Текст книги "Звонница (Повести и рассказы)"

Автор книги: Алексей Дубровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

Глава 3

Вернувшись в Пермь, Михаил прямо с вокзала отправился в деревню. На пороге данилихинского дома повисла на шее Полинка. Отец обнял сына и долго не отпускал, вытирая трясущимися руками слезы.

– Думал, не дождусь, Миша, – бормотал он. – В деревню за год шесть скорбных вестей пришло.

– Жив, батя, не переживай! – ответил сын, едва сдерживая ком в горле.

– Бабушку Ирину мы похоронили в апреле, – огорошил вестью отец. – Кажин день за тебя молилась.

Мишка повесил голову. Бабушку он любил с детства и ложку ее с наговором на службе сохранил, привез домой в заплечном мешке. Не она ли спасала от беды?

Радость встречи с родными быстро взяла свое:

– Собрались, батя, под одной крышей! Жить станет веселее. Леша-то где?

– В затоне с утра, пароход готовит в навигацию, – защебетала сестра. – Да ты пройди, сыми шинелку-то. Я сейчас щи подогрею.

Она бросилась на кухоньку, где ловко подхватила чугунок и сунула в печь. Михаил удивлялся: «Полина расцвела, превратилась в настоящую красавицу. Поди, жених есть? А изба вроде пониже стала потолком. Дом осел, что ли?»

Отец не сводил с сына глаз: возмужал, окреп. Что-то неуловимо изменилось в потемневших синих глазах. Перед Владимиром Филимоновичем стоял его Миша, в то же время это был совсем другой человек.

Пока брат Леша не вернулся с работы, вчерашний солдат поспешил к Каме. Как ждал он этой встречи! Михаил снял ботинки, зашел в холодную воду: «Здравствуй, родная! Неужели встретились!» Он ненасытно вдыхал речной запах, любовался волнами, ласково бежавшими в белой пене к его ногам. Несравнимое ни с чем счастье – вернуться живым с войны!

Старший брат вечером поведал:

– В Перми командует советская власть. Как тебе сказать? Не разобрался я пока, что от нее ждать. По мне главное – работа.

– И мне, Леша, не терпится на пароход подняться да в навигацию пойти, – рассказал о давней мечте Мишка.

– Пароходство ищет специалистов, поэтому иди завтра же туда без раздумий, – посоветовал брат. – Конечно, спросят про войну, да тебе-то стыдиться нечего.

На другой день кавалер двух «Георгиев» Михаил Громов отправился в дом бывшего судовладельца Мешкова, где разместилось управление Камского водного транспорта. Увидев наградные кресты, в конторе посетителя встретили с подозрением.

– Партейный? – спросил чубатый матросик, чуть старше самого Михаила.

– Нет.

– К их благородиям как относишься?

– Если они люди, так по-людски, а кто солдата обижает, так того не грех и на штык поднять.

Взгляд матросика потеплел.

– Фамилия?

– Громов.

– Громов? Знакомая фамилия. Не твой ли брат у нас трудится?

Услышав положительный ответ, написал записку на имя кадровика: «Оформить матросом в пароходство. Проверку прошел».

Жизнь продолжилась в заботах на реке и в работе по дому. Отец сильно сдал. Михаил с братом сами перестелили протекавшую крышу, заменили в амбаре два гнилых венца.

Полинка в конце восемнадцатого года вышла замуж и уехала с мужем в Оханск. К тому времени Михаил Громов стал механиком на пароходе, но к лету девятнадцатого года плавающих судов в Перми почти не осталось. Речной флот спалили колчаковцы, отступая из города. Многое приходилось восстанавливать из куцых остатков.

Вживаясь в новую жизнь, Мишка постепенно превращался в Михаила Владимировича. Подыскал себе невесту – пермячку Нину Пименову, славную кареглазую певунью. В сентябре девятнадцатого года, сыграв скромную свадьбу, молодые остались проживать в отцовском доме, поскольку Леша к зиме уехал в Сарапул, куда его перевели на должность главного механика в местное пароходство.

Днем Нина вела домашнее хозяйство, ухаживала за лежавшим стариком, а укладываясь спать, с тревогой ожидала наступающей ночи. Муж, заснув, начинал метаться в постели, кричать, иногда материться. С потной головы струйками стекали ручейки. Нина вытирала мужу лоб полотенцем, нежно целовала в висок и гладила страдальца как ребенка.

Михаила не отпускала война. Он, увертываясь от разрывов, снова и снова бежал по чужому полю, прицеливался, стрелял. Щелкал затвором, снова палил по мелькавшим впереди каскам, пока, оступившись, не падал в воронку. В ней лежали немецкие и русские парни с остекленевшими глазами. Растянувшиеся в криках рты, казалось, ругались при виде живого человека. Громов выбирался из воронки, бросался от нее, но падал в другую, где на него опять смотрели застывшие глаза.

Шли годы. Чем дальше уходила война, тем сильнее мучился Михаил от осознания принесенных его винтовкой смертей. Молился, просил прощения перед иконой, не перекладывая свою вину на чужие плечи. Никому, даже Нине, ни о чем не говорил, носил в себе свои солдатские победы и промахи, печали и радости. Не раз в сновидениях видел он взгляд того немца, которого приговорил к жизни незатейливой хитростью. Просыпаясь, гадал, остался ли противник жить. Очень хотелось, чтоб остался. Может, на своей неметчине темной ночью он тоже вспоминал войну, расстрел и его, русского солдата Мишку Громова.

В мирные двадцатые и тридцатые годы семье Громовых досталось хлебнуть лиха. Пережили голод, тиф, потери близких. Отец, Владимир Филимонович, умер в двадцать первом году, чуть не дожив до семидесяти лет. Его смерть принесла Михаилу боль, но была она совсем иной, нежели та, что испытывалась на фронте. Слава богу, грусть не задержалась в доме, сменившись радостными заботами о родившемся первенце. В память об отце его назвали Владимиром.

Испытывало немало трудностей и пароходство, преодолевать которые помогал он, Громов, опытный механик, давший речникам много добрых советов. Кроме любви к паровым котлам, шестеренкам и пароходным трапам он жил тем, что чутко прислушивался к прошлому жизненному опыту. Слышал нередко нечто вроде подсказок, идущих извне. Возможно, необычайно развитая чуткость Громовых ко всему сущему оставалась в семье неутраченным даром, что дается при рождении каждому человеку, но зачастую теряется в погоне за корыстью. А без этого дара тускло светят звезды, студится сердце. Тягой к корысти род Громовых не страдал, вот и плодился, мужал, крепчал среди многоликого мира. Семья Михаила и Нины пополнилась после первого сына еще троими парнями. Хорошими ребятами, сердечными, так похожими характером на отца, а лицом на мать.

* * *

Апрельское тепло разливалось по зазеленевшим полям и лесам Германии. Вдоль галечных дорожек подворья Штоф распустились фиалки и нарциссы. Фрау Штоф в прежние годы брала совок с лопаткой, окапывала цветники, убирая старые высохшие листья. Этой весной из головы не шла тревога: от Фридриха уже два месяца не было писем. От тягостных раздумий не хотелось ковыряться в земле, совсем ничего не хотелось. Страх за сына, забрав жизненные силы, поселился в сердце. Заверения Марты, девушки Фридриха, о том, что дела у него идут благополучно, только добавляли беспокойства. Слова не соответствовали выражению девичьего лица. Марта забегала раз в неделю, якобы повидаться, но фрау Штоф понимала: писем невестка тоже давно не получала. Отсюда шли ничего не значившие расспросы, после чего Марта уходила, грустно прощаясь со Штофами. Наверно, за поворотом она плакала.

Вчера герр Штоф заходил по дороге из города к матери Штефана, сослуживца Фридриха. От Штефана никаких вестей тоже не приходило, но у его родных оставалась надежда, что близорукого солдата комиссовали, он находится в долгом пути, но вот-вот зазвонит на двери его дома небольшой железный колокольчик, возвестив о возвращении сына.

С утра подслеповатыми глазами фрау Штоф смотрела через стекло на двор. Солнечные лучи ласкали лицо, непривычно слепили после пасмурных весенних недель. В радужном ореоле света проявились контуры человеческой фигуры. Кто-то входил во двор. Усталое сердце матери вздрогнуло. Она еще не увидела лица человека, но уже поняла: сын! Фрау Штоф, приподнявшись, протянула в окно задрожавшие руки.

Войдя во двор, Фридрих увидел в окне мать, неподвижно сидевшую перед стеклом. Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль. Должно быть, она не сразу заметила его. Но вдруг лицо ее вздрогнуло, и Фридрих увидел устремленные к нему руки. Боже, как он ждал этого мгновения!

По приезде на станцию Фридрих по дороге зашел к матери Штефана. Как ни больно было, рассказал ей всю правду о сыне – только он, вчерашний солдат, мог это сделать. Мать Штефана, услышав скорбное известие, страшно закричала, потом упала. К ней поспешили родственники, а Штоф с поникшей головой продолжил путь домой. И вот на пороге дома его обнимала седая сгорбившаяся мама. Почти год, проведенный сыном на фронте, показался матери вечностью.

Вечером собрались соседи, пришла Марта. Фридрих не знал, как рассказать им о том ужасе войны, что испытал он и продолжали испытывать его товарищи, оставшиеся в окопах. Впрочем, ни родители, ни Марта, ни соседи ни о чем не расспрашивали. Все понимали, солдат вернулся из кошмара. Просидев час, молча разошлись по домам.

– Я тебя очень ждала, Фридрих, – держа его за руку, сказала при прощании Марта. – Завтра приходи к нам. Мама с отцом будут рады видеть тебя.

Девушка скромно потупилась, потом встала на цыпочки и нежно поцеловала Фридриха в колючую щеку. Этот поцелуй Марты вырвал вчерашнего солдата из состояния оцепенения, не покидавшего его последние два месяца. Расстрел у края оврага не погубил тело, но будто умертвил душу.

Каждый день после того оврага Штоф проживал, не ощущая красок жизни. Сослуживцы жалели рядового. После невероятного избавления от смерти Фридрих резко изменился. Бывший весельчак погрузился в себя, замкнулся, часто сидел где-нибудь в стороне от всех, уставившись в одну точку. Начальство сочло необходимым проверить его психику, и врачи подтвердили душевное расстройство солдата. В середине апреля Штофа комиссовали, отправив домой с предписанием «К воинской службе не годен».

Поцелуй девушки расплавил ледяной ком, застрявший глубоко в груди. Фридриху вспомнились синие глаза русского солдата, спасавшего его, Штофа, за что и сам русский, может быть, поплатился жизнью. Доброта спасителя, любовь родителей, поцелуй Марты слились в животворящее прикосновение к сердцу. Так началось возвращение к жизни.

Родители внимательно наблюдали за сыном со стороны. Нет, в его поступках, мышлении не было и намека на помешательство. Фридрих оживал постепенно, день за днем. Но порой совершал поступки, которым родители не находили объяснений. Под майские грозовые раскаты сын вдруг поднимался на ближний у фермы холм, замирал там под ливнем, разглядывая округу. О чем он думал в тот момент? Мать догадывалась: сын не может забыть Штефана, сослуживцев, навсегда оставшихся на чужой земле. Не усугубят ли подъемы на холм здоровье, не вызовут ли новое нервное потрясение?

Герр Штоф успокаивал жену и, поглаживая по плечам, тихо говорил:

– Фридрих должен пережить последствия военного ужаса. Только так возможно полное освобождение от прошлого. Постепенно к нему придут новые эмоции, с ними появится интерес к жизни.

Действительно, вскоре сын привез на велосипеде из города стопку книг. Он пристрастился к чтению и читал, видимо, до утра, потому что мать слышала шелест страниц до первых рассветных лучей. Отец давал сыну отдохнуть, а потом звал его на работу. Вдвоем они снова шли в лес, бурно обсуждая последние новости.

Время лечило искалеченную войной психику. К осени, посоветовавшись с родителями, Фридрих отправился в дом Марты Линд делать ей предложение. Девушка с возвращением солдата прожужжала о нем все уши матери и отцу, и те в нетерпении поджидали, когда же свершится то радостное событие, что закономерно приходит в дома с молодыми барышнями. В октябре шестнадцатого года семьи породнились.

Молодые заняли вторую половину дома Штоф. Каждое утро к фрау Штоф на помощь спешила улыбающаяся Марта.

– Мама, Фридрих задумал учиться в университете, – как-то утром сообщила она. – Попросил меня помочь с изучением программы для поступающих.

Фрау Штоф с любовью обняла невестку: значительная роль в возвращении сына к жизни принадлежала именно ей, Марте.

Фридрих понимал, что знаний для поступления в университет у него недостаточно, поэтому наряду с изучением учебников по общим дисциплинам начал брать частные уроки. В библиотеке ему случайно попался под руки самоучитель французского языка. Дома, на столе, лежали книги Виктора Гюго, и молодой Штоф задумался: почему бы не прочесть гениального француза в подлиннике? Дух вольнодумства писателя настолько захватил Фридриха, что он опять начал философствовать, спорить, смеяться над удачно подобранными шутками. Фрау Штоф, радуясь, качала головой: из-за книг не высыпалась Марта, а она, похоже, забеременела. Днем на ферме предстояло выполнить много работы, но что мать могла сделать с сыном, так много испытавшим на войне.

Фрау Штоф объясняла мужу:

– Вероятно, чтобы забыть прошлое, Фридрих читает не немецких и русских классиков, а французских сочинителей.

– Что ж? Пусть читает, – разводил руками супруг. – Лучше хороших книг и полезной работы для восстановления сил еще ничего на свете не придумано.

Вечерами Фридрих рассказывал родителям и жене о прочитанном. Оказывается, на острове Джерсее французы воздвигли Гюго памятник. Ежегодно самая красивая девушка острова возлагала к подножию памятника ветви омелы, приносящей умершим долгую память.

За семейным покоем стали забываться фронт, кайзер, идеи Бисмарка, но не забывались оставшиеся навсегда в чужих землях друзья. В августе у молодой четы Штоф родился мальчик, которого назвали Штефаном.

Через год Фридрих поступил в университет. Он выучился и стал архитектором. Уехав с Мартой в Гамбург, спроектировал несколько домов, заметно украсивших город. В семье родилось еще двое детей. Фридрих не мог нарадоваться жизни, тиская по вечерам малышей и катаясь с ними по полу просторной детской комнаты. Он даже забыл, что последнее медицинское освидетельствование признало его годным к воинской службе. Нет! Больше никаких войн! Семья превыше всего.

Тридцатые годы с поджогами рейхстага, постоянно марширующими колоннами юнцов, погромами домов инакомыслящих архитектор Штоф воспринимал как временное явление, ворвавшееся в скучный и однообразный мир немцев. Ничего вечного не бывает. Пожалуй, бессмертна только литература. В добавление к произведениям Гюго были прочитаны труды Флобера, Дюма, Стендаля. Книги Бальзака Фридриху не понравились чванливостью и излишней утонченностью. Странно, своим содержанием они напоминали идеи Бисмарка. За красивой формой изложения скрывались многозначительные выводы. К чему иные приводят, Фридрих не забыл.

Время от времени он вспоминал русского солдата, шептал в ночной тишине молитву за него, а днем, окруженный счастливыми домочадцами, смотрел на них как на тот великий подарок, что получил от русского в марте далекого шестнадцатого года. Интересно, остался ли в живых русский и вспоминал ли его, Фридриха?

Глава 4

Новая война с Германией свалилась как снег на голову. В 1941 году Михаила Громова, продолжавшего служить старшим механиком на пароходе, опять забирали в действующую армию. И снова забирали в августе, только в конце месяца. Строем зашагали по улице новобранцы, в заплечных мешках у которых лежали насушенные дома сухари. Шли в сторону Пермского железнодорожного вокзала.

На привокзальной площади Нина растерянными глазами смотрела в грустное лицо мужа.

– Миленький, да куда тебя-то на старости лет? Ми-и-ша, – слова ее рвал глухой надрывный всхлип.

– Ну-ну, будет тебе. Вернусь, куда денусь, – успокаивал Громов жену. – Месяца через два-три соберемся за домашним столом. И Володька приедет, и Тимошка. Ты жди, ребят младших береги.

Пытаясь уйти от грустных размышлений, добавил:

– Очки свои я на комоде оставил, прибери их подальше.

Жена кивнула, но шею мужа не отпустила. Стоявшие рядом сыновья вцепились в папкины руки. Михаил, будто повязанный нитями прощальных вздохов, переминался, ответно вздыхал. Со ступеней вокзала какой-то военный прокричал о построении, и вся площадь пришла в движение. С трудом разжав руки жены, Громов шершавыми губами коснулся ее щеки, поцеловал сыновей, как-то резко махнув рукой, отправился в общий строй.

Простившись с родными, он с грустью окунулся в воспоминания многолетней давности. Вот так же тогда, в пятнадцатом году, шелестело листвой зеленое прикамское лето. Похоже стучали колеса по старому мосту над широкой рекой. Наверно, тот же самый паровоз чадил сейчас над Камой, везя уральцев на фронт.

«Как много в жизни повторов! – думал пермский речник, свесив ноги с деревянных полатей, настеленных в теплушке. – Даст Бог, вернусь живым…»

Ехали на войну по времени на этот раз меньше. Прошло всего четыре дня, а их уже высаживали где-то у Смоленска. Чтобы одеть в солдатское, понадобилось полдня, а чтобы дать необходимые навыки воевать, предполагался месяц.

Красноармеец Громов снова побежал со штыком наперевес на набитый сеном тюфяк; колол по команде острием, бил прикладом. Война вовсю грохотала, но ее лемеха еще не переворачивали здешние плодородные земли. Через неделю Громову с его товарищами выдали по пригоршне промасленных патронов, бросив в пилотки.

– Прибрать! – приказал молодой веселый командир взвода. – Больше патронов не будет. Станем учиться стрелять, не заряжая винтовки. А патроны могут пригодиться в любой момент.

Обещанных касок не выдали. Что еще хуже, не дали табаку. В землянке за разговорами с товарищами пермяк узнал: многих позабирали прямо с колхозных полей, от станков заводских цехов. Прощались с родней за считаные часы. Повилась перед ними совсем другая дорога, а прежняя жизнь казалась сном, повторяющимся в воспоминаниях дорогими лицами, желтыми хлебами и стираным бельем, сохнувшим у родных бань. Сосед Мелентий, земляк, призванный из Очёрского района, высказал обиду: его, тракториста, пообещали отправить учиться на танкиста, очутился же в пехоте. Но больше Мелентий переживал по поводу того, что не было из дома писем. Во время отъезда от районного военкомата бабы побежали за машиной, а его жена отстала. Не случилось ли с нею чего? Другой сосед – Василий, совсем молоденький парнишка, призванный из Иркутска, – тревожился:

– Не смогу я стрелять в живого человека, хоть тот и немец.

– Зато у фрица рука не дрогнет, – рассудительно отвечал Мелентий.

После общих фраз замолкали. Каждого тяготило гнетущее чувство неизвестности, неопределенности. Солдаты, скучая по дому, маялись от недосказанных при прощании слов, доставали пустые кисеты. Табак в них закончился на первой неделе службы, но люди мяли их, нюхали саму ткань, пахнувшую махоркой. Все ждали отправки на передовую, а та приближалась сама ночными всполохами, налетами «лаптежников» и прибывающими ранеными.

Война дымилась рядом, но никто даже не подозревал, до какой степени рядом.

Не успела вновь сформированная солдатская колонна двинуться на запад, как случилось наступление немцев. Фашистское командование своих берегло, поэтому немецкая артиллерия перелопатила все стрельбище учебного полигона, враз ставшее передовой линией советских войск. Чуть погодя в небе закружил «разведчик». После него стихло. Взводные быстро провели перекличку. Вроде бы никого пока не зацепило.

Мелентий, сидевший в окопе рядом с Громовым, вдруг прижал палец к губам и настороженно вытянул шею:

– Ну-ка, тихо. Будто трактора по весне пашут, слышишь?

Ничего Михаил не слышал. Со слухом у него, имевшего дело с пароходным шумом, вообще случались проблемы. После артподготовки немцев стало совсем худо, в ушах стоял нескончаемый гул. Но вскоре под ногами почувствовалось подрагивание земли, а за желтой рощицей что-то и впрямь заурчало, заскрежетало. Красноармейцы увидели выползающие на поле танки, мелькавших за ними фашистов. Лязгающие железом серые коробки принялись колотить прямой наводкой, и от разрывов густая пыль с копотью поднялась завесой, заволокла окопы, набиваясь обороняющимся в глаза и уши. Стрельба из серых танков с крестами велась столь плотная, что редкие выстрелы русских трехлинеек были почти не слышны.

Громов достреливал последние патроны, когда взрыв снаряда накрыл весь окоп, где находились он, Мелентий и Василий. Ударной волной старого механика подбросило вверх, а потом ударило о землю с такой силой, что он потерял сознание.

* * *

Очнулся Михаил среди остатков былого укрепления. Угарный дым щекотал нос. Сизого цвета волны стелились по дну развороченного окопа. На краю его стояли немцы, внимательно рассматривая тех, кто лежал у них под ногами. Дулом автомата один из фашистов дал знак встать. Несмотря на слабость и боль в затылке, пришлось подчиниться. Сухая очередь по лежавшим рядом товарищам говорила сама за себя. Сжимая в кулаках землю, Громов встал на четвереньки, потом поднялся на ноги. Увидел неподвижного Мелентия. Спиной прислонился к стене окопа мертвый Василий. «Эх, – мелькнула мысль, – стрелять боялся».

Солдат в чужой форме наверху энергично замотал оружием, предлагая вылезать из окопа:

– Шнель, шнель!

Громова он ткнул стволом автомата в спину, показывая, куда идти.

Плетясь в колонне сотен невольников, пермяк с режущей тоской думал о том, что в той, первой войне, у него такого позора не случилось. А на этой и повоевать как следует не пришлось.

Лагерь для военнопленных, куда их привели, располагался на огороженном поле, по краям которого стояли невысокие вышки. По периметру изгороди бегали сторожевые собаки.

Места не хватало. Немцы взялись за сортировку пленных, расстреливая у ближнего оврага коммунистов и самых слабых из невольников. Пока трещали выстрелы, из проезжавших мимо грузовиков веселая немчура приветственно махала руками зондеркоманде. Машины с крестами текли и текли по дорогам, что проходили недалеко от лагеря на юг и восток. Порой казалось, что лагерь омывала пыльная река, от которой хотелось держаться подальше.

Ужас плена в понимании вчерашних красноармейцев, их командиров смешался с полной потерей ими ориентации на местности: никто из пленных не знал, где проходил фронт, на какую глубину отступили свои.

Раненый Михаил слабел день ото дня. На ногах его заставляла держаться воля и жажда жизни; кажется, сцепились на новой войне не танки и самолеты, а намертво схлестнулись характеры. Кто тверже, тот и на ногах. Немцы, чувствуя во взглядах, в интонации пленных твердость духа, расстреливали русских солдат, готовых с голыми руками бросаться на конвоиров. Телами расстрелянных доверху закладывали рвы, воронки: чем меньше упрямцев, тем спокойнее. Во все времена война несла общую закономерность истребления, но то, что творилось летом и осенью 1941 года, не поддавалось никакому объяснению.

Голод, рана и возраст делали свое дело: пленный речник начал постоянно валиться с ног. Воля к жизни не исчезла, но его слабость заметили внимательные охранники. Однажды на вечерней проверке один из них ткнул Громова в грудь указательным пальцем:

– Остаться на месте!

После окончания проверки немцы повели два десятка отсортированных пленников через лагерные ворота к ближнему оврагу.