Текст книги "Простое море"

Автор книги: Алексей Кирносов

– Полундра! – взвизгнул Васька Ломакин и кинулся к лебедке.

Якорь пронесся в сантиметре от груди Абрама. Васька повернул штурвал лебедки. Трос пошел вниз, и якорь шлепнулся в воду. Подскочивший боцман остановил лебедку.

– Чуть не утопил, – сказал Васька, снял шапку и вытер лицо.

– Помыли... – сказал боцман и длинно, грязно выругался.

Черемухин и Галкин осматривали лежавшего неподвижно Владимира Михайловича.

– Жив он хоть? – спросил боцман.

– Живой? – крикнул сверху капитан, наполовину высунувшись из окна.

– Живой, – ответил капитану Черемухин. – Слышно, как дышит.

– Поднимайте и несите к доктору в каюту, – приказал капитан. – Пусть доктор мне сразу доложит, что с ним случилось... Боцман, срастите оттяжку и выбирайте якорь. И уберите вы с палубы этот проклятый шланг!

22

Ночью «Градус» привел буи в Масельск и, зашвартовав их у Гидрографического причала, отошел и стал на свое место к Западному молу. Гаврилов пожал руку капитану, сказал: «Завтра я тебя трогать не буду» – и помчался домой. Он уже отвык от долгих разлук с семейством. Старпом объявил, что завтра, то есть уже сегодня, отгульный день за воскресенье, и команда, довольная, разошлась по каютам и кубрикам.

После завтрака озабоченный, трезвый и чуть-чуть помятый доктор зашел к капитану. Сергей Николаевич предложил ему сесть. Доктор сел, поблагодарив.

– Второго надо отправлять в больницу, – сообщил он. – Я не могу оставить его на судне. У него, как вам известно, перелом четырех ребер и опасный отек легких. Это счастье еще, что ему не попало по позвоночнику!

– Ну, отправляйте... От меня что-нибудь нужно?

– Подпишите, пожалуйста, направление в больницу.

Капитан вздохнул и подписал бланк.

– Передайте старпому, чтобы он отнес ему зарплату за вторую половину ноября. Ну, а у вас как настроение?

– Покаянное, – криво усмехнулся доктор.

– Перед старшим извинились?

– Нет еще. Раздумываю, как бы это проделать потактичнее.

– А вы не раздумывайте. Извинитесь – и все дело. Старпом мало раздумывал, когда снимал с вас выговоры...

– Он снял с меня выговоры? – удивился доктор.

– Снял. Все три.

Доктор потупился.

– Облагодетельствовал, значит... Показал, что он человек благородный, а я как был свиньей, так и остался...

– Очень точно сказано. Кроме «облагодетельствовал». Вы как дальше намерены жить? Все также?

– Спишите меня, Сергей Николаевич, – попросил доктор. – Я найду себе работу где-нибудь на берегу.

– Это вы хорошо продумали?

– Да. Я долго думал. Менять место работы в мои годы уже трудно. Если я на это решаюсь – значит, так надо.

– Учтите, что здесь вы все же на виду у людей, вам подсказывают, помогают, сдерживают в какие-то моменты. На берегу этого, пожалуй, не будет.

– На берегу будет постоянная работа. Это сдерживает лучше понуканий начальства.

– Я рад, что вы это понимаете, – кивнул Сергей Николаевич. – Напишите заявление. Я подумаю. Придем в базу – сообщу вам. Теперь собирайтесь – скоро придет машина. Потом расскажете мне, насколько серьезно ранение у Владимира Михайловича. Подождите там, пока ему сделают рентген...

23

Отгульный день прошел благополучно. Матросы днем ходили в кино, а вечером все, кроме вахты, повязали галстуки и двинулись в городской клуб на танцы. Васька Ломакин обнаружил пропажу письма, весь день ходил с озабоченным видом, а вечером спросил у Абрама:

– Это ты взял?

– Я, – сознался Абрам. – Лучше мы в следующий раз другое напишем, а то совестно...

– Дурак ты полосатый, – ругнулся Васька и перестал с Абрамом разговаривать. Абрам облегченно вздохнул. Он предполагал, что сцена будет длиннее и неприятнее.

Боцман почему-то изменил своей традиции и в первый раз пошел на берег с Настей. Настя надела темно-красное платье колоколом, туфли на тонком каблуке и серые, поблескивающие чулки. В уши она продела золотые кольца, а на шею повесила что-то нестерпимо сверкающее. Увидев ее в таком наряде на танцах, матросы ахнули и стали наперебой приглашать. Ваня Хлебов, который умел танцевать только танго (он считал, что неплохо танцует танго), поскрипывал зубами и отпускал Настю танцевать со всеми, кроме Черемухина. Ему Ваня интуитивно не доверял. А Настя смеялась, розовела и становилась все красивее. Старпом зашел в клуб «по долгу службы» (матросы – народ молодой, неопытный, могут и набедокурить), увидел Настю и тоже ахнул, но приглашать танцевать не стал. Он считал, что в двадцать семь лет танцевать уже неприлично. Возможно, он и переменил бы мнение, если бы отношения его с Настей не оставались до сих пор несколько натянутыми. Она теперь нашла метод борьбы: мстила за прежние обиды безукоризненной чистоплотностью. Старпом удивлялся, вспоминал прошлое и чувствовал себя несправедливым, не умеющим разобраться в людях начальником....

Потом все вместе пошли в буфет пить пиво, а после танцев вернулись домой, на «Градус». И все было бы отлично, если бы не пропал доктор. Он как отвез второго помощника в больницу, так с тех и не появлялся на судне. Звонили в больницу. Там сказали, что Илларион Кириллович ушел в половине одиннадцатого утра.

24

К подъему флага на судно пришел Гаврилов и сразу прошел к капитану.

– Опять по твою душу, – сказал он Сергею Николаевичу. – Пустяковое дело, но мне не справиться самому...

– Ну, выкладывай...

– Понимаешь, у меня в Песчаном на пирсе лежат тридцать металлических вех. Нужно перебросить их сюда. Считай: до Песчаного тебе три часа ходу, два часа на погрузку, три часа обратно. Всего восемь часов работы. А уж выгружу я тут своими людьми. Я давал радио в отряд. Тебе добра еще нет на возвращение. Все равно – стоять...

– Ладно, – сказал Сергей Николаевич. – Окажу тебе услугу в память о старой дружбе. Только ты матросам наряд выпиши на эту работу. Сам понимаешь, что грузить твои вешки бесплатно они не обязаны.

– Могли бы, конечно, и бесплатно погрузить, – засмеялся Гаврилов, – да уж ладно. Выпишу им наряд. Пусть получат лишнюю денежку. Могу тебе еще услугу оказать.

– Какую услугу?

– Когда твой второй из больницы выйдет, отправлю его в базу, чтобы ему свой капитал не тратить.

– Ты мне лучше вот какую услугу окажи... – сказал Сергей Николаевич.

– Что такое? Сделаю, если могу.

– Придется мне оставить здесь на берегу одного человека.

– Кого?

– Иллариона Кирилловича.

– А что, уже окончательно? – Гаврилов щелкнул себя пальцем по горлу.

– Нет, еще надежда есть, – сказал капитан. – Ему надо только работу подобрать... Ты ведь знаешь, отчего люди пьют, – не оттого, что водка вкусная. Не состоит человек при полезном деле, чувствует себя выбитым из колеи жизни, вот и начинает прикладываться.

– Не всегда так, – возразил Гаврилов.

– Если у человека какая-либо мысль в коробке копошится, то всегда. Ты сможешь его здесь, в Масельске, пристроить?

– Медперсонал у меня здесь весь знакомый, сверху донизу, – сказал Гаврилов. – Просить я, правда, не люблю, но для тебя сделаю. Он хирург в прошлом?

– Хирург.

– Пристрою.

– И последи за ним, пожалуйста, первое время. Он человек непрактичный. Надо будет ему с жильем помочь, вниманием, что ли, поддержать, пока он не освоится. Одернуть даже, если потребуется.

– Ну, одернуть – это я могу, – засмеялся Гаврилов. —Жилье у нас тоже проблема не неразрешимая. Внимание... А что он, дитя малое?

– Почти.

– Ведь воевал человек, должен был чему-то научиться...

– Ты не путай эти вещи, Юрий Михалыч, – сказал капитан. – Одно дело – мы с тобой воевали, другое дело – он у себя в госпитале над столом гнулся. Помереть он, конечно, и там мог, но насчет боевой инициативы у него практики не было. Воевать по-разному можно...

– Поддержу. Ты в ближайшее время выйдешь?

– Через часик.

– Ну и добро! Станешь потом к Гидрографическому под разгрузку. До вечера!

Гаврилов вышел. Капитан вызвал вахтенного и приказал готовить машину. Он вышел на палубу. Было морозно. В гавани плавали льдины. У Восточного причала в углу, где глубина была поменьше, уже стал лед. По нему осторожно ходили два десятилетних мальчика. Третий, получше одетый, стоял на берегу и что-то кричал им. Под одним из мальчиков лед хрустнул, он успел отпрыгнуть. На лед полилась из трещины черная вода. Оба помчались к берегу...

Сергей Николаевич улыбнулся, тихо, для себя, сказал:

– Сорванцы...

25

За пятнадцать минут до отхода явился доктор. У него было землистое, изможденное лицо и красные глаза. Взбешенный старпом привел его в капитанскую каюту.

– Я так больше не могу! – крикнул старпом. – Или он – или я... Решайте, Сергей Николаевич.

Капитан выдвинул ящик стола.

– Вот заявление Иллариона Кирилловича об увольнении по собственному желанию. Оно датировано вчерашним числом. По закону моряк имеет право уволиться с судна в любом советском порту.

Сергей Николаевич размашисто написал в верхнем углу заявления: «Не возражаю».

– По собственному желанию... – проворчал старпом. – Он над нами издевался как хотел, а мы его по головке гладим...

И старпом вышел, хлопнув дверью.

– Имущество по акту передадите старпому, – сказал Сергей Николаевич. – Рабочую одежду сдадите боцману. Теперь последнее... Когда уйдете с судна, идите сразу к Гаврилову. Он человек здешний – сразу введет вас в курс дела, чтобы вам не ходить зря. Желаю вам все-таки взять себя в руки. Прощайте.

Сергей Николаевич повернулся к доктору спиной и стал листать судовой журнал.

– Прощайте, – отозвался доктор. – Я доволен, что ухожу. Не поминайте лихом.

26

Из-за доктора выход задержался на полчаса. Как только он со своим стареньким чемоданчиком в руках сошел на берег, старпом приказал отдать швартовы. До тех пор пока был виден причал, на нем неподвижно возвышалась тонкая фигура Иллариона Кирилловича. Потом причал скрылся за мысом, и Илларион Кириллович навсегда ушел из жизни «Градуса» и его экипажа.

«Градус» направлялся в Песчаное за вехами, подгоняемый холодным восточным ветром, раскачиваясь на все усиливающейся волне. Через три часа он был уже в Песчаном. Матросы принялись подкатывать вехи к краю причала и грузить их на палубу. Старпом поработал немного вместе с ними, «взбодрил команду» и, увидев, что люди набросились на работу, по выражению боцмана, как на буфет, отправился прогуляться по берегу.

Коля Бобров любил бродить по краю моря в таких местах, где нет ни пляжей, ни причалов. Облизанные морем камешки и осколки стекла, выброшенные на берег водоросли, палки, рыбешки, шипение прибоя и туманные силуэты судов на горизонте – все это напоминало далекое, давно и безвозвратно прошедшее. Тогда он еще не был моряком, а только мечтал об этом, бегая по берегу с такими же загорелыми и перецарапанными пацанами, каким был сам. Тогда достаточно было забраться в рыбачью лодку, вытащенную на берег, чтобы вообразить себя капитаном дредноута. Бычки в водорослях у свай могли быть и дельфинами, и акулами, шустрые крабы вполне заменяли осьминогов, а блестки кварца в камне считались настоящим золотом... Обо всем этом шуршали волны, и Коле Боброву становилось грустно оттого, что он теперь не тот вихрастый пацан, а грубиян старпом, человек с черствой душой и закостенелым сердцем.

Он нагнулся и подобрал кусок гранита, источенный волнами. С одной стороны камень был похож на идущего пингвина. С другой в нем виделся медведь. Коля положил камень на ладонь, и получилась черепаха – с головой и передними лапами. Он снова поставил камень. Теперь это был уже не пингвин и не медведь, а монах, протянувший руку за милостыней. Коля пригляделся к монаху – и он превратился в голову викинга с развевающимися волосами и бородой.

– Чертовщина, – сказал Коля Бобров, протер камень платком и положил его в карман ватника. После этого он закурил и пошел обратно на судно. Он шел по опавшей пене прибоя, глядя под ноги, и в кружевах пены ему тоже рисовались неясные, где-то виденные образы. Они появлялись и ускользали до того, как он мог вспомнить, о чем это говорит сердцу. Он подумал, что волны, и пена прибоя, и запах моря – это все о Кате, которой он так и не отправил письмо. Она, конечно, думает, что случайно встреченный моряк давно забыл ее. Возможно, она и сама его забыла...

Когда старпом подошел к судну, погрузка уже кончалась. Он помог погрузить последние три вехи и пошел докладывать капитану, что дело сделано. Сергей Николаевич лежал на диване и держался за щеку. Его лицо было немного перекошено на левый бок. Коля сделал вид, что ничего не замечает, ибо нет ничего хуже, чем напоминать человеку о его болезни.

– Погрузили гавриловское хозяйство, – сказал старпом. – Можно топать обратно.

– А вы скомандовали, чтобы готовили машину? – спросил капитан, кряхтя и шепелявя.

– Скомандовал.

Все-таки старпом не выдержал и заметил:

– Эка вас перекосило... Может, полежите, а я доведу судно до Масельска?

– Нет, я еще могу работать, – отказался от такого предложения Сергей Николаевич. – Пошли наверх.

– А если вас и дальше будет раздувать?

– Придем домой – схожу к зубодерам. Я чувствую, что завтра нам удастся выскочить из Масельска.

– А если в Масельске сходить?

– Ну, какие там врачи... Искалечат еще. Пошли, старпом.

Коля вышел от капитана и зашел в каюту переодеть куртку. Он вынул из кармана камень, поставил на книжную полку и некоторое время внимательно смотрел на него. Все-таки камень более всего походил на идущего по льду пингвина.

– Пусть будет пингвин, – сказал Коля. Он вымыл руки, переоделся и пошел на мостик.

27

Был поздний вечер, когда «Градус» подошел к Гидрографическому причалу Масельской гавани. Гаврилов и пятеро рабочих уже ожидали их. Как только подали трап, рабочие поднялись на судно, наладили лебедку и стали быстро, умело сгружать вехи на причал.

– Ну, капитан, отвоевался ты, – крикнул Гаврилов Сергею Николаевичу. – Получил радио, чтобы завтра ты шел в базу. Можешь с утра отваливать.

Он поднялся на палубу «Градуса». Капитан, старпом и Гаврилов прошли в капитанскую каюту.

– Какой прогноз на завтра? – спросил Сергей Николаевич.

– Семь баллов от норд-оста. Зато видимость хорошая. Две мили.

– И то утешение, – сказал старпом. – А какой лед в базе, не поинтересовались?

– Как же не поинтересоваться? Пять сантиметров. Проломитесь с божьей помощью.

– Значит, ЦУ я вам даю такое, – сказал капитан. – Завтра к семи приготовить машину. В семь надо выйти, чтобы прибыть в базу в светлое время. Наверху все закрепите по-штормовому. Вы теперь у меня один помощник остались – так что работайте и за второго. Крепление проверьте очень тщательно – где семь баллов, там и девять могут быть. Матросов на берег не пускайте.

– Они и сами не пойдут.

– Все равно предупредите. А с этого типа, – капитан ткнул пальцем в грудь Гаврилова, – стребуйте наряды на погрузку вех. Все ясно?

– Дам я ему наряды, – засмеялся Гаврилов. – Сейчас пойдем в мою контору, они уже приготовленные лежат. Ты, старший, там за бригадира распишешься. Бобров твоя фамилия?

– Бобров.

– Значит, я правильно написал. До весны? – спросил Гаврилов и пожал протянутую капитаном руку.

– Как обычно. Если не помру от зубной боли.

– Вот оно что... То-то я гляжу – тебя налево расперло. А спросить неудобно...

Старпом и Гаврилов вышли от капитана и направились в контору гидроучастка. Там Бобров взял наряды на погрузку и вернулся на «Градус». Сделав необходимые распоряжения, он заперся в каюте и стал дописывать свое бесконечное письмо. Он твердо решил закончить его сегодня, чтобы сразу после прихода в базу отослать письмо в Пермь, Катюше.

Коля Бобров лег спать только в два часа ночи, а в половине шестого его уже разбудил вахтенный и попросил пройти к капитану. Увидев Сергея Николаевича, Коля Бобров отпрянул назад. У капитана лицо увеличилось вдвое. Левая сторона была раздута до невероятного размера.

– Мы никуда не пойдем, – сказал старпом. – Я сейчас же вызову машину и отвезу вас в больницу.

– Ничего вы не будете вызывать, – глухо, как из-под подушки, прозвучал голос капитана.

– Вы что, смеетесь? – вспылил Коля. – Это же готовая гангрена. Вы же помрете, чудак человек! Я иду за машиной.

– Стойте. Пока что я здесь капитан и приказываю я.

– Ну и приказывайте, – сказал Коля. – Я вам не препятствую. – Он вышел из каюты и закрыл за собой дверь. Едва он успел сделать два шага, как дверь открылась и раздался властный голос капитана:

– Старпом, вернитесь!

Коля остановился, потом нехотя вернулся в каюту.

– Что вы со мной делаете... – простонал капитан. – Мне же каждое движение как гвоздь в челюсть....

– А потом в базе будем хором песню петь: «К ногам привязали ему колосник и койкою труп обернули»? Так, что ли? – спросил старпом.

– Могу дать вам расписку, что ничего не случится. Я же чувствую. Николай Николаевич, я вас прошу только об одном: примите на себя мои обязанности. В общем, ведите судно и командуйте сами.

– Уговорил... – согласился наконец старпом. – А чем бы вам помочь?

– Не беспокойтесь. Мне Настя помогает. Ну идите, я лягу. Не забудьте только, что на выходе Масельский створ надо держать немного правее – там слева камень есть нехороший.

– Знаю, – сказал старпом. – Ну, тогда ложитесь. И не волнуйтесь. Судно я доведу в лучшем виде. Десять часов на мостике – не так уж много. Мы с вами и по шестнадцати выстаивали.

– То вдвоем... Вдвое меньше устаешь.

Крутые землисто-серые волны размеренно били в левый борт «Градуса». Все дальше и дальше прыгала стрелка кренометра. Наконец она показала тридцать пять градусов. Стоящий у штурвала Преполивановский пошатнулся, схватился левой рукой за графин и, вместе с гнездом оторвав его от переборки, покатился по палубе.

– Рано ты начинаешь падать, – сказал Бобров и стал за штурвал.

– А что – еще больше будет? – спросил Преполивановский, поднимаясь и снова принимая штурвал.

– Должно быть, – сказал старпом. – Как это у тебя еще графин не разбился, растяпа...

Старпом поднял катающийся по палубе графин и поставил его в ящик для сигнальных флагов. Рулевой искоса поглядывал на кренометр. Когда в борт ударила особенно большая волна и «Градус», задрожав корпусом, накренился на сорок пять градусов, Преполивановский повис на штурвале и заорал:

– Николай Николаевич, мы так перевернемся! Перемените курс!

Старпом подошел к трансляционной установке, включил ее и сказал в микрофон:

– Черемухина на мостик. Рулевого Черемухина на мостик.

Он выключил трансляцию, снова стал смотреть вперед. Через минуту из двери носовой надстройки выскочил Черемухин. На него тут же обрушился каскад брызг. Черемухин пригнулся, накрыл голову руками и побежал в корму. Когда он зашел в рубку, старпом сказал:

– Принимай вахту. А вы, – он обратился к Преполивановскому, – идите вниз. Оттуда не так больно будет падать, если перевернемся.

Преполивановский отдал штурвал и пошел к себе в каюту. Там было пусто, холодно и страшновато. За девятимиллиметровой железной стенкой бушевала стихия. Тогда Преполивановский пошел в кубрик к матросам.

– За что тебя с вахты сняли? – спросил Васька Ломакин.

– Сняли? – удивился Преполивановский. – Старпом сказал, что надо наконец Черемухину морскую стихию показать во всей прелести.

Тут нос «Градуса» подбросило на волне. Преполивановский подлетел к подволоку и шлепнулся задом на стол, больно ударившись затылком о броняшку иллюминатора.

– Вот тебе и прелесть стихии, – сказал не любивший Преполивановского Витька Писаренко. – Ложись-ка на черемухинскую койку. Так лучше будет.

Преполивановский слез со стола, лег на чужую койку и долго еще лежал молча, почесывая затылок.

28

«... Милая Катенька, вот и кончается наше последнее за эту навигацию плавание. Много я тебе написал о нем, еще больше осталось ненаписанного. Все это потом всплывет в воспоминаниях, и я расскажу тебе при случае... Капитан обещал дать мне зимой неделю отпуска (не знаю только, как он считает неделю: с дорогой или без дороги). Попробую съездить к тебе, пользуясь тем, что ты когда-то меня приглашала. Может быть, теперь, по прошествии шести месяцев, ты меня уже не приглашаешь? Я все равно поеду.

Это плавание у нас вышло самое несчастливое. Мы оставили на берегу двоих: доктора и второго помощника. Доктор, как и следовало ожидать, у нас не прижился. Не его это стихия. А со вторым помощником вышла история. Он чуть не погиб – стукнуло его двухтонной цементной лягушкой по спине. Сломало четыре ребра. Пришлось отправить его в больницу в Масельске.

Я никогда не любил талисманов в каюте, – есть у моряков такая привычка: кто куклу над койкой подвесит, кто плюшевого мишку, кто еще что-нибудь заведет. У одного механика сушеная морская звезда под лампой висела – противно. А я завел себе теперь очень занятный камешек. Нашел его на берегу. При первом взгляде он похож на гористую местность, а когда приглядишься, можно увидеть в нем все что угодно – человеческие лица, зверей, птиц и прочую фауну. Когда-нибудь я тебе его покажу. Могу подарить, если захочешь...

Завтра в семь утра мы выходим в последний рейс. Идем домой. Хорошо! Погода худая, ветер холодный, сильный. Волна будет большая – нам идти открытым морем. А честно говоря, мне в плохую погоду плавать нравится больше, чем в хорошую. Чувствуешь, что ведешь судно, а не просто едешь на нем. Оно все дрожит под тобой, прыгает, мечется из стороны в сторону, взлетает вверх, ухает в пропасти, стонет и рычит, как живое. И вообще, судно – это что-то живое, честное слово. Я всегда так привыкаю к судам, что когда приходится переходить на другое – слеза наворачивается, будто собаку в чужие руки отдаешь... Вот и все, милая Катенька. Больше писать это письмо не буду. Выдеру слишком глупые страницы и пошлю. Только как его отправить, такое большое? Наверное, придется бандеролью. Никогда в жизни не отправлял бандеролей. Вот так, девочка. Дальше оттягивать некуда – придется тебя поцеловать. Не сердишься? Вот и хорошо. Целую тебя еще и еще раз. Будь здорова и счастлива. Напиши.

Твой Николай».

29

Витька Писаренко, лежа на койке, украдкой записывал новые стихи. Он так радовался, что «Градус» возвращается в базу, что не писать по этому поводу стихи было невозможно. Когда на него никто не смотрел, он доставал тетрадку и записывал по строчке. Наконец он закончил стихотворение и стал его перечитывать.

 
Скорость – самый полный, до предела,
Мы идем домой, домой, домой!
Мимо чайка с криком пролетела
И исчезла в дымке за кормой.
Ты прости-прощай, чужая чайка —
Ждут меня свои в родном краю.
На волне покачиваясь стайкой,
Жадно смотрят в сторону мою.
Я вернусь усталый, но счастливый,
Помашу им радостно рукой.
Наши чайки ждут нас терпеливо.
Мы идем домой, домой, домой!
 

Васька Ломакин, подкравшись сзади, быстрым движением выхватил у него из рук листок.

– Не смей! – крикнул Витька и кинулся на Ломакина. Но Васька был ловок как черт, и сильнее его на судне были только Абрам да боцман Ваня Хлебов. Васька отшвырнул Витьку без особого усилия и дочитал стихи до конца.

– А что? Хорошая вещь, – сказал Ломакин. – Прочитать вслух?

– Читай, конечно, – сказал Абрам.

– Ну читай, раз хорошая, – согласился Витька.

Ломакин стал посреди кубрика, держась одной рукой за койку, чтобы не упасть при качке, и вслух прочитал стихотворение.

– Здорово, – восхитился Абрам. – Как в книжке! Его, наверное, петь можно.

– А на какой мотив? – спросил Васька.

Абрам закатил глаза и стал что-то бубнить себе под нос. Через некоторое время он воскликнул:

– А вот на этот! Дай-ка стихи...

Васька отдал ему листок, и Абрам запел низким, глуховатым голосом на мотив старого, полузабытого танго:

 
Скорость – самый полный, до предела,
Мы идем домой, домой, домой...
 

Васька сел к Абраму на койку и стал подтягивать ему, заглядывая в листок. Потом с другой стороны подсел сам автор, и последние два куплета они допели втроем.

– Какая песня! – сказал Васька. – Теперь у нас своя песня есть.

– Хорошая песня, – согласился Абрам. – Только непонятно, что она наша. Вот если бы в ней про «Градус» хоть слово было...

– Витька, допиши про «Градус», – попросил Ломакин.

Витьку осенило мгновенно.

– В последнем куплете можно четвертую строчку так петь:

 
«Градус» возвращается домой.
 

– Блеск! – крикнул Васька, и они хором пропели:

 
Я вернусь усталый, но счастливый,
Помашу им радостно рукой.
Наши чайки ждут нас терпеливо,
«Градус» возвращается домой!
 

– Пошли, споем ее на палубе, – предложил Абрам.

– Пошли! – поддержал Васька Ломакин.

Они оделись в ватники и поднялись наверх. «Градус» уже подходил к базе. Ветер стал слабее, волна не так сильно раскачивала судно. Витька, Васька и Абрам уселись на середине трюма прямо на мокрый брезент и, не обращая внимания на брызги, стали орать свою песню. Коля Бобров, заметив на трюме из ряда вон выходящее сборище поющих матросов, заподозрил неладное, опустил стекло и прислушался. Ветер был в скулу, и песня долетела до него от слова до слова. Голоса матросов были трезвые, хоть и нельзя сказать, что хорошо поставленные. Слова в песне были вполне приличные и местами даже трогательные. Когда кончилась песня, Коля Бобров взял мегафон и крикнул:

– Это что за самодеятельность?

– Это мы песню сочинили, – сложив руки трубочкой, ответил Васька Ломакин.

– А мотив тоже вы сочинили? – ехидно спросил старпом.

– Мотив народный, – ответил Абрам. – А слова вот Витькины. В стенгазете стихи тоже он сочинил, помните?

– Помню. Приличные стихи для стенгазеты. Ну ладно. Разрешаю вам продолжать сочинение песен и плясок...

Старпом влез на мостик, взял три пеленга, спустился обратно, нанес на карту место и рассчитал момент поворота. Определить этот момент нужно было с аптекарской точностью, ибо фарватер узкий, а буи и вехи, ограничивающие его, уже сняты. Еще раз проверив расчеты и дождавшись нужного времени, старпом скомандовал поворот. Видневшаяся в полутора милях гавань базы была вся заставлена судами. Суда загородили оба створных знака. Ориентироваться было не по чему. У Коли Боброва стало нехорошо на душе. Он прекрасно знал, что ширина фарватера – всего девяносто метров. Справа глубина три метра. Слева – два с половиной. Более чем достаточно, чтобы сесть. Призвав на помощь всю свою штурманскую интуицию, он вел судно по невидимой дороге...

Внезапно открылась дверь. В рубку боком зашел Сергей Николаевич. Его лицо было обмотано шерстяным шарфом. Видны были только глаза и кусок носа.

– Вы же правее идете, Николай Николаевич! – простонал капитан. – Что это вас всегда вправо тянет? Рулевой, возьмите левее...

Старпом отошел в сторонку, предоставив капитану управление судном. На волнах покачивались льдины. Около входа в гавань, загораживая его, стояло поле битого льда. «Градус» вошел в лед носом. Зашуршали, заскрежетали по бортам льдины, сдирая краску с железа.

– Играйте аврал, Николай Николаевич, – сказал капитан. – Интересно, куда бы нам стать... Все забито.

Он долго смотрел в бинокль, потом решил:

– Станем вон туда, к Угольному причалу. Между лихтером и водолеем есть местечко...

Ломая лед и маневрируя ходами, «Градус» добрался до свободного места на Угольном причале. Когда подали швартовы, капитан прислонился к гирокомпасу, лег на него грудью и тихо сказал:

– Николай Николаевич, пожалуйста, доложите по телефону командиру отряда, что мы прибыли... И вызовите машину. Я сам сейчас вряд ли до каюты дойду...