимость – 50 фунтов в сутки. То есть это было нечто пансионного типа – действительно с квартирами вместо номеров: две комнаты плюс кухонный закуток с плитой и всей утварью. Причем спальных мест целых пять: две двухъярусные кровати, одна – простая. В соседи мне предложили пару французских студентов самого раздолбайского вида – чуть ли не антиглобалистов: мне было по барабану, пацанам тем более.
За стойкой ресепшна распоряжался почти по-вертин-ски фиолетовый негр, на подхвате у него была вялая блондинка из Литвы (по-русски со мной говорить не стала: то ли не хотела, то ли впрямь не умела; по-английски сообщила, что в Лондоне четвертый год и что город, мол, трудный для жизни). Постель стелила совсем молодая полька по имени Мария.
Французы, Ксавье и Доминик, тут же свалили. Я тупо попялился в телевизор (в кабельном меню обнаружился порнушный канал, один-единственный – «Гей-Тиви»: на что намекаете?), выдул две бутылки «Гиннесса» и двинул наружу сам.
Нет, так все-таки нельзя… Я остановился в двух шагах от своей гостиницы на углу Knightsbridge и Brompton Road, вертя башкой. Я хоть и не антиглобалист, но… Справа в перспективе Brompton – гигантский универмаг Harrods (не то собор, не то вокзал по виду), прямо за спиной – дорогой магазин Burberry с рекламной шалавой метров шести высотой, от угла и вперед – непрерывной чередой, без пауз: Swarovsky (наипонтовейшие украшения), Hugo Boss, Karen Miller, Jigsaw (все – одежда), TieRack (сумочки), Benetton, H amp;M (опять одежда), The Body Shop (косметика), Lloyds JSB (кажется, банк), Kookai (женская одежда), The Money Corporation (что-то, сами понимаете, финансовое), Harvey Nicols (одежда), казино в первом этаже небоскреба, Pellini Uomo (одежда), Persian Handmade Modern amp; Antique Rugs, оно же Belgravy Carpet Gallery (персидские ковры – например, за 1650 фунтов), Milano (мужская одежда), Please mum (детская оджеда), High and Mighty (одежда для длинных и жирных), Azagury (женская обувь), Yvette (женская одежда), Emma Somerset (вечерние наряды), Rachel Elbaz (наряды и аксессуары), Zibba (экзотические наряды), Cesary (мужская одежда), Shirley of Hollywood (белье), Harvie amp; Hudson (одежда), The Red Fort (якобы индийское барахло: шкафчик за каких-то 830 фунтов, статуя льва за 1050, деревянная колонна за 1815, а также два слона, кажется, каменных, с ушами и хоботами – за 1980 паундов каждый)…
Транспортная космическая система «Спейс шаттл» проектировалась в США еще с конца шестидесятых – использовавшиеся тогда (как, впрочем, и до сих пор) одноразовые ракеты-носители были неэкономичными и мало кто сомневался, что будущее за космическими челноками. В январе 1972-го проект «Шаттла» был одобрен, в 1977-м опытный образец «Энтерпрайз» совершил полеты в атмосфере, а 12 апреля 1981-го года челнок «Колумбия» поднялся на орбиту. После четвертого полета «Колумбии» (27 июня – 4 июля 1982-го) ТКС – единственная по сей день из подобных, «доведенная до ума», – была принята в эксплуатацию.
Построили пять кораблей (включая никогда не выходивший в космос «Энтерпрайз»). К началу 1986-го «Шаттлы» совершили уже 24 полета – челнок «Челленджер» должен был совершить двадцать пятый. 28 января корабль взорвался на 79-й секунде после старта.
Президентская комиссия установила, что виноваты были соединения сегментов твердотопливных ускорителей. При нагрузках на старте, вызывающих определенный изгиб ускорителей, продукты сгорания прорывались через соединения заднего и центрального сегментов. Обычно соединение с двумя специальными кольцами самоуплотнялось, и ничего не происходило. Но в ночь перед запуском «Челленджера» произошла ледяная буря, кольца обледенели и сделались недостаточно эластичными. Через образовавшуюся щель стало вырываться пламя, достигшее одной из распорок, фиксирующих ускоритель. Тот повернулся и пробил топливный блок с водородом и кислородом. Мгновенный взрыв уничтожил корабль с семью членами экипажа.
После этой катастрофы «Шаттлы» не летали два с половиной года. Ускорители доработали, вместо погибшего корабля построили шестой – «Эндевор». Впрочем, эта ТКС так и не решила своих основных задач – не обеспечила быстрой оборачиваемости кораблей и удешевления запусков (каждый – включая стоимость наземного обеспечения – обходился примерно в миллиард долларов). Тем более вся программа оказалась под вопросом (и в конечном итоге – свернута совсем) после того, как в феврале 2003-го погиб еще один челнок – первым вышедший некогда на орбиту.
Это был 113-й полет «Шаттла». «Колумбия» стартовала 16 января 2003-го, пробыла на орбите 16 дней, а 1 февраля примерно в 8: 15 утра по времени Восточного побережья начала спуск. В 8: 51 она вошла в воздушное побережье США над Калифорнией. Ее посадка во Флориде была намечена на 9: 16.
Около девяти, летя над Техасом на высоте 63 километра со скоростью 20 000 км/ч, «Колумбия» стала разваливаться в воздухе. Обгоревшие обломки и кости семи астронавтов раскидало по всему Техасу.
Причиной назвали повреждение термоизоляционного покрытия на левом крыле. Через пять месяцев после катастрофы комиссия, расследовавшая ее обстоятельства, озвучила версию – потом подтвержденную, – что еще на старте от топливного бака оторвался кусок обшивки (по консистенции напоминающей пенопласт). На скорости 220 м/сек этот фрагмент «размером с чемоданчик-дипломат» ударил в крыло и повредил его. Хотя такие же куски отрывались и ранее, в этот раз на спуске при огромных динамических и термических нагрузках крыло разрушилось – а за ним и весь корабль…
С таким выводом тут же стали спорить. Оспаривалась даже версия внешнего воздействия, вызвавшего повреждение термостойкого покрытия (говорили еще о метеорите и «космическом мусоре»). Выдвигалось, например, предположение, что во время спуска на левом крыле заклинило элерон, корабль не вышел на оптимальный угол атаки, начался разогрев не рассчитанной на это верхней поверхности крыла и грузового отсека с кислородно-водородными батареями… Факт то, что роковыми для всей сумасшедшей сложности и дороговизны системы могли стать единственная миллиметровая щель между конструктивными элементами крыла и каждый градус угла атаки. Или кусок пенопласта. Или – в свое время – ледяная буря…
Всего – не учтешь.
Теперь у меня было ощущение, что я несколько дней кряду безуспешно умножал два на два… Действительно же все на поверхности – и общность, и выводы.
Можно сколько угодно убеждать себя в обретении власти над реальностью: природой и социумом. Cтроить сколь угодно большие и сложные механизмы, сочинять сколь угодно хитроумные программы… Всего – не учтешь. Извержения, айсберга, куска пенопласта, чьей-то рассеянности, чьей-то глупости… Потому что есть логика, расчет, формулы, математическое понятие вероятности – а есть везение и невезение.
Объективно вероятность угодить в шесть катастроф, во всех уцелеть, а потом выиграть «лимон» на первый в жизни лотерейный билет насчитывает множество нулей после запятой и ни в какие расчеты закладываться не может. Но хорвату Фране Шелаку повезло, а атлантам при всем их легендарном могуществе и «Гинденбургу» при всех мерах безопасности – нет…
Стояла глубокая ночь, но было светло – едва ли не светлее, чем в июньском Питере: низкая облачность отражала бесчисленные городские огни, небо получалось серо-розовато-сиреневым, еще и в разноцветных проплешинах от интенсивной подсветки зданий и лазерных лучей. Грязная Темза с обильным мелким мусором непонятным образом двигалась против течения.
…Никогда не будет рационально устроенного мира: все равно, видится ли он пацифистской благодатью, как гуманистам начала прошлого века, или judenfrei нибелунговым царством, как идеологам нацизма. Мир – да, постижим, упорядочиваем и прогнозируем – но только до определенного предела. Гипертрофированные амбиции кончаются всегда одинаково: политические, технические или научные.
…Речная рябь чуть смазывала продолговатые параллельные отражения огней современной застройки Южного берега. Сияя и переливаясь, там громоздило в беспорядке стили и конструкции нечто под вывеской «Sea Container House». Вдоль моей, северной, набережной на приколе – длинным рядом – спали антикварные пароходы…
Я вспомнил Руммеля, Галтунга, всех этих передовиков современной научной мысли, про которых писал мне Виталик. Тех, кто пытается математически просчитывать, моделировать на компьютере социальные процессы. Чьи идеи, видимо, Белянин и довел до логического предела, если не абсурда.
Я подумал, что Володька, носившийся с европейским (в смысле – западным) рационализмом, наверняка сказал бы что-нибудь вроде того, что эти ребята представляют тип европейского мышления в абсолюте. Что это так по-западному – распространять естественно-научный понятийный аппарат и методологию на все сферы реальности. На человека. Хотя бы – на человека коллективного. Для затравки…
(Володька считал, что настоящая Европа началась тогда, когда появились естественные науки (и наоборот). В современном то есть виде появились – но, по Володьке, до научной революции Коперника – Декарта – Ньютона представления о мире и возможностях познания были абсолютно иными. Вовка говорил, что наука в современном, сиречь западном, представлении – это именно естественные науки. Именно они стали для обобщенных европейцев единственным настоящим инструментом освоения реальности – как мы, обобщенные европейцы, теперь понимаем процесс освоения и трактуем реальность.)
…Строго говоря, не в том дело (сказал бы Володька, будь он тут) – гений данный конкретный ученый Белянин или прожектер, сработает его программа или нет. А в том, что мы – европейцы в широком понимании – обречены соваться с рациональным инструментарием даже в те области, где таковой по определению неприменим. Пытаться так или иначе подчинить принципиально недоступное. В том числе (так или иначе) – расчислить интуицию. Cмоделировать случайность. Учесть неучитываемое. Предсказать непредсказуемое.
…Чернявая молодежь орала по-испански. Под мостами в изобилии дрыхли бомжи: респектабельно, в спальниках – впрочем, запашок стоял, как во всем мире (the same shit everywhere). Обзорное колесо London Eye (точь-в-точь велосипедное, диаметром за сотню метров, подсвеченное по ободу), неподвижное, естественно, посреди ночи, вдруг на какую-то минуту ожило, закрутилось… опять замерло. Такие бессознательные движения во сне…
Не в том мораль, думал я, переходя (look rigt… look left…) Victoria Embankment за вокзалом Черинг-Кросс, хорош данный – европейский, грубо говоря, – подход, или нет. В конце концов, все, что меня окружает, – следствие этого подхода… А в том – что тоже ограничен.
33
Не сразу, но разобравшись в схеме «трубы» и системе зон, я сел на ветку в Ричмонд. Станция Kew Gardens значилась предпоследней. Турникеты тут стояли не только при входе в метро, но и при выходе (в «Кью» они не работали, и повторную проверку проводил здоровый негр).
Мостик над рельсами, улица меж особнячков. Билет за десять фунтов. За входом – пруд с фонтаном (позеленевший античный мужик давит зеленого же змия). Погода стояла самая идиллическая, но народу в будний день было мало. Smoking kills – так это звучит здесь: долбя сигарету за сигаретой, я бродил по дорожкам действительно премилого парка. Парк как парк. Я понятия не имел, чего от него ожидал.
Забрел в треугольную с торца стеклянную оранжерею. Из песка и щебенки торчала пустынная флора странного вида. Pelarnonium panculatum – извилистый, под стать названию, стволик по пояс, клочки листьев на длинных гибких веточках. Стеклянный ящик с камнями, из которых высовывались, едва от камней отличимые, Chierdopsis speciosa, Conoftum fraternum, Cheridopsis cigrattifera. Ботаническая латынь читалась как сатанистские заклинания.
Все это впрямь мало походило на растения. Зубастые листья Aloe valombe с Мадагаскара, извилистые шипастые побеги Coronne des epines. Aloe divaricata, смахивающее на восточное древковое оружие «волчья метла». Didierea trollii – некий осьминог в колючках, криво распластанный по земле…
Снаружи два мохноногих тяжеловоза волокли телегу с чилдренами. Деревья с плакучими кронами до земли, деревья с бурыми (не потому что осень – а «по жизни») кронами, хвойные с извивающимися ветвями… Когда-то я пообещал Варьке свозить ее в Лондон – и взял ответное обещание поводить меня по Кью-Гарденз…
Перед стеклянным пеналом Palm House – длинный ряд вздыбленных каменных геральдических монстров: единороги, соколы, грифоны, львы – все разные, каждый посвящен какому-то монарху. Я с отчетливым усилием провернул металлическую ручку входной двери. Тяжелый влажный жар вывалился навстречу, налег.
Plumera rubra. Pashysta Cuys lutea. Ixara abb. chinensis. Одновременно гулкая и вязкая акустика. Зеленая каша. Episcia, Calliandra haematochephala, Chamaedorea alternans. Мгновенно вспотев, я снял куртку, закинул на плечо. «Banana» Mussa Ice Cream – какое, к черту, мороженое в таком пекле?.. И даже не пекле – вареве… Capparis Lanceolata. Отчетливый стук капель по листьям. Justicia umbrosa. Дышишь – словно втягиваешь ноздрями и ртом мокрую горячую вату. Alpina Purpurata «Eileen Macdonald», Ceratozamia hildae, Fiscus elastica «Decora». Из специальных насадок на трубах под потолком через определенные временные промежутки несколькими дымными струями бьет с надсадным шипением водяная пыль.
Fiscis Sagittata «Variegata». Одежда облипала тело. Ardisia solanacea, Hibisys dayi. Плюс тридцать по Цельсию на воткнутом прямо в грунт термометре: не так вроде много – но влажность… «Banyan tree» Ficus benghalensi с оплавленным стволом, обтекающим воздушными корнями. Я вытирал пот с морды. Alpina mutica – толстая колонна с острым луковичным набалдашником. Ylang-Ylang – двухметровый обрубок. Звездный плод, Star Fruit. Нерегулярный пандан, Pandanus irregularis, с пупырчатым стволом. Зингибер спектабиле – торчащее из земли на полметра нечто среднее меж большим микрофоном и пагодообразной гроздью древесных грибов-паразитов. Галлюциноз. Loulu palm (pritchardia hillebrandi) – супербутыль, гиперсвекла с корой в длинных вертикальных трещинах, клинки листьев – веерами. Апельсиниум нидус, какой-то сморщенный ананас прилип к стволу. Cycas rumphil – кружева, морщины. Delirium tremens. «Arrow root» (maranta arundinacca), Costus, Phaphidophorea engleriaristtolochiatrilobatacabadapalm…
По винтовой металлической лестнице (конденсат на белых, проржавевших местами перилах) – вверх. С каждым шагом жарче. Галерея по периметру стеклянного павильона. Банная парилка. Гигантские листья подпирают стеклянный потолок. Удушье.
По винтовой лестнице – вниз, ниже уровня земли. Marine Display. Полумрак, тихо, холодно. Катабазис.
Потусторонние формы, цвета, ритмы, в которых вне времени колышутся водоросли, дышат венчиками медузы. Наросты, полипы, пузырьки…
Sacchorhiza polysihides. Amen.
Без мыслей, ощущений и движений я сидел на скамейке. На спинке было написано: «Светлой памяти Валерии Лапидус („Питерс“) от ее мужа Ли и от ее матери». По небу прокатывались пузатые лайнеры – на Хитроу.
Прорезавшийся наконец Артур по телефону велел мне быть в шесть в Сохо.
Район оказался одновременно злачным и туристическим, полным кабаков и секс-шопов. По узким улочкам, под прямым углом, но в прихотливом порядке, мелко-мелко нарезавшим кварталы, в изобилии шлялись «пингвины» и цветные. Пара негров с дредами дежурно осведомилась у меня, не по части ли я girls.
У некоего паба Nell’s все засидела и забросала рюкзаками молодежь хипповато-туристического пошиба. За столиком развалился парубок в заляпанной краской спецовке и неимоверно грязных сапогах, держа у обоих ушей по мобиле и разговаривая по ним одновременно. Какую-то из улиц перегородила стилизованная арка – видимо, обозначающая вход в здешний Чайна-таун: монголоиды и китайские забегаловки и впрямь попадались частенько.
Я довольно долго проходил кругами, ища Руперт-стрит – в доме 61 по ней находился индийский ресторанчик Masala Chat, где на мое имя был зарезервирован столик. Найдя, зайдя, назвавшись и усевшись, я оказался справа от двери у высокого окна-витрины – как на ладони (само узкое помещение уходило в глубь здания). Я понял, что посажен тут специально – для идентификации: наверняка Белянин раздобыл (через того же Латышева) мою фотку и теперь хотел убедиться, что я – это я. (Опять-таки: если все это делает действительно Белянин А….)
Условия для наблюдения, причем такого, чтоб не засекли cамого наблюдателя, были прекрасные: мимо по улочке пер народ, кто-то торчал у стен, а прямо на кабак выходила еще одна улочка, перпендикулярная – тоже не безлюдная. Чуть наискось от меня щедрая вывеска предлагала XXX-video, DVD, CD, aromas, а также Live Show за пять фунтов. Билеты на последнее продавал за открытой стойкой пузатенький, усатенький, мелкобуржуазный сукин сын в желтом пятнистом галстуке с булавкой.
Запахи внутри кабака стояли самые аппетитные, но было не до еды. Удивив не подавшего виду вежливейшего индуса-официанта, я взял только бутылку красного хаус-вайна за 9, 95 и принялся ждать. В двух метрах от меня на улице активно и явно нетрезво общались меж собой три маргинальных негра: один отсыпал подходящим время от времени тоже малопрезентабельным субъектам что-то из пакетика, другой – старый, пропитой, бородатый – щеголял в уродливейшей шляпе и высоких ботинках, третья – девка неопределенного пола – не выпускала изо рта сигарету.
…Ну ладно. Допустим. Я понял, что имел в виду Белянин по телефону (зачем он позвонил мне в Нюрнберг и настоял на встрече), – что хотели ему посредством моих отчетов сказать ОНИ ВСЕ… Но у меня по-прежнему никак не сходилось – вполне отвлеченные философствования и откровенный, опасный, травматичный, убийственный криминал…
Бутылка потихоньку пустела, никто не объявлялся. Стало темнеть. Толпа снаружи густела, цветных прибывало. Огромный негр сгреб и закрутил по воздуху крошечную белую девицу. Подъехал полицейский мини-вэн, коротко стриженные копы в белых рубашках и бронежилетах что-то беззлобно выясняли через окно у лохматых черномазых асоциалов. У стойки лайв-шоу топтались совсем молодые белобрысые он и она – оба коротенькие, пухлые, безобразные, – мялись, потом вошли. Подъехал другой ментовский микроавтобус (много народу и полиции – что ж, ясен выбор Артуром времени и места), та самая черная недо-девка шустро подбежала к его окну, наглейшим образом протянула ладошку – мент, ухмыляясь, подал.
Зазвонил мой «Сименс».
– Юрий? Все в порядке? Выходите и идите налево. Я буду вам говорить по телефону, куда идти…
Пражский цирк повторялся. Я шел с трубой у уха, сворачивая по команде в очередные переулки, стремительно утрачивая ориентацию. Хотелось оглядываться и озираться, но я себя удерживал. В районе явно начиналась самая жизнь. Хватало и громких, и экспансивных, и бухих-задутых – но никакой особой агрессии не чувствовалось. Впрочем, и я уже стал отвыкать от российских стереотипов…
– Здравствуйте, Юрий. – Телефонный голос раздался как-то неправильно… я замешкался, неслышно нагнавший хмыкнул слева, предъявил вяловатую руку: – Артур. Давайте еще налево…
Это был впрямь он – Белянин с фотки из Интернета. Я почему-то не думал, что он окажется высок – но Артур если и был ниже меня, то совсем чуть. Я заметил, как он водит глазами по сторонам – то ли кого-то выискивая, то ли пытаясь что-то про себя решить.
– Дальнейшие планы? – спрашиваю.
– Куда-нибудь зайдем… где народ есть… там поговорим.
Народ, кстати, был во всех попадающихся заведениях – причем в избытке. Большинство было даже забито. Артур косился то на одно, то на другое, пару раз обернулся. Шел он быстро, но особой нервозности в нем не ощущалось.
– Скажу сразу – я здорово на вас рассчитываю, – признался я. – А то мне осточертело ничего не понимать.
– А я – на вас. – Он посмотрел без улыбки: коротко, но внимательно. – … Ну вот хотя бы сюда, – кивнул на очередное заведеньице («Эндрю Эдмундс»), от которого улице достались только дверь c окном.
Мы свернули к нему, выглядывая свободные места. Притормозили, готовясь пропустить выходящих – дверь как раз открылась изнутри. Я повернул голову вправо… то ли бессознательно привлеченный движением на периферии зрения, то ли по наитию какому… Велосипедист там ехал, за нами следом, параллельным примерно курсом – и тоже притормозил: чтобы не налететь на нас (так мне в первое мгновение показалось). Метрах в четырех каких-то притормозил, если не меньше… В каске велосипедной, молодой вроде парень – я не успел толком заметить. Ничего я, собственно говоря, не успел заметить, тем более – понять: но почему-то мгновенно пригнулся, шарахнулся, вякнул, кажется, Артура толкнул…
Пистолет у него был, у велосипедиста. С глушителем. Неведомо, когда и откуда вытащив, он держал его в правой неприметно, у бедра, и направлял в нашу сторону… Пожалуй, разглядеть это я был не должен. Но разглядел вот как-то. Или задним числом додумал – потому что впечатлений и воспоминаний об этих нескольких и десятке последующих секунд у меня почти не сохранилось…
Дважды упруго хлопнуло – Артура бросило на меня: в этот момент Белянин находился почти между нами; а в следующий я был уже в дверях ресторанчика: я практически нырнул туда головой, отталкивая того, точнее, тех, кто выходил, – этот/эти и помешали велосипедисту прицелиться толком: третья пуля хряснула в дверной косяк – в каких-то наверняка сантиметрах от меня…
Почему я шарахнулся именно внутрь – а не побежал по улице?.. На улице он бы меня точно пришил (то есть это я потом понял – а тогда прыгал совершенно «от балды»). Да и в кабаке – будь у кабака другая планировка или будь он посвободнее… Но здесь, наверху, оказалось совсем тесно – единственный узкий проход между несколькими занятыми столиками. Я рванул – в три погибели, с судорожной несусветной прытью – по этому проходу, и вышло так, что от велосипедиста, остававшегося снаружи, меня прикрыли как сидящие за столиками, так и те самые, выходившие, замешкавшиеся, остолбеневшие… А кончался проход – лестницей. Крутой лестницей вниз, в подвал. Причем уже первый пролет был перпендикулярен проходу – то есть я лишней секунды не оставался на виду…
Я слетел по этим ступенькам – еще две пули вмазали (как по затылку) в стенку чуть выше моей головы: ОН, ворвавшийся, видимо, в помещение, стрелял вдогонку, впопыхах, с каким-то крошечным запозданием… А преследовать меня в теснейших этих помещениях, да еще спускаться вниз, ОН не решился…
Нижний зал был тоже небольшой, но, конечно, куда больше верхнего: столики, стойка… Дверь на кухню!
Отпихнув кого-то, вломился в нее, проскочил коридорчик, куда-то ткнулся, увидел лестницу черного хода, бросился наверх, наружу, в переулочек, по нему, за угол, опять за угол, и снова… Оказался на некоей относительно широкой (по здешним меркам) улице, ввинтился в толпу, толкаясь, обгоняя, направился – уже не бегом, просто быстрым шагом – туда, куда шло большинство, где казалось более людно…
Ни черта я не чувствовал, не думал тем паче, тела словно и не было, и вообще меня не было – какая-то одна абстрактная функция движения от меня осталась… Потом внутри дернулось, подпрыгнуло – я еле успел податься к стенке: меня вывернуло под нее хаус-вай-ном. Не останавливаясь, я пошел дальше, и шел, и оглядывался беспрестанно, и все время – механически – выбирал, где плотнее толпа…
