Текст книги "Звонница (Повести и рассказы)"

Автор книги: Алексей Дубровин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

ДИВЕРСАНТ ЛЕНЬКА
Рассказ

Вагон покачивался. Дробный перестук колес пел привычную дорожную песню, оставалось ему до Москвы тянуть ее часов десять. Я возвращался в столицу, где учился второй год в военной академии. Мысли мои были скорее об учебе, чем о доме, от которого со временем невольно отвыкаешь. Напротив меня в купе сидела молодая женщина – Светлана из Закамска. Рядом с ней расположилась другая представительница прекрасного пола, назвавшаяся Еленой из Перми. Елена ехала по делам, а Светлана – в гости к родственникам. Со мной рядом сидел пожилой попутчик Петр Георгиевич и больше смотрел в окно.

Мы втроем говорили о чем-то нейтральном, что подходило в таких случаях к обстановке. С удивлением узнали, что Светлана, которой на вид дали бы лет семнадцать-восемнадцать, была вдвое старше. Она покраснела от удовольствия, когда мы искренне восхитились ее молодой внешностью. Даже Петр Георгиевич с любопытством взглянул на соседку по купе. Что-то, видимо, особенное шевельнулось в его памяти, если он при обсуждении возраста попутчицы попросил разрешения рассказать нам одну историю. Мы дружно согласились, потому что дорога, несмотря на комфортность поездки, уже порядком утомила.

– Было мне двадцать два года, – начал воспоминания Петр Георгиевич. – Советские части и соединения только-только перешли пределы наших границ в сторону Германии. После ранения я возвращался из госпиталя в родную Рябиновку, вроде как долечиваться. До того деревня была под немцем, и о судьбах родных вестей не имел. Ехал, понятно, не без волнения.

Подмерзшая грязь стеклянисто хрустела под колесами телеги, когда меня с железнодорожного вокзала согласился подвезти пару километров старик из соседнего села. «Ты, солдатик, зачем в Рябиновку-то едешь? – расспрашивал он меня. – Там тебя встречать некому».

У меня все в душе похолодело. И верно, в полной тишине увиделась мне милая сторонка. Ни дыма над крышами, ни самих крыш. Огороды стояли без плетней, а печные трубы одиноко возвышались над разрушенными подворьями. Вот и мой дом. Только где он, я не понял: на его месте зияла большая яма с торчавшими из нее бревнами да остатками железных коек. Сколько просидел на вещмешке у своих развалин, не знаю. Услышал голоса. Подошли ко мне три мальчугана. Двоих я узнал сразу, а третий, лет пятнадцати, был чужой, да еще и одетый наполовину в немецкую форму. «Дядь Петь, – обратились они ко мне, – скоро ночь на дворе, айдате к нам в школьный подвал. Там хоть чаю попьете».

Делать было нечего. Встал я и отправился в подвал разрушенной школы, где, видимо, ребята обитали. Встретила нас Надя, девчушка лет пяти, сидевшая у костра. Поставили на огонь старый, помятый в боках чайник. Я достал свои гостинцы: разложил хлеб, открыл солдатские консервы. Начались расспросы, потекли рассказы. Проговорили мы почти до утра. Стало мне известно, что часть народа из деревни сбежала в леса при подходе врага, а позднее переселилась на незанятые немцем территории. А часть местных жителей погибла, когда партизанила. Где мои родственники, сказать ребята не могли, но радовало то, что родню мою никто вроде бы не хоронил.

Сидевший с нами у костра незнакомый мне паренек по имени Ленька был из дальнего села Реуны. Пристал он к ребятам, когда плутал по округе, таща из последних сил березовую волокушу с маленькой Надей. С немалым удивлением узнал я за разговором, что Ленька, прежде чем оказаться в этих краях, был настоящим охотником на захватчиков.

«А как ты охотился, Леня? – спросил я паренька, предполагая, что последуют выдумки. – У тебя ведь ни оружия, ни взрывчатки не было. Неужели голыми руками фрицев давил?» Ленька посмотрел на меня с недоумением. «Было бы желание, а оружие найти можно», – совсем по-взрослому ответил он.

«Лень, да ты не боись, расскажи дяде Пете, как воевал, – обратились к парню его товарищи. – Дядя Петя наш, рябиновский. Видишь, тоже фронтовик».

«Дядя Петя, – Ленька сурово посмотрел на меня, – а почему вы не на фронте?»

Я даже растерялся. Только что объяснял ребятне, что раненым полагается отпуск, но взгляд парня меня сильно смутил: «С фронта я, Леня, попал в госпиталь. Оттуда заехал сюда родных поискать, а завтра, видно, обратно в часть поеду».

Мои слова успокоили паренька. Увидел, наверно, во мне боевого товарища, с которым можно поделиться воспоминаниями.

«Маму с папкой я потерял, когда немцы заходили в Реуны, – начал рассказывать Ленька. – Бежали мы из села толпой, мама меня все за руку держала, а как взрыв раздался, оказался я один. Вокруг люди лежат, но родителей не видно нигде. Поискал их, походил, но не нашел. Проревел на опушке леса до утра, а потом пошел обратно в село. Куда мне было еще идти? В селе уже немчура хозяйничала. На улицах их машины ездили, в оградах их собаки лаяли. Все стало чужим.

День просидел в огороде, наблюдал, что немцы делали. Увидел, как вечером толстяк один вышел на наше крыльцо, закурил, потом куда-то отправился со двора, а зажигалку забыл на ступенях. Я ее сцапал и опять засел в огороде. Наступила ночь. Все в доме улеглись. Подобрался, набросал соломы, зажег ее той зажигалкой. Дом заполыхал. От него загорелись другие избы. Немцы бегали, стреляли, да я-то уже далеко удрал.

Началась у меня жизнь в лесу, в норе. Ел что придется. Услышал как-то колокольчик. Подглядел из кустов: немец на велосипеде катит. Через час примерно он обратно вернулся. На другой день опять тот же немец мимо меня проехал. Кто он был? Не знаю. Может, телеграфист, может, почтальон. Устроил ему сюрприз: свалил дерево под горой, немец и расшибся с разгону. Пока лежал он на земле, я с него вот этот мундир снял, винтовку забрал. Убежал в лес. В густой чаще набрел на девчушку, оставшуюся без взрослых. Звали ее Надей, и была она такая голодная, что сама идти не могла. Наломал молодых берез, сделал волокуши да потащил на них девочку, а куда – сам не знал. Попали под немецкую облаву, отсиделись под берегом. Плутали долго, пока не оказались в Рябиновке. Вот и все, дядя Петя».

«Ты, Леня, настоящий герой!» – искренне восхитился я. – «Да какой я герой. Наверно, герой не ревет, а я вот ревел в лесу от страха».

Когда я узнал, что парню в то время не было одиннадцати, ахнул про себя: расскажи кто-то, что десятилетний мальчишка заставил трепетать немецкий гарнизон, спасал такого же маленького ребенка, не поверил бы. А вот случилось. Было очевидно, что Ленька ничего не придумал. Глаза у него чистые, светлые. Временами парень заикался, взгляд у него становился далеко не детский, отчего я его и принял за пятнадцатилетнего. Вспомнят ли про Ленькины дела после войны? Не знаю. Ну, да и вспомнят, так ничего особенного не найдут. А ведь парень-то действительно отважный.

На следующий день мы с ребятами ушли на станцию, где я помог оформить их в детдом. Следы их потерялись, и больше с ними не встречался. Возможно, родители детей погибли, детдом стал им родным. Может быть, все сложилось по-иному.

Свою родню я нашел после войны эвакуированной в Соликамск, куда сам уехал на постоянное местожительство. Еду сейчас в гости, в Москву. Подумалось мне о возрасте в человеческой судьбе, и пришла мысль, что несколько поколений детей военной поры не увидели детства совсем. Из маленьких шагнули сразу во взрослую жизнь. Вот где то ли печаль, то ли гордость наша…

Петр Георгиевич замолк, а нам, признаться, не хотелось его о чем-то расспрашивать. Рассказал, что посчитал нужным. Малый возраст Леньки не стал помехой для поступков, которыми гордились бы не только родители, родственники паренька, но и страна, знай она всех своих солдат – больших и малых.

Пермь – Москва 2010 г.

ЗВОНОК
Рассказ

«Господи! Зачем оттолкнула его руки? Так расстались…» – мысли-раскаянья одолевали ее. Стрелки на часах давно сместились за полночь. За окном прожаренным блином висела полная луна, и ее красноватый отсвет медленно полз по стенам квартиры. Все звуки реальности – тиканье со стены: тик-так, тик-так… И снова вырвался вздох: «Глупо обиделась у вагона. Отчего не поверила предчувствию?»

В голове мелькали обрывки картин-воспоминаний. Надо же, не успел затянуться один шрам в душе, как появился новый. Законного супруга Валеры не стало пять лет назад. Убил его какой-то подонок, не захотел платить таксисту за поездку. Не нашли, не наказали. Ходит-бродит окаянный убийца по белу свету, может, на улице где-нибудь встречался ей. Она помнила до мельчайших подробностей жизнь с погибшим мужем, но спасительное время подлатало рубец на сердце, и тот век в памяти старалась не ворошить. Тяжело все. Надумаешься перед сном, потом едва засыпаешь. Отчего в эту лунную декабрьскую ночь нахлынули воспоминания? Не о Валере. О другом человеке, чужом, но ставшим близким, почти родным.

После похорон мужа горевала долго. Появились первые седые волоски, у глаз легли морщинки. В одиночестве оказалось жить не скучно, а по-настоящему трудно. Плеча мужского не доставало, ласки хотелось, смеха в квартире вечерами ждала, а все звуки в жилище – тиканье часов. Годами одно тиканье. Уже и не надеялась услышать здесь мужской голос. Впрочем, нет, надеялась. Наверно, и сомневалась, и во что-то доброе верила одновременно. Мучилась от одиночества почти пять лет, пока не встретила по лету мужчину в старомодной фуражке, измазанной мелом. Как будто ждал кого-то он возле магазина. Может, ее? Зачем-то бросила тогда вслух, проходя мимо: «Фуражку от мела почистите». Незнакомец приветливо кивнул, снял головной убор, осторожно провел по темно-коричневой поверхности загорелой рукой. Улыбнулся. «Это соль. Пот высох. Бесполезно вытирать», – бросил он приятным басистым голосом. В очереди на кассу в магазине оказались рядом. Случайно? У незнакомца при расчете не хватило десяти копеек. Нина предложила взять монетку из своих денег. Не отказался. Вышли из магазина вместе, переглянулись. Замешкавшись, двинулись в одну сторону. Разговор на ходу не получался. О чем говорить посторонним людям? Добрели до ее дома, разглядывая июльские клумбы. Остановились у подъезда и продолжили молчать, пока он не спросил: «Чаем не угостите?» Она кивнула: «Пойдемте». Удивилась сама себе: не безголовая ли… не знает мужика, пригласила в дом. Вдруг бандит?

В квартире показала рукой в сторону кухни:

– Проходите.

Он снял обувь, с какой-то странной нежностью погладил снятую фуражку, прежде чем положить ее на полку. Взглядом окинул коридор.

– Простите…

– Руки помыть? Левая дверь, – Нина щелкнула выключателем у зеркала и прошла на кухню, давая гостю возможность оглядеться и привести себя в порядок.

Начала разбирать сумку, положила на стол кусок сыра, хлеб, пачку печенья «Юбилейное». Зажгла газ под чайником. Ответила между делом на звонок подруги: «Нет, нагулялась по магазинам. Иди, дорогая, сегодня в сквер без меня». Сердце стучало в груди все сильнее. Не приведи господи этот предательский стук гостю услышать. Так захотелось разбавить одиночество беседой не с самой собой, не взглядами в зеркало, не собственными недомолвками в мыслях, произнесенных вслух. Устала обитать в квартире одна, устала-а-а… Кто он, этот, в фуражке с разводами? Случайный приблуда на вечер, или небеса устроили долгое свидание? Беспокойно в душе, но так и должно быть при первой встрече. Да уймись же ты, сердечко!

Незнакомец присел у полуоткрытого окна.

– Соль откуда на голове? Что, мешки на складе таскаете? – поинтересовалась Нина, нажав на мобильном телефоне красную кнопку «отбой». Опять звонила подруга.

Мужчина белозубо улыбнулся:

– Не на голове, а в голове. Просолел, наверно, пока по горам лазил. Геолог. А вы думаете, в наше время образцы пород сами в лабораторные пробирки попадают? Кое-что в мире изменилось, а люди все также рыскают в непролазных далях, ищут то одно, то другое.

Его пальцы выстукивали по краю стола какие-то марши. Похоже, волновался.

– Находят? – Нина заваривала чай и украдкой рассматривала мужчину.

Как не рассматривать? В кои-то веки в доме оказался представитель сильной половины человечества. Не одно, так другое. Только беспокойство поутихло в сердце, как в душе начали вспыхивать неясные пока желания, похожие на звездные следы в небе. «Остепенись, не двадцать лет», – одергивала она себя. Погасить загадочные вспышки не получалось.

– Вы же нашли соль на моей фуражке, – опять улыбнулся мужчина, отстучав что-то похожее на «Тореадор, смелее в бой». – Мне доводилось интересные минералы откапывать. Только, чтобы нужный камень найти, приходится годами на карачках по уступам ползать. Обувь и штаны с разодранными коленками десять раз поменял, а к фуражке привык. Счастливая она.

В глаза бросились его короткие черные волосы с вкрапинами седины. Видимо, не каждый день брился – щетина густо опоясала скулы. Ему небритость шла. Черные ровные брови остались нетронутыми белыми отметинами. Красивые брови. Лицо с ровным загаром смотрелось моложаво. Показалось или нет: карие глаза незнакомца почему-то все время смеялись, раскидывая по коже лучики-морщинки. «Сколько же ему лет?»

– Вас, мистер геолог, матушка как назвала? – вспомнила Нина о начальном этапе знакомства.

– Миколашка.

– Николаем? – удивленно переспросила Нина.

– Удобно, зовите Николаем. Матушка с отцом Миколашкой звали, – рассмеялся мужчина. – Садитесь, Нина. Не удивляйтесь, квитанция в коридоре на тумбочке на ваше имя лежит из горгаза. Сфотографировал глазами: «Луговая Н. Л.», – показалось, что «Н» – «Нина». Хватит нам чая. Садитесь. И печенье все не съесть. Хотя… «Юбилейное», мое любимое. Да, Миколашкой меня родители звали. Странно. Никто так больше не называл. В народе тридцать пять лет Николаем Иванычем кличут, а иногда так хочется, чтобы пошутил кто-то, крикнул: «Миколашка!» Ей-богу, расцеловал бы. Оказывается, одно слово может осчастливить. Жена так никогда не звала, а потом и вовсе ушла, пока по тайге шастал. Простить не могу. Вас тоже бросил?

– Нет. Подонок один мужу в сердце нож вонзил, чтобы сэкономить на поездке в такси.

Глаза гостя перестали смеяться. Или опять показалось?

Нина прислушивалась к себе: верить чужаку? Может, зря так сразу, в квартиру пустила? Кто он? Что сделала бы бабушка? Господи, да она бы и близко на порог чужого не приняла… Предположим, Николай действительно геолог. Что дальше?

Рассматривала гостя уже без стеснения. Тот, в свою очередь, нет-нет тоже посматривал на нее. А что оставалось делать? Сидели друг напротив друга два взрослых человека. Похоже, два одиноких человека с израненными судьбами. Общались нескладно, не зная ни чужого прошлого, ни настоящего, ни будущего. Кто знает, куда знакомство вывезет, но уже удача: не в одиночестве пришлось вечерний чай тянуть напротив телевизора. Событие, можно сказать, в личной жизни каждого приключилось, почти праздник. Интересно, понравилась ли она Николаю? Наверно, понравилась. Вон, улыбается все время. Угадала с парикмахерской. Накануне сделала укладку, подкрасила волосы, и седые пряди превратились в светло-русые. Серые глаза у нее грустные? А чему радоваться? Работа, дом, дом, работа, и годами тянутся одни и те же одинокие вечера. Ей всего-то тридцать четыре, а кажется – восемьдесят. Вечеринки «для тех, кому за…» Нина принципиально обходила стороной. В сердцах иногда шла на кухню, доставала из стола бутылку водки, оставшуюся со времен мужа, но, покрутив в руках, убирала обратно. Пусть стоит. Для чего держала? Господи, да кто бы эту бутылку выпил. И выбросить жалко – связь какая-то с теми временами, с мужем. Может…

– Водку будете? – неуверенно спросила Нина.

– Буду. Хотя не люблю горькую. А сейчас почему-то захотелось, – пробасил Николай.

– А если я вас Миколашей назову, не обидитесь? – хозяйка виновато посмотрела на гостя.

Тот улыбнулся в ответ:

– Назовите, Нина, а там… посмотрим, как в сердце отзовется.

– Во что налить, Миколаша? – Нина рассматривала буфет, где стояли стопочки разных размеров и разной отделки. От родителей осталась часть с позолоченными ободками. От мужа – с вензельками по бокам.

– Может быть, в стопочку с вензельком?

– От мужа осталась? – тихо спросил Николай.

– Да.

– И вы из этих, с вензелями, больше не пили? – произнес Николай. – Наверно, даже трогать их боитесь. И бутылка, поди, еще с его времен?

Нина кивнула. Насмешило прозвучавшее «поди», забытое в городе:

– Поди, с его. Будете?

– Да. Ставьте стопку с вензелем. Сам налью.

Гость выпил, почесал щетину:

– Вода.

Водка оказалась без градуса. Видимо, выдохлась за годы.

Переглянулись и заулыбались оба. Странно, водка выдохлась, выпил гость, называется. Чудесный вечер! Небо в тучах? Какие мелочи!

За окном забарабанил по подоконнику июльский ливень.

Просидели до сумерек.

На следующий день он повел ее в музей самоваров. Нина поразилась пузатым блестящим бочонкам и стройным, отливающим то золотом, то серебром ведерным емкостям. Они бродили после музея по улицам города и говорили о странностях человеческой жизни, рассказывали о друзьях, вспоминали забавные случаи из жизни. Нина впервые за последние годы почувствовала насыщенный аромат жизни. Николай притягивал своей искренностью, заразительной улыбкой. «Какой ты домашний, Миколашка, – радовалась про себя его спутница. – Тебя, как деревенский хлеб, хочется гладить и прижимать к груди». Солнце палило, но Николай лишь сдвинул фуражку набекрень и стал похож на ухаря из какого-то фильма. Смех то и дело сопровождал их разговор, и некоторые прохожие завистливо косились, некоторые – улыбались. «Давно так легко не было на сердце!» – Нине не хотелось отпускать руку Николая, она прижималась к его плечу, страдая, что стесняется своих потаенных желаний. Оказывается, сколько неистраченных чувств скопилось в ее сердце. Свыклась уже, что счастье не для нее, а вот бродили целый день по городу, и совсем забылась пустая квартира, кухня, телевизор. На звонки подруг отвечала уклончиво: «Занята». Николай тоже пару раз нажал на кнопку сотового, так и не ответив на вызов.

– Подождут, – объяснил он. – Начальству и в выходные не терпится узнать, с какой партией поеду в предстоящую экспедицию. Отпуск заканчивается.

– Куда, Миколаша? – поинтересовалась Нина.

– На Полярный Урал.

– Это почти на перевал Дятлова? – глаза женщины от восторга распахнулись.

Он рассмеялся:

– Дальше. За перевал. Тебя история со студентами тоже зацепила?

Нина всплеснула руками:

– А кто останется равнодушным? Девять человек по морозу босиком побежали. От кого?

Николай пожал плечами. Больше к этой теме не возвращались. Прогулка получилась до самой темноты. Пили чай с пирожными за уличным столиком летнего кафе, любовались закатными красками на реке. В душе Нина нарадоваться не могла: до отъезда в тартарары у Николая оставалось полторы недели. Одиночество случится потом. Потом! И не надо о грустном! Она будет ждать его, встретит и… Дальше не загадывала. Сердце ее оттаяло и ничем не тревожило. Лишь слегка затрепетало, когда услышало невесть откуда зазвучавшие слова любимой по молодости песни: «Сердце, как хорошо, что ты такое…»

Расставаясь у подъезда, Николай позвонил на телефон Нины по названному ею номеру. Записал: «Нина». Вслух произнес:

– Вот мы и установили с тобой самую устойчивую по нынешним меркам связь – телефонную.

– Смешно, а почему самую устойчивую? – улыбнулась Нина. – Не может какое-то там электромагнитное излучение заменить человеческих отношений. И никогда не сможет.

Да знать бы…

Полторы недели пролетели как один день. Несколько раз за те десять дней Николай оставался у Нины на ночевку. Она тоже побывала в гостях, с любопытством осмотрела его пристанище – хрущевку на окраине города. Не квартира – геологический музей.

Время прощания словно разорвало счастливый жизненный круг. При расставании у вагона в груди кольнуло. Вспомнила, как смеялась в юности над бабушкиными рассказами. Та призналась как-то в разговоре, что мужа своего по военным дорогам «за руку водила». «Не смейся, Нина, водила! – твердо произнесла тогда бабушка. – Через отданную при отправке на фронт намоленную иголку с вдетой белой ниткой я за ним присматривала. Сердца наши слушала, советы давала». Нина не сдержала улыбки: как можно человека слушать, если его нет рядом? Но мужа-то бабушка уберегла. И вот у вагона Нина сама что-то необычное ощутила. А если и ей предчувствие вещает? Как быть?

Сказала первое, что пришло в голову:

– Миколаша, не езди! Откажись. В твое Приполярье холода вот-вот нагрянут. Надо тебе нос морозить? Поедешь в другой раз. Останься, Николай. Нет, не мотай головой! Послушай…

Он поморщился, сдвинул на затылок фуражку с белыми разводами на козырьке, перебил:

– Что нашло на тебя? Нельзя мне никак отказаться, старшим партии еду. Да и экспедиция до глубокого снега закончится. Наоборот, время для нас с тобой удобное: сейчас подзаработаю, зиму припеваючи пересидим. Не забыла, мой мобильный у тебя остался?

Подзаряжай его раз в неделю, на звонки не отвечай. Как соберусь обратно, позвоню лично тебе из какой-нибудь северной деревушки. Обещаю.

Он захотел обнять ее, но Нина в порыве отчаяния оттолкнула его руки, отвернулась и, не оглядываясь, пошла от вагона. Надеялась, вдруг бросится догонять?

– Нина! Нина!..

Она так и не обернулась. Почему? Отчего в минуту прощания так разобиделась на весь мир? Или предчувствие ее так испугало? Когда остановила шаг, поезд уже набирал ход. Отошла не очень далеко, но так и не оглянулась. Боялась, он увидит ее мокрые глаза.

Снова потянулось серое, холодное одиночество. Старая пластинка: работа, дом, вздохи в ночной тиши и несладкое пробуждение… Его телефон лежал на кухонном столе. Никто ему не звонил. Нина вечерами брала свой сотовый и прижимала его к сотовому телефону Николая. Так она мысленно оказывалась рядом с ним.

Первый звонок на трубку Николая показался громом среди ясного неба. Нина посмотрела: входящий номер на экране не отпечатался, только две черточки. Запомнить бы, что звонили двадцать третьего августа в 18.44.

Звонок отчего-то принес глухую тревогу. Нина с трудом уснула под самое утро.

Через две недели к ней пришли двое.

– Здравствуйте. Николая Ивановича Скрябина знаете? – спросил один из них.

Нина кивнула и прижалась к дверному косяку.

Мужчины переглянулись. Тот, что спросил о Николае, вздохнул:

– Нелепо так. Сорвался он в ущелье. Самый опытный среди нас, а сорвался. Двадцать третьего августа случилось. В лагерь по вечеру возвращался, а выпал свежий снег… Николай Иваныч на краю оказался, оступился, вот и… Ваш адрес в записной книжке у него отмечен на первой странице крупными буквами. Телефон я вам написал, куда позвонить, если соберетесь могилку попроведать. Возьмите. Ну, мы пойдем.

Она стояла в дверном проеме, не понимая смысла давно известных слов: «ущелье», «на краю». Что значит «сорвался двадцать третьего августа»? У нее с этим числом что-то связано? Нет, ничего памятного, кажется, двадцать третьего не произошло. Пальцы не хотели отпустить дверной проем. Ноги ослабели. Мозг отказался от всяких мыслей о дне текущем. Из зыбкого пространства пробивалось: тик-так, тик-так… Скоро ли вернется Миколаша, отчего так задержался на своем севере? И-и…

От сентябрьского визита геологов, принесших скорбную весть, Нина повела новый отсчет времени. Она продолжала ходить на работу, возвращалась в квартиру под вечер, готовила ужин. Потом сидела, перебирая в мыслях недавние события, и ждала. Раз в неделю заряжала сотовый телефон Николая. Его трубка вечерами все также лежала на столе. Нина смотрела на аппараты «самой устойчивой» связи и мучилась одними и теми же вопросами: за что ей такое наказание? Чем сильнее оказалась бабушка, которая смогла сберечь своего мужа-фронтовика? Верой? Но сегодня почти все подруги у Нины неверующие. И ничего, все при мужиках. Счастливы. Или только на людях счастливы?

Иногда уговаривала себя убрать телефон Николая в стол, пусть разрядится там. И все. Жить дальше. Никого не ждать и ни на что не надеяться. Но она каждую неделю подключала «зарядку» к чужому телефону и проводила пальцем по экрану: «Молчишь?»

На сороковой день со дня гибели Николая, возвращаясь с работы, Нина зашла в магазин. Выбрала пирог с творогом, остановилась у знакомой полки и взяла пачку «Юбилейного» печенья, того самого, что ели они в день знакомства. Октябрьский пушистый снег падал на мокрый черный асфальт. Квартира встретила тиканьем часов. «Хоть кошку заводи, чтобы встречал кто-то у порога», – мелькнула бесполезная мысль. Нет, кошку она не заведет, некогда ухаживать.

К половине седьмого ужин был готов. Села за накрытый стол. Вспомнила, как барабанил в тот вечер их знакомства дождь, как освободилась она в кои-то веки от древней бутылки. Задумалась, провела ладошкой по дисплею чужого телефона. Николая похоронили там, на далеком севере. Съездить бы на деревенское кладбище, цветы положить. Может, и удастся.

Чай остывал, пирог остался нетронутым. Рука потянулась к тарелке с печеньем, но зависла в воздухе. Взгляд метнулся – не поверила своим глазам: дисплей на трубке Николая беззвучно мигал желтыми бликами. На светящемся экране явственно проступало время: «18.44». Да случайность ли – 18.44, как в тот августовский вечер? Через мгновение раздался сигнал из ее трубки. Обозначились цифры номера мобильного телефона, с которого звонили. Аппарат этот молча лежал перед ней на столе, пульсируя желтым экраном. Сердце вздрогнуло в груди от режущей боли. Нет, невозможно. Но дисплеи светились, и продолжал одиноко пиликать «вызов» на ее телефоне. Ей обещали и… вот, звонком прощались. Несвязно сорвалось с губ: «Не удержала тебя от поездки, да и не смогла бы. Прости, Миколаша, прости». Хотела что-то добавить. Пока подбирала слова, ее телефон замолчал. Разом погас и экран на трубке Николая.

О том вечере она никому не рассказала. Вздыхала: поведай кто-нибудь ей о звонке «оттуда», посоветовала бы сходить к врачу.

Комната погрузилась в темноту. Лунный блин спрятался за облаками.

Пермь 2014 г.