Текст книги "Звонница (Повести и рассказы)"

Автор книги: Алексей Дубровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

МОЛИТВА
Повесть

Предисловие

Мысли написать небольшое повествование о связи земного и небесного появились в моей голове вскоре после того, как услышал в небольшой уральской деревне рассказ о двух воистину святых людях, живших много лет назад.

Говорят, что время стирает все, кроме гениальных творений человечества, но разве всесильно оно при почитании главного подвига – человеколюбия? О чем услышал? В браке у крестьянина и крестьянки родилось одиннадцать детей. За широко распространенной в начале двадцатого века детской смертностью из одиннадцати их чад выжил и встал на ноги только один мальчишка. Вырос на радость отцу и матери.

Надо полагать, родители уже и о женитьбе сына задумывались, и о внуках, да началась империалистическая война. Сына отправили воевать с «германцем», а через некоторое время семье пришла скорбная весть о гибели солдата. «Зачем дальше жить?» – спрашивали перед иконой с ликом Творца отчаявшиеся от горя родители. Они молились денно и нощно, но горе не покидало их. Однажды в полночной мгле затрепетало пламя свечи. «Ваша забота еще понадобится детям», – было сказано молящимся. Муж переглядывался с немолодой женой: откуда им, детям, было взяться? Не минуло и пяти лет, как исполнилось предсказание, прозвучавшее с небес.

В годы великого голода, последовавшего сразу после Гражданской войны, жители той деревни вымирали целыми родами. Случилось так, что в одной из многодетных семей не стало родителей, а дети мал мала меньше выжили и оказались одни в пустом доме при конюшнях и загонах, где не осталось никакой скотины. Из всей оравы только старший мог к тому времени заработать себе на кусок хлеба. Остальные были обречены на голодную погибель.

Мать с отцом павшего солдата, оставшись на старости в одиночестве, взялись поднимать пятерых младших сирот и выходили их, уберегли от смерти. Звали приемных родителей Петром и Пелагеей. Ту историю поведал землякам младший брат Петра Лаврентий, сам хлебнувший немало горя, спасавший чужих людей в более поздние времена и сам чудом выживший. Как считал, молили сердцем за него перед Богородицей. А молитва сердцем – это молитва с любовью. И за старшего сына его – фронтовика – усердно молились с любовью. Так не порвались нити рода Бородиных на кровавых полях войны. «Да бывает ли так?» – спросит кто-то. Бывает…

Глава 1
Разорванное одиночество

Во дворе залаяла собака. В ворота постучали.

– Кого леший на ночь глядя принес? – заворчал Лаврентий. Он только что расправил кровать, затушил свечку и собрался почивать. Выглянул в окно: в темноте улицы маячил силуэт.

– Кто, куда? – приоткрыв створку, строго бросил Лаврентий в загустевшие потемки.

– Открывай, Лаврентий Петрович. Из сельсовета я, Митька, посыльным до тебя.

– Дык ты бы еще в полночь заявился, – продолжил ворчать хозяин, надевая штаны.

Вышел в ограду, вытащил засов из ворот и распахнул дверь. И правда, знакомый паренек стоял у входа, держал в руках бумажку.

– Возьмите записочку от председателя, – протараторил посыльный. Сунул в руку Лаврентию бумажку, и как не бывало Митьки.

Лаврентий вернулся в дом. Запалил свечу, принялся искать очки.

– Куды запропастились, окаянные?

Едва нашел рядом с образами на полке.

– Дык что там опять? – он поднес бумажку к самым глазам: «Ув. Лаврентий Петрович, примай утром на подселение с Ленинграда беженку с дочкой. Ночуют пока в сельсовете, чтобы тебя на эту ночь не притеснять. Поживут в твоем доме. Не к тебе одному люди завтрема подселятся. Т. И. Бурков».

– Вот, раскудри, дает Тимофей! – вырвалось от души. – Весь дом из одной избы состоит, и куда мне тех беженцев расположить? Баба с дочкой – с ума сойти!

Всю ночь Лаврентий переворачивался с боку на бок. Не спалось, дневные и вечерние заботы мешали голове успокоиться: «Легко сказать – „примай на подселение“. Где беженки спать станут, чем их кормить? Сам на картошке живу. Скотина давно сдана государству, коли все для фронта, все для победы. И нестарый еще – всего-то пятьдесят пять, а силы убывают с каждым днем. Голодно в деревне. Осень только началась, а в сусеках подворий пусто – ветер гуляет. Да, пожалуй, и ноги тут протянешь. В лес сушняка напилить давеча побоялся выйти, не хватит силенок до дома напиленное дотащить».

Звенящее безмолвие, словно невидимая паутина, повисло по стенам, раскинулось по округе вокруг дома, протянулось от самой земли до мерцавших в черной глубине неба звезд. Временами ухо чуяло шуршание сухого тополиного листа, сыпавшегося в порывах ветра на крышу. Изредка постанывала во дворе спящая собака. Другой вопрос подкрался: с чего налоги по фуражу сдавать? В огороде по августу вытянулись редкие стебли овса, и руки из-под серпа набрали с пяток жидких охапок. «Господи Иисусе, истинный Христос! Спаси и помилуй», – со вздохом вырывались слова, знакомые с детства. Нет, не с руки было принимать на подселение чужих. Как пить дать не приживутся они в доме и побегут через неделю-другую к Тимофею проситься на другой постой. Лаврентий поскреб в темноте бороду: «Аккурат через неделю и запросятся, не позднее».

Рассвело. Только вернулся Лаврентий от соседа Геннадия, как залаяла собака. У ворот дома, тяжело фыркая, остановилась лошадь. Лаврентий выглянул в окно. С телеги на поблескивающую росой траву спрыгивала девочка лет десяти-двенадцати, и следом слезала, похоже, ее мать, женщина лет сорока.

Хозяин тяжело вздохнул: прибыли! – и направился на улицу.

– Здравствуйте. Принимайте гостей, – прозвучал грустный женский голос. – Вас, как я знаю, уже оповестили.

Лаврентий кивнул. Гостьи сняли с телеги по небольшому баулу и встали, не зная, что делать дальше. На сырой пожухлой траве отпечатались темные следы от подошв обуви и прямые полоски от тележных колес.

«О чем же разговор начать?» – охватило Лаврентия легкое волнение. Пригладив небольшую русую бородку с редкими нитями седины, представился беженке и ее дочери:

– Будем знакомы, Лаврентий Петрович Бородин. Для вас, женщина, можно Лаврентием меня звать, а для тебя, стрекоза, – дядей Лаврентием.

– Надежда Алексеевна Бринькова, – сказала в ответ гостья. – А это Лиза, моя дочь.

Девочка кивнула головой в бантиках и оглянулась на уходившую лошадь, словно прощалась с ней. «Странно, – подумал про себя Лаврентий, – что мать, что дочь с одинаковыми морщинками на лбу, щеках и похожи, будто одна другой сестрой приходится. Видно, тяжело им дались последние месяцы».

– Пойдемте в избу. Там и поговорим, – с хрипотцой в голосе пригласил приезжих в дом Лаврентий.

На цепи во дворе дернулась собака.

– Тихо, тихо, Шарик. Свои люди теперь станут. Привыкай, – негромко сказал хозяин, и пес присмирел.

– Шарик, – девочка, идя к избе, задорно помахала псине.

Распахнув дверь, Лаврентий повел рукой:

– Проходите.

– Спасибо. Вы, оказывается, обходительный мужчина, – повеселев голосом, молвила женщина, – а то меня Тимофей Иванович предупредил, что у вас нрав крутоват.

– Больше слушайте этого Тимофея Ивановича, – в огорчении Лаврентий повел бровью. – На вешалки и гвозди макинтоши ваши развешивайте. На столешницу в углу сумки ставьте. Позавтракаем.

На серый дощатый стол он поставил котелок с вареной картошкой, снял с кухонной полки тарелки и положил на стол две помятые временем ложки.

– Ой, что это? – глаза Лизы округлились от удивления. – Оладушки?

– Да, они, вот только по вкусу ли придутся? – замялся хозяин. – И мука тут ржаная, и сухие толченые почки сосновые со свекольной ботвой.

Лаврентий потчевал беженок картошкой и оладьями, но главное – подал на стол маленькую чашку сметаны, которую выменял с утра пораньше у соседа Геннадия на склянку самогона. Пока гостьи ели, рассмотрел повнимательнее женщину. На первый взгляд, Надежде и можно было дать около сорока лет, но, похоже, по годам она оставалась явно моложе. Тридцать семь, не иначе. Волосы густые, темно-коричневые, вились у нее до плеч. Носик маленький, аккурат как у супружницы Насти, безвременно почившей. В задумчивости Лаврентий даже притронулся к своему носу, чтобы сравнить, насколько его нос больше.

До него донесся голос Надежды Алексеевны:

– Муж Дмитрий пропал без вести в самом начале войны. Нас в начале августа, как и многих других, отправили из Ленинграда в тыл. Полпути под обстрелами ехали. У вагона крыша насквозь дырявая стала. Думала, если самолеты налетят, а выскочить не успеем, прикрою Лизу телом. Дочь выживет, и то слава богу. До смерти надоели бомбежки эти.

Пришла очередь и Лаврентию сказать о себе несколько слов.

– Живу один. Работаю в местной школе по хозяйственной части, – рассказывал он о себе. – Двери, окна, стекла, полы – все под руками и ногами ребят ломается. Одно не успеваешь сделать, как другое в пух и прах разнесли. Только проломленный порог починил, у туалета дверь с петель сняли и спрятали сорванцы. Провел я инспекцию и узнал, что парни решили отомстить девочкам за то, что те их на спевку в хор к ноябрьским не приняли. Смех и грех, раскудри.

И Лаврентий, и его постоялицы улыбнулись.

– Что же… С понедельника тоже буду ходить в школу учительствовать, – сказала Надежда Алексеевна.

– Мама у нас школьников географии учит, – тонюсеньким голосом пропищала девочка.

– Подобралась, значит, школьная бригада, – подытожил Лаврентий. – Вот ваш угол будет. Раскладывайте вещи на маленькую столешницу. Спать станете на кровати. Я – на печи. Все фуфайки в избе наши, поэтому, если шибко студено по ночам или под утро станет, берите их и поверх одеяла бросайте. Воду кипячу в чугунке на огороде по надобности, вон чугунок, на шестке стоит. Печь в избе топлю пока по разу в неделю. Зимой почаще придется.

– Ничего, Лаврентий Петрович, оглядимся, – сказала гостья и принялась развязывать баулы.

Постоялицы вытерпели первую неделю жизни в доме Лаврентия, потом вторую, третью. Несмотря на то что одиночество хозяина постепенно растворялось в каждодневных общих хлопотах, он все также поджидал, когда Надежда оповестит о своем желании уйти с постоя. Особо мечтать о том, что «вот-вот останусь один и заживу поспокойнее», было некогда. Рябину рано обдало холодами, оставалось готовить и дом, и школу к приближающимся морозам.

Зима не заставила себя ждать. До сильной стужи, перемогая хвори, Лаврентий успел напилить леса на дрова. Как-никак приходилось теперь думать о постоялицах. Они привыкли к его заботе, открытости, хозяйственности. И Надежда Алексеевна, и ее дочь стали чаще смеяться, лица их разгладились от морщинок прежних забот. Пятиклассница Лиза вечерами то и дело принималась объяснять полуграмотному Лаврентию правила умножения, деления, рассказывала про материки и океаны. Мать смеялась:

– Ты нашего Лаврентия в институт готовишь?

– Он молодой еще, выучится и сам будет ребят учить, – бойко отвечала дочь. – Познакомьтесь, ребята, это учитель труда Лаврентий Петрович.

– Стрекоза, бери выше – учителем астрономии стану, – улыбнулся Лаврентий. – Забыла, сколь яркие я тебе Стожары на ночном небе показывал? О лепота! В Ленинграде небо светлое. Там таких звезд сроду не увидать, а здесь мы с тобой до единой звездочки в черноте посчитаем.

Лиза внимательно посмотрела на хозяина дома, перевела взгляд на мать:

– Мама, дядя Лаврентий целую историю мне рассказал про Волосыни.

– Про Волосыни слышала, а вот здешние предания про них не знаю. Любопытно, – Надежда Алексеевна отложила тетрадь.

Дочь таинственным голосом начала пересказ:

– Много лет тому назад, когда на Земле люди еще ходили в звериных шкурах, один охотник оставил в пещере сторожить огонь свою возлюбленную, а сам отправился на поиски злого льва, часто нападавшего на людей. Пока охотник искал льва за рекой, тот глубокой ночью подкрался к пещере и бросился на возлюбленную охотника. Девушка успела схватить факел с огнем, испугала им льва и выбежала из пещеры. Она почти добралась до реки, когда позади послышался грозный рык. То разъяренный лев догонял беглянку. Молодой охотник на другом берегу увидел погоню и громко крикнул девушке, чтобы она бросалась в стремительные потоки воды. Беглянка не умела плавать, и ей грозила смертельная опасность, но уже не на берегу, а в реке. Лев приближался, и девушка прыгнула в ледяную воду. Молодой охотник развязал свои длинные волосы и так ловко раскинул их по реке, что возлюбленная сумела вцепиться в них и была спасена. По преданию, волосы спасителя стали ярким созвездием Стожары, которое оберегает людей от многих бед. Интересно, мама?

– Добрая история, Лиза, – кивнула дочери мать. – Люди создают легенды и сами становятся их частью. Созвездие Стожары раньше называли «Сонм поэтов» в честь семи стихотворцев при Птолемее, которые сияют на небе подобно светилам. В Древней Руси, показывая на созвездие, говорили «Волосыни». Свет от них теплый идет, недаром еще и Стожарами их прозвали. Лаврентий много помнит из того, что услышал в народе, так что с мыслями о его учительстве ты, Лиза, пожалуй, не фантазируешь. Все может исполниться, скорей бы война закончилась.

Постоялицы с нетерпением ждали возвращения домой, в Ленинград. А Лаврентия с недавних пор начали посещать совсем иные думы, чем по осени. Господи Иисусе, истинный Христос! Как же это он раньше жил без этой писклявой «стрекозы», без этого мягкого взгляда Надежды? И что от него, Лаврентия, останется, когда они снимутся с учета в сельсовете и уедут в свой Ленинград? Странно, но на сердце Бородина одновременно с заботами легла тихая радость от близкого присутствия Надежды. С десяток лет минуло, как остался вдовцом. И не захочешь, да привыкнешь за такой срок к одиночеству. Оба сына выросли и давно уехали из деревни. Писали, что воюют, что помнят, но Лаврентий, любя их всем сердцем, даже не представлял, как они, возмужав, теперь выглядели. Последний раз бывали в гостях более четырех лет назад. Лаврентий привык к уделу одинокого бобыля и не обижался на судьбу. Признаться, и не думал уже о другой доле. Тем паче в войну, когда о семейном уюте говорить вслух боялись. Главное – все для фронта, все для победы! Семейное тепло – тоже. И Лаврентий доставил в сельсовет для посылки на фронт табак и валенки. Два домотканых половика тоже унес по началу зимы. Родина в лице председателя Тимофея Ивановича благодарила и обещала, что «все вещи беспременно дойдут до воюющих». Обрести личное счастье Лаврентий и не мечтал. И вот – Надежда с дочерью рядом, ровно теплые Стожары, одарили светом, и, кажется, надвигавшаяся, как осеннее ненастье, старость вдруг отступила. Неужели пожить удастся еще, да с душевной радостью?

После мыслей таких Лаврентию любая работа казалась в удовольствие. Он вроде бы и на лицо помолодел. Сердце его ожило, и в нем зазвучали звуки сродни весенней капели. Глядишь, до зеленых трав сообща дотянут, до свежей крапивы. Там полегче станет. Дом бы вот грядущим летом подлатать, а при случае и расширить. Нижние венцы не помешало бы переложить.

От слов – к делу. В конце декабря Лаврентий засобирался в сельсовет к председателю. Коли жизнь продолжается, пусть по весне Лаврентию леса выпишет да в расчет сыновей воюющих примет. Эх, развернись, плечо, размахнись, рука!

Сглазил себя Лаврентий и будущее свое сглазил. Под самый Новый год в подвал школы – хозяйственную кладовку – спустился старшеклассник Макар Шерстобитов.

– К директору поднимитесь, дядя Лаврентий, – шмыгнув сопливым носом, сказал долговязый Макар, тут же развернулся и исчез в темноте лестницы.

«Вроде бы час назад видались. Зачем понадобился?» – удивился Лаврентий. Отложив в сторону черенок под новую лопату, поплевал на пальцы, затушил свечу.

Директор внимательно посмотрел на завхоза, прошел к окну, подышал на заиндевевшее стекло.

– Присаживайся, Лаврентий Петрович. Видишь, дело у меня к тебе печальное. Извещение с фронта хочу тебе отдать. Ты с духом соберись.

Фигура директора куда-то сдвинулась вбок. Лаврентий сжался, внутри дрогнуло: на кого? На старшего, Ивана, или на младшего, Петра? Ноги отнялись, задрожали руки, пока тянулся за бумажкой. Глаза застлало туманом – на Петра: «Бородин Петр Лаврентьевич пал смертью храбрых в боях за свободу и независимость социалистической Родины..» Петька… Всего двадцать три, и жениться-то не успел…

– Лаврентий Петрович, не знаю, что тебе и сказать. Не знаю. Слова не заменят нам детей. Мужайся, Лаврентий Петрович, – вздохнул директор. – Иди домой сегодня. Помяни.

Если бы не Надежда… Она совсем недавно получила такую же похоронку на мужа. Держалась. Удержится ли он? Сердце его надрывно билось и не хотело мириться с новостью, а в голову сразу полезли переживания за старшего сына. Вестей от него не получал два месяца.

Вечером робко попросил:

– Надежда, напиши за меня письмо снохе, расспроси про Ивана. Расскажи о нашей жизни вкратце, о Петре горькую весть сообщи. Да главное, пусть Софья отпишет мне, не ранен ли Иван, часто ли письма домой посылает. Если ей там тоскливо с детьми в одиночестве, пусть ближе к нам переберется. Помогу, чем смогу. С душой, Надежда, напиши.

Вскоре пришел ответ от жены сына, и Лаврентий узнал о том, что Иван воюет, все у него благополучно, даже ранен не был. Софья писала: «На переселение к вам не соберусь, сил не хватит детей с места на место тащить. Уж как-нибудь здесь, в Нытвино, останемся выживать. Егорка, старшенький, мне стал хорошей подмогой. Зиму бы пережить». В конце стояла приписка: «Видно, за Петра я перед Богом и Николаем Чудотворцем мало просила. Каюсь, больше за Ивана молюсь. Простите меня».

Письмо не сняло тоску по младшему. Глаза Лаврентия запали, черные круги говорили о занедужившем сердце. Идти в сельсовет и договариваться по поводу леса уже не думал. В школьных заботах чуть забывался, но стоило вернуться домой, начинал горевать. Ослабел.

Надежда Алексеевна в заботах о Лаврентии взяла на себя часть домашних хлопот. Умудрилась по оттепели привезти с Лизой на санках с лесной опушки сухостоя и изрубить его в ограде на короткие поленья. Зима через пару дней затрещала лютыми морозами, и сухие ветки пришлись к месту – горением поддерживали тепло печи. Но не сберегло Лаврентия то тепло.

В конце января он простудился. Огребал школьные дорожки, да последствия ночного снегопада оказались столь великими, что не вспотеть было невозможно. Расстегнул тулуп, тут мокрое тело и пробрало. Затемпературил и слег как подкошенный. Лекарства от пневмонии в деревне не нашлось, а в районную больницу Лаврентия не приняли. «Не возите, мест нет. Одни тяжелые лежат», – услышала в телефонной трубке Надежда Алексеевна.

– Господи, да и наш тяжелый! – крикнула она.

Ответа не последовало.

Получившая блестящее образование в Казанском университете Надежда почти никогда не молилась, а тут встала вечером на колени перед иконой Святой Богоматери и в горячем порыве выдохнула то, что переняла по молодости от питерской бабушки:

– Дево Владычице Богородице, паче естества и слова рождшая Единородное Божие Слово, Творца и Владыку всея видимая и невидимая твари… Тебе прошу и Тебе молю, сострадательнейшую Матерь человеколюбиваго Владыки: буди милостива к нам, смиренным и недостойным рабам Твоим, призри благосердием на пленение и смирение наше, уврачуй сокрушения души и телес раба Лаврентия.

– Мама, ты же мне всегда говорила, что Бога нет, а сама молишься, – прошептала в темноте с печи дочь.

– Я не знаю, Лиза, чем помочь Лаврентию. Что же мне, руки опустить?

– Ты даже за папу не молишься, а за дядю Лаврентия просишь, – с обидой в голосе продолжала шептать Лизавета. – Он нам чужой. Уедем скоро в Ленинград и станем ждать папу.

– Уедем, уедем, успокойся и спи, – тихо сказала Надежда Алексеевна.

Хорошо, что темно в доме – по щекам покатились слезы. Еще полтора месяца назад в школу зашел председатель колхоза Тимофей Иванович, вздохнул и положил в учительской на стол похоронку. Ждать Надежде стало больше некого. Дочери рассказать о горе не решилась: для нее отец пропал без вести, значит, теплилась в сердце девочки вера в его возвращение. Подрастет Елизавета, проще будет горе принять. Поймет, что и без вести пропавшие иногда равносильны погибшим. Вечером они помянули с Лаврентием душу усопшего на поле брани Дмитрия Бринькова. Вскоре и Лаврентию пришлось испить горькую чашу, а теперь сам он на грани оказался. Везде война, и даже там, где пушки не ухали, приходилось бороться за жизнь. И за жизнь приютившего их доброго бобыля тоже.

В четыре руки постоялицы ухаживали за хозяином дома, но тот угасал на глазах. Похудел. Тянул жадными глотками кипяченую воду и постоянно кашлял.

– Лаврентий, да как тебя от смерти отвернуть? – воскликнула однажды Надежда Алексеевна, когда дочь находилась в школе.

Женщина сидела с тарелкой каши возле больного и страдала. Страдала тяжело, так, как можно страдать, когда на твоих глазах уходит близкий человек, а помочь ему не в силах. Лаврентий грустно смотрел на нее немигающими голубыми глазами и молчал.

– Ты ли, наш спаситель, не понимаешь, что еда – единственное твое лекарство. Чем помочь? Нечем больше. Не-ечем! Больница тебя отказалась принять, я по деревне трижды прошла, ни одной курицы ни у кого нет. Хотела тебя бульоном отпоить. Что же мне одной в твоем пустом доме делать? Поешь ты хотя бы чуточку, Господи Иисусе! Молитву мою о твоем выздоровлении разве не слышишь? «Ты еси воистину Богородица, рождшая по плоти Истиннаго Бога, яко вся Тебе возможна суть, власть имаши вся сия совершити на небеси и на земли, и на всяко прошение даровати, елика коемуждо полезна суть: болящим здравие…»

– На-накорми Ли-изавету кашей, – едва проговорил Лаврентий, прерывая молитву.

– Да поешь ты сам! Хватит твоей Лизавете, – в сердцах бросила Надежда Алексеевна. – Богородице, как растолковать упрямцу этому, что никого у нас с дочерью уже не осталось, кроме него.

Встречаются в жизни слова, что, сродни каплям живительного дождя в засушливую пору, несут одним своим появлением оберег от смерти. Тусклый взгляд больного хозяина подернулся даже не слезами, а блестящей влажной пленкой, и тотчас едва видимый живой огонек затеплился в глазах Лаврентия. Он оперся локтем о край кровати, взял у Надежды Алексеевны ложку и начал дрожащей рукой тихонько хлебать овсяную размазню. У Надежды Алексеевны от удивления открылся рот. Она осторожно поставила тарелку на кровать, поближе к хворому.

– Неужели?! Давай, родимый, ешь, ешь. А я пойду тебе пихтового отвару в кружку налью, – произнесла она с нескрываемой радостью.

– Постой, – проскрипел голос с кровати. – Залезь-ка, Надежда, в подпол. Возьми там с полки бутылку с самогоном, аккурат с правой руки. Налей полкружки горячего отвара, а полкружки – самогона. Верное средство от хвори, раскудри.

– А почему молчал? – едва не запричитала женщина. – У него, видите ли, в запасе знахарский рецепт есть. Под полом бутылка пылится, а он, умник, лежит и на ладан дышит! Жаль, по-вашему, поместному, словечек сказать не могу, а то пообщалась бы я с тобой.

Лаврентий хитро прищурился:

– Дык боялся, за пьяницу меня примешь. Фасон держать хотел. Больно ты мне приглянулась там еще, у подводы, по осени.

– Скажи спасибо, дочь вон из школы бежит, а то получил бы ты у меня дык-фасон.

Они смотрели друг на друга, понимая, что больше ничего их не разделяет, что у Лаврентия получится выкарабкаться. По-иному нельзя, семью не бросишь.