Текст книги "Простое море"

Автор книги: Алексей Кирносов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

– А что ты раньше думал?

– Думал, что мне суда вовремя дадут. У меня на участке одна шхуна работает. Много ли с ней сделаешь? И то она без передыху по морю мается от острова до острова. Но ты не пугайся, Сергей Николаевич, – он потрепал капитана по плечу, – мы все это единым махом сделаем. С утра я подвезу тебе дрова и продукты, погрузишь это добро, и пойдем на Седлецкий. Я с тобой пойду, мне надо народ посмотреть, как он там дышит... По пути снимем фонарь с Вороньей скалы. После Седлецкого зайдем на Бардинский маяк, снимем топографов и вернемся. Останется тебе только два буя снять – это дело нехитрое. К тому времени, – он подмигнул капитану, – комиссия из отряда уберется, и ты полным ходом пойдешь восвояси. Ледовый прогноз на конец месяца хороший, особенного льда не будет. Волноваться нечего.

– Добро, – сказал Сергей Николаевич. – Только я у тебя на складе продукты получу. Как ты насчет этого варианта?

– Получай, не жалко. У меня сейчас склад на Восточном молу. Ты подгони с утра мотобот, а я кладовщика пришлю. Тебе много?

– На неделю.

– Наберем такое количество... Слышно было в эфире, что ты Ирину спас?

– Я при чем? Ее доктор спас.

– Илларион Кириллович – твой человек. Что с ней было?

– Аппендицит в сложной форме. Не так страшно.

– Не страшно, говоришь? А боцман с «Параллели» отчего умер? Забыл разве? Тоже аппендицитик...

– Степаныч стариком уже был. Древним.

– Какая разница? С этим шутки плохи. Вообще, здоровье – это такая вещь, – он потер себе грудь возле сердца, – потеряешь – как часы на пляже. Уже не найдешь. Думаешь, я почему плавать перестал? Моторчик захандрил. Не выдерживаю морской работы. Ну, добро. – Гаврилов поднялся. – Ты смотри, чтобы твои моряки по девкам не разбежались. Их здесь много, и всё фигуристые...

– К завтраку все возвратятся, – пошутил Сергей Николаевич. Он тоже поднялся. – Завтра я жду груз часам к восьми с половиной, чтобы не совсем темно было. Пошли, старпом.

Они вышли из здания гидроучастка на слабо освещенную, обсаженную деревьями улицу.

– Вообще говоря, – сказал Коля Бобров, – он мог все это шхуной сделать. Вот только буи шхуной не снять.

– Нам и так и так работать... – отозвался Сергей Николаевич. – Хуже, если б без дела стояли. Да и шхуна у него, действительно, очень занята.

– Это конечно, – сказал старпом и стал внимательно смотреть на противоположную сторону улицы. Капитан замедлил шаги и тоже стал приглядываться. Там шла пара – мужчина в морской фуражке и полная, маленького роста женщина.

– Можете лишить меня диплома, если это не наш второй, – сказал Сергей Николаевич.

– Его персона, – согласился старпом. – А как он смел до нашего возвращения уйти с судна?

– Он же знает, что я его наказывать не стану... Вспомните, как он работал с вехами. У меня после этого рука не поднимется ему выговор написать... Черт с ним, пусть гуляет. Сделаем вид, что не заметили.

– Придется.

– В прошлый заход в Масельск он тоже до утра пропадал, но вернулся вовремя и в лучшем виде. Вероятно, его здесь хорошо принимают... А вас, старпом, почему к девушкам не тянет? Вы парень молодой, ладный...

– Сие есть проблема сложная, – улыбнулся Коля Бобров. – Я раньше таким волокитой был, вы б не поверили. В портах от судна отставал из-за смазливой мордашки. Потом на поезде приходилось пароход догонять.

– А теперь что случилось?

– Так... Обыкновенная история.

– Ясно. И где же она, эта история?

– Далеко отсюда. В Перми.

– Далековато.

– Отпу́стите зимой на недельку?

– Пущу... Она не замужем?

– Пока свободна.

– И то слава богу. Так привозите ее сюда.

– Не могу.

– Почему?

– Как говорят воробьи, надо сначала свить гнездо, а потом уже откладывать яйца.

– С такой философией вы еще долго не женитесь.

– До вашего возраста?

– У меня другое...

В природе наступила тишина. Стих ветер, разошлись по домам люди, застыли портовые краны. С черного неба сыпался мелкий аккуратный снежок.

На палубе «Градуса» не было никого, кроме вахтенного матроса Блюменфельда. Капитан и старпом поднялись по трапу.

– Как дела? – по привычке спросил старпом у вахтенного.

– Хорошо, – ответил Абрам. – Второй помощник ушел на берег и просил вам не говорить... Доктор опять наклюкался.

– Правда?

– Правда.

– Где он сейчас?

– В салоне. Рассказывает боцману и Насте, как он на острове операцию делал. Говорит, что у него золотые руки. Те над ним смеются, а он не видит... Жалко его. Вы ему скажите, чтобы он спать шел.

– Ну, а теперь что делать? – спросил капитан, когда они со старпомом зашли в коридор кормовых кают.

– У вас поднимется рука его выгнать? – ехидно спросил старпом.

– Вы не спрашивали у Бакланова, сколько тот ему спирта подарил?

– Не спрашивал. Какая разница?

Капитан поморщился.

– Не надо так строго... Ладно, сходите, пошлите его спать. Сделайте ему отеческое внушение, – может быть, пройдет...

– Попробую, – зло сказал старпом. – Только боюсь, отеческого не получится. Терпеть не могу пьяных – пусть даже с золотыми руками.

17

Около полудня «Градус» подошел к Вороньей скале. Это был невысокий, гладко облизанный волнами камень, торчащий среди пустынного моря, вдали от берегов и островов. На нем стояла ажурная пирамидальная ферма с фонарем наверху – светящийся знак, предупреждающий об опасности проходящие мимо суда. Погода была тихой, и «Градус» стал на якорь в ста метрах от Вороньей скалы.

– Каждую весну приходится знак восстанавливать. Сколько мороки с ним – ужас, – сказал Гаврилов, появившийся на мостике, как только раздался лязг якорцепи.

– А что? Льдом срезает? – поинтересовался старпом.

– Начисто, – подтвердил Гаврилов. – Голая плешь остается. Потому и фонарь приходится снимать. Ферма – черт с ней, она копейки стоит, а фонарю десять тысяч цена. Такую сумму, конечно, жалко. Вы сейчас пойдете на скалу, так побольше всякого вервия с собой наберите, чтобы люди обвязались. А то там сплошной каток. Съедет моряк в воду – и каюк, не вылезет обратно. Фонарь сверху спускайте на концах, а не просто так. Осторожно, не побейте линзы. Там еще стоят шесть ацетиленовых баллонов – их тоже заберите. Вещь подотчетная, списать трудно.

– Не забудем, – кивнул старпом. – Мне только неясно, за что на этой лысине можно мотобот зацепить?

Гаврилов взял бинокль, внимательно осмотрел скалу, потом протянул бинокль старпому.

– Посмотрите, – сказал он. – Там есть небольшая трещина, в нее забито два железных штыря. Кого половчее пустите на берег, чтобы он зацепил фалинь за штырь. Да, чуть не забыл: у вас песку много?

– Кое-что есть.

– Возьмите с собой ведра два. Иначе вам на четвереньках ползать придется.

– Хорошая идея, – сказал старпом и пошел к мотоботу, приготовленному к спуску.

Васька Ломакин выскочил на берег, поскользнулся, съехал назад, черпнул сапогами воду и, подпертый под зад вальком весла, полез на скалу, цепляясь за лед руками, ногами, всем телом. Он дополз до толстого ржавого штыря, вбитого в камень, зацепился за него и встал во весь рост. Потом поймал брошенный с бота фалинь и надел его огоном на штырь. Боцман, старпом и Блюменфельд впряглись в фалинь, затянули мотобот на камни и выбрались на скалу. Они вместе пошли на макушку скалы, к знаку, посыпая лед песком. Подойдя к ферме, вынули из гнезд ацетиленовые баллоны и по одному спустили их на бросательных концах к воде. После этого боцман с Ломакиным забрались на шестиметровую ферму, отсоединили от фонаря газопроводные трубки, отдали гайки, которыми фонарь крепился к ферме, и осторожно на двух линиях спустили тяжелый фонарь на лед. Боцман отвинтил от распределительной колодки манометр и положил его в карман.

– Вроде все забрали? —спросил Ваня Хлебов, еще раз внимательно осматривая опустевшую ферму.

– Все, – решил старпом. – Абрам, бери фонарь.

Абрам Блюменфельд легко поднял сорокакилограммовый фонарь, прижал его к животу и пошел вниз, осторожно ступая по усыпанной песком дорожке. Сзади шел Васька Ломакин и придерживал Абрама за хлястик ватника. На середине пути Васька остановился, достал папиросу и стал прикуривать. В эту минуту Абрам поскользнулся, зашатался и, резко рванувшись плечами назад, грохнулся на спину.

– Полундра! – крикнул Васька, выплюнул папиросу и кинулся к Абраму. Но было уже поздно. Блюменфельд, прижимая фонарь к животу и растопырив ноги, катился к воде.

– Держи конец! – скомандовал боцман и кинул Ваське бросательный. Васька понял, схватил конец и ринулся вслед за Абрамом. Сначала он ехал на ногах, потом упал и покатился кубарем. Боцман быстро разматывал бросательный конец.

Ломакин поймал Абрама за шиворот уже в воде. От придавленного фонарем Абрама на поверхности осталась только голова – молчащая и дико вращающая глазами. Васька оказался в воде только до пояса.

– Тащите, я его держу! – крикнул Васька. Боцман и старпом, высыпав под ноги весь оставшийся песок, вцепились в бросательный. Сначала из воды вылез Ломакин. Одной рукой он вцепился в ватник Абрама, на другой руке был намотан бросательный конец. Потом пополз Абрам все в той же позе, на спине, головой вперед, прижимающий к животу фонарь, стоимостью в десять тысяч рублей. О такой сумме Абрам знал только понаслышке. Он даже не мог себе представить, велика ли будет пачка, если сложить десять тысяч из сторублевок.

Его вывезли на тропинку. Только тут Абрам поднялся на ноги и стал, втянув голову в плечи и глядя себе под ноги.

– Эх ты, голова два уха, – сказал боцман и взял у него фонарь. – Если заболеете – головы поотрываю! – рыкнул на матросов Ваня Хлебов...

18

«Градус» снялся с якоря и пошел к Седлецкому острову. Этот остров был довольно велик. На нем имелся настоящий лес, а с южной стороны острова была небольшая, но глубокая гавань со стареньким деревянным пирсом, размером ровно в половину «Градуса». На этот пирс выгрузили дрова и продукты. Гаврилов не разрешал рубить лес на острове и предпочитал завозить туда готовые дрова. За время выгрузки он успел сходить на остров, проведать своих маячников.

Ломакин и Блюменфельд в работе не участвовали. Они лежали в койках, отогревались, переглядывались и смеялись над теми, кто считал их больными, – уж очень это было смешно: два самых здоровенных матроса лежат и болеют... В кубрик несколько раз заходил доктор. Тот и другой делали скучные физиономии, а Илларион Кириллович озабоченно щупал им лбы и вежливо просил показать горло. Со лбами было все в порядке. Горла тоже не вызывали опасения, и доктор уходил довольный.

– Абрам, а ты своей Маруське письма пишешь? – спросил Ломакин, когда ему до чертиков надоело читать старые «Огоньки».

– Нет, – ответил Абрам. – А чего писать?

– Написал бы, как мы плаваем, как купаемся, – Васька захихикал. – Она бы тебя больше уважать стала.

– Я же ее увижу, когда придем. Могу и так рассказать.

– Одно дело рассказать, – многозначительно промолвил Васька, – а другое дело, когда она это по почте получит. Если бы у меня девчонка была – я бы обязательно ей письма писал... Знаешь, а Писаренко своей девчонке такие письма сочиняет – задавиться можно! Он мне одно показывал. Врет напропалую: будто мы и за границу ходим, и во льдах плаваем, и в тропиках... А про себя сочинил, что он боцманом работает. Давай твоей Маруське напишем что-нибудь такое. А из Масельска пошлем.

– Ну, давай, – нехотя согласился Абрам. – Только я не умею.

– Это неважно! – сказал Васька.

Он встал с койки, вырвал из тетрадки Черемухина двойной лист линованной бумаги, взял перо и снова забрался под одеяло.

– Ну, как начнем?

– А как надо? – спросил Абрам.

– Начнем так: «Привет с Атлантического океана!»

– Мы же не в океане, – возразил Абрам.

– Ничего! Море – часть океана. Ты что, не знаешь? Пишем дальше: «Уважаемая Маруся, с приветом к Вам Ваш знакомый... » Как она тебя называет?

– Так и называет: Абрам. Иногда – Абраша... – сознался Абрам и густо покраснел.

– «...Абрам. Я сейчас нахожусь в далеком и тяжелом плавании. Наше судно закрывает навигацию по всем гаваням и рейдам...»

Васькино перо бойко бегало по бумаге. Абрам только диву давался, как это у него лихо получается. Он приподнялся на локте и глядел на кончик пера, как завороженный. Но издали разобрать что-либо было невозможно: почерк у Васьки был все-таки корявый...

Наконец Васька кончил писать, подул на страницу и завинтил перо.

– Слушай, как получилось, – сказал он Абраму и стал читать:

«Привет с Атлантического океана!

Уважаемая Маруся, с приветом к Вам Ваш знакомый Абрам. Я сейчас нахожусь в далеком и тяжелом плавании. Наше судно закрывает навигацию по всем гаваням и рейдам Атлантического океана и прибрежных морей. Вашему сухопутному уму трудно представить себе, какая это огромная и тяжелая работа. Нас преследуют штормы и бури, снега и льды. Громадные океанские валы то и дело заливают палубу. Но я не буду пытаться вызвать в вашем нежном девичьем сердце жалость ко мне описанием трудностей и лишений на нашем пути. Наша доля трудна, но мы сами себе ее выбрали и не повернем назад, что бы нам ни грозило. Как поется в нашей морской песне:

 
По морям и океанам
Злая нас ведет звезда.
Бродим мы по разным странам
И нигде не вьем гнезда!
 

Не знаю, злая или добрая звезда привела меня к Вам. Это покажет будущее, то есть как Вы будете ко мне относиться. Я часто вспоминаю про Вас, особенно когда стою за штурвалом. Огни встречных судов напоминают мне Ваши глаза и горячие взгляды. Для меня ли светят эти глаза сейчас? Вспыхивает ли в них хоть искра воспоминания обо мне в настоящую минуту?

Сегодня нам сбросили с самолета почту от родных и близких друзей. Мешок упал в воду, потому что летчик промахнулся – очень большие были волны. Я подумал, что в этом прорезиненном хлорвиниловом мешке есть весточка от Вас, и, не раздумывая, бросился в воду. Доплыв до мешка, я схватил его и не давал ему утонуть, пока не подошла моторная шлюпка с нашего корабля. Но увы – от Вас весточки не было. Не думайте, что я стал очень переживать. Моряки не так уж слабонервны. Они сжимают зубы, и ничто не в силах вырвать из их глаз скупую слезу.

Скоро мы вернемся домой. Постараюсь передать это письмо со встречным пароходом. Он опустит его в первом советском порту. А сейчас на море закат солнца, и по воде расплылись все гаммы красок. Мне хочется мечтать и думать о Вас. Но мне пора на вахту. Еще раз с атлантическим приветом к Вам Ваш знакомый и всегда помнящий Вас

Абрам».

– Ну как? – спросил Васька, смахнув с правого глаза «скупую слезу».

– Как в книжке! – сказал восхищенный Абрам. – Только ведь это не про нас. Такое письмо нельзя посылать. Это все вранье.

– Ну и пусть! – воскликнул Васька Ломакин. – Зато красиво. Знаешь, как она тебя потом уважать будет? Она ведь не узнает...

– Нельзя, – замотал головой Абрам. – Мне стыдно. Она спросит, как и что, а я соврать не смогу...

– Ерунда, – изрек Васька. – Я бы своей девчонке, если бы она у меня была, точно такое же письмо написал.

Васька порылся на полке над койкой, добыл оттуда конверт, сунул в него письмо, заклеил и потребовал у Абрама Марусин адрес. Абрам по слабости характера дал адрес, и Васька печатными буквами вывел его на конверте.

– В Масельске бросим в ящик, – сказал Васька и сунул письмо под матрац.

«Градус» осторожно, кормой вперед вылез из Седлецкой гавани, развернулся и пошел к Бардинскому маяку. Наступила ночь. Черемухин и Витька Писаренко вернулись в кубрик и, немного поговорив с «больными» и сообщив им новости, улеглись спать. Спал и Васька Ломакин. Один Абрам лежал с открытыми глазами и воображал, что будет, если Маруся получит письмо, а потом узнает, что все это – вранье... От этих мыслей ему становилось худо. Абрам не выдержал и осторожненько встал с койки. Держась рукой за готовое выскочить из груди сердце, Абрам на цыпочках подошел к Васькиной койке. Сдерживая дыхание, он стал шарить под матрацем. Наконец он нащупал угол конверта. Васька храпел и ничего не слышал. Абрам выдернул конверт, сунул ноги в ботинки и вышел из кубрика. Он поднялся на палубу, разорвал письмо на мелкие клочки и выбросил их за борт. Белые лепестки улетели в темноту.

19

На острове Бардина не было гавани, и «Градус» в три часа ночи стал на якорь неподалеку от Бардинского маяка. Оставив на якорной вахте второго помощника, капитан и старпом удалились, приказав не будить их до самого завтрака. Владимир Михайлович принес в рубку книжку Бабаевского, расположился на штурманском стуле и стал коротать вахту, изредка отрываясь от чтения и оглядывая море и палубу. Вахтенного рулевого Преполивановского он отослал на мостик, чтобы тот не лез к нему с разговорами. Из-за своей страсти к болтовне Преполивановский теперь мерз на ветру без особой надобности. Когда он все-таки под разными предлогами пытался зайти в рубку, Владимир Михайлович отправлял его на бак – проверить, «куда смотрит якорцепь».

Но второму помощнику не суждено было спокойно провести якорную вахту. В рубку пришел доктор. Владимир Михайлович поднял голову от книги и внимательно посмотрел на доктора.

– Зашел на огонек... – сказал Илларион Кириллович. – Давал своим больным лекарство.

– Они и вправду заболели?

– Нет, ни в одном глазу, что называется. Пусть еще полежат завтра из соображений профилактики и гуманности... Если человек в азарте побудет немного в холодной воде – это на нем обычно не отражается. Вообще говоря, наш организм бесконечно силен. Но проявить эту силу организма умеют пока только йоги. Да и они делают это недостаточно полно... А вы на вахте?

– Как видите.

– И вам нельзя спуститься вниз ни на минутку?

– Можно. Только мне незачем, – сказал Владимир Михайлович, желая дать понять доктору, что он уловил, о чем пойдет разговор. Доктор понял его.

– Не с кем поговорить... – вздохнул доктор. – А у меня бессонница. В шкафчике стоит бутылка. Смотришь на нее, как на собственную смерть, – и занятно и ужасно.

– Не нахожу ничего занятного в собственной смерти, – возразил Владимир Михайлович и зевнул, прикрывая рот рукой.

– Так вы не хотите спуститься вниз ни на минуту?

– Нет, Илларион Кириллович. Не имею такого желания. Пейте сами, если вам необходимо. Мне завтра работать.

– Как было бы хорошо, если бы и мне так: завтра работать... А если я сюда занесу? Очень тягостно одному, поверьте...

– Верю. Но все равно не надо. С меня хватает собственных неприятностей, доктор. Я не хочу держать ответ за чужие вины. Попробуйте зайти к капитану – может быть, он вас поймет? – издевательски улыбнулся второй помощник.

– Он-то поймет, – задумчиво сказал доктор. —Поэтому я и не пойду к нему... Честное слово, я бы к нему зашел. Но я его уважаю и не стану этого делать... Как вы думаете, он меня в конце концов прогонит с судна?

– Конечно. Он же выгнал прошлого старпома за такие шалости.

– Жаль. Я уже привык здесь, хоть и ненавижу свое состояние. Вы знаете, как я рад, когда кто-нибудь заболевает...

– Знаю.

– Откуда?

– Вы тогда становитесь немного похожим на человека.

– Немного?

– Увы. А потом все снова в пропасть валится... Уходить надо вам, Илларион Кириллович... Немедленно уходить – и начинать работать по-настоящему. Вы не тот лекарь, который удовлетворяется случайными поделками. Или я ошибаюсь?

– Раньше не мог... А теперь уже могу, вероятно. Впрочем, и теперь не могу. Ну, я пойду, Владимир Михайлович. Счастливо вам достоять вашу вахту.

– Спокойной ночи.

Доктор запахнул шинель и вышел из рубки. Второй помощник снова принялся читать книгу. В семь часов он сыграл подъем, в половине восьмого объявил завтрак и послал вахтенного разбудить капитана. В восемь часов подняли флаг, и на судне начался рабочий день. Вышла на палубу Настя и вылила за борт помои. Боцман, на ходу ругнув ее, пошел на корму расчехлять мотобот. Артельщик, кряхтя и отфыркиваясь, полез в провизионный трюм за суточной порцией продуктов. Наказанный за что-то боцманом Писаренко понуро поплелся драить места общественного пользования. Васька Ломакин и Абрам Блюменфельд вдвоем пошли к старпому заявить о том, что болеть им нет никакой радости и они хотят работать. Владимир Михайлович взял под мышку книгу и пошел в салон завтракать.

В салоне только что отпивший свой чай старпом объяснялся с Ломакиным. Абрам стоял рядом и молчал.

– Доктор вчера сказал мне, что вы должны лежать, – монотонно говорил старпом. – Поэтому никакой работы вам не будет. Идите и болейте.

– То вчера было, – тянул Ломакин. – А сегодня мы здоровы. У нас даже никакой температуры не было.

– Не было, говоришь... – Старпом задумался. – А ведь бывает бестемпературный грипп, – вспомнил он.

– У нас не бывает, – отказался от странной болезни Ломакин.

– Ладно, – старпом стал сдаваться. – Позовите доктора. Если он разрешит – будете работать.

Обрадованный Васька кинулся к докторской каюте. Вскоре он вернулся с хмурой физиономией.

– Ну, что доктор? – спросил старпом.

– Он какой-то странный, – пробурчал Ломакин. – Не хочет просыпаться.

– А ты хорошо будил?

– За ногу дергал.

– Докторов нельзя за ногу дергать! – назидательно сказал Владимир Михайлович.

Старпом опустил глаза. Лицо его покраснело.

– Добро. Идите работать, – сказал он. – Я у доктора сам спрошу.

Когда матросы вышли, второй помощник сказал с улыбочкой:

– Полагаю, что дело не столько в крепком сне, сколько в крепком напитке. Ночью Илларион Кириллович заходил в рубку, жаловался на бессонницу и искал компании для душевного разговора.

– Черт знает что... – тихо прорычал старпом, с грохотом отодвинул кресло и вышел из салона. Он постучался в каюту доктора и, не услышав ответа, вошел. Свет горел. Доктор спал поверх одеяла, одетый. В каюте, как всегда, было чисто прибрано, ни одна вещь не лежала не на месте. Только на столе, нарушая порядок, стояли пустой стакан, тарелка с огрызком хлеба и незакрытый графин с водой.

– Илларион Кириллович! – громко позвал старпом. Доктор не пошевелился. Он спокойно дышал во сне, и вид у него, как всегда, был очень интеллигентный.

– Доктор, проснитесь! – снова сказал старпом. Прикасаться к доктору ему не хотелось. Илларион Кириллович опять не отозвался. – Черт знает что такое... – прошипел Бобров и стал осматривать каюту... Наконец он нашел то, что искал. Бутылка. Четырехугольная двухлитровая медицинская бутылка, в которой спирту осталось уже меньше половины, стояла в углу, между столом и диваном. Старпом взял ее, понюхал содержимое, чтобы убедиться, что это именно спирт. Он открыл иллюминатор и швырнул спирт в море. Он постоял немного, глядя на доктора, подумал, открыл настежь второй иллюминатор и вышел.

20

Партию топографов с островов Бардина быстро доставили на борт вместе с их приборами и имуществом. Бобров разместил пассажиров в пустующем шестиместном кубрике. Дождались Гаврилова, проинспектировавшего Бардинский маяк, снялись с якоря и пошли обратно в Масельск. Капитан молчал и время от времени прикладывал руку к левой щеке. При этом он морщился и тяжело дышал.

– Опять зубик? – спросил старпом.

– Угу, – промычал Сергей Николаевич. – Как взялся с ночи, так и не проходит.

– Может, доктора позвать?

– Сделайте одолжение. Его капли хоть немного помогают.

– Слетай-ка, кликни сюда доктора с зубными каплями, – сказал старпом рулевому и принял от него штурвал. Рулевой ушел, вернулся через минуту и сказал, что доктор сейчас будет. Илларион Кириллович действительно пришел очень быстро. Вид у него был страшный: тряслось все тело, и челюсть дергалась так, что лязгали зубы.

– Что с вами? – удивился капитан, принимая от него бутылку с каплями.

– Я спал, а какой-то негодяй открыл у меня в каюте иллюминаторы, – заикаясь, сказал доктор.

– Это я открыл у вас иллюминаторы, – произнес старпом.

– Я так и подумал, – с вызовом сказал доктор, не извиняясь за «негодяя». – Больше никто не смог бы додуматься до такой... нелепости.

– Идите и согрейтесь, Илларион Кириллович, – сказал капитан.

– Кстати, согреваться придется чаем, – заметил старпом. – Спирт ваш я выбросил за борт.

Доктор перестал дрожать, лицо его вытянулось.

– На нормальном человеческом языке это называется воровством! – сказал доктор и, не дав старпому ответить, вышел из рубки.

– Боюсь, что придется с ним расстаться, – задумчиво произнес Сергей Николаевич. Потом, встряхнувшись, он весело сказал: – А ну-ка, старпом, позовите сюда Гаврилова. Попробуйте заодно снять эти чертовы буи, чтобы топливо не жечь лишний раз.

– Все равно какую-нибудь работу придумает...

– Ну и ладненько. Работа не война, от нее не умирают. Зовите.

Старпом снова стал за штурвал, а рулевой побежал вниз звать на мостик начальника Масельского гидроучастка.

21

Издали казалось, что буй почти не качается. Но чем ближе подходил «Градус» к бую банки Потапова, тем яснее было видно, как болтают волны эту цилиндрическую бочку с пирамидальной фермой и фонарем наверху. Боцман распорядился на левом борту посередине повесить три автомобильные шины. Он знал, что подойти к бую, не стукнувшись о него, невозможно. Все матросы уже стояли на местах. Юра Галкин и Черемухин держали в руках багры, чтобы прихватить буй за ферму и удерживать его, пока Абрам Блюменфельд не накинет на ферму трос. Васька Ломакин, рассовав по карманам гаечные ключи, стоял у борта с независимым видом. Начиналась работа, и Васька снова становился важной персоной. Витька Писаренко под наблюдением второго помощника проверил лебедку. На палубе уже лежал буксирный трос, на котором будут тащить буи.

«Градус» подходил все ближе и ближе. Уже слышны были воющие и всхлипывающие звуки ревуна. Сверху на буе нарос зеленоватый лед. При качке он то и дело показывал ржавую и необледеневшую подводную часть. Она была отделена от надводной части зеленым пояском тины.

– Как он противно орет, – сказал Юра Галкин. – Даже жутко становится.

– Дьявольский голос, – согласился Черемухин. – Ночью, когда проходишь близко от такого буя, кажется, что какая-то чертовщина из воды лезет.

Буй качался уже в двадцати метрах от борта. Сергей Николаевич подводил судно все ближе и ближе, маневрируя ходами. Ни в коем случае нельзя было ударить буй – тогда разобьется фонарь. Надо подойти к нему на три метра, чтобы матросы схватили буй баграми, притянули его к борту, именно к тому месту, где повешены шины,

– Хватай! – крикнул Юра Галкин, когда буй очутился под самым бортом. Он протянул свой багор и зацепился им за ферму. Буй дергался, вырывал багор из рук. Черемухин, помотав багром в воздухе, тоже наконец схватил ферму. К нему подскочил Витька Писаренко, вцепился в багор. Галкину помог Ломакин, и они вчетвером подтянули вырывающийся буй к борту. Абрам набросил на ферму трос и держал его, пока боцман и Ломакин перебирались на буй. Волны свирепо колотили стальную бочку о резину. Убедившись, что Ломакин крепко держится за ферму, боцман крикнул:

– Трави!

Абрам стал стравливать трос, и буй сразу же отошел от борта на несколько десятков метров.

–Хватит, – сказал Абраму второй помощник.

– Есть – хватит, – ответил Абрам и закрепил трос. Он стал смотреть на буй, стараясь понять, что же там делают боцман и Васька.

Ломакин лег животом на обледеневшую поверхность бочки и спустил руки в воду. Боцман держал Ваську за ноги, а Васька что-то крутил в воде. Потом он передал боцману какую-то вещь, которую боцман спрятал в карман. После этого Васька стал вытягивать из воды цепь, никак не похожую на якорную. Она была значительно тоньше и без контрафорсов.

– Сигнальный конец отдали, – сказал второй помощник. – Слава богу. А то, бывает, скоба так приржавеет, что хоть пили...

– А зачем он, этот конец? – спросил Абрам. Ему очень хотелось сегодня все понять.

– Сигнальный конец прикреплен к якорной цепи, – объяснил Владимир Михайлович. – А сама цепь проходит внутри через всю бочку и крепится наверху. Понимаешь?

– Понимаю.

– Сигнальным концом она прихвачена сбоку, снаружи. Понимаешь?

– Понимаю.

–Значит, если мы будем держать сигнальный конец, то мы можем отдать якорцепь и фактически отделить ее от буя. Понятно?

– Понятно. А это зачем надо?

– Ой, какой ты темный... – вздохнул Владимир Михайлович. – Затем, чтобы отправить буй за корму, а якорь выбрать. Ясно?

– Теперь ясно! – обрадовался Абрам.

– То-то. Гляди внимательно, как они это делают. Может, впоследствии самому придется на буй лазать.

Абрам глядел внимательно, и теперь ему было ясно, для чего Васька прихватывает сигнальную цепь скобой к ферме, для чего боцман крепит к двум рымам буксирный конец.

– Владимир Михайлович, готово! – крикнул боцман.

– Выбирай трос! – скомандовал второй помощник.

– Я вам немного ходом помогу! – крикнул капитан из рубки.

«Градус» двинулся вперед самым малым ходом, а все матросы, бывшие на палубе, тянули трос. Вскоре буй был уже у борта. Черемухин и Галкин снова схватили его баграми.

– Отпускай буй! – распорядился Владимир Михайлович. – Трави трос за борт!

Освобожденный буй поплыл вдоль борта.

– Теперь начнется самое нудное, – сказал боцман и пошел к лебедке. Там уже стоял Владимир Михайлович.

– Сколько здесь глубины? – спросил боцман у помощника.

– Метров двадцать.

– Значит, цепи будет метров пятьдесят?

– Около того...

Якорная цепь медленно поползла из-за борта. Наконец из воды показался громадный цементный якорь-лягушка. Он был весь покрыт илом мертвенно-синего цвета. Боцман приподнял якорь над фальшбортом.

– Стоп, – сказал второй помощник. – Наладь-ка шланг, боцман. Помоем, чтобы палубу не изгадить.

– Не надо, Владимир Михайлович, – возразил Ваня Хлебов. – Качка же. Он болтается. А в нем две тонны весу. Трос может лопнуть на рывке.

– Не волнуйся, трос не лопнет. У него пять тонн разрывная нагрузка.

– Как хотите... – сказал боцман и послал матроса готовить шланг.

Плавно покачивалось судно. То правая, то левая оттяжки стрелы натягивались и гудели. Абрам и Васька придерживали висящий над бортом якорь, чтобы он не болтался.

– Владимир Михайлович, – крикнул из рубки капитан. – Спустите вы его к чертовой матери.

– Обмыть его надо, Сергей Николаевич, – крикнул второй помощник. – Не хочу на палубу такую грязь тащить. А трос не лопнет, это мое хозяйство – я в нем уверен!

Второй помощник подошел к якорю, щепочкой снял с него комок ила и бросил щепку за борт. Пологая, спокойная волна подкатилась и накренила «Градус» на правый борт. Туго натянулась левая оттяжка стрелы. Абрам смотрел на оттяжку, и на его глазах она становилась все тоньше, тоньше, круто завернутые пряди вытягивались в длину, топорщились, вставали дыбом ворсинки, и у их оснований возникали маленькие, бисерные капельки воды. Якорь тяжко тянул Абрама вправо. Второй помощник повернулся к Писаренко, раскатывающему шланг.

– Скоро там?

Абрам услышал, как тонко запела оттяжка. На душе вдруг стало муторно. Капелек на оттяжке становилось все больше. На глазах Абрама оттяжка разделилась на две части, и якорь с неодолимой силой потянул его вправо. Васька кошачьим прыжком отскочил от якоря. С визгом покатилась на правый борт стрела, и якорь вырвался из рук Абрама. Он ударил в спину второго помощника, отшвырнул его на трюм и понесся дальше. «Градус» начал крениться на левый борт, и якорь, задержавшись на мгновение, понесся влево.