Текст книги "Звонница (Повести и рассказы)"

Автор книги: Алексей Дубровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 20 страниц)

Вскоре после этого я был представлен к награждению медалью “За отвагу”, а также восстановлен в звании. 29 июля 1942 года пришел приказ о присвоении мне очередного воинского звания “старший лейтенант”. С тех пор я находился при штабе бригады в разведке. Взять в плен немцев в то время было трудно: они упорно сопротивлялись, потому что верили в “гениального фюрера” и в скорую над нами победу.

Во время выполнения одного из заданий по установлению связи с партизанами я попал в руки жандармов. Было это в деревне Высприщи. Немцы выселили больше половины ее жителей в лес. Нужного жителя в деревне не оказалось, а меня задержали жандармы и привели в казарму. Устроили допрос. Рассказал легенду: из соседней деревни шел к такому-то по хозяйственным делам.

На допросе в жандармерии был полицай, он, нагло улыбаясь, сказал, что такой-то по профессии сапожник, здесь давно не живет. Это и решило мою судьбу. На ночь заперли в каменный подвал, где провел время без сна. Перед глазами прошла вся жизнь: родители, родные места… Сердцем чувствовал, что завтра – конец. Утром дали немного перекусить. Немецкий лейтенант приказал жандарму: убрать!

Тот взял винтовку и повел меня на окраину деревни по пустынной улице. Дома уже кончались, когда навстречу попались две старушки. Полагая, что жандарм по-русски не понимает, я им крикнул: “Бабки, спасайте! Ведут на расстрел!” Одна из старушек сразу бросилась к нам, упала конвоиру в ноги с криком: “Пан, он наш!” К ней присоединилась и вторая: “Пан, не убивай!” Обе зарыдали, ползая на коленях у ног моего палача. Размазывая слезы, я успел шепнуть: “Зовут Мишей”. Жандарм закурил, опершись на винтовку. Затем он дал мне пендаля, от которого я улетел в соседний кювет. Отошел метров на сорок, выстрелил в дерево и рассмеялся.

Старушки увели меня в соседнюю деревню к себе домой, долго говорили обо всем и рассказали, где найти того, к кому я шел. На другой день я пробрался к шалашам, где жили выселенные из деревни Пески, нашел резидента и передал задание. После войны отыскал одну из своих спасительниц, Ярославич Марию Ефимовну, и посылал денежные переводы моей второй маме до конца ее жизни.

От Курской дуги до Берлина

В начале марта 1943 года наша 121-я отдельная стрелковая бригада по приказу высшего командования была выведена на переформирование. На ее базе сформировали 397-ю стрелковую дивизию. Я был назначен на должность старшего адъютанта батальона 448-го стрелкового полка. Вскоре дивизию перебросили с Северо-Западного фронта под город Елец, а затем передали в 63-ю армию под город Новосиль во второй эшелон. Здесь личный состав провел подготовку к отражению танковых атак. Был зачитан приказ, по которому пехотинцу, подбившему танк или сбившему самолет, будет предоставлен отпуск – десять суток без дороги на родину.

В соседнем батальоне произошел интересный случай. Старшина роты нес термос с водкой на передовую. Встретил друга, выпили, и он уснул. Проснулся от выстрелов. Придя в себя, понял, что неподалеку стоит тяжелое немецкое самоходное орудие и ведет огонь. Он подполз, бросил гранату внутрь (самоходки сверху броней не прикрывались). Раздался взрыв. Вскоре прибежали немцы, обошли взорванное орудие, забрали прибор управления огнем, стоявший метрах в пятидесяти, и ушли. Когда этот участок отбили у фашистов, старшина рассказал командиру, что он подбил САУ. Прислали проверяющих – все подтвердилось, и старшина уехал в отпуск на родину.

Запомнился очень трудный разведывательный поиск в феврале 1944 года. Группа возвращалась, и, когда до переднего края оставалось два километра, головной дозор подал сигнал: “Вижу противника”. Выдвинувшись ползком к дозорным, мы увидели странную и необычную для передовой картину: на небольшой полянке мылось около тридцати голых немцев. Поодаль стояла дезокамера, и около нее – человек десять в немецкой форме. У деревьев были аккуратно составлены винтовки со штыками. Наши бойцы знали: немцы в 1944-м были уже не те, что в 1941–1942 годах. Посчитали, увидев вооруженных русских, фашисты сдадутся в плен или разбегутся.

Но получилось иначе, чем мы думали. Увидев подходящих разведчиков, немцы схватили оружие и в чем мать родила бросились на нас. Два разноязычных “ура!”, ругань, крики раненых и стоны умирающих – все смешалось в какой-то звериный рев. И действительно, в это время все превратились в зверей. Свалка продолжалась две-три минуты. Было пленено семеро солдат противника, из них четверо – голых. Наши потери убитыми – одиннадцать человек. Схватка была короткой по времени, но люди неузнаваемо изменились. Если пять минут назад любой разведчик мог перебросить здоровенного фрица, то сейчас был совершенно обессилен: сделать шаг для него было невыносимо трудно, и, если бы не опасность подхода подкрепления к немцам, казалось, все бы уснули мгновенно – настолько велик был расход нервной энергии.

Наткнулись при отходе на группу землянок, в которых ютились местные жители, выселенные из деревни. Перед этим был обстрел, и в одной из землянок накат был разворочен снарядом. Войдя, мы увидели сидевшую за столом женщину, голова которой была раздавлена упавшим бревном, а возле ее ног сидел маленький ребенок, ловил ручонками лучи заходящего солнца, весело смеялся, не понимая еще страшного горя, что было рядом. Солдаты, видевшие тысячи смертей, были потрясены видом смеющегося ребенка у ног мертвой матери. Собрав жителей, мы отдали им все, что имели: продукты, вещи, одежду, – и просили уйти в другое место, так как фашисты могли жестоко отомстить мирным людям за разгром своей роты.

К началу заключительной в Великой Отечественной войне Берлинской операции наш полк находился на правом берегу Одера, в районе города Шведта. Готовились к форсированию реки и наступлению на Берлин. 16 апреля ночью началась артиллерийская подготовка. Подразделения нашего полка приступили к форсированию реки. Ночной бой – сложный и трудный вид боя. К утру наступавшие подразделения овладели участком дамбы на противоположном берегу, но связь с ними прервалась. По приказу командира полка была поставлена дымовая завеса. Лодка со связистами отправилась к противоположному берегу. Вражеские пулеметчики расстреляли связистов. Было предпринято еще две попытки наладить связь – результат тот же. Тогда я обратился с просьбой к командиру полка, сказав, что один смогу установить связь. Он разрешил. Все тело я натер жиром, обмотал вокруг туловища тонкий, но прочный шнур, к концу которого привязали кабель. Под прикрытием дымовой завесы вошел в воду и поплыл под водой, изредка подымаясь, чтобы глотнуть воздуха. Вражеские пулеметчики меня заметили, но прицельному огню мешали мои погружения – пули ложились мимо. Так я достиг мертвого пространства, где пулеметчики потеряли меня из виду и где встретили свои. Связь была восстановлена.

За это я был представлен командованием полка к званию Героя Советского Союза. Представление было подписано командирами дивизии, корпуса и командующим армией. В последней инстанции (о чем свидетельствует подпись командующего фронтом Г. К. Жукова) награда почему-то была заменена на орден Боевого Красного Знамени.

После окончания штурма Берлина мне удалось побывать в этом городе. Хотя я и был на фронте почти четыре года, но такого ожесточения не видал. Никто не хотел уступать… В некоторых местах ряды трупов погибших, немцев и наших, достигали двухметровой высоты».

Опубликовано в литературно-художественном издании «Веретено» в 2010 г.

Заключение

Оглянулся, уважаемый читатель, я на предложенную тебе публицистику. Многие очерки, заметки в документальную повесть не вошли, что привело к некоторой обрывочности содержания, пунктирности композиции работы. Но, наверно, и не стоит собирать в одной книге все ранее написанное… О чем думал, когда набрасывал свои тексты, редактировал чужие? Размышлял о героях публикаций, о словах или, точнее, об особом языке изложения, которому, как говорил великий Алексей Решетов, «не учили».

Я отправился в творческий путь в далеком уже 1980-м, когда родились мои первые статьи о советской границе. Позднее появились «гражданские» строки. Насколько они увлекли читателя, судить не мне. Но если получилось показать хоть малую степень общественной, культурной значимости журналистского труда, то можно считать, что не напрасно поработал на этом направлении.

Ош – Гульча – Пржевальск – Чунджа – Нарын – Алма-Ата – Бишкек (Фрунзе) – Очёр – Москва – Пермь.

1980–2014

ЗВОННИЦА
Рассказ

Мягкий свет настольной лампы с зеленым абажуром разливался по комнате просторного деревенского дома. В печке-голландке чуть потрескивали догорающие поленья, привнося в тишину дома то умиротворение, которого не встретишь в суете городских будней. Черноволосый паренек с вихрастым чубом покрутил в руках карандаш с остро отточенным грифелем стального отлива, пододвинул к себе тетрадь и, пролистав до чистой страницы, принялся выводить дату: «Десятое января 1934 года».

Приезжая из города на выходные проведать бабушку Акулину, Борис неизменно доставал из холщовой сумки темно-синюю тетрадку с карандашом и под неторопливую речь записывал рассказ человека, немало повидавшего за свои восемьдесят лет. Рассказами делился с сокурсниками в городском педучилище, где надумали подготовить к выпуску летопись и училища, и края.

В этот вечер студент задумался, расспросить ли бабушку о церковно-приходской школе в селе или о Гражданской войне: «Школа? Но бабушка в ней не училась. Что может вспомнить? Война…»

Старушка, сидевшая с другой стороны стола, лукаво взглянула на внука: о чем на сей раз спросит, чем заинтересуется? Нравилось ей рассказывать о былых годах, лишь бы кто слушал. Бориска слушать умел.

Где-то в дальнем углу заскреблась мышь. За печной вьюшкой, посвистывая, над чем-то колдовал ветер. Раскаленная голландка источала теплые волны.

– Бабушка, расскажи о войне, – попросил внук. – Обрывками из прежних разговоров слышал, что ты нас уберегла. Но расскажи не только о том, как мы с тобой по ночному селу бежали, но и о сельчанах вспомни. Как они вели себя? Кто с тобой рядом был, помог ли тебе чем-то?

Бабушка Акулина согласно качнула головой:

– Ладно, Борис, расскажу. Только ты не мешай. Шибко не люблю, когда сбивают.

– Обещаю не перебивать. Слушаю очень-очень внимательно.

Борис снова потрогал пальцем карандаш: хватит ли грифеля на запись?

Руки старушки начали поглаживать скатерку. Потекли неспешные рассказы-воспоминания:

– Село наше Гусли, как ты знаешь, старинное. Расположено между двух холмов на речушке, которую мы прозвали Гуслянкой. Лесов вокруг крепких, ой, да баских каких раньше было видимо-невидимо! Но аккурат перед империалистической извели на холмах много деревьев. Поговаривали, на нужды армии. Через несколько лет потянулись по вырубкам молоденькие ельнички. По осени в них сновали парни и девчата, собирали добрые урожаи ядреных рыжиков. До самого снега ходили ватагами и под разудалые напевки состязались, кто больше грибов найдет. С местной церкви раздавался колокольный бой. По праздникам – звонкий, но, случалось, и набатом били, коли беда подступала. Привыкли мы, что набат редко звучал, и звуки его гудящие забывать стали. К семнадцатому году все поменялось. Солдаты с фронтов вернулись, село взбаламутили и уехали кто куда. За ними молодые гуслинцы потянулись на заработки в города. Новой жизни вдруг всем захотелось. Главное – не удержать никого!

Село начало пустеть, хотя старых да малых сельчан в нем осталось предостаточно. Куда старикам ехать? Остались няньками для внуков. У нас в семье так же получилось. Про революцию я тебе прошлый раз поведала. Случилась она, и вскоре местные воевать друг против друга начали. Набат загудел чуть не кажин день, хотя ту войну мы и за войну не посчитали. Как можно своих изничтожать? Оказалось, можно.

В девятнадцатом году одни вояки других в Гуслях по три раза меняли. Господи, спаси и помилуй грешников. Из колокольного боя один набат и разносился: бум-бум-бум! Значит, опять на село кто-то наступает. Все воевали люди, пока по зиме в Гуслях не остались белые. Расположились на постой, но мою избу миновали, поскольку на руках у меня было трое детей. Не захотели, видно, солдаты по ночам ваш плач слушать, да и избушка моя не шибко великой им показалась. Не успела зима на весну повернуть, а к селу подступили красные.

В ночь на третье марта опять зазвучало на всю округу: бум-бум! Ой, Бориска, жуть! Что-то жахнет на холмах: бах! В ответ, как машинкой швейной, пройдутся: та-та-та… Опять, как кувалдой в кузне, забрякает: бах, бах! И снова машинку ту слышно.

Я не на шутку испугалась. Вы на печи втроем спали. Родители ваши на подработке в городе за сто верст от села жили. Все заботы вас уберечь остались на мне. Куда бежать? Кроме церкви некуда. Она и на другом краю села, а из кирпича сложена. Защита понадежнее, чем моя избушка на курьих ножках.

Среди ночи вас растормошила: «Одевайтесь, и побежим-ка мы с вами в церковь». Спросонок никто ничего не понял, но спорить не стали. Спрыгнули с печи, схватили штаны, валенки с галошами, шубейки – и готовы. Старшая, Анна, задала, правда, вопрос: «Бабка, а молока на дорожку попить?» – «Вернемся, тогда и попьем», – ответила я ей.

Бросила в мешок полкаравая хлеба, приставила палку к дверям, и отправились мы с вами искать спасения. Колокол замолчал, а на холмах продолжало громыхать. «Молитесь», – сказала вам, и сама с молитвой на устах в непроглядной темноте шла. Вас за руки держала. Пришли в церковь, а там – не протолкнуться. Народ прижал к себе детей, все пребывали в тревожном ожидании. Мы с вами примостились в уголке и принялись слушать, что вокруг говорят.

Кругом все так же ухало и потрескивало, что хуже – пару раз звуки громом раскатились где-то в самом селе. Люди принялись шептать «Отче наш». Миновал час, за ним другой. К утру поутихло. Селяне начали расходиться по домам. Наш священник отец Николай никого не останавливал, но пару раз громко крикнул: «С колокольни гляну, что на улицах творится. Сами после решите, что делать».

Прислушалась к словам отца Николая и надумала остаться. Куда бежать? Спасительнее церкви все равно в селе не было ничего.

Отщипывала от половины каравая по крошке хлеба, совала вам в руки: «На, Бориска… Возьми-ка, Анна. Пожуй хлебушка, Лукерья…» А Лукерья-то и спит. Умаялись мы, что говорить.

Священник скоро вернулся с колокольни и объявил: «В селе военные мелькают. На конях скачут. Кто? С высоты не разглядел».

– «Нам-то куда податься?» – закричал кто-то из прихожан.

– «Пусть мужчины принесут каких-то продуктов, – без раздумий ответил наш духовный наставник, – кто-то за водой пусть сходит. В церкви проведу утренний молебен, а потом одной семьей покормимся».

Заботу выказал нам такую, какую от иного родственника не увидишь. Ты спросил, как люди себя вели? По-человечески, Бориска. Никто ни на кого в сердцах не заругался, словом не обидел. Как ругаться в такой час, когда все одинаково искали спасения! И не только бренным телам своим, но душевного. Сколько вокруг заботы проявилось! Об опасности нас отец Николай предупредил, соседка мне воды подала и наказала голову из церкви не высовывать. А ведь я прежде с той соседкой, бывало, поругивалась из-за ее гусей. Повадились они ко мне на огород по лету ходить. Ну, да что об этом вспоминать… На чем я остановилась?

– В церкви остались мы.

Старушка кивнула:

– Так и случилось. Я домой не пошла. Куда идти, если по селу конники разъезжали, обозы шумели. С полудня опять началось: за стенами церкви что-то ахнуло так, что штукатурка посыпалась. И страшно-то не за себя, а за вас. Вы чем провинились, чтобы в такие годы жизни лишиться? Что только в голову не приходило, пока с вами на церковной лавочке сидела! Шибко жалела, что к родителям вас не могу отправить. О какой дороге речь вести, если снаружи ад кромешный? Только стихнет – снова та-та-та, бух да бух.

Что о людях тебе еще сказать? Наверно, вспомнили мы все, в церкви собравшиеся, родителей наших. И справа, и слева слышала я молитвы с поминанием Агриппины, Лексея, Матвея. Может, понимали в тревожности той, что смерть за стеной ходила и жаждала взять свое. От печали на сердце и молились вразнобой. Грустные напевы наши отец Николай решил прекратить. Затянул он приятным баритоном: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящий Его…» Слова подхватили все, кто находился в церкви. Лица наши просветлели. От одной мысли, что души дружно обращались к Богу и архангелам, сердца перестали сжиматься от страха. Как мы, Бориска, пели! В этой молитве виделось нам спасение. Скажи мне, а где еще его искать было?

Сколько продолжалось все? Не скажу. О времени не думали. По свету в окнах видели, что до вечера далеко. Пели мы одну молитву за другой. Вдруг двери церкви распахнулись, и раздался зычный голос: «Шагом марш отседова! Василий, поднимай пулемет на колокольню». Ворвались вооруженные люди. Неясно, чьи они солдаты, но, коли пулеметы закатили, не захочешь, да бросишься к выходу. Побежали прихожане на улицу и отца Николая за собой увлекли.

Схватила я вас, кого в охапку, кого за руку, тоже кинулась прочь. На улице растерялась: где защиты искать, если дом на другой стороне села? А взрывы столбами так поднимались, что снег с землей в нас прилетал. Дым по округе полз. И это в наших-то старинных Гуслях?! Вы заревели, у меня сердце в ноги упало. Остолбенела посреди церковного двора, ладно, отец Николай оказался рядом. Указал рукой на свой домик, расположенный у края церковной ограды. Не успели мы войти, как священник распахнул крышку лаза. «В подпол спускайтесь», – только и сказал.

Захлопнул за нами крышку, сам остался в комнате. Я снизу слушала, как священник молился. Должно быть, увидел он нечто особенное, если вскрикнул от близкого грохота. В комнате стало тихо. Да и на улице перестало греметь.

Свет упал вниз – открылся выход из подпола. Послышался голос отца Николая: «Поднимайтесь, милые». Сначала вы полезли, потом я следом поднялась в комнату. Первым делом захотелось выглянуть в окно. Взору моему открылась страшная картина: на месте церкви темнели кирпичные развалины. На грязном снегу среди обломков стен лежал один целый колокол. Несколько других, видимо, не сохранилось из-за разрыва снаряда.

Перекрестилась в испуге: как провидение нас оттуда вывело! «Видишь, Акулина Саввишна, – обратился ко мне священник, – без людей церковь опустела. Солдаты не молиться туда вошли, поэтому Господь не распростер над ними свою милость. Нас с вами уберег, а их не стал. Зря они к храму с оружием в руках подступились. Сами себя наказали».

Я не знала, что и ответить на столь справедливые слова. «Не печалься, – сказала, – отец Николай. Поставит народ на этом месте новую церковь. Без нее селу не бывать». Перекрестили мы лбы, и захотелось мне выйти и прикоснуться к чудесному колоколу, столько лет звеневшему над округой.

Старушка замолчала, по-прежнему поглаживая скатерть. Посмотрела на внука: Борис торопливо дописывал. Через минуту раздалось:

– Что я упустила в рассказе? Ах, да. Кирпича взять на большую стройку в те годы было негде, так селяне наши поставили на месте церкви звонницу. Такую баскую сложили. Из лиственницы. Бревнышко к бревнышку. В проем колокол тот церковный повесили. Впрочем, что я тебе о ней рассказываю? Сам видел. Наша звонница теперь и по праздникам колокольным звоном поет, и при пожарах народ собирает. Больше, Борис, не знаю, что тебе и сказать.

– Отец Николай, долго после войны прожил?

– Нет, недолго. Звонницу поставили в двадцать втором году в мае. Отец Николай отзвонил, а на следующий день преставился. Царствие ему небесное. Истинным христианином жизнь прожил. Звонницу как увижу или услышу, все его вспоминаю и других добрых людей. Каждый ищет спасения души, и колокол напоминает об этом.

Борис почесал карандашом подбородок.

– Бабулечка, о чем думаю. Отец Николай многих уберег, в том числе и меня. Расскажу о нем в училище. Обязательно расскажу, а то за речевками забывать мы начали историю. И про звонницу напишу, рисунок приложу.

– Не выгонят с училища, Бориска?

– Не выгонят. У нашего директора в кабинете икона на полке стоит. Не зря, думаю, держит.

Старушка внимательно посмотрела на внука, хотела что-то добавить, но внук дописывал текст. Пусть пишет.

Пермь 2014 г.

ОС УБИВАТЬ НЕЛЬЗЯ
Рассказ

От душистого сена защекотало в носу так, что сон начал отступать, таять, пока не растаял вовсе. Генка открыл глаза. Солнце пробивалось сквозь щели на крыше, и лучи его тянулись по сеновалу длинными белыми нитями строго по линеечкам. Одна линейка, вторая… Где-то рядом застрекотала сорока, ей ответил воробьиный гвалт. Смешные. Птичий спор за прогнувшийся конек крыши на старом сарае продолжался не первый день. С конька пернатым было удобно караулить, когда во дворе по двум старым треснувшим корытам рассыпался корм для куриц. Генка счастливо улыбнулся: надо бы посмотреть, как воробышки гоняют сороку.

Там, внизу, где кудахтали куры, слышался негромкий говор: дед Пахом разговаривал со всем, что его окружало. Эту привычку дедули знали и люди, и птицы, и домашний скот. Бормотал, наверно, от одиночества. Бабушки Серафимы давно нет в живых, дети разъехались, только внук скрашивал одиночество, но, пока Генка досыпал свои утренние минутки, деду не терпелось пообщаться с собачонкой Пеструшкой, со стенами старого амбара, со смелым воробьем, сидевшим на краю одного из корыт.

– Ha-ко, бойкий, зернышек. Поклюй. Не обидят тебя мои куры, – мягкий голос деда зазывал птаху к трапезе. Наверно, любимчик он у дедули. «Чирик-чирик», – раздалось в ответ.

Над сеном сверкали в солнечных нитях белые пылинки. Чудно, как живые! Беззаботная утренняя пора. Лучи, пробивающиеся под крышу сеновала, доползли до Генкиного плеча; поспела пора спуститься с сеновала вниз. Скрип, скрип…

Лестница отпустила сползающего мальчишку, и он озорно закричал, оказавшись в ограде:

– Дедуля, вот я и проснулся!

В ответ услышал приветливое:

– Выспался ли, жеребенок?

Внук залился смехом:

– Вчера ты меня плясуном обозвал. Подумаешь, у ворот с ребятами под балалайку поскакал. А сегодня я – жеребенок. Выдумщик ты, деда!

Дед поднял вверх указательный палец и загадочно улыбнулся:

– Чуешь?

Внук прислушался:

– Что?

– А у наших у ворот ходит пестрый хоровод. Ребята собрались куда-то. Наверно, тебя кликать сейчас начнут.

И угадал дедуля.

– Ге-е-е-енка! – раздалось за воротами.

Хозяин подворья развел руками: мол, ничего не поделаешь, отвечай. Внук почесал затылок – как же это он забыл, что подрядился пойти с утра за земляникой. Дед как заранее догадался: стакан с квасом и ломоть хлеба, прикрытые обрывком старой газеты, ждали Генку на скамейке возле завалинки.

– Иду, иду, – прокричал он в ответ и бросился уминать хлеб, запивая кисловатым квасом. – Подождите. Иду-у!

Недалеко к стене прислонилось берестяное светло-желтое лукошко. Пока Генка жевал, удивлялся: «И как дед все прознал и заранее приготовил? С ребятами он не разговаривал, о намерениях пойти в лес я ему не рассказывал. А будто мысли мои прочитал: и хлеб приготовил, и лукошко выставил. Раньше не так охотно в лес отпускал, а на этот раз ни словом не воспротивился. Дивно. Наверно, я стал совсем большим».

– Прочь, прочь! – замахал Генка руками на подлетевшую осу. Та уселась на стену избы и, пошевеливая усами, поползла в сторону стакана с квасом. Генка принялся сворачивать газетный обрывок в трубку. Замахнулся, но ударить не успел.

Дед стоял спиной. Странно, затылком, что ли, видел, если вдруг проговорил:

– Ос убивать нельзя. Живые они, как мы с тобой. Для радости на свет появились.

Внук опустил «оружие», глотнул квасу и бросился на выход.

– Дедуля, спасибочки! Скоро ягод тебе принесу…

Генка не оглянулся и не увидел, как дед помахал ему вслед рукой. Не услышал он и то, как дед выговаривал петуху за жадность: куриный вожак отгонял настырного воробья от корыта. Не слышал внук, как дед, поглаживая собачонку, обещал ей к вечеру добрую кость, которую «внук беспременно обгложет так, чтобы и тебе, Пеструшка, мяска с прожилочкой хватило».

Переходя от одной зеленой поляны с краснеющими ягодами к другой, Генка вдруг услышал странный рев в небе. Последовали гулкие разрывы в той стороне, где осталась деревня. Ребята переглянулись: неведомый молот ухал и ухал так, что земля подрагивала даже в лесу. В окружении высоких елей и сосен Генка и его товарищи не могли видеть, как стая пикирующих бомбардировщиков с черными крестами на крыльях падала почти отвесно на деревенские дома, оставляя после бомбометания развороченные проплешины земли. После нескольких воздушных атак от строений ничего не осталось.

Побросав лукошки, корзинки и бидоны, мальчишки кинулись по лесной тропинке в деревню. На околице их встретил вой испуганных собак и запах гари. Привычная глазу картинка исчезла. Деревни не было.

Пораженный Генка разглядывал незнакомый пустырь. Ни избы на нем, ни амбара, и сарай с сеновалом исчезли. Ничего… Свежевзъерошенная земля да чадящие остатки бревен ничем не напоминали дедово хозяйство. Где Пеструшка, где дедуля? Куда он мог деться? В ушах звучал его тихий голос: «Ос убивать нельзя…»

Пермь 2014 г.