Текст книги "Звонница (Повести и рассказы)"
Автор книги: Алексей Дубровин
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)
Пленный диктор наловчился составлять из немецких инструкций такие тексты, что глаза людей при трансляции документов на русском языке начинали сверкать. Радуясь очередному успеху Красной армии, Балуев неповторимым тембром своего зычного голоса в конце выступления призывал заключенных: «Соблюдайте верность Германии, радуйтесь тыловому расположению лагеря и старайтесь справляться с нормой выработки согласно 6 и 11 пунктам инструкции 02/43 для военнопленных. Дальнейшее шлифование трудовых навыков в полной мере зависит от вас. Кивать на ленивого соседа из любой части Европы вам невыгодно. Каждый сам должен заботиться о спасении своей жизни».
После такой концовки радиообращения только страх смерти удерживал многих военнопленных от радостных криков, ведь Балуев передал, что «Советы 6 ноября 1943 года вошли в Киев».
Но проделанного неугомонному диктору казалось мало, и он пошел на откровенный риск. Читая в микрофон очередную инструкцию, заговорил вдруг голосом Левитана. Повседневное радио обращение обрело совершенно иной смысл, и люди, услышав необыкновенно дорогой московский тембр, распрямили плечи. Переглядываясь друг с другом, они заулыбались.
Немцы взбесились. Левитана ненавидел сам Гитлер, мечтавший вздернуть диктора на виселице. За его поимку главный фашист назначил вознаграждение в двести пятьдесят тысяч марок. Услышав в дикции явную схожесть с Левитаном, начальник лагеря побледнел и бегом устремился в будку к Балуеву. Ворвавшись, увидел «кригсгэфангэнэра Палуефа»… с перевязанным горлом.
– Руссиш швайн! – закричал с порога начальник. – Что это значит?!
– Я болен, господин комендант, простудил горло, – хрипло пояснил Балуев. – Пришлось напрячь голосовые связки.
Начальник тут же приказал помощнику:
– Будку закрыть! Горло проверить у доктора! Если болезни нет, расстрелять!
Балуева скрутили и повели к доктору на обследование. Француз сразу понял, что к чему, и помощнику начальника подтвердил:
– Горло серьезно простужено. В помещении стоит холод. Неудивительно, что номер 973 нуждается в лечении. Прошу оставить его в лазарете, и, пожалуйста, попросите выдавать номеру 973 хотя бы в течение нескольких дней дополнительный паек.
Помощник, с удивлением взглянув на пленного врача, перевел взгляд на пленного диктора. Лица тех оставались серьезны. Помощник повел Балуева в комендатуру.
– Разрешите, господин комендант, – постучал в дверь начальника помощник, – кригсгэфангэнэр Палуеф действительно болен. Доктор попросил поместить его в лазарет. Позвольте оставить в бараке, а с завтрашнего дня отправить на каменоломни? Там Палуеф быстро поправится!
Начальник внимательно посмотрел на худое лицо русского пленного.
– Я запрещаю до излечения горла радиовещание, – резко, но уже спокойнее проговорил он.
Помощнику приказал:
– Номер 973 поместить в лазарет на два дня!
Два дня Балуев строился для проверки в коридоре лазарета, а потом два дня ходил на общие построения и возвращался в барак. От работ его освободили. Товарищи по несчастью смотрели на него другими глазами. Раньше нет-нет да кто-то из них бросал в спину:
– Немецкий прихвостень! Получишь ты у нас…
Из-за угроз подполье вынуждено было негласно присматривать, как бы кто из заключенных не покалечил Балуева. После «левитановской» радиопередачи, как ее прозвали в лагере, номер 973 сами военнопленные объявили неприкасаемым.
А немцам не хватало радиовещания по лагерю. На пятый день к пленному диктору подошел старший по бараку:
– Зовут тебя, Балуев, в комендатуру. Поторопись.
Перед дверью кабинета начальника лагеря дорогу преградил охранник.
– Номер 973 прибыл по приказанию коменданта, – по-немецки бросил Балуев.
Через полчаса его пропустили в кабинет. Начальник лагеря сидел за столом, всматриваясь в бумаги.
– Кригсгэфангэнэр Палуеф, – обратился он к пленному, – ты продолжишь работать. Одно условие: по первому замечанию – расстрел! Не шахта, Палуеф, ферштеен? Расстрел!
Номер 973 ничего не ответил, но, выходя из комендатуры, обронил:
– Спела б рыбка песенку, когда б голос был.
Подозрение с Балуева сняли. «Поправившись», он вернулся к микрофону. Работы хватало: передавал объявления, распоряжения комендатуры, зачитывал немецкие приказы о режиме работы, о наказаниях за невыполнение установленных объемов выработки, а между делом ухищрялся выходить на связь с внешним подпольем, оговаривая дату очередного побега группы пленных. В сутки Балуеву нужен был час на сон, чтобы прийти в себя от вечного напряжения.
5
Сам Дмитрий Балуев бежал из лагеря по настоянию антифашистов, поддерживавших с ним радиосвязь. Они предупредили его о скрытой машине с пеленгом, что оставляла следы на снегу в километре от лагеря и штолен. Видимо, ниточка расследования побегов повела в сторону лагеря…
Вчерашнего руководителя лагерного подполья и еще шестерых его братьев-славян приютили в подвале немецкого дома в горной деревне, где до них отсиживались ранее бежавшие заключенные. Потом бывших пленников увели с немецким проводником в ночь, и они оказались у польских партизан, а через неделю – у своих.
Побывавшего в плену Балуева увезли в другой, теперь уже советский лагерь. Там, к своему изумлению, он узнал о расстреле нескольких товарищей, бежавших ранее из плена с его помощью при содействии немецких друзей. Причиной расстрела назвали их признания о лагерной «подпольной организации», показавшейся верхам подозрительной. Один из сидельцев, миновавший высшую меру наказания, ночью предупредил:
– По статье 193 Уголовного кодекса РСФСР за самовольную сдачу в плен тебя, Балуев, должны расстрелять, а имущество твоих родителей – конфисковать. Думай, что будешь говорить. Цеди, Дмитрий, каждое слово. А про побеги из лагеря… В особое время в стране не верят «россказням». Правду оставь при себе, а то тебя обязательно примут за диверсанта. По законам военного времени сразу отправят в расход. Никто здесь не верит в лагерное подполье, в добрых немцев, в сеть конспиративных квартир и подвалов. Прикуси язык – целей будешь.
«Чушь какая-то! – горевал Дмитрий. – Столько усилий, труда приложить и для чего? Чтобы тебя же признали шпионом?!»
Но он прислушался к совету товарища. Ни словом не обмолвился о своей борьбе в лагере, рассказывая при допросах одно: увидел, как побежали люди, присоединился к ним, и в числе немногих удалось уйти от погони. Взывать к справедливости было бесполезно, зато простодушное поведение и откровенное вранье спасли ему жизнь.
Балуева отправили на фронт, где он привык громко кричать «ура». Больше он не заботился, топая в сырых керзачах, о своем уникальном горле. В части никто не знал, что рядовой пехотинец был готовым профессиональным диктором, поэтому его не просили зачитывать приказы, приветственные поздравления командиров. Со временем он свыкся с обыденностью бытия и с какой-то жесткой непредсказуемостью решений, исходящих свыше. Жив, и на том спасибо!
6
Гвардии рядового Дмитрия Балуева демобилизовали в конце войны по ранению. Вернувшись в родной город и увидевшись с родителями, засобирался вечером к наставнику.
– Не ходи, Дима, – попросила мать, – умер диктор. В блокаду умер от голода.
Через неделю Дмитрий вышел на работу. Начал преподавать немецкий язык в местной школе. Других предложений фронтовику не поступило. Никто не вспомнил о его голосе, да и радиовещания в городе не стало. Друзья-товарищи воевали, а после войны не все из них вернулись домой. Те же, кто пришел с фронта, ни разу не заговорили о великолепном тембре Балуева, не до того…
В ночной тишине мирных будней бывший солдат мысленно благодарил тех, кто помог ему спастись, вспоминал зарубежных далеких товарищей, выживших на этом свете не без его участия. В душе он гордился содеянным, но не считал совершенное подвигом. На его глазах немало истинных героев погибло в боях, но никто никогда не узнал о мужественных поступках, за которые в иных обстоятельствах оказали бы высшие почести. Впрочем, что им, солдатам, до наград и почестей? Многие, очень многие мужья, женихи, братья, сыновья, жены, дочери, матери и сестры не вернулись с войны. Некоторые из вдов проживали свой век, до конца веруя, что их любимых насильно удерживают оккупационные американские и английские власти. Выросшие дети пропавших без вести отцов тоже хранили в сердце надежду и с этой верой, надеждой и невысказанными словами любви потихоньку старились.
На людях Дмитрий Сергеевич редко вспоминал войну и вообще не упоминал о плене. Говорить о пленении солдат в стране стало немодно, считалось это постыдным фактом в биографии. Ревностно слушал по радио речь дикторов. Она, по мнению ветерана Балуева, была красива, но далека от совершенства, от того уровня, эталоном которого оставалась дикция старого наставника и Левитана. А еще он с нескрываемой болью смотрел по телевизору фильмы о войне, отражавшие ее чересчур лакировочно. Как рассказать поколениям, не пережившим военного лихолетья, что за счастье было выпить болотную жижу, пропущенную через пилотку, выхватить из рук упавшего солдата винтовку, чтобы успеть выстрелить первым?
Незадолго до смерти Дмитрий Сергеевич Балуев, перебирая редкие фронтовые снимки, внезапно открылся супруге и поведал ей, как, будучи военнопленным, стал диктором в концлагере, как создал подпольную организацию, о существовании которой он промолчал в разговоре с сотрудником СМЕРШа в январе 1944 года.
– Дмитрий, – воскликнула супруга, – теперь не те времена. Расскажи о себе. Какой это будет урок молодым! Бог наградил тебя голосом, благодаря чему ты спасал товарищей. Каждому что-то дается, да не каждый способен воспользоваться необыкновенным даром во благо людей. Напиши воспоминания, а я тебе помогу. И про Тропинина Володю напиши. Такой славный парень!
– Нет, дорогая, – нежно обняв супругу за плечи, промолвил Дмитрий Сергеевич. – Дела давно минувших дней в нашем государстве теперь вспоминают только по заказу власти. А она как не верила в существование организации, так и не поверит. Тем более мы сохраняли строгую конспирацию. Слова к делу не пришьешь.
– А вдруг найдутся свидетели! – не унималась супруга. – Тебя могут представить к званию «Героя»!
– Понимаешь, у нас издавна так ведется: без бумажки ты – букашка, – грустно покачал головой Дмитрий Сергеевич. – Кто из нас в то страшное время думал о сборе письменных доказательств своего участия в движении сопротивления? Нет, ничего я не хочу. Рассказал тебе, облегчил душу, а то вроде бы даже стыдился прошлого пленения. Меня не станет, сама решишь, поделиться ли с кем моим рассказом. Мне уже будет все равно. А сейчас пусть услышанное тобой останется между нами.
Но воспоминания не покидали ветерана. В мечтах он надеялся, что раздастся телефонный звонок или постучат в двери, и свидетель далекого лихолетья принесет бывшему руководителю лагерного подполья горячий привет от спасенных им. Вот тогда… На высокое звание Дмитрий Сергеевич не притязал, а восстановить справедливость хотелось. Он верил, что в Союзе, в европейских странах, в Германии наверняка жил кто-то из очевидцев тех далеких событий, жил, вспоминая лагерного диктора под номером 973 на руке и на робе. Каждый день этот диктор рисковал жизнью, вселяя в заключенных надежду на скорое освобождение. Не потому ли в народе говорят: надежда умирает последней.
Да, душа жаждала справедливости. Но никто из товарищей по несчастью не искал Дмитрия Сергеевича, и он никого не разыскивал из тех, кто остался жив благодаря лагерному подполью. Все, видно, поросло быльем. Супруга, зная любимого как кристально честного человека, ни на минуту не сомневалась в услышанном. Переживая, что ничего изменить не может, хранила, как и обещала, молчание. И даже когда муж ушел из жизни, она долгие годы никому не рассказывала о его фронтовой судьбе. Однажды за чашкой чая со знакомым журналистом она вдруг рассказала ему все, что знала о молодом Димке, о бывшем военнопленном дикторе. Рассказала и неуверенно спросила:
– Может, ничего и не надо вспоминать?
– Мы и так многое забыли… – прозвучало в ответ.
Отдавая дань памяти русскому солдату Дмитрию Сергеевичу Балуеву, журналист изложил услышанное короткой повестью.
Пермь – Очёр 2008 г.
РАССТРЕЛ
Повесть
Глава 1
Раскинулась по пермской речке Данилихе одноименная старинная деревня. Бревенчатые избы с пашнями огородов растянулись вдоль берегов на версту, образуя два конца, верхний и нижний. В половодье нижний конец, несмотря на обустроенный когда-то защитный ров, подтапливало желтой студеной водой, и местные жители по каждому маю, сетуя на судьбу, черпали из погребов изб и амбаров ржавыми ведрами коричневую жижу. К пятнадцатому году к селению вплотную подвинулись городские дома. Оказавшись в данилихинских краях, чужой человек не сразу разбирался, где заканчивалась деревня, а где начинался губернский город Пермь.
Дом Громовых, пятая по счету пятистенка на верхнем конце деревни, построен был на высоком пригорке. Потомственный речник Филимон Громов полсотни лет назад знал о весеннем коварстве смирной летом речки и венцы дома аккуратно уложил на пустой возвышенности. В прошлом году самого деда Филимона схоронили, а дом стоял, и никакие разливы ему были нипочем. Разве что приходилось домочадцам крышу изредка перекрывать.
Хозяйство у Громовых издавна велось по-семейному дружно, без ругани и споров, хотя глава семьи Владимир Филимонович в прежние годы частенько дома не жил. То в навигации месяцами пропадал, то в затоне сутками мастеровал. До самой пенсии служил он рулевым на пароходе Любимова, но, выйдя на пенсию, остался верен Каме. Недели не бывало, чтобы не сходил на реку и пристань. Об этой привычке отца в семье знали. Когда наступал погожий денек, хозяин протирал суконкой старые сапоги, а дети привычно спрашивали:
– На реку, папаня, собираешься?
– Да, надо попроведать Камушку. Как она там без меня?
Детей в семье Владимира Филимоновича выросло трое. Старший сын, русоволосый крепыш Лешка, пошел по отцовским стопам и с девятьсот двенадцатого года работал младшим помощником механика на пароходе судовладельца Мешкова. Второй сын Мишка давно познал тяготы профессии речника, но только с прошлого лета его допустили к святая святых – паровому котлу на маленьком буксире. Парень сразу развернулся в плечах, по-молодецки засверкал взгляд его васильковых глаз. Весной пятнадцатого года Мишке исполнилось восемнадцать. Благодаря отцу парень с детства познал Каму, полюбил ее всей душой, и будущая жизнь во всей ее красе представлялась ему только среди шипящих паровых пароходных котлов. Взбегая по трапу на буксир, Мишка представлял себя старшим механиком самого большого парохода, чем мечтал утереть нос старшему брату.
Шестнадцатилетняя Полинка, младшая сестра братьев Громовых, после смерти матери вела домашнее хозяйство. Тоненькая, как осинка, с крутым изломом черных бровей, веселая, говорливая, она вдруг после дня рождения Мишки загрустила.
– Али влюбилась в кого? Ходишь смурная, – смеялись над ней братья.
Синеглазая Полинка отворачивалась, сглатывая слезы. Отчего без них она не могла смотреть на Мишку, объяснений не находила. Во всякие там чувства братья не верили, а она чего-то ожидала, раз ныло в груди. Не отвечая братьям, по-матерински вздохнув, Полинка принималась за хозяйство. Что сказать? Сама не понимала, о чем вещало сердце.
Предчувствия Полинку не обманули. В начале августа Мишка вернулся с работы хмурый. Наливая в кружку воды, неловко столкнул ее со стола. Не успел наклониться к половицам, чтоб подобрать, как торкнулся лбом о стул. Потирая голову, обвел горницу печальным взглядом.
– Что на тебя нашло? – удивился отец.
– Ить, батя, забирают на войну, – сиплым голосом ответил сын. – В конторе бумагу показали. Седьмого числа надобно явиться для отправки в войска.
Полинка ахнула. Отец огорченно вздохнул: «Вот ведь, еще намедни порадовался: сыновья при мне. Сглазил, растуды твою!»
Наборы рекрутов в Данилихе уже проходили. Лешку с пароходства не отпустили, оставалась надежда, что и Мишку оставят, не призовут. Но судьба, видно, распорядилась по-своему.
Через два дня Лешка и Полинка пошли проводить Мишку до Сибирской заставы. Обняв сына на пороге, отец остался дома, поскольку от нервности или от погоды пуще прежнего разболелись ноги. Бабушка Ирина перед выходом из избы вихрастого рекрута убрала заслонку печи, заставила его заглянуть в жерло, что-то за спиной шепнула. Затем положила в узелок деревянную ложку «с наговором», засунула каравай ржаного хлеба, пяток вареных яиц да с десяток головок лука. В воротниках перекрестила:
– Отправляйся, Мишенька, с Богом и помни: своя рубашка близко к телу, а смерть еще ближе. Под пули-то зазря не лезь.
У заставы призванных на службу царю и отечеству построили, пересчитали и повели на площадь к театру, где обозначено было общее построение мобилизованных, пригнанных со всей губернии. Полянка даже не ревела, а круглыми от испуга синими глазами вглядывалась в лицо брата, шагавшего по Сибирской улице в разношерстной толпе парней и мужиков. На Театральной площади Громовы потеряли его из виду среди сотен людей. Простояли больше часа среди провожающих, но, так и не отыскав родного лица, в тягостном молчании отправились в деревню.
«Как же с работой-то? – тоскливо думал в тот момент про себя рекрут. – Только-только начал соображать в устройстве судового двигателя, разобрался в работе гребных валов, и вот – накось!» Он сидел на земле у большой клумбы, тоскливо рассматривая театральную крышу, над которой кружились потревоженные голуби.
Ближе к вечеру новобранцев построили на площади и погнали гудящей толпой на Заимку к железнодорожному вокзалу. Паровоз с теплушками поджидал, шумно сифонил из-под колес белым дымом. Когда большой красный шар солнца коснулся расплывчатым нижним краем далекой полоски закамских лесов, паровоз заревел, опутал состав с новобранцами чадящим серо-черным шлейфом и потянул теплушки к реке.
Пока переезжали Каму по длинному, вздыхающему железом мосту, Мишка разглядывал алую дорожку бликов на реке, сверкавшую красками закатного неба. Рядом с ним через узкую полоску в дверях теплушки парни и мужики грустно рассматривали проплывающие мимо берега, прощаясь с Пермью и рекой. Думали все об одном и том же: «Когда вернемся?» О смерти на далекой и непонятной войне мысли не допускали. Дома ждали семьи, родители, кого-то – жены, а кого-то – невесты. Об окопах, фронтах ничего толком не знали. Новобранцы лишь догадывались, что там чай с медом не подают: Пермь с недавних пор наводнили инвалиды, изувеченные на полях сражений в невесть где расположенной Галиции.
Под колесные стуки прошла первая ночь в пути. Кроме станций да полустанков дорога ничем не запомнилась. Паровозы на перегонах то и дело меняли; короткие, скрипящие дощатыми боками темно-зеленые вагоны цепляли к черным громадинам. Протащив пол сотни верст, перецепляли заново. Вдоль состава быстро проходили обходчики, заглядывали под теплушки, стучали молоточками по колесам, иногда делились самосадом с заросшими щетиной новобранцами. На какой-то станции рекруты поинтересовались у железнодорожника с вымазанным маслом лицом:
– Браток, куды нас притащили?
– Куды, куды? В Вятке вы! – ответил чумазый обходчик. – Их благородие, начальник станции, лично общаются с начальником эшелона. Счастливо вам, мужички, отвоевать и возвернуться!
– Вернутся, куды денутся, – рассудительно басил унтер-офицер Быков, провоевавший до этого целый год.
Кормили в дороге лохматых рекрутов картофельной баландой, притом все остались единодушны – мясо бы в ней не помешало. Спали на набитых соломой старых тюфяках. Правда, заставляли дежурить у постоянно дребезжавших дверей. Мишка, поеживаясь от ночной прохлады, отдежурил, пока ехали, четыре раза. Не понравилось ему это занятие своей скукотой. Сиди ночными часами на ящике или стой, опираясь на нары, следи за порядком, а ребята похрапывают. Быков со своим криво пришитым правым погоном покурит рядом, убавит огонь в керосинке и отправляется туда же – на боковую. Однажды оттянул он ему, Мишке, ухо. Забывшись под стук колес, Громов прикорнул. Обидно стало: накось, вроде как мальчишку проучил, а ведь ехали на саму войну.
Тащились долгие пятнадцать суток. Наконец-то ранним промозглым утром их, без пяти минут защитников отечества, с нехитрыми пожитками выгрузили из обжитых теплушек и построили вдоль состава. Офицерье с громким матом забегало вдоль кривых шеренг, тыча новобранцам кулаками под ребра. Зароптавшие шеренги подровняли, проверили по списку и под команду «нале-ву!» повернули. Послышалось, как зашлепали где-то впереди лапти, сапоги и ботинки, а потом очередь дошла до середины растянутой колонны, где стоял Громов. Спины товарищей вдруг качнулись вперед, подались в движении, заставив тронуться остальных. Повели внезапно замолчавшую толпу по раскисшим августовским дорогам под накрапывавшим холодным дождем. Куда повели, никто не ведал. Разве что Быков знал, только отмалчивался.
На перевалочном пункте, расположенном в пяти верстах от станции прибытия, пополнению дали часовой отдых. Затем всех прогнали через подстрижку, помывку, одели в добротное новое обмундирование, заставив расписаться в его получении. Кто не умел, ставил, куда Быков тыкал пальцем, на бумаге крестик или просил знакомого черкнуть завиток от своего имени. Мишка Громов грамоту знал. Доучился до четвертого класса и намеревался продолжить учебу, чтобы стать своим среди паровых котлов и шестерней. Да как-то не с руки все было: то деревенское хозяйство мешало, то работа на реке, а теперь вот война. Он послюнявил химический карандаш, размашисто черканул «Громавъ» и передал карандаш следующему.
Больше двух месяцев новоиспеченных солдат натаскивали ходить в ногу, петь в колонне, колоть игольчатым штыком набитый травой тюфяк и копать окопы. Стрельнули по разу в кривые, оставшиеся от срубленных лип долговязые пни, торчавшие на краю большого оврага. Больше патронов не дали, и новобранцы при прицеливании чокали затворами винтовок, а по команде «пли!» жали курки.
Мишка получил за это время одно письмо от сестры. Полинка писала, что по деревне ходил пьяненький староста, предупреждал молодых рекрутов о сроках следующей отправки в армию. «Значица опять будет осенью реветь народ, – итожила сестра. – Только хорошо хоть Лешку нашего не трогают, а то после твово отъезда папаня страдает кабы не забрали и ево. Ноги у папани ходят по погоде. Как ты сам живешь? С твово письма я не шибко поняла в которой ты стороне находишься и далеко ли от тебя до войны. Ты уж шибко на нее не рвись береги себя и про молитвы не забывай. Поди не забыл что тебе на прощание бабушка Ирина шепнула? Ждем кажин день Миша вестей от тебя. На этом крепко целуем и обнимаем».
Сразу вспомнилось, как с Мишкиным призывом отправились на войну девять человек из деревенских, призванных из тех же соседних Гарюшек. При формировании рот ни одного знакомого рекрута вместе с ним не оказалось.
Громов знал весь путь, по которому пройдут ребята, случись им попасть в эти края. Пригнали бы кого с Данилихи, все веселее бы стало на душе.
Он начал жить ожиданием земляков, намереваясь блеснуть перед ними военной выправкой. Хотелось выспросить заодно все подробности о своей семье.
* * *
– Фридрих, просыпайся. Опять с Мартой гулял до утра?
Мать трясла сына за плечо, а сама искренне любовалась его лицом, светлыми кудряшками на голове и родинкой на левом веке.
Единственное чадо в семье Штоф подрастало, и пора было приучать парня к раннему подъему Сегодня с утра сыну надлежало выгнать на выпас домашнее стадо, потом помочь отцу в лесу и после обеда собираться в город за новыми горшками. Град, прошедший несколько дней назад, побил их с десяток, и фрау Штоф страдала, что под молоко и сметану не хватало емкостей.
– Мама, читал я, – Фридрих сонливо потянулся, – никакой Марты вчера вечером не видел.
Сын, не открывая глаз, показал рукой на стол, где лежала стопка книг. Мать, заметив заваленную книгами столешницу, осталась при своем:
– Все равно, вставай и принимайся за работу. День на дворе.
Солнце, словно в поддержку упреков матери, ослепило лучом лицо Фридриха. Он снова потянулся. «Почему, чуть что, мама вспоминает про Марту? – мелькнуло в голове. – Странные эти родители. Марта Линд, конечно, славная девушка, с ней приятно общаться. Только дружба ограничивается рукопожатиями, впрочем, один раз все-таки поцеловал ее в щеку на дне рождения. Но то был всего лишь дружеский поцелуй».
Солнце продолжало слепить. «Придется, однако, встать, а то опять начнется разговор о Марте», – Фридрих после пробуждения потихоньку приходил в себя. Мысли о девушке из соседней деревни ускользали, на замену им приходили другие.
Вчера он зачитался допоздна, принялся делать выписки из книг в свой дневник, но чтение увлекло его настолько, что на заметки не захотелось отвлекаться. Пока Фридрих прибирал кровать, пока плескался водой из отражавшего солнечные лучи рукомойника, вернулись вечерние размышления о том, что Австрия главенствовала в Германском союзе всего двадцать лет, а своей кладбищенской тишиной подготовила коренные перемены в Германском союзе. Австриец Меттерних и предположить не мог, что через несколько лет Пруссия займет место Австрии, а в самой Пруссии улицы Берлина покроются баррикадами. Противостояние приведет к войне внутри самого союза, в результате чего появится знаменитая фраза Бисмарка «Не речами, не постановлениями, а железом и кровью!».
«Верно ли, – размышлял Фридрих, отправляясь к матери на кухню, – что великие беды порождают великих людей, а с ними и великие идеи?»
Времени на раздумья уже не осталось. Быстро позавтракав, Фридрих заторопился на ферму. Привыкнув к труду с детства, он знал, как надлежит обращаться с коровами, чтобы те послушались окриков и вышли из стойл. После выгона небольшого стада на ближний луг юноша обычно занимался чисткой загонов, не усматривая в домашней работе ничего предосудительного.
На этот раз предстояло поспешить в лес, где отец с наемным работником уже рубили деревья и пилили их на бревна для будущих стоек на старенькой ферме. Звонкое пение птиц радовало, но сенокосная пора нравилась Фридриху больше других летних забот. С подрастанием трав всем семейством отправлялись они на пологие холмы. Даже мать Фридриха с удовольствием брала в руки литовку и за взмахами рассказывала, как умело трудился ее отец. От него в наследство Штофам досталась эта ферма, где стадо в пятнадцать голов содержалось в чистоте и опрятности. К вечеру возвращались домой, занимаясь после ужина своими делами.
Обычно Фридрих набрасывался на книги. Он не питал особой любви к истории, пока отец не подсунул ему Конституцию Германской империи 1871 года. С нее началось его знакомство с политическим устройством страны. Об этом мало рассказывали в школе, а юноша, проживая на земле великого Бисмарка, считал необходимым знать больше о причинах побед и поражений не только канцлера, но и великого германского государства.
Фридрих направился в рощу на стук топоров. Он стал настоящим умельцем в обращении с пилой и торопился присоединиться к разделке деревьев на бревна. Потом предстояло часть их перевезти на ферму для просушки, а вот после обеда придется собираться в магазин за новыми горшками. «Заодно с Мартой по пути увижусь», – с радостью подумал он, подходя к опушке.
Фрау Штоф резала спаржу, когда привычный утренний распорядок нарушил местный почтальон. У дома забренчал его велосипедный звонок. Мать Фридриха вышла на крыльцо.
– Фрау Штоф, привез вам бумагу на сына.
– Что за бумага, Петер?
– Фридриха забирают в армию. Распишитесь вот здесь.
– О мой бог!
От новости подкосились ноги, и женщина в отчаянии опустилась на лестницу. «Этого не может быть! Или зря советовалась с бургомистром? Сыну только недавно исполнилось восемнадцать. Фридриха хотели взять через полгода на службу в местную жандармерию». Война, по всем представлениям фрау Штоф, не должна была коснуться их семьи.
Почтальон терпеливо переминался у лестницы, пока женщина дрожащей рукой выводила подпись. Голова отказывалась понимать происходящее: «Фридрих и война? Этого не может быть!» То, что пришедшая бумага меняла весь уклад жизни семьи, фрау Штоф сразу осознала с трагической обреченностью. «Как быть? – качала она головой. – Законы не предполагают отсрочек от призыва, кроме медицинских. Но Фридрих здоров. Служба в жандармерии здесь и воинская где-то там… Кто ласково разбудит сына утром? Мой бог…»
В груди фрау Штоф гулко стучало сердце, надрывно гудело, словно колокол в минуту опасности. Впервые в жизни она с негодованием подумала о кайзере, его министрах, о той политике, что вынуждала страдать миллионы немецких женщин.
Почтальон, прибрав квитанцию в сумку, покатил дальше, а фрау Штоф сидела и сидела на крыльце, не в силах встать, вернуться на кухню, чтобы закончить приготовление обеда. Солнце поднялось над холмами довольно высоко, когда из горестного раздумья ее вывели веселые голоса возвращающихся из леса мужчин. С бумагой в руке она медленно пошла им навстречу, словно не хотела заносить ее в дом, надеясь прямо там, на дороге, найти сообща решение, при котором Фридриху не надо будет через неделю являться с вещами на сборный пункт.
* * *
Во второй половине октября рощи еще шелестели жухлой листвой, а полк, где служил Мишка Громов, бросили на передовую. Рыть окопы и землянки не пришлось – их вырыл кто-то давно; укрепили лишь края, углубили кое-где дно, после чего занялись обустройством быта.
Мишка войны по-настоящему не видел, но слышал время от времени отголоски ее раскатов. Старослужащие рассказывали про военную жизнь разные истории: в основном про бои, ранения, героев-однополчан и штыковые атаки «ерманцев». Про своих погибших старались не вспоминать, дабы не накликать беду на свою роту. Но то, что люди гибли, понятно было и так. Иногда солдаты на передовой перебранивались с немчурой, сидевшей где-то рядом, за полем. Их смешила речь противника, резкая и быстрая. Из однополчан Громова болтовней выделялся Степка Котов, призванный из архангельской деревни. Зубоскалил до последнего, пока хватало сил, а потом кричал в сторону давно замолчавшего немца:
– Налаялся? Жди теперь в гости.
В Мишкиной роте ежедневно драили штыки и чистили винтовки, вспоминая далекие островки родных деревень, заводских поселков и речных заводей. За разговорами быстрее летело время, только куда его бег приведет назавтра, никто не ведал. Может, «Георгия» дадут, а может, вон в той воронке зароют, креста не поставив.
